Текст книги "Семейщина"

Автор книги: Илья Чернев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 54 страниц)

Но именно солдаты, а не кто иной, привезли в деревню несусветную новость:

– Керенский полетел в тартарары! Временное правительство свергнуто! Теперь в России советская власть!

А на масленой неделе из города прискакал военный, – шинель без погон, штаны с боков отвисли большими мочками.

– Кто здесь гавный? – загудел он напористо в волости. – Старшина? Вызовите старшину!

– Уехадчи в Хонхолой на мельницу, – ответил сторож, подслеповатый бобыль Фаддей. – А ты кто сам будешь?

– Я коммисар революционного комитета… В области установлена власть Советов, – объяснил приезжий подошедшему писарю Харитону Тряси-рука. – Иркутские юнкера и контрреволюционеры разбиты рабочими.

– Власть Советов? – встрепенулся Харитон.

– Да, власть трудящихся, пролетариата и беднейшего крестьянства. Большевики…

– Вы самые и есть большаки? Список нумер пятый? – перебил коммисара Фаддей.

– Правильно, список номер пять, был такой… За мир, за хлеб, за свободу для трудового люда… Против офицерства, буржуев, контрреволюции. Теперь зажмем их – пикнуть не дадим. Наша власть… – горячо заговорил комиссар.

Вокруг него толпилась уж кучка мужиков.

– Дак вы и есть тот самый список? – снова вмешался Фаддей. – Анадысь у нас на сходе солдаты за этот список многих сбаламутили… Солдатам оно, конешно, воевать страсть как надоело…

– И вы учредилку выбирали? – улыбнулся комиссар. – Ее уже нет… вчерашний день революции… Долго ль старшину дожидаться? – нетерпеливо прервал он себя. – Может, он сегодня не придет. Нет? Ну, тогда нечего терять времени, собирайте народ… Оповестите всех – мужчин, женщин, солдат бывших побольше. Да распорядитесь поднять над крышей красный флаг…

Харитон торопливо вышел в казенку (казенка-кладовка, чулан) и тотчас же вернулся с квадратом кумача на палке, – рубаху в том флаге кто признает?

– Заранее заготовил? Молодец, старина! – похвалил комиссар.

Фаддей побежал наряжать десятников… Новое, невесть что означающее, слово – комиссар – мигом облетело деревню.

Ох, и перевернул же тот налетевший комиссар семейщину! Куда девалась гулкая россыпь масленичного уличного весельства? Куда запропастились резвые тройки подгулявших солдат?

Комиссия во главе с пастухами Сидором Мамонычем и Алдохой ходила по дворам крепких мужиков, описывала хлеб и отбирала коней для Красной гвардии. Так велел комиссар, укативший по тракту на Мухоршибирь. Сидор Мамоныч неловко, будто извиняясь, топтался в чужих амбарах, опускал при разговоре с хозяином глаза в землю, прятался за спины членов комиссии – Гриши и Карпухи Зуя, – те с войны вернулись, им все нипочем, жмут – хоть бы что. Но пуще всего уповал Мамоныч на Алдоху: от этого послабления не спрашивай, от Алдохи хлеб не схоронишь!

– Стыдно поди ему, – шипел Елизаров зять Астаха, наблюдая застенчивую нерешительность Мамоныча. – Сроду такого добра не видывали… ишь дорвались!..

В сборне сидели теперь другие люди. Старшину и старосту убрали в тот же раз – на сходе. Солдаты перекричали стариков, совет на деревне поставили. Председателем совета солдаты провели своего, фронтовика Мартьяна Алексеевича.

– Первый матершинник и пересмешник на деревне, но – голова! – отзывались о Мартьяне соседи-однолошадники.

– Хоть и незавидное наследство от покойного батьки получил и молод еще, хозяин ладный, свой интерес умеет блюсти, – добавляли иные.

Из старого начальства одного писаря Харитона не тронули… Волость по приказу комиссара перевели в соседний Хонхолой. По-своему завертели советчики деревней… Из города, шли приказы о хлебе, мясе, конях, – Мартьян распоряжался везти без разговоров.

– Революция, а не царь требует! Понимаешь? – орал он на крепких мужиков. – Чтоб было сполнено!

Мартьян носился верхом по деревне, – аж полы шинели трепыхались крыльями.

Дементей Иваныч презрительно фыркал:

– Ну и власть себе поставили! И что это за власть, – не нашлось будто постепеннее… поумнее.

Под степенными и умными подразумевал он уважаемых на селе мужиков, в вере стойких, в хозяйстве справных, годами солидных.

Левон Константиныч держался того же мнения:

– Никогда так не было, чтоб последних мужиков старостами сажали… пастухов до управления пускали. – Да и кто они – молоко на губах не обсохло!.. Мартьян – староста! Шинель на распашку! Борода еще не выросла! Тьфу, срам живой! Некому и некуда было жаловаться обиженным богатеям на комиссию, что выгребала хлеб, на скаженного, шумливого и прижимистого председателя Мартьяна: в городе сидели комиссары.

– Хоть бы ты прикрикнул на них, Ипат Ипатыч, анафемскую эту власть! – пожаловался как-то пастырю Астаха. – Тебя-то послушают!

Но уставщик решил не вмешиваться в дела мирские, поглядеть, повременить. Не трогают его, в амбарах не шарят – и ладно, рассуждал он.

Ипата Ипатыча и впрямь не трогали. Норовистый председатель Мартьян не отважился выгресть у него хлеб: уставщик – сила, разом всю деревню взбаламутишь, против себя восстановишь: семейщина за веру, за уставщика зубами в горло вопьётся. – Хоть и не боятся солдаты Ипата, все же лучше выждать до времени, – сказал в совете Мартьян.

А по деревне, из улицы в улицу, ползли уже слухи о предстоящем волостном земельном переделе, – будто при подушной нарезке бабы и девки в счет пойдут, будто всех землей сравняют – и богатых и победнее: "сколь душ – столь и пашни. Чтоб всем одинакими стать".

Волновались в бесконечных пересудах никольцы: одни радовались, другие печалились, третьи завистливые намеки бросали:

– У хараузцев покосу-то эвон что – побогаче нашего… совсем нас покосом сжали… Живут, язви их, сеном давятся!

Как прослышала Ахимья Ивановна, что девку новая власть за человека почла, – хлопнула себя по коленям размашистыми руками:

– То-то житье нам с Анохой подