Текст книги "Касьян остудный"

Автор книги: Иван Акулов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 44 (всего у книги 49 страниц)

– Ай поссорились?

– Не разбери-поймешь. Ссора не ссора и совета нет. Зовет, слышь, к себе. Жить. Мать-де хизнет – совсем одиноко. Я ему и скажи: робятишки ведь пойдут, а мы не расписаны. Чьи они будут? Заугольннки? Так его, видать, это и озаботило. Но к Егору-де в Совет не пойду и в церкву тоже. И прослезился, чтобы провалиться на месте. Да ведь я тоже теперь… Помнишь, как батя твой – помяни его господи – говаривал: у тебя плачут да просят, а ты реви, да не давай. То-то и есть, что всякому свое. Он, конечно, не на худое житье зовет. Да я-то его знаю: чуть не по нему – вот икона, а вот порог. Слава богу, не девчонка, помоталась свое, пора и за ум взяться. Так и расстались.

Машка рассказывала и боялась, что вот-вот споткнется на каком-то слове и расплачется. И наконец, чтобы не показать отяжелевшее лицо Любаве, отвернулась к окну, ничего не видя то ли от слез, то ли от слепых запотевших окон. Призналась:

– А прикипел он, окаянный, к самому больному. Вчера поглядела на него – будто я его и родила. И какой он ни есть, а мне жалкохонек до смерти. Присуха чертова.

– Ну будет-ко, будет, – тронутая Машинной печалью, с веселой отрешенностью сказала Любава. – Не сама ли даве говорила, что для пары родимся. Все равно одна жить не станешь. Арканя – хозяин умственный, обрядный, а зовет – уйдешь. Себя сумела показать, так это лучше лучшего. Пусть он знает, не с полу поднял.

– Я теперь, Любава, не знаю, как и быть. Мать Катерина заказывала наведаться утром. Что ж мне, идти к ним или как?

– И сходи. Не к нему идешь. Мать Катерина, она завсегда безотказная. Я вот управлюсь со своими делами и тоже сбегаю к ней. Суп, Марея, подвинь к загнетке. Меня долго не будет, – хлебай одна. Разбег у нас сегодня, – уже от дверей улыбнулась Любава, а спускаясь с крылечка, пошутила и над собой, и над Машкой:

– Невеста без места, жених нагишом.

XVI

Умновы после пожара жили в прирубе к сельскому клубу, где раньше ютилась большая семья поповского кучера. Жилье добротное: стены ошелеваны тесом и под маслом, окна большие, как и в хозяйских хоромах, воздух сухой, но беда, да и не малая – не было в прирубе русской печи, что невыразимо огорчало Кирилиху, любившую поваляться на горячих кирпичах, где всегда угойно и сыто пахло овчиной, солодом, смесью сухих трав. Каменка с чугунной плитой и тяжелой дверкой, в сравнении с русской печью, мало брала дров, исправно нагревала кухоньку и избу, однако суточных щец в ней не сваришь, и вообще еда с плиты не того упрева и вкуса. И с хлебом, чуть побольше выпечка, иди к соседям. Одна Кирилиха обходилась и каменкой – пекла калачи на угольках, да опять, сколько бы ни сидели они, румяна их не красили.

– Нарошнешный хлебец, – вздыхала Кирилиха и стыдилась угощать им гостей. – Не калачи, а укладники, девка-матушка.

Вчера по случаю гостя завела большую квашню и сегодня выпекала хлеб у Строковых. Валентина Силовна помогла ей. Валентина Силовна, вернувшаяся с фельдшерских курсов, уже не была той порывистой и вертлявой, как прежде. Вся она заметно пополнела, стала вроде поменьше ростом, осела, что ли, но приобрела ту прелестную и покойную осанку, какая приходит к женщинам в годы зрелости. В словах и движениях ее чувствовалась та же степенная выдержка, а слушая собеседника, научилась склонять голову к плечу и чутко поднимать бровь. Своим вниманием и учтивостью она покорила устоинских баб, которые несли ей свои недуги с доверенной надеждой. А Кирилиха по-соседски делилась с нею травами, рецептами настоев и выварок, так как лекарств на село почти не давали. И установилось между ними взаимное уважение.

Уложив выпечку в большую корзину, Кирилиха подняла было ее, да вдруг охнула и опустилась на лавку, побледнела, округлила глаза. Валентина Силовна дала ей холодной воды с каплями валерьяны и приневолила посидеть.

– Так недолго и уходить себя, Кирилловна. Мыслимо ли, берешься за такую тяжесть! Яков-то, он что ж не пришел? Вот и пособил бы матери.

– Да ведь он гость, девка-матушка. Уж я сама. Эх, Валюшка, Валюшка, то ли на веку-то роблено! А ослабление во мне со вчерашнего дни. Как он взошел да вскашлянул у порога, – я в кухоньке была, – меня так и опоясало, – Кирилиха сухими изведенными пальцами обхватила свои ребра и, открыв рот, показала, как ее опоясало. – Стою, ровно столб, а пол из-под ног, девка-матушка, куда-то к лешему, на стену так и понесло, и понесло. Не знай, как не рухнула. А ночью сердечко припадет, припадет, как сквознячком его тронуло. И не спала. Какой сон! Ведь он пришел живой, одет, обут. Яков-то. Бумажник на стол положил. Вот так-то. Хоть того будь крепче, а крякнешь, – Кирилиха рассмеялась и покрутила головой. О болях своих, конечно, забыла и, лизнув кончики пальцев, полезла в кармашек куртки за кисетом. Валентина Силовна участливо слушала ее, видела сухую шелушившуюся кожу ее рук и посоветовала:

– А вот курить-то и бросить бы, Кирилловна. Для сердца это совсем гибельно.

– Знать бы ее, где она, погибель-то. Яшутка домой заявился, я, скажи, так тому обрадела, – едва копытца не откинула. Теперь и суди, – ждешь от горького, а загниешь на сладком. Вот то и говорю, где она, погибель-то наша?

– Бросить надо, Кирилловна. Это я на полном основании.

– Да зарекалась уж. Взять, так в десять раз не уложишь. Одних кисетов пожгла, с табаком вместе, не счесть. К лешему, думаю, провались, зелье. Однажды три дни в рот не брала. И задохлась вусмерть. Плюнула да зачала сызнова. А ведь ты тоже баловалась?

– По глупости.

– Знамо, не от ума. А вот как-то отреклась?

– У нас на курсах из ста девушек ни одна не курила. Погляжу на них – кровь с молоком. Завидовать стала. Личики у всех чистые, белые.

– Да ведь я, Валюшка, даже и брошу, с личика белой не сделаюсь, – Кирилиха захохотала и задохнулась кашлем. – Господи прости, труба дымогарная. Вишь как баско ты их вывела: личики белые, чистые и грамотные. Да ты и сама теперь… Ты и сама теперь всем невеста завидная, дай бог тебе жениха первостатейного. – Кирилиха вдруг осеклась, уличив себя на какой-то нескромной мысли, перекинулась совсем на другое: – Теперь ты у нас своя, устоинская, – докторша. Вот она, новая-то власть.

– Давай-ка, Кирилловна, я помогу тебе. Берись с той стороны. Напекла – на все село хватит, – Валентина Силовна взялась за ручку корзины, и Кирилиха, брякнувшая было спичками, не стала раскуривать. Так в зубах и понесла толстую неуклюжую завертку.

Любава встретилась с ними у ворот. То, что тут оказалась Валентина Силовна, Любаве не понравилось. Она со стыдом и ужасом поймала себя на обидном ревнивом чувстве и поняла, что плохо знает свое сердце, которое, видимо, жило своими неведомыми ей нуждами. Смутилась немного и Валентина Силовна, но не выказала себя, а, поставив на крыльцо корзину, громко, с прежней своей веселостью крикнула:

– Эй, хозяин, вставай с постели, пироги давно поспели.

На крыльцо выскочил Яков, в белой нижней рубахе, белых шерстяных носках чуть не до колен, через плечо полотенце. Одна щека в мыле. Увидев мать и гостей, остолбенел, но тут же нашелся, весело распахнув руки:

– Что ж не сказали-то, что придете? Я бы ждал, а то, видите, того-этого, – он смешался и, вытирая полотенцем полубритое лицо, смеялся сам над собой: – Неготовый я, выходит.

– С хлебом-солью тебя, – смело осматривая Якова, сказала Валентина Силовна. – Принимай. Вноси.

– Ну, девки, считай по гроб жизни… Милости прошу. – Яков подхватил корзину и понес ее в избу. Кирилиха держала дверь, а Любава и Валентина Силовна замешкались перед порогом, кому войти первой. Пока Кирилиха усаживала гостей да выкладывала перед ними на стол стряпанцы, Яков добрился на кухоньке, надел рубаху и подпоясался витым шелковым поясочком. Розовая сатиновая рубаха, со множеством белых пуговиц по косому вороту, которую Яков раньше надевал только по праздникам, теперь оказалась ему тесной, особенно под мышками. Он шевелил локтями и лопатками, чтобы повольней осадить ее на плечах, и вдруг радостью отозвалось ему босоногое детство, когда вырастал он из своих одежонок раньше, чем мать давала изнашивать их. Счастливый от гостей, материнских хлопот и запахов свежего хлеба, вышел к столу:

– Вот теперь здравствуйте, дорогие гостеньки. Здравствуйте, Валентина Силовна и Любава Федотовна. Что, мать, придется ведь бежать в потребиловку?

