Текст книги "Семейщина"

Автор книги: Илья Чернев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 43 (всего у книги 54 страниц)

– Соревнование… Мы им покажем соревнование! – накалялся злобой Цыган.

Какое уж тут соревнование, когда рука Цыгана ежедневно, ежечасно толкала Мартьяна Алексеевича к тому, чтоб закоульские бригады были разобщены, отделены друг от друга стеною, чтоб одна не знала, что делается в другой. Не знала, не должна была знать… Правду сказать, Цыган, а вместе с ним Мартьян Алексеевич и Куприян Кривой побаивались тесного общения артельщиков, – не большеротые ли крикуны, те самые, что орали против них на чистке, собрались во второй бригаде? Они всячески отгораживали бригаду от бригады, – свою от ненадежной, – сколько могли. С некоторыми из крикунов, особенно задиристыми и неподатливыми, они расправились заранее, – выкинули из артели сразу же после чистки.

Бригадир Куприян Кривой получил приказ правления поднять целину за Модытуем, высоко на сопке, куда никакой трактор не заберется. Он загнал пахарей на едва прикрытый суглинком камень. Лошади сбивали и калечили ноги, плуги со скрежетом выскакивали из борозды, люди матерились:

– И чего это районная власть смотрит!

– Куда и глядит!

– Сей по камню, расширяй площадь!

– При доброй бы пахоте и с этой земли польза была…

Но Куприяну не до доброй пахоты – вспахал сто га на один раз и приказал сеять.

– Да что же это такое?! – возмущенно взревел Хвиёха, Анохин зять. – Что ж с ей вырастет?

– Ничо… Целине одной вспашки хватит, так в старину говаривали, так и по науке доказано, – успокоил Куприян.

По пашне бежал сам председатель Мартьян Алексеевич. Кто-то из сеяльщиков высказал ему свои сомнения.

– А ты сей, сей!.. Он прав, бригадир, целину какой дурак перепахивает в первый год, – накинулся на недовольного Мартьян. – Спроси агронома, он те то же скажет…

В другой раз и в другом месте председатель Мартьян Алексеевич, пошептавшись с Куприяном, велел пригнать находящийся поблизости трактор, – он только что кончил пахать и стоял без дела, – приказал трактористу ехать вслед за сеяльщиками. Три старика раскидывали по земле пшеничные зерна, а трактор заваливал их тяжелыми пластами. Тракторист, несмышленый юнец, даже, глазом не моргнул, – просит, значит, так и надо.

– Новый научный способ, – объяснил артельщикам председатель. – вместо бороны…

Сорок пять га изъездил трактор – на сорока пяти га глубоко в землю пошли пшеничные семена.

– Теперя не вылезет!

– Как есть заглохнет!

– Попробуй вылезть, – десять вершков пласту!

– Птица не выклюет…

– Как упокойника в гроб… – мрачно перекидывались словами те, кого бригадир Куприян по праву считал вторым бельмом на глазу.

Один из них, Силантий, не выдержал, сунулся к самому Mapтьяну:

– Негодяще, Мартьян Алексеич. Похоже, не выбьется росток из такой могилы…

– Экий ты умник, – грубо оборвал его Мартьян. – Неужто думаешь, в МТС все как есть контры, вредители… Привыкли по старинке… А мы делаем по-новому, по науке, – понятно тебе?

Силантий опустил глаза в землю, тяжко задумался. А на третьем участке все той же первой бригады Куприян велел высевать овес на пырей.

– Он же в стол вышины! Зря семена изводить, – крикнул бригадиру кто-то из сеяльщиков.

Одинокий голос умолк: кругом были друзья Куприяна.

– Не по такому пырею сеяли, – нагребая зерно очередному сеяльщику, звонко кинула Пистя.

– И какой еще овес выкашивали! – поддержал ее Куприян. Засеяли по пырею шестьдесят га…

На участке в сто га разбросали прелый, почерневший ячмень. Сеяльщики только покачивали головами:

– Будто доброе лежало в амбарах, а вот поди ж ты, недоглядели!

Стянув лицо замок в ехидную улыбку, Куприян принялся покрикивать:

– Сей-раскидывай!.. Сей знай, посевай!..

По вечерам, во время отдыха на таборе, Куприян Кривой усаживался в кругу верных своих людей.

– Нужон он нам, этот колхоз, как собаке пятая нога, – поучал он. – До осени дотянет ли… развалится…

С первого дня сева Мартьян Алексеевич почувствовал необыкновенный прилив решимости и сил, – куда делись его вялость, раздумье, колебания! Будто жестокий и злобный вихрь подхватил его и понес над полями, закружил-завертел… Мартьян появлялся то на одном участке, то на другом. Он вершно носился на мухрастом запотевшем мерине из конца в конец. Брови его были сдвинуты к переносью, губы плотно и сурово сжаты. Не раздумывая, он отдавал властные, категорические распоряжения. Под Майданом, в низине, Мартьян Алексеевич увидал сеяльщиков, остановившихся у края вспаханной трактором пашни. Он сорвался с коня, подбежал к ним:

– В чем дело? Почему стоите?

– Дак не просохла еще… грязь… – замялись сеяльщики.

– Эк, антихристы! – загремел Мартьян.

Он вырвал из рук одного лукошко с семенами и, увязая ичигами в жидковатой земле, принялся широко разбрасывать зерно направо и налево.

– Так-то и мы можем, – усмехнулся один из сеяльщиков. – Переждать бы до завтра, што ли… подсохла бы еще… А сегодня уж и вечер, не успеем заборонить… Птица поклюет…

– Не поклюет! Боронить с утра, – отрывисто приказал Мартьян.

Один за другим сеяльщики вступали на мокрую пашню.

А к утру полевые голуби и разная лесная птица не оставили на этой пашне ни зернышка. И снова примчался председатель Мартьян, и снова самолично раскидывал зерна по грязи – злобно, остервенело, будто кто гнал его в загривок.

– Темпы! Темпы! – спотыкаясь и матерясь, надрывался Мартьян.

Он походил на одержимого…

9

Всю зиму старый волк пролежал в своем укромном логове. В морозы, иззябший, голодный, он по твердому насту, не оставляя почти следов на снегу, подходил ночью к задним дворам. Чуя волчий дух, цепники начинали скулить, подвывать, лезли под амбары и выли оттуда тонкими, истошными голосами:

– У-у-у!

Волк прислушивался к собачьему вою, останавливался, долго стоял неподвижно, нюхал жилой запах дворов, конятников, омшаников. Переждав, когда собаки немного угомонятся, и осмелев, он перемахивал через заплот, но дальше идти не решался, – собаки снова подымали вой. Тогда волк садился на снег и, глядя светящимися глазами на темные, замерзшие окна, подымал морду в ледяную темноту и сначала низко, будто ворча, потом все громче, забирая голодной, старой и хриплой глоткой все выше, сам начинал выть, не переводя духу – выше, выше, пронзительно.

Кое-где в избах просыпались от этих надрывных волчьих воплей, кое-где бормотали спросонок:

– Язва голодная… опять скулит!

А по весне, едва начали мужики вёшную, старый волк взбесился.

Однажды под вечер по пустынному Краснояру мимо окон с невиданной быстротою промелькнуло длинное серое туловище, снизу, от околицы, послышались крики, свист, гам, надрывный собачий лай. Ахимья Ивановна открыла окно:

– Что такое? Батька, кажись, волка мужики гонят, – вгляделась она в стремительно приближающегося зверя.

Волк промчался почти под самым окном. Ахимья Ивановна успела заметить все же прижатые уши, вытянутую морду, с которой падает на землю пена, оскаленные зубы…

– Страсть! – передернула плечами старая. – Никак, бешеный!

Аноха Кондратьич, Катька и Грипка выскочили во двор. За волком с ружьем бежал Хвиёха.

– Ловите… бейте! – надрывался он.

Со дворов выскакивали охотники с берданами, дробовиками, дубинами.

Точно не замечая погони, волк не прибавлял ходу, не сворачивал в проулки, дул напрямки. У крыльца кооперации, в улице, был привязан чей-то верховой конь. Почуяв волка, он запрядал ушами, затанцевал вкруг столба. Увидав рвущегося коня, волк внезапно, под прямым углом, свернул к нему, словно кто швырнул его в сторону – и легко, кошкой, прыгнул коню на спину…

Ржание, страшный конский храп и волчье ликующее завывание, казалось, заполнили всю улицу.

И пока подбежали с ружьями Хвиеха, Мартьян Яковлевич, выскочил на крыльцо с винтовкой Василий Домнич, конь уже лежал на земле с распоротым животом и судорожно бился ногами в собственных кишках и крови.

Хвиехин меткий выстрел уложил волка на месте.

– Вот тебе, Мартьян Яковлевич, и безвредный волк – холодно сказал Василий Домнич. – Какой это, дескать, волк, говорили все, буруна задавить силов не хватило, беззубый, никого не тронет… Ты первый всех убаюкал, а то давно бы его искоренили…

– Вот те и не тронул… какого коня загубил! – осматривая издыхающую лошадь, с сожалением сказал Хвиеха.

– Безвредных волков не бывает, – продолжал Василий Домнич. – смотри вот на него теперь, – чуть подтолкнул он в бок Мартьяна Яковлевича. – Забыл ты, что волки от бессилия и голода бесятся… Так-то вот и в нашей деревенской жизни… Запомни это себе, никогда народ не успокаивай, никогда… Сколько раз говаривал о том же покойный Алдоха, – разве можно об этом забыть?

Вокруг вытянувшихся среди улицы трупов лошади и волка собиралась толпа.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

1

Погода не предвещала никольцам ничего доброго. Лето простояло знойное, засушливое, травы на Тугнуе повыгорели, хлеба не могли забрать силу, не с чего им было налиться, – дожди опоздали по крайности месяца на полтора. Тощие и никчемные, дожди эти выпали почти перед самой страдой: какой от них прок!

Никольцы выглядели хмуро, сумно, втихомолку поругивали артельщиков и советскую власть. Старики, те самые, что весною готовы были примириться с тракторами, не упускали теперь случая похаять зловредные машины, принесшие семейщине, по их твердому убеждению, непоправимую беду:

– Через них это все, через эти самые трактора господь нас карает, каркали древние деды. – Ишь захотели товарищи легкого хлеба. А в кои он веки легким-то был?.. Сказано в писании: в поте лица… Так нечего выдумывать разные антихристовы штуки. До добра они не доведут. Ой, не доведут, вот помяните!

Старики явно подымали головы.

После Ильина дня они упросили уставщика пронести по полям икону, помолиться о ниспослании дождя. Сенька Бодров выполнил эту просьбу, – сопровождаемый старцами и старухами, он шажком объехал на шарабане поля единоличников. Небольшая толпа усердствовала в молении, над каждой полоской Сенька Бодров гнусавил и пел, а колхозные крупные массивы процессия обходила молча и без задержки, – к чему, дескать, еретикам наши святые молитвы, пусть им антихрист пособляет, раз они ему предались!.. Но молитвы ничуть даже не помогли, дождь так и не пошел.

Артельщики чувствовали себя не лучше единоличников: в обеих артелях шли разговоры о том, что нынче-де на дележку урожая зариться нечего, все равно, мол, ничего не дадут, а ежели и дадут, то самые крохи, на которые и до середины зимы не дотянешь.

По-разному отнеслись к свалившемуся на их головы несчастью руководители «Красного партизана» и заправилы закоульской артели.

Предупреждая уныние и разброд, нелепые, пугающие толки, Епиха с Гришей старались преуменьшить размеры бедствия, ободряли своих артельщиков, говорили, что ничего еще не изестно. Случалось, на заседании правления Карпуха Зуй мрачно кидал Ваньке Сидорову: «Не попусту ли мы с тобой, паря, в соревновании бились?» – и Ванька не спеша отвечал: «Да, кажись, попусту». Тогда Епиха подскакивал как ужаленный и кричал на обоих, хоть и у самого было муторно на сердце:

– Ну, заныли, заныли!.. И это бригадиры!

Он ехал в поля, на Дыдуху, на Богутой, на Кожурту, хотел видеть все собственными глазами, не верил никаким россказням, с объезда возвращался нарочито веселый, при встречах с артельщиками приговаривал:

– Ничего, паря, еще поглядим! Не так уж плохо…

Но это было на людях, а в душе он сильно горевал, Епиха: что, если в самом деле неурожай и артель останется на бобах? Как тогда привлекать в нее новых людей? Теперешние-то не разбегутся, нет, – люди все надежные, как-нибудь перетерпят. Но вот новых-то, новых как и чем тогда заманишь к себе!..

Совсем по-иному был настроен закоульский председатель Мартьян Алексеевич. Вкупе с Цыганом он радовался надвигающемуся бедствию. Он тоже объезжал поля и говорил себе: «Попробуй теперь узнай, где как сеяно… Всюду одинаково, нигде ничего… Сам господь нас выручил. Не будь этого, может, и учуяли бы, а теперь поди докопайся!.. Что у нас, что у красных партизан, – все едино…»

Он не следовал примеру Епихи, никого не подбадривал, никого не успокаивал, наоборот, призывал смело глядеть правде в глаза. Он понимал, что ответ на этот призыв будет только один – артельщики его разбегутся, колхоз рассыплется.

– Рассыплется, дай срок! – злорадствовал Цыган. – А уж новых и калачом не заманишь. И толковать не стоит…

Заботы о привлечении новых хозяев в артель у Мартьяна Алексеевича и не было. Его беспокоило совсем другое: как ни уберегал он бригаду Куприяна Кривого от нежелательных людей, все же просочилось в нее несколько подозрительных, по его мнению, злыдней, и первый из них Хвиеха, Анохин зять, строптивый, непокорный мужик. Уже в вёшную заедался Хвиеха, – как бы чего не наклепал теперь на Мартьянову голову!

Мартьян Алексеевич ругал себя за это упущение и неоднократно давал себе слово послать во время страды Хвиёху ночным объездчиком полей, подальше от народа, от молотьбы, а чтоб тот не ерепенился шибко, добавить ему, лиходею, трудодней…

Это только и беспокоило Мартьяна Алексеевича – стерегущие глаза Хвиёхи и других несговорчивых мужиков. Всем им, а не только Хвиёхе Цыган советовал председателю найти тихую ваканцию. Лучше бы, конечно, вовсе отделаться от них, но это было бы уже неосторожно, выкинутые могли затеять шум, дойти до района. Второй раз нельзя было этого делать.

– Пусть их… покуда, – цедил сквозь зубы Мартьян, – все равно недолго осталось…

Но что, собственно, означало это «недолго», какие виды за этим открывались, – Мартьян Алексеевич и сам неясно представлял себе. Ну рассыплется его артель, ну станут они снова самостоятельными хозяевами, – а дальше что? Разве повсюду так произойдет? Разве перестанут их, единоличников, донимать уполномоченные, сельсовет, разные начальники?.. Пусть даже удастся ему, Мартьяну, выйти сухим из воды, – не крепче ли будут жать его со всех сторон, не очутится ли он у властей на вечной заметке, на постоянном подозрении? Был, дескать, колхозник, председатель, и вот куда скатился! И дадут ли житья разные злыдни, вроде Хвиёхи?.. На тайных сходах у старого Цыгана нет-нет да и заговаривали о том, что-де воюет нынче японец Маньчжурию, – скоро поди и белые опять объявятся. Старая, старая песня! Сколько уж лет он, Мартьян, слышит ее – и все впустую… Зряшная надежда!

Смутно, тяжко становилось на душе от таких дум, и Мартьян Алексеевич старался не думать, не заглядывать вперед. По совету Цыгана он ловил момент, не упускал собственного интереса. Все лето возил он на продажу в Петровский завод артельное масло, самолично возил, никому не доверял. Зачастую возвращался он из Завода навеселе, и под сеном в телеге у него были запрятаны всякие обновки.

– Дешевое нынче масло, – проспавшись, говорил он счетоводу.

Счетовод записывал в книгу ту цену, которую называл ему председатель, а что касается веса, – тут уж никакие счетоводы углядеть не могли. На скотном дворе, на тугнуйской артельной ферме, за старшую была поставлена Пистя, она и выдавала масло председателю, а при этом не забывала и себя. Орудовала Пистя на ферме бесконтрольно, тащила молоко, сметану, все, что ей любо, к тому же подталкивала и девок-доярок, распустила в хозяйстве вожжи, закрывала глаза на несусветное воровство подчиненных.

Все лето и осень вокруг деревни елозили по косогорам и степным увалам три трактора – сперва пахали пары, потом зябь, подымали целину. Белый дощатый вагончик, в котором ночевали трактористы, то пропадал с глаз, то маячил на виду у деревни. Изредка ветер доносил до никольцев глухой стрекот машин. И, ловя это размеренное лопотанье, древние деды подслеповато щурились, искали глазами по увалам вагончик, ворчали:

– Пыхти не пыхти, а прок, видать, один…

– Зяблю какую-то выдумали… Сроду наши отцы к морозу не пахали – и хлеб родил!

– Еще как родил-то! Земля черная, сама знает, что ей надобно… к чему эта блажь?

Однажды, недели через две после успенья, в разгар страды, окончив работу на Кожурте, тракторы тронулись на Тугнуй.

С голубых задымленных предгорий опускался на равнину вечер. Вытянувшись цепочкой, три машины «СТЗ» тихим ходом пылили по извилистому проселку к Дыдухе. Каменистая и шустрая, Дыдуха петляла по равнине, рассекая хараузские луга. Шум неустанно журчащей по каменьям воды был слышен издалека, сливался с воркотливым рокотом машин в однообразную симфонию шипения и стука.

Мост – обыкновенный деревянный мост на столбах, такой же, как через ту же Дыдуху по тракту, – был перекинут через узкую излучину речки. Он был изрядно ветх, настил и перила почернели от старости. Поднятый высоко над водою, мост неуклюже горбился, и проезжать по нему было неприятно, тем более что насчет его прочности у всех были большие сомнения. Но другого переезда в этом месте не было, и старший колонны решил провести тракторы через дряхлый мост по одному… Ночь обволакивала степную равнину, в небе загорались звезды. Подрагивая передними колесами на выщербленных досках настила, головная машина вползла на мост, прошла до середины и… тут случилось нежданное. Вздутый горб моста, крякнув, прогнулся под трактором, секунду, точно размышляя: падать ему или не падать, – задержался как бы на весу, а затем стремглав полетел вниз, увлекая за собою машину и водителя. Дико вскрикнув к успев выключить мотор, тракторист соскочил с сиденья, ударился обо что-то острое и железное коленями и головой… потерял сознание.

Водители стоящих на берегу с приглушенными моторами тракторов видали, как головной провалился в невидимую яму, исчез с глаз, слышали сухой треск, вскрик, глухой удар о камни, гулкий всплеск воды… оставили машины, подбежали… Внизу, на камнях, лежал боком изуродованный трактор со свернутой на сторону трубой, а на тракторе, на железном его теле, за что-то зацепившись блузой, головою вниз неподвижно повис их товарищ. Вверху над трактором зияла щербина пролома, по речке несло обломки досок, щепье.

Тракториста, старшего колонны, подняли. Он был мертв. На месте рухнувшего настила одиноко торчали столбы, привлекшие разом внимание трактористов. Зажгли фонарь.

– Подпилено! – вглядываясь, ахнул один. – А ну еще посветите.

– В трех местах подпилено, – подтвердил другой. – Добро еще, что прицепщики домой ушли; пропала бы наша Грунька…

2

Уже в начале лета район снабдил обе Никольские артели в кредит инвентарем и машинами, потребными для сенокоса, уборки и молотьбы. У красных партизан и закоульцев появились сенокосилки, конные грабли, сноповязалки, жатки-самосброски. Из МТС доставили две сложные молотилки с тракторным приводом…

– Не забывает советская власть крестьянина, – говорил Епиха своим артельщикам. – С этими машинами мы живой рукой страду прикончим.

И, будто перекликаясь с Епихой, на другом конце села, в Закоулке, бригадир Куприян Кривой нашептывал своим людям:

– Понагнали-то их вон сколь. А что толку? Будь бы урожай, а то… и без машин управимся. Видно, зря им стоять нынче… Травы что на Тугнуе, что на Оборе, – возьми да выбрось: все сгорели. Заместо машин о кормах бы позаботились лучше, привезли бы колхозу сена. Зимой-то поди повалятся кони с голоду… да и народу не сладко придется… А они – машины… Головы!..

Но напрасно костил Куприян районное начальство. В районе придумали таки средство от бескормицы. Во время сенокоса обе артели получили распоряжение: выкопать глубокие ямы, мелко резать в те ямы всякую траву, пырей и полынь, в страду туда же крошить солому, все это крепко утоптать, закрыть наглухо, – силос. Тут уж среди артельщиков поднялся гвалт:

– Отродясь такого не слыхали!

– Станет ли наш скот эту квашенину исть! Эва чо удумали! Единоличники подсмеивались, подзуживали:

– Наших артельщиков что не заставят, все сработают… Сегодня скоту, завтра этаким же манером себе!

– А вы наперед коров опросите: согласны ли они еще?

– Ученые-то и не это по времени придумают: сами станете ту квашенину жрать да похваливать – до чего, дескать, скусная!

И к закоульцам и к красным партизанам приезжал участковый агроном, толковал насчет силоса в правлениях, собирал специальные собрания. Епиха, Гриша, Мартьян Яковлевич, Карпуха Зуй, Корней Косорукий, Викул Пахомыч поддержали агронома.

– Зря нам не посоветуют! – авторитетно заявил Карпуха Зуй.

– Попробовать можно… почему не попробовать, оно это самое дело, – согласился Корней.

У красных партизан дело пошло: стали рыть ямы, наладили соломорезку.

Зато закоульский председатель Мартьян Алексеевич, его правленцы и бригадиры махнули на силос рукой:

– Пустая затея!

Мартьян Алексеевич пообещал агроному;

– Все будет сполнено. Однако к закладке силосного корма приступать он не торопился, тянул и тянул.

Когда же из района ему напоминали о силосе, он отговаривался нехваткой рабочих рук: все, мол, заняты, в разгоне народ, – сенокос, страда.

С сенокосом никольцы управились быстро: и впрямь косить нынче нечего. Артельщики выехали страдовать еще до успенья. Хоть и ворчали старики, что хлеб недозрел, зеленый покуда, – приказ из района такой вышел. Красные партизаны начали первыми, закоульцы вслед за ними через два дня, а единоличники по старинке – лишь проводив успенье:

– Успенье пришло, значит, все успелось…

Вот тут-то и обнаружилась разница между двумя колхозами. Верно, засуха никого не пощадила, но почему же, при всей их скудости, хлеба красных партизан все же лучше хлебов закоульцев? Партизаны пахали и сеяли на совесть, – у закоульцев земля дорабатывалась вражьими руками Куприянов Кривых и их подручных. Как и следовало ожидать, закопанное трактором зерно не выбилось из-под придавившего его тяжелого пласта, прелый ячмень не взошел, плешины огрехов чернели то тут, то там. У закоульцев начисто погибло четыреста га, – у красных партизан полтораста наберешь ли. Реденькие и хилые, закоульские хлеба являли собой унылую картину – не на что порадоваться глазу. Куда как гуще и ровнее выглядели хлеба партизан, хотя и у них посохло, сморщилось, не налилось в меру зерно в колосьях. Однако на иных участках овес и ярица выколосились совсем ладно. Нет, не попусту, видать, тягались меж собою партизанские бригадиры!

Разница эта бросилась прежде всего в глаза руководителям обоих колхозов: кто, как не Мартьян Алексеевич, не Епиха с Гришей ежедневно объезжают поля. Мартьян-то помалкивал, знал, где тут собака зарыта. Зато не помалкивал Епиха. При встречах с Мартьяном Алексеевичем где-нибудь в полях он, не скрывая торжества своего, кричал ему:

– Что, паря Мартьян, кажись, мы обскакали вас?!

И взмахивал рукою в сторону колеблемых ветром ячменей и овсов.

Мартьян Алексеевич без дальних слов понимал, чему радуется Епиха, менялся в лице, ворчал:

– Не шибко-то обскакали… Рано пляшешь! И он понукал коня.

Епиха видел в победе над закоульцами доказательство большей спаянности, лучшей работы его артели. В правлении, в бригадах, в разговоре с артельщиками именно так и объяснял Епиха смысл этой победы.

Партизанам льстила высокая оценка их труда, – и впрямь не бесплодно прошли все их старания, и впрямь на их полях будет больше, кажется, хлеба, чем у закоульцев. Но никто из партизан не давал себе воли обидеть насмешкой незадачливых закоульских артельщиков, и не потому только, что сами партизаны не далеко ушли от полного несчастья, а может, и не ушли еще, – незадача закоульцев по старинке казалась всем божьим промыслом: разве вольны они заставить землю родить, если ей нынче родить не положено? Над неурожаем, постигшим даже недруга, семейщина никогда не издевалась. А тут ведь не враги какие, – те же колхозники, только другой артели. Но все же партизаны выглядели при встречах с закоульцами куда веселее, а те хмурились, будто боялись, что вот-вот они будут осмеяны, глядели на партизан с недоверием и завистью…

Много чего говорили в обеих артелях насчет неурожая, кормов, силоса, предстоящей дележки, но никто и не подумал как следует о том, что это все-таки за причина, породившая разницу в урожае в двух соседних колхозах.

А как отнесся к этому сельсовет? У сельсовета – свои заботы. У него налог, страховка, у него

единоличники, школа на руках, – да мало ли что! Некогда сельсовету о колхозах думать: у них свое

начальство, пусть оно и думает.

А район? Что ж район: Мухоршибирь далеко, полсотни километров, не одно Никольское в районе – десятки сел и улусов. В районном земельном управлении, в райисполкоме и не подозревали, что они скользят лишь по верхам, не проникают вглубь, в самую суть вещей и людских отношений. Председатель Епиха представлялся в районе славным, своим, но беспокойным, горячим малым, от него можно было ожидать всякого коленца, но ведь нынче у него под боком выдержанный заместитель, бывший красный командир, и, значит, все будет в порядке. Прошлогодний скоропалительный раздел колхозных доходов в ущерб государству уже не может иметь места.

– Ну и прыткий ты! – встречаясь с Епихой, вспоминал иногда председатель РИКа Ларин. – Помнишь, как раньше всех урожай поделил? Небось приструнил тебя теперь Григорий?

Епиха рассказывал Ларину о достижениях «Красного партизана», о соревновании бригад, говорил, что, несмотря на засуху, он не боится голода, – у них не то, что у закоульцев. В районе этим рассказам не придавали особого значения: ну, бахвалится немного мужик, надо же ему чем-нибудь загладить свою прошлогоднюю вину. Мартьяна Алексеевича считали, положительным, вдумчивым, дельным руководителем, – недаром он постоянно серьезен, постоянно озабочен. Если у него и действительно хуже на полях, чем у красных партизан, не его в том вина, – стихийное бедствие, ничего не поделаешь, не одно Никольское пострадало от засухи…

Наезжая в деревню, районные работники неизменно выступали перед колхозниками с речами о пользе тракторов и других машин. Но не слишком ли много было их, этих речей? Епихе, Мартьяну Яковлевичу, Карпухе Зую, Викулу Пахомычу, всем умным, понимающим мужикам этого и доказывать нечего. В обеих артелях народ воочию видел, что на участках, вспаханных весною тракторами, хлеба и гуще и выше. Это даже старорежимным старикам понятно, и они это признают. Только самые закоренелые из них продолжают еще бормотать:

– Машина-то машиной… а бог-то богом… Возьмет, вот как нынче…

– Нет, пыхти, видно, не пыхти, а бога не перепыхтишь…

Но ведь для закоренелых и речей никаких не надо: они себе не верят, не то что городскому наезжему человеку, который для них прежде всего еретик.

Те же речи слышали от начальства никольцы и позже, во время страды, когда по полям замахали своими крыльями жатки и сноповязалки, когда у огромных кладей в степи с утра до глубокой ночи застучали-загудели молотилки и шум их был слышен далеко окрест, а полова летела выше месяца. Но разве нужно было кого убеждать в том, что машина – первый и лучший помощник человека, что быстрее и чище ее и сам человек не сработает?

Не один Епиха радовался этому сравнительному обилию машин, – вместе с ним радовались артельщики, и особенно молодежь: она быстро научилась обхождению со всеми этими на первый взгляд загадочными и норовистыми существами. Слов нет, на первых порах дело подчас стопорилось, в жатках-самосбросках заедали какие-то винты, в сноповязалках рвался шпагат, и машина переставала вязать, роняла с полотна на землю пучки разрозненных колосьев, но все это исправлялось на ходу умелыми руками машинистов, прикомандированных МТС. Обучение тоже принесло свои плоды.

В горячее страдное время все заботы района сосредоточились на пятидневных сводках, на процентах. Сводки требовались от колхозов по телефону, – теперь не до речей, не до разъездов, – чуть не ежедневно из города телеграммами хлещут, бьют за эти самые проценты, за отставание.

Так сперва машина, а затем процент оттеснили на задний план человека, заслонили колхозника и подавно уж единоличника от районных властей.

И когда директор Хонхолойской МТС бомбой ворвался в кабинет председателя райисполкома и, путаясь в словах, доложил, что в Дыдухе на подпиленном мосту погиб вместе с машиной тракторист, старший колонны, – Ларин чуть приподнялся в кресле, заморгал глазами:

– Удивляюсь! Как будто с бандитизмом в Никольском было раз и навсегда покончено… откуда эта враждебная вылазка? Ведь до сих пор никаких сигналов… Впрочем, не волнуйся! Шуму подымать не станем, разведаем втихомолку, пошлем следователя…

В Никольское выехал следователь.

3

С начала вёшной до конца страды Никишка почти не расставался с трактором. Ночевал он на массиве, подле машины, в вагончике на колесах, и домой приходил очень редко. В засаленной рубахе, без пояса, пахнущий керосином, весь бурый от земляной пыли, он внезапно появлялся на пороге, и, глядя на его черное лицо, – пыль крепко въелась в щедринки, – Ахимья Ивановна ахала:

– Чумазый-то, господи!

– Будешь, чумазый, – с грубоватой гордостью отвечал Никишка.

Он казался усталым, потным, но белки его глаз весело поблескивали на грязном лице.

Улыбаясь, Никишка сбрасывал с себя тяжелую масленую рубаху, такие же штаны, разувался, мыл из рукомойника будто просмоленные, негнущиеся руки. Мыло скользило по жирной грязи рук и лица, не могло отъесть ее, – одна слава, что помылся. Ахимья Ивановна приказывала дочкам спешно топить баню:

– Пусть хоть помоется как следует – все легче станет. И одежу эту постираю…

– Добро, – важно соглашался Никишка, – на нашей работе без бани – гроб…

Сменив одежду, босой, он садился за стол.

Ахимья Ивановна подавала ему самую что ни на есть лучшую еду – щи с мясом, жаренную в масле картошку, а ежели ничего приятного для Микишеньки не случалось, торопилась что-нибудь сготовить на скорую руку.

– Без горячей-то жижи поди брюхо скучает, – заботливо приговаривала она.

– Пошто же, повариха у нас… – набивая рот, отзывался Никишка.

Ахимья Ивановна подсаживалась к столу. Давая сыну прожевать, она не спеша расспрашивала его о работе, о трактористах и прицепщиках, о том, как выглядят хлеба. Налегая на еду, Никишка отвечал нехотя, односложно, – где ей, старой, дескать, понять устройство мотора, трактора, прицепов: Поглядела бы своими глазами, может быть, и поняла что, а так – на ветер слова кидать. Если дома случался Аноха Кондратьич, тот был настойчивее в расспросах, – старая-то прикидывалась, что удовлетворена ответами, но батька не хотел, да и не умел прикидываться. Ему все вынь да положи, да объясни по порядку. И Никишка объяснял, как мог, а когда старик уж окончательно надоедал ему, он говорил:

– Учусь, батя, учусь… Вот выучусь на тракториста, тогда все и расскажу. А пока и сам плохо разбираюсь…

– А ты разбирайся, на то тебя и в ученье взяли… Разбирайся, говорю! – улавливая в тоне сына досадливые усталые нотки, недовольно чмыхал Аноха Кондратьич…

С первого же дня работы на машине Никишка проявил себя способным и старательным учеником. Овладеть несложным мастерством прицепщика оказалось для него сущим пустяком: он сразу же непринужденно уселся на указанное ему место и с первого заезда понял, как руководить лемехами плуга, как регулировать глубину вспашки, – будто он не первый год управляет прицепом.