Текст книги "Переписка с О. А. Бредиус-Субботиной. Неизвестные редакции произведений. Том 3 (дополнительный). Часть 1"

Автор книги: Иван Шмелев

Соавторы: Ольга Бредиус-Субботина
сообщить о нарушении

Текущая страница: 38 (всего у книги 59 страниц)

Сосед по усадьбе скосил еще раз траву, и так чудесно пахнет сеном, – иллюзия весны… А из сада тянет чем-то вроде розмарина. Яблоки что ли? Собачонка моя гоняет нещадно кур, ну что мне с ней сделать?? Смотрит виновато и лижет трепетным язычком ноги… За ухо? Визжит… Ах, как тихо… Где-то вдали орут ребятишки… похоже, как там, у нас, дома под горой у реки – вечный был там крик. Так и знаешь – река. Я читала на днях роман Чирикова⁵³³: «Мой роман». Мне понравилось. Понравился этот подход к любимой, это чуяние святого. Как ты ценишь Чирикова? Он, как человек, не может быть по-моему плохой, дав такого героя. Фася, отдавая мне эту книжку, сказала: «ну, это немножко слишком „свято“, чересчур „благородно“, таких мужчин не бывает…» А я думаю, что бывают. И мне стало жаль Фасю, что она не верит в это.

Я всегда верю, и верила. М. б. потому так горько и разочаровывалась, что слишком верила. Но без этой веры все же жить нельзя. Опять-таки, – по-моему. Я не знаю, велик ли талант у Ч[ирикова], – думаю, что не слишком. Но, читая «Мой роман», я плакала.

Ты как-то мне писал, что я видимо «очень юна, если так воспринимаю книги». А какая же юность в мои годы? И потом… я сама пишу сейчас… мелочь одну. И плачу. Глупо?! Потом Фася же дала Мазурову – «Земля»⁵³⁴. Ты читал? Это вот не тронуло. Гребенщиков дал отзыв как о самой интересной книге эмигрантской литературы. А мне не нравится. Прочти, Ванюша, и скажи… М. б. я – профан, не чувствую искусства. Ванюша, береги себя. Пока не работай, – ты догонишь, когда оправишься. Да, Ванюша, видно нам не скоро увидеться. Мне, кроме всего, не получить было бы визу. Но как ты… испугался… «Забудь думать, что можешь ко мне приехать…» Ах, Ванюша… Ну, забуду… хорошо!

Но м. б. поедет к Вам один голландец⁵³⁵. Попрошу зайти к тебе, или послать почтой что-нибудь. Не знаю только, когда. Ванечка, как название того Hôtel’я, где жили Квартировы? Я в разговоре сказала, что это такой, где тепло было… Так ведь? Меня спросили, какой и где. Ему этот район Paris 16-e очень подходит. Если не трудно, голубчик, – укажи. А то Оля, как глупенькая – говорит, не зная что. Собачонка сзади тычется, лижет локти мне, а я это не очень люблю, брезгую, и за целый день не забуду (если нет возможности раньше вымыть), будто горит это место. Сегодня у меня такой праздник… Я сейчас ушла к себе, умылась, оделась, причесалась, надушилась (не для кур же? А для кого же в поле-то??). Для себя, и тебя в моем сердце! – Вот для кого! И я себе сегодня нравлюсь. Хотела бы тебе показаться. В прошлом году, 5-го окт. (завтра) я снималась «девушкой в ветре»… Но было куда холоднее, и цветов было меньше. А теперь сняться нельзя – не продают пленок. Жаль! Ну, Ванечек, неужели кончать? Так скоро исписывается наша «норма». Как грустно мне без твоих писем. И как я жду.

[На полях: ] Еще раз обнимаю именинника.

Напиши, получил ли мое о «Солнце мертвых», о переводе? И о книгах твое мнение («Мой роман» Ч[ирикова] и «Земля» Мазуровой), и еще об Hôtel’e, очень прошу! Не забудь эти вопросы!

А заря уже началась… Коровы порозовели в опаловых далях. Туман опять будет. Целую еще и еще. Твоя «пастушка» куриная.

Собака мешает, всю излизала, отогнать _н_е_ _м_о_г_у.

Ваня, умоляю: если не трудно пришли мне о Яйюшке, это кажется в письме от 20-го авг. Мне надо, очень! Я пошлю, тебе опять, если хочешь.

Но не утомляйся! Если не трудно, черкни об отеле. Прошу.

Обнимаю тебя, мое сокровище, и молюсь за тебя. Будь здоров и Богом храним! Твори радостно! Но, когда поправишься! Целую моего родного Ваню. Олюля

5. IX.42 Посылаю цветочки: незабудочку – небесную нежность, ромашку – это полевое солнце, и мак – такую яркую любовь земли… Мама вернулась, отвезла мои деревенские гостинцы, а мне привезла гостинцы из лесу – кучу грибов и кисти рябины. Твое письмо от 29-го. Отчего ты не соберешься _с_п_о_к_о_й_н_о_ со мной поговорить, а все только за минуту до почты? Будь здоров!

212

И. С. Шмелев – О. А. Бредиус-Субботиной

12. Х.42

Дорогая Олюночка, 7-го писал тебе и не послал, не мог: очень мрачное письмо, – и хорошо сделал, – это был час упадка душевного. Спешу хоть открыткой тебя успокоить, нет возможности написать большое письмо – я лежу большей частью, а лежа писать не умею. Очень большой упадок сил, до полуобморока. Не выхожу, чтобы не упасть на улице. Меня завозили по докторам. 8-го снимали radio и просвечивали. 14-го (Покров Пр. Богородицы) доктор должен решить, что со мной делать. Рентгенолог выразил надежду, что Antoine назначит лечение, а не операцию. У меня «старая язва» и незначительное сужение от нее. Вся пища проходит совершенно свободно. Теперь мне лучше, боли реже, тошнотность тоже очень редко, рвот нет. – 4-го – Рождество – я был почти прежний, надел твою фуфайку и обцеловал ее. День ангела был для меня черный, – отчаяние. Теперь – светлее. Елизавета Семеновна полна заботы, много сделала для меня. И Юля. И – все. Целую тебя, родная детка, благодарю за красивую бегонию, за чудесные твои письма. Они мне – единственный свет. Напишу _в_с_е, после 14-го. Будь покойна, м. б. все со мной обойдется и я буду светлым. Так хочу писать! Написал 1-ую статью, для газеты. Будут (должно быть) еще несколько. Как я устал! Сколько ночей без сна!

Целую твои глазки, детка. Твой Ваня

[На полях: ] Отвечу на все.

Нет висмута, а он нужен.

Очень исхудал!

Аппетит есть, м. б. перестану терять вес.

Если найдешь, пришли висмута.

25. IX – вес был 44,400 kg. Теперь – не знаю.

Не могу лечиться, нет висмута.

213

И. С. Шмелев – О. А. Бредиус-Субботиной

10. Х.42 3 ч. дня

Дорогая моя Олюночка, заждалась письма… чувствую… – прости, родная. Еще 7-го написал тебе, но, задержав на день, увидал, – дочего же «отходное» письмо, оно отравило бы твою душу, лишило бы покоя. Было написано в состоянии подавленности, которое может быть объяснено лишь крайней степенью нервной слабости, раздавленности, – будто уже _з_а_с_ы_п_а_н. И не послал. И рад, что не послал.

Мне надо укрепить расшатанные нервы, всякие… – только тогда я верну себя себе и другим – для работы. Я – как бы в вечном «упокой», но это мало оправдано сущностью, – ну да, я болен, давно болен, но _т_а_к_ же я был болен – и еще острее – и раньше, давно, и в 28 и в 34-м, и в 37–38 гг. И стоит мне – _у_й_т_и_ от _с_е_б_я_ – я – другой, сразу. Но к делу, к _ж_и_з_н_и, голубка моя. – Я получил твои праздничные письма, нежные, золотые письма. Но по порядку. – 4-го я был радостен, почти здоров. Надел твою фуфайку, обцеловал ее. Гости говорили – «какой вы красивый…» —!? – Это я-то!.. А я был весь только с тобой, ты у меня была. И это – давало силу. О розах писал… – чудо-розы! В четверг – радиоскопия и графия. Доктор-спец, – чудесный кабинет! – был, прямо, нежен со мной, до чуткости тончайшей. Оказывается, – мой читатель! – да, француз читал «Гарсон!»…⁵³⁶ – «Человека из ресторана». И назвал правильно мою фамилию, по транскрипции литературной на – ов. Другой доктор-терпевт, Антуан читает «Солей де мор»⁵³⁷ – ему караимочка дала, и он выпросил – на-совсем, чтобы послать своим сыновьям-юношам, дабы знали, что такое «страдание»! Новых два читателя-друга. Меня рентгенолог исследовал очень тщательно и стоя, и лежа, и нажимая, и… – все. И была тут же караимочка, которая повезла меня на «силь-ву-плэ» – впервые в жизни – на человеке! Она видела «старую язву» – пятнышко. Доктор нашел «маленькое сужение» и выразил уверенность, что Антуан назначит лечение язвы, м. б. пробное, на 3 мес. Думает, что операция не потребуется. Решаться будет в среду, 14. Мне необходимо – знаю! – лечение неврастении, полной нервной разбитости. Надо укрепиться, нужно какое-то впрыскивание, – мне помогало «сэрум антиневростэник» – мышьяк, стрихнин и еще что-то. В этом году не делал – вот и пошло. Боли бывают, но 8 и 9 не было ни днем, ни ночью. Эту ночь было – часа два, покрыл их глинкой. Но вот беда: нет висмута, обыскались все. Твое «Бисма-Рекс» очень пригодилось, но на днях принял последнюю ложечку. Если найдешь что у себя – пошли как-нибудь. Но лишь бы мне «светлое настроение», и я – увидишь – залечу язву за две недели!

Вчера – день горький⁵³⁸, хотел в церковь, панихиду и молебен, и не мог: ужасная нервная слабость повалила, я почти весь день лежал. Твой светлый поцелуй – очень красивую бегонию принесли мне на День ангела. Я ее целую, родная детка. Я б[ольшей] ч[астью] лежу, и мне трудно писать лежа, не умею. Много дум, много наплывает тем… – ско-лько бы я мог дать еще! Чтобы не забыть: отель, где топят, и очень тихий и комфортабельный – на рю Моруа, в том конце ее, что выходит на авеню Версай, называется Ройяль-Версай. Там живут военные, и потому топка зимой и осенью. И цены сходные, только надо бы заказать комнату заранее, а то все нарасхват, – парижане греются. – Олюша – горе мое, нельзя найти висмута, а это меня только и спасало. Не могу, устал… – а надо идти на почту, старушка ушла, а идти мне трудно, я так ослабел. Подумай, – 25 сент. вес мой 44 и 400 гр.! Теперь не знаю, аппетит есть, м. б. я перестал терять. Ну, 14-го решится вопрос, что со мной делать. М. б. и не будут – пока – оперировать..? Страшный упадок сил, – 27 сент. в церкви я чуть не упал, едва дотащился. Сейчас мне лучше, я много ем. Я, кажется, оголодал… и отсюда все. Ну, и много было переживаний, очень тяжелых. Да, я оголодал, я жил на нервах, а питание забывалось.

Целую тебя, моя родная девочка… Я написал статью – «ответ на 2 письма»… – не люблю я писать статьи, а _н_а_д_о. Но надо еще 4–6 м. б. статей.

Крещу тебя, родная, помолись обо мне. Спасибо, добрые люди заботятся, особенно Елизавета Семеновна – вся заботливость. Олюша, я был бы счастлив безмерно, если бы увидал тебя, если бы приехала… – верь мне, я не «боюсь» твоего приезда! Я боюсь _з_а_ тебя, за возврат твоей болезни… – я страшусь, что, больной сам, я не буду в силах отдать тебе все силы, все заботы… – вот чего страшусь! Как же ты не хочешь мне поверить?!! Мне это больно. Какие чудесные письма твои! Как я _в_и_д_е_л_ тебя в плодовом саду!! _к_а_к_ ты дала все, все! Оля, пиши, родная, работай… – Бог даст, мы пойдем рука-об-руку… – мы будем вместе, дружки, с_л_у_ж_и_т_ь_ Господу! Я хочу верить… – только бы вернуть силы. Сколько мыслей, картин!! Мысли томят и не дают спать.

О, как нежно льну к тебе, как целую ручки твои, реснички твои… – о, моя «девушка с цветами»! как ты прелестна! как – дивно-чудесна! – о, если бы хоть на миг очутиться с тобой в том далеком саду… – припасть к твоим коленям, слушать с тобой ход тихой осени… слушать, как капли тумана шуршат в листве… как посвистывают синички… о, как чудесно смотреть на спящие яблони, загруженные плодами… – и какой воздух! как дышат они душисто – томно!!! О, как я счастлив был бы, хоть миг…

13. Х. Два—3 дня нет болей. И ночью не было. Аппетит. Кажется, перестал худеть, да, да. И тошноты нет. Все утро писал – я, кажется, дам целую систему жизни. Не люблю статей, но уж разгорелось – должен закончить. Основная тема: отношение к жизни как – таинству. Человек может создать жизнь-совершенство. История мира – вся – в Плане Божием. Миссия России. Почему нам выпала Голгофа? Что самое важное для переустройства жизни. Ценность русской души. Ну, ты увидишь, если завершу. Русское издательство в Берлине просит для издания новую книгу. Предложу новое издание «Солнца мертвых» с дополнительными 2 главами. Или – новое – «Чертов балаган», куда войдет «Каменный век» и десяток рассказов, – большая часть их написана при жизни Оли; часть – 3–4 – после. Требования (огромные!) на книги _т_а_м. Дам лишь на определенное количество экземпляров и с определенным (не менее 20) % – авторских. Требование Берлина на немецкое издание «Няни» – швейцарское издательство почему-то не шлет. «Лето Господне» и «Богомолье», случайно попавшие в Берлин (по 20 экз.) – расхватали в один день. Требуют, а из Белграда нельзя достать – да там, кажется все продано давно. Пишут из Берлина – Вы и не представляете себе, _к_а_к_и_е_ – и сколько – у Вас читатели! «Не удивляйтесь, к Вам приедет одна дама, – она _в_с_е_ может». Ничего не понимаю. Должно быть думают, что я бедствую? Зовут устроить чтение в Берлине. Нет, я не поеду никуда, пока не _в_о_с_с_т_а_н_у. Слава Богу, аппетит – огромный. Но… я хочу мяса, а его ма-ло… Была сейчас Елизавета Семеновна, принесла чудесного, из имения, творогу и побежала – принесет какой-то особенной баранины. В День ангела – цветы, груши побольше фунта. В Рождество – чудесный шоколад и… носки… – чудесные. Трогательная она. Она, буквально силой заставила ехать к доктору. Если я поправлюсь – то только благодаря ее заботам и ее мужа. Они меня оберегают от… _и_с_т_о_щ_а_н_и_я, до трогательности. Оля, ночами я просыпаюсь и думаю о… поросячьем заливном, о гречневой каше, о щах с головизной, о наваге… – безобразие. Да, я отощал. М. б. – если буду благополучен, уеду на воздух, – если найдется хороший пансион. Денег у меня довольно. А впереди – сколько угодно. Усиленно начинают _п_р_о_с_и_т_ь_ книги.

Олюшенька, свет мой, хочу видеть тебя, весь с тобой! «Яйюшку» постараюсь переписать, а подлинного письма не пошлю. О книгах – не читал и не буду. Мнение Гребенщикова – круглый 0. Это же – _с_е_р_ы_е_ писатели, – как ты не понимаешь. Это – рассказчики – и слабые. Когда свидимся – все поясню. Пойми: истинных художников – 2–3 в полстолетие! Потапенки, Баранцевичи, Тимковские, Вербицкие⁵³⁹– все пыль, уносимая ветром дня сего.

Целую. Твой Ваня. Устал. Хочу ко [всенощной].

214

И. С. Шмелев – О. А. Бредиус-Субботиной

15. Х.42

Светлая Олюночка, спешу успокоить тебя: доктор вчера установил точно: старая язва duodeni, образовался «корридор», сужение, но вполне свободен проход из желудка по duodénum, (сужен вдвое!) Он опасался «злокачественной язвы». Этого нет. Надеется вылечить. Назначил впрыскивания (12) «bistropa» (?) Очень строгая диета. Без мяса в течение 10 дней, потом – только hachée^[248]. Лежанье почти все часы дня. Спать – в 6 ч. вечера! Вставать – в 10–11. Ужас. Я хочу писать. Был удивлен доктор: прибавил весу почти 3 кило! За 15 дней!! Очень большой аппетит, но… трудно с едой. Друзья помогут добыть. Елизавета Семеновна 4-й раз возила меня. Доктор сказал: исследование сока дало: следы крови. Говорит: все время язва кровоточила. Отсюда похудание и слабость. Надо строго беречься. Боли – вечером, часа 2, терпимо. Кислотность в 4 раза больше нормы. Сейчас нет (эти дни) отвратительной тошноты и отрыжки гнилой. Чувствую себя крепче. Я, ведь, дошел до… полного изнеможения! Господь м. б. и на этот раз отсрочит смерть, и я закончу заветное. Я подробно напишу тебе все. Лежа трудно мне работать. Я должен написать еще 3–4 статьи, по важному вопросу. 1-ую послал, – пропустят ли? Как я хочу писать! Олюночка, я тебе напишу, как мы «встретились», – ты – в Париже. Извини, что мало пишу тебе. Эта возня с исследованием. Все по часам. Лежанье. «Арина Родионовна» у меня каждый день. Все готовит. Милая дружка моя, Господь с тобой. Как твое здоровье? Напиши. Тоскую. Целую. Твой Ванёк. М. б. выздоровлю.

215

О. А. Бредиус-Субботина – И. С. Шмелеву

17. Х.42

Милый мой Ванюша, открытка твоя от 12-го меня очень удручила. Не могу удержаться и не побранить тебя за то, что все-таки мало бережешься. Ты будоражишь себя статьями – полежал бы пока без писанья. Одной неделей раньше или позже – ничего не меняет. Я по отчиму знаю: начнет по «насущному вопросу» теребить нервы – писать и… конечно заболеет. У него даже и стеноза-то от нервности была. Ну, как знаешь. Я приложу все старания к тому, чтобы найти висмут, хотя трудно-то теперь; ну в разных местах м. б. еще и найдется. И м. б. «Bisma-Rex» хорошо? Но как послать? Здесь, говорят, был Лукин, но, конечно не сказался мне. Я не знакома. Какая досада!

Многое бы хотела тебе послать… Но как? М. б. поедут отсюда к вам, но когда!?!

Я не писала тебе долго, Ванёк, и чувствую, что и это… не будет письмом, как бы хотелось. Не могу. Я каждую минутку живу тобой и очень, мучительно за тебя тревожусь, хотела бы утешить тебя, ободрить, успокоить, а вот писать не могу. Очевидно бывают такие душевные состояния, когда трудно бывает высказаться, подойти к другому, даже очень близкому, даже к самой себе. Нет, нет, я могла бы всегда к тебе подойти и все сказать, но я знаю, что многое тебя бы могло растревожить. Я боюсь тебя утомить, больно взбудоражить своим. И мне трудно, т. к. я не привыкла тебе писать только частицы, не говоря _в_с_е_г_о, а _т_е_п_е_р_ь, пока я всего не хочу, не могу. Не хочу, потому что думаю только о твоем здоровье. Поправься, голубчик, поскорее.

И м. б. стало мне так странно на душе еще оттого, что письма мои последние к тебе – все сердце – уперлись в тупик какой-то и остались без эха, без ответа.

Не виню, конечно, – ты болен… И м. б., оттого, что я не понимаю чего-то (или наоборот… боюсь понять что-то) из твоего последнего: «выбрось из головы, забудь думать приехать в Париж»… А перед тем: «Оля… если я не смогу к тебе приехать, то ты, ты, ты… смоги!!» И многое что еще, – из того, что много раз спрашивалось… и м. б. что давно дОлжно было быть понятым умной женщиной. А я… по-женски я никогда не умна. Это горе мое. Ну, хорошо, я постараюсь понять.

Ты не сочти, что я на тебя в обиде, претензии, или еще что. Конечно же нет. И не хочу, чтобы ты волновался. Не пиши и мне, если тебе трудно, но я хочу знать что с тобой, я же мучаюсь. Пойми ты! Неужели _н_и_к_о_г_о_ не найдется, кто бы написал мне 2 слова о тебе? Какой Серов жестокий. Как я его молила! Он костный^[249], жестокий, не чуткий, – понимаю, что его жена ушла.

Ах, я не хотела писать тебе правды, но теперь не могу терпеть… я же опять хворала, почкой, кровью!

И как о тебе терзаюсь при этом! Я верю, что ты оправишься скоро, как только нервы свои возьмешь в руки и отдохнешь, но мне томительно ничего о тебе не знать. Обо мне не волнуйся: ничтожно-мало было крови. Я была у Фаси, после моего зубного врача и там… открыла, что «цвет странный», не красный, а такой буровато-желтый, мутный. Мы дали отстояться и… осела на дне кровь, но тоже не яркая, а коричневая, немного. Это старая кровь, – значит ночью м. б. было, а не явилась. Поехала домой, легла. Больше не повторилось. Но велено было все же лежать. И теперь я снова ничего не смею делать. Я встала сегодня. Не страдания от болезни, а сам факт этого возвращения меня убивает. И как раз всякий раз тогда, когда назревают планы. Я не писала тебе о том, что я задумала, но это было так… прекрасно. Dr. van Capellen велел «тотчас» начать снова витамины. А я… не верю им больше. Понимаешь? Не верю. _Н_и_к_о_м_у. Наш друг рассказал, что его посылали к кому-то, что лечит заговором ли, магнетизмом ли… Так вот я туда лучше соберусь. Этому пока что еще м. б. верю. Наступает осень, холод… Страшно зимы. Как ты будешь опять мерзнуть? Больной-то! Я не переставая думаю о тебе. А что я могу сделать? Если бы ты от меня не отбрыкивался, то я бы м. б. еще попробовала показаться какой-нибудь парижской знаменитости не только по почке, но и по крови. Здесь нет никого. М. б. попробовала бы Виши-воду. И тогда тебя бы тоже чуточку могла согреть и успокоить. Но ты не хочешь… а я больна и боюсь дороги.

Как ты энергично сказал мне: «…ты же больна, Оля, Господи!» Вот я и поверила тебе сразу. Вскоре же и вспомнила меня почка снова. Ну, смеюсь… Я пробовала было работать, но не клеится.

Пришли мне, ради Бога, очень прошу, во имя любви твоей, прошу – пришли мне листки и о «Яйюшке» (они около 20-ых чисел августа), я их тебе возвращу. Мне очень надо. Если тебе не трудно. Я рисовала кое-что, но мерзко вышло. С одним этюдом возилась в 4-х «редакциях». Хотелось сквозной акварели, а вышла мазня. Вся душа дрожит от каких-то образов и звуков, а воплотить их нету сил. Я порой в отчаянии, что так заедает повседневность. Ничего не успеть. В одно воскресенье были на бегах, хотелось хоть чуточку азарта и огня. А была то… [спячка]. Лошади были красивы, но все остальное – какая-то биржа, а не спорт. Все только и жили у тотализатора, мялись толпой, тянулись, алчно запуская глаза в билеты. Посмотрела я на обстановку тут и не ставила. Погано! Но по чутью моя лошадь выиграла. Я нашему другу сказала: «на кого ставите? Я на…» А он закричал: «сейчас же идите, О. А., ставьте по-настоящему, я уверен, что Вы выиграете». Я хохотала. Выиграла моя лошадка. А я ни лошади, ни жокея не знала. Даже в программу не заглянула. Ловко? Наш друг не удивился. Будто бы иначе и не думал. Вообще он мне приписывает качества, о которых мне и не снилось. Я хохочу, а он руками разводит, что не верю ему серьезно. Он мне советует всецело положиться на мою интуицию и ею только жить. Куда бы это завело?!.. А если бы кто знал, как часто я теряюсь и своего «голоса» не слышу…

Вообще, как трудно узнать себя. Наш болящий не будет опять долго, кто-то к нему по службе приехал, – воображаю как разочаруется, что его интуиция его обманула… Он уверял меня, что ему кажется, что моя почка прошла. Так-то! Вот куда интуиция-то годится! Чепуха! Мой van Capellen тоже скис и уж назначил через месяц сообщить о себе, а то вообще не считал нужным. Что же всю жизнь так? Получеловеком? Самое-то ужасное – зависимость в мельчайшей мелочи от всех и каждого. Ну, терпи казак! Терплю, терплю, Ваня! Для чего-то все это нужно!

Все нужно! Читала Пантелеймона Романова⁵⁴⁰, – люблю я его. Конечно читательски (* а м. б. ошибаюсь? М. б. это оттого, что ожидая встретить _з_в_е_р_я, я нашла Божьи искры и они-то меня пленили? Не знаю. Как его ценишь ты? Мне это очень важно.). У него хорошая душа. Его «Осень», «Зима»… Дивно. А «Право на жизнь»? И «Человеческая душа»⁵⁴¹. Совсем не чувствуется в нем «советского писателя». Да он в душе-то – _н_а_ш. Он верит в Бога. И тонко верит. _В_е_р_у_е_т. А эти слова«…я ценил его больше всего за его бессмертную душу, за то, что он увидел то, чего другие не могли видеть. Он видел небо, он видел вечность». А о монастыре⁵⁴² как… Это писал он в 1915–1923 гг. И он не стал зверем. Не верю. Чудесное его это – «Осень», «Зима». Где же тенденция? Где советчина? Его «Русь» ужасна⁵⁴³, но я хочу ее забыть. Это вымучали из него. Где он? Жив ли? И творит ли? И что? Ах, Ванечка, сколько там Душ! Если бы быть здоровой! Только у Пантелеймона Романова к любви и женщине подход слишком не сложен… грубоват! Ему бы у тебя поучиться! Но _э_т_о_м_у_ не научишься. Это ведь из себя, из нутра. Ну, довольно. Но после «Осени» мне самой вдруг пришел в голову «этюд»… не напишу, конечно. Когда же? Где уж!

[На полях: ] Целую еще раз тебя, мой милый. Попроси же Серова^[250], нет не надо, кого-нибудь другого мне написать, если тебя утомляет. Лежи спокойно, не гори. Молись, Ванечка… Это так благостно. Оля

Чудный видела фильм как-то: «Рембрандт»⁵⁴⁴. Дивно об искусстве… Долго им жила.

Я кончаю, дорогой мой Ваня. Как я бы издали поцеловала ручку Анны Васильевны⁵⁴⁵, если бы она мне о тебе писала… Грамотная ли она? Какое было преступленье – эта безграмотность нашего народа. Сами теперь и платимся за все! Крещу тебя, целую. Скорблю, что день твоего ангела был снова мутный. Отчего же! Не поддавайся «ему». Это «он». Господь с тобой, родной мой. Оля

216

О. А. Бредиус-Субботина – И. С. Шмелеву

18. Х.42

Милый мой Ванюша, пишу сегодня, чтобы С. взял с собой для заказного, – сама-то я не выхожу пока и не могу послать. Все разбирала твою открытку, – она так неразборчива, – и все новый гнет ложится на душу. Почему у тебя такое отчаяние? И еще в ужасе я оттого, что ты все теребишь себе нервы. Повремени же с писанием статей! Побереги себя. Иначе, к чему и все лечение у докторов? Гнетет и то, что я не могу выходить и начать поиски висмута. И мысль о том, что тебе его не хватает для лечения терзает меня.

Тоска у меня ужасная. Не заболеть бы больше… Ночь опять молилась, так особенно, от всех глубин души, как только я молюсь во сне. И видела опять Богоматерь во всяких Образах. Так часто у меня перед болезнью. Но буду надеяться, что проскочу. Ночь спала плохо, так билось сердце, боялась встать и… посмотреть нет ли крови.

Пока что нету, а я 2-ой день встала. Опять ем витамины. Наш друг трогателен. Так всполошился, получив мою писульку и адрес «знахарки» передал даже вчера по телефону. Он милый. Если бы я была здорова, а главное, если бы ты не брыкался, то он мог бы мне легко устроить нашу встречу.

Но, но, но… Все откинуто назад, и я снова трушу. Но как-то надо терпеть. Но неужели так всю жизнь хворать? Было в это раз, конечно, до смешного мало, но все же _б_ы_л_о, и это главное… Отчего. Сам доктор мой встал в тупик. Поневоле кинешься к «знахарке». Видела я странный сон: среди массы икон хожу я и вижу огромный образ: лежит кто-то (мужчина) в белом и будто спит, а сзади склонилась над головой его Женщина, Она, Богоматерь, держа в руках омофор и обвивая им голову и плечи лежащего. Она – вся нежность, благостность и ласка. А я думаю: вот, наконец, он, этот образ, который мне надо, и я знаю, что это Покров Божьей Матери и _т_а_а_к_ молюсь. И думаю после: а ведь это еще невиданное изображение Покрова, покровительства болящим. Проснулась… Сердце сжато, больно, страшно… И мысли о тебе. И вспомнила, что 14-го Antoine решил. Владычица _т_е_б_я_ это м. б. осенила? Напиши скорее! Насколько счастливее меня Елизавета Семеновна, твоя милая «караимочка», – она все о тебе уже знает… А родная душа Анна Васильевна у тебя бывает? Я люблю ее. Ее я не боюсь, а других дам да, всегда побаиваюсь.

Я им всегда чужая. Иной раз думалось, что, если бы даже ты хотел, и если бы было приехать можно, то из-за одних твоих любимиц я бы не решилась носу показать. Я очень «труслива» стала. Не то что в детстве была. Но теперь я рада, что оне суть, т. к. заботятся о тебе и тебе с ними радостней. Ешь больше, попытайся доставать еду. Лежи, спи, не трепли нервы. Ваня, как тебя об этом молить?

М. б. поедут отсюда, тогда я попытаюсь тебе послать что-нибудь. Я просила тебя черкнуть мне адрес Hotel’n, где жили Квартировы. Будь мил! Ну, Ванёк, не грусти, поправишься скоро, если будешь паинька. Лежи тихо! Кушай! Молись главное! Молись благостно, Ванёк. Думай обо мне в каждые 11 ч. вечера. Помнишь ли ты вообще твою Олю? Не знаю иной раз. Но это удел, видимо, всех около великих людей. То много, богатство, а то… холод. Ничего.

[На полях: ] Обо мне не волнуйся. Я – толстушка.

Привет Анне Васильевне. А Серовым я возмущена!

Будь здоров, Ваник. Я так в это верю!

Я не корю, но стараюсь себе усвоить. Саския⁵⁴⁶, обожаемая Саския, бросалась Рембрандтом тоже на недели, когда он творил. Твои статьи закрыли меня, но не ропщу. Пиши, т. к. это твое счастье. Я знаю тебя. Я терплю. Но только умоляю: для здоровья береги себя. Целую. Оля

Злюсь на цветочный магазин – я просила послать розы. К чему бегония? Ты не любишь ее? Мне кажется, что не любишь. Почему опять изгадили?

Вчера послала тебе простым, к сожалению, т. к. некому было снести на почту.

217

И. С. Шмелев – О. А. Бредиус-Субботиной

22. Х.42

Дорогая моя Олюночка, я – в неизвестности, что с тобой. Больна ты? или близкие твои больны? случилось что, – почему нет от тебя хотя бы нескольких слов с 5-го X (твое последнее письмо получил 10-го). 12 дней – ни слова! Я в ужасной тревоге. И болен я, очень болен, ты знаешь… Если все у тебя благополучно, тогда я _з_н_а_ю, почему ты не пишешь мне. Господину, пусть тогда судьею и водителем твоим будет совесть твоя. Я тебе не стану приводить доводы… – ты умна, и должна сама разобраться. В такое время ты отвернулась от меня..? Не ждал, не думал. Но не хочу говорить об этом, – я же не знаю точно, почему не пишешь. Если моя догадка верна, – ну, что же… кончим. Ты не томи себя, не вынуждай: вынужденное – бесценно, ненужно мне. Я всегда шел _с_в_о_е_й_ дорогой, слушая голос совести. Больше я _н_е_ напишу тебе, не стану тревожить, – раз тебе тягостно.

Пишу лежа, мне трудно. Господь с тобой. Будь здорова, обрети мир душевный.

Твой Ваня

Мне очень трудно, очень тяжело.

218

И. С. Шмелев – О. А. Бредиус-Субботиной

29. Х.42 12 ч. дня

Дорогая моя Олюночка, не могу скрывать от тебя, родная, – мне определенно хуже. До 14-го X, когда мне делали уколы genatropine’a, кислотность почти не мучила меня: с 8-го и по 23.Х не было vomissements, хоть порой и были легкие приступы тошноты. Я набирал вес. После диагноза д-ра Antoine’a (14-го) лечение – общее – (диета и solutions^[251] (bicarbonate de soude, citrate de soude, phosphate de soude, et sulfate de soude) – против тошнот) – продолжалось, но впрыскивания genatropine (на 10 день) кончились, и раз в 3 дня стали делать уколы «histropa» (atropine, histidine, scopolamine et l’ion brome) – это для заживления язвы. С 23.Х возобновились рвоты. 23, 25, и сегодня в ночь. Это ужасное для меня. Утром я еще ел с аппетитом – 10–11 ч. В 2 ч. дня завтракаю (но все больше пюре или овсянка, кашка) уже с меньшей охотой. С 4–5 дня начинает набираться кислота, я слышу, как плещется в желудке жидкость. Подходит вечер, я стараюсь сдержать рвоту (говорят это вредно, самому вынуждать освобождение). К 11–12 ночи не выдерживал, облегчался и мог заснуть. Вчера дотерпел до 1 ч. ночи. Заснул на 2 ч. Ночью повернулся набок, и – должен был бежать в кухню, к раковине. Выхлестало одной кислой, светлой водой. Я чувствую как слабею. Елизавета Семеновна 3-го дня чуть не умерла: глубокий обморок, – у ней органический порок сердца, она потянулась закрыть форточку – и обморок. Муж с сыном насилу привели в чувство. Она сегодня была у меня, принесла шпинату, предложила запросить доктора, что со мной делать: он ведь дал лечение – 12 уколов, на 36 дней. Сделано 4. А не лучше. Правда, язва не делает болей, но – рвоты! М. б. он назначит еще genatropine, или велит приехать, – не знаю. В 34 г. у меня были тошноты и рвоты – но всего недели 2. Хоть бы к одному концу: пусть делают операцию, если нужно. Или – конец, если не вынесу, или – поправка, и я смогу жить – работать. Я извелся. А тут еще – как всегда в критические полосы – кончается через 3 дня моя carte d’identité^[252], надо самому в префектуру – теперь очень строго ⁵⁴⁷, м. б. друзья устроят за меня. Вчера должен был идти сниматься, для carte d’identité. Без новой carte не дают пищевых листков, (надо через мэрию, и то дадут на 7 дней). Газ я потребил сверх нормы, (для грелок, для варки овощей) – опять угрозы – закрыть. Хлопотать. Доктор дал свидетельство на высшую норму. Но надо опять в мэрию, для особых бонов для Газового общества. Все это раздражает. Лежанье в холодной квартире – лучше, чем одеться и сидеть у стола с тошнотой. А я хочу писать, и _н_а_д_о. Олюша моя, ты мне свет, последний свет жизни. Т_а_к_ жить, как я сейчас – мне тяжко. Детка моя, так и не увижу тебя. Сегодня пошлю и «Яйюшку». Пиши, родная, ангел мой светлый. Тревожусь о твоем здоровье. Не забывай твоего Ваника. Так темно все во мне – я не надеюсь выздороветь. А были недели в этой болезни – как будто верного улучшения, я воспрянул, было. Мой диагноз – он и Серова – сильная нервная депрессия, разбитость, на этой почве – очень повышенная кислотность, которой желудок не выносит, не пропускает (или – мало пропускает) в кишечник, (кишечник должен получать лишь кашицу щелочной реакции) и – выбрасывает. Отсюда еще и… constipation^[253]. A послабляющие запрещены, чтобы не раздражать язву. Видишь, как заколдованный круг. Этот ужасный октябрь! Я всегда с трудом переживаю его. А его еще – по ст. ст., – остается 15 дней! Никуда я… все запущено, давно не мылся (холодно! не дают в ванну горячей воды). Так мне противно это, грязное тело! Анна Васильевна бывает каждый день. Уходит часа в 3–4 – и я – один. Правда, заходят друзья, но стесняются беспокоить: мне надо вставать, отпирать. Вчера было 6–7 человек. Как я был силен в прошлом году – в это время! Правда, к половине декабря я похудел, были боли язвы… – но прошло скоро, и я поправился. Это мое чтение в июне – доконало меня, разбило. Господи, неужели нет средства против hyperacidité?! Эта кислота заливает меня. Худеют, правда, все, – но мне нельзя _т_а_к_ слабеть. Да и года мои… Олюночка, как хочется писать! Сколько не завершено!! Олюша, мое распоряжение будет сделано на днях. Я его отдам моему верному земляку, очень хорошему, честному человеку: Александру Николаевичу Меркулову⁵⁴⁸ (11, rue Claude-Lorrain, рядом с моей улицей). На случай все: ты прими мое литературное наследство, устрой его: некому, кроме тебя. Ты мне послана Богом. Ивика я не обижаю, ты увидишь. А надо думать, все может быть.