– Как в добрых гостях, Яша, стол пустой не будет. Вот я бабонькам своего заводу. С каких пор держу. На калгановом корне, девки-матушки. Сама бы пила, да деньги надо.

Кирилиха припечатала на середку стола плечистую бутылку. Сбегала за стопочками. Обдула их, обгладила, с уважением поставила перед каждым. Себе не хватило, – об этом и не подумала даже. Принесла еще вареной свеклы. Увидев, что бутылка все еще не открыта, зубами раскачала и вынула из горлышка туго с тряпицей посаженную пробку – так всех и обнесло застарелой сивухой.

Но Якову и гостям было не до бутылки. Они переглядывались, заново узнавая друг друга и почти в открытую удивляясь тем огромным переменам, которые оставило на них время. Яков, низко остриженный, с выпавшими бровями, поразил женщин голым морщинистым лбом, который старил его на добрых два десятка лет. Глаза у него были приветные, улыбчивые, но и вокруг них были глубоко втравлены те же немолодые морщины. Изблизи хорошо виделось, что кожа на его лице ослабела и сделалась шершавой, с заметными натеками в подглазьях. И чем внимательней разглядывали его женщины, тем дальше и дальше уходил тот, прежний, Яков Назарыч Умнов, а вместо него приходилось знакомиться с новым человеком, выходцем из другого, незнаемого мира. В суете и хлопотах, ослепленная радостью, меньше всех замечала перемены в сыне Кирилиха. Ее тревожило только одно, что сделался он – по ее заключению – каким-то робостным, и ей подумалось, что он подшиблен хворью, которую легко выпарить в жаркой бане. Далее, не имея времени задуматься, мать совсем успокоила себя: «Не от родной матушки пожаловал. Тамотко небось не спрашивали, какого молочка выпьешь, парного или из ямки».

Валентина Силовна прежде недолюбливала Якова, считая его выскочкой, не способным управлять большим селом, и, когда его забрали, беззлобно, но с укоризной подумала: «Гонор-то осадят. Там на худо не научат. А то все по команде, ровно поставлен над солдатами». Но вот увидела Якова и почувствовала, что бодрится он через силу, значит, немалой ценой рассчитался за потерю. «Судить по виду, побывал под жерновами мелкого помола. Вот бы когда на сельский-то Совет. Уж теперь чего бы лучше».

Любава сидела у стола против Якова и только изредка поднимала на него свои большие строгие глаза, будто боялась, что они выдадут ее тайну, какую именно, она и сама не знала. Зато хорошо разглядела его руки. Он держал их на столе как-то экономно, почти без движений: запястье у него было по-прежнему такое же узкое, девичье, но суставные узлы на пальцах шишкасто набрякли и окостенели, так что пальцы не лежали один к другому и не разгибались из привычного хвата. Любава знала, что так скрючивает и разносит руки от долгого полоскания грубого веретья в проруби. Она внутренне вся сжалась, вспомнив, как обмирает сердце от мучительной боли, когда оледеневшие руки начинают согреваться. «А я ведь ему сказала как-то: «Погляди, у тебя и ручки-то совсем не мужские». Боже праведный, как мы злы и беспощадны, только бы уколоть больней. Я никогда и никому не скажу худого слова: ведь мы не знаем, что ждет всех нас в жизни». Теперь уж не робость, а стыд мешали Любаве глядеть на Якова, и она окончательно потупилась, прикрыв глаза тенью ресниц.

– Любава. Любавушка, – дважды обратилась Кирилиха к гостье, – не весь голову, не печаль хозяина. Бери-ка, бери, пригуби. На радостях.

Яков и Валентина Силовна потянулись к ней со стаканчиками. Любава рассеянно поглядела сперва на Валентину Силовну, потом на Якова и только тогда поняла, что ее приглашают выпить, и взялась за свой стаканчик.

– Грех мне за рюмкой-то сидеть. Не за тем шла.

– В гостях, что в неволе, девка-матушка.

– По хозяину надо, – поддакнул Яков и стал теснить Любавину стопку своим стаканчиком. – Не в осуждение, Любава Федотовна, за встречу и за близких родных, да далеких. Оно и выйдет все по порядку. Уж я-то знаю.

Любава так вся и занялась жарким румянцем, а Яков вроде встрепенулся, с ласковой и веселой настойчивостью стал наседать на ее стопку. Валентина Силовна поняла, что между Любавой и Яковом произошел какой-то разговор, потому что оба они согласно выпили, оба взяли по пирогу и стали есть их, обдувая и обжигаясь. В той одинаковой торопливости, с которой они принялись за горячие пироги, угадывалось их намерение скрыть от других и от себя что-то соединявшее и радовавшее их. Валентина Силовна едва пригубила винца, но ни Яков, ни Любава не обратили на это никакого внимания, потому что были заняты своими мыслями. Они не разговаривали, не переглядывались, но именно в этом Валентина Силовна и видела их сближение, уже точно зная, что думают они об одном и том же. Ей сделалось неуютно, и она засобиралась домой – да ей и так уже была пора идти на утренний прием.

– Ай ты уходишь? – удивилась Кирилиха, выглянув с кухни.

– Посидела. С Яковом Назарычем повидалась. Пора.

– Пора со двора, а ты, чай, в гостях, – вроде между делом заметил Яков. – И закуски не отведала. Зло в рюмке оставила.

– Не дорого пито – дорого быто. Пойду. Там уже токуют.

– Токуют, девка-матушка. Бабы, те единой минутки не подождут.

– До свиданьица. Милости просим к нам. До свиданья. – Валентина Силовна откланялась и вышла. Проводить ее утянулась и Кирилиха.

– Я ведь пришла, Яков Назарыч, может, весточку за тобой дали…

– Как же, как же, Любава Федотовна. И приветы, и поклоны, а Дуняша и посылочку собрала. – Яков поднялся и достал с узких полатцев над дверьми сверток в мешковине. – Чего уж она собрала, не скажу. У самих не лишка. А Харитон и письмо туда же зашил. На словах велели кланяться. И слезы были. Не без того. А так ничего. Сладкого не лишка – это прямо надо. Харитон Федотыч на лошади торф возит, а Дуняша у мужиков барак метет, моет. Стирку берет. Все кусок хлеба. Ребятишки, слава богу, справненькие. Соседская старуха насторит их. Молоком рассчитываются. Старшенькая все допытывается, скоро ли домой. А Дуняша не удержится да и скажет: нет у нас, дочушка, дома. Был – да нету. И обе зальются. Харитон-то Федотыч избушку срубил – вот такесенькая – вполовину нашей, – Яков ладошкой отрезал часть своей избы, прикинул, не заузил ли, и подтвердил: – Как раз вполовину. Смурной часто. Говоришь с ним, а у него свое в голове.

– Да уж не попивает ли?

– Нет, Любава Федотовна, сохрани и помилуй. Он поведения строгого. А томит его, значит, что человек он семейный, на предприятии исправно работает, а документов никаких не имеет. Я, говорит, ровно заяц. А я опять ему свое: скажи спасибо, что вот так все. Повеселее вроде, а потом снова за свое. Да надо думать, обможется. Не такое еще людям выпадает.

Рассказывал Яков просто, спокойно, и его правдивая крестьянская рассудительность так утешила Любаву, что она с новым волнующим ее интересом стала подсматривать за Яковом, почти не думая о Харитоновом житье-бытье.

– Теперь уж им трястись с места на место не приходится, – вне связи со своими мыслями сказала Любава. – Обратная дорога заказана. Да и дом взят.

– Возле стройки худо-бедно кормиться можно. А что ж еще-то. Да нет, Харитон, видишь ли, все еще пасет думку об Устойном. Авось-де выйдет какая перемена.

– Я к тому и сказала, что с места на место не ускочишь. А ты, Яков Назарыч, небось тронешься на городские хлеба? Не сеять, не пахать.

Любава отодвинулась от стола. Ноги свои в сапожках поставила на нижнюю связь табурета. Посылочку устроила на коленях, а сверху положила руки. То, что она не собиралась уходить, то, что обращалась к нему на ты, приподняло Якова. Он улыбнулся своей виноватой улыбкой, и трогательная покорность отразилась на его грубом лице.

– Я на все согласен: пахать так пахать. А то и в город можно. Как присоветуешь.

– Вон как! Да своей-то головы нету, что ли?

– Любава Федотовна, этой минуты, считай, больше двух лет ждал и не чаял даже. Слово к слову складывал, как стихи. А до дела дошло, все куда-то оборвалось… Я уж и не думал, что жить буду на этом белом свете. Потерялся там совсем, с концом. Попросту сказать, сложил соколик крылья. Все было не по силам. Мерзлую землю рою и думаю, упаду сейчас и самого забросают. Смирился. Не я один. Тем более каяться мне было не в чем и жалеть нечего. И вдруг пала ты мне на ум, как спасение. Через тебя за жизнь стал цепляться. С одной думой ложился, с одной вставал. Тобой и выжил, Любава Федотовна, словно к огоньку подсел, обогрелся. А потом даже верить стал, что выстрадал свое: судьба, да и только. Конечно, каких огородов не нагородишь, если думать станешь день и ночь – да все об одном. Тогда-то вот и рассудил сам про себя, что за все муки моя ты, и только. С этим и приехал. А сейчас поглядел на тебя и отрезвел вроде. Ты такая же строгая, далекая. Видать, не приблизили тебя ко мне мои молитвы. Рухнул весь мой огород. Да я-то по-другому не думаю: спасибо и за то, что посветила мне в горький час. Вот спрашиваешь, есть ли у меня своя голова? Одной головы, как видишь, мало.

Любава попросту не ожидала от Якова столь горячей и сильной исповеди, которую она близко восприняла не умом, а своим сердцем, и в ней проснулась врожденная потребность кого-то жалеть, о ком-то заботиться и исполнять чью-то волю, чтобы вовсе забыть себя. Настороженность к Якову в ней не исчезла, потому что она не знала еще своего твердого отношения к нему, но в душе у ней складывались ответные слова, которые было боязно и приятно высказать. «Да нельзя мне так. Нельзя, – остепенила она сама себя. – Может, и в самом деле судьба, так от нее не уйдем. Что уж, прямо горит, что ли!»

Любава сидела потупившись, своими беспокойными пальцами выщипывала нитки из мешковины на посылке, а лицо у ней было строгое, замкнутое и даже холодное. Яков высказал очень трудное для него, к чему долго готовился, и вдруг понял, что не сумел передать даже и капельки из всей глубины пережитого и выстраданного им. Поник.

– Я знала, что ты будешь говорить об этом. А что ответить, не знала и не знаю. Ведь это такое дело. Такое дело…

– Да я не требую никакого ответа. Спасибо, что выслушала.

– Спасибо тебе надо сказать за Харитона. За Дуняшу и ребятишек. Кто знает, как бы пришлось им без доброй руки.

– Главное не в том, Любава Федотовна, – опять встрепенулся Яков, обрадовавшись, что начался новый разговор. – Я удивлен до сих пор, как ты насмелилась направить их ко мне. Ведь ты знала, что я с вашим Харитоном на ножах. Это уж вот теперь мы сравнялись: ни у вас, ни у меня ничего нет, кроме рук. А тогда?

– Жили по-разному, это верно. Поедом ели друг друга – тоже верно, да вот попали в беду и смягчились, сроднились. В горе люди добрее. От матери знаю. А помнишь, с наганом-то ты доверился? Я тогда простила тебе. Может, потому, что хотела простить: сама была в горе. С тех пор я уж надеялась на тебя. Да я и сейчас одних мыслей, что попал ты на эту должность не сам по себе. Вспоминаю, как вы с Егором Бедулевым приходили к нам на поденщину и зубатились с батей. Егорка пока своего на выколотит, не отвяжется. А ты уступчивей был. Потом плохо о тебе говорили на селе, а мне верилось и не верилось. Все время ждала случая, чтобы огреть тебя горячим словцом. Думала, как он изловчится. Видишь, с каких пор ты мне застишь.

Вернулась Кирилиха и напустилась на сына за то, что он не угощает Любаву, которая по хозяйскому недогляду даже и от стола устранилась.

– Кто ж так гостей-то привечает, а? – она засуетилась, потащила на кухню разогревать самовар, но вдруг смекнула, что мешает молодым людям, и, взяв ведра, загремела ими из избы. Но прерванный разговор между Любавой и Яковом уже не мог наладиться. Да больше и не нужно было никаких слов, потому что самое важное они сказали друг другу, и теперь надо обдумать все по порядку. Яков ждал, что встреча с Любавой выйдет более горячая, но, увидев Любаву, послушав ее сдержанную речь, полюбил ее новой, живой, а не призрачной любовью и был счастлив, сознавая, что они хорошо сблизились.

– Засиделась я у вас, Яков Назарыч. Еще раз спасибо за поклоны, за посылочку, а то давит сердце и давит. К добру ли, думаю.

Поднялся и Яков:

– Да они теперь при месте.

Он проводил Любаву на крыльцо и попридержал ее ладонь в своей руке:

– Еще бы поговорить нам.

– У бога дней много, – улыбнулась Любава и не поторопилась взять руку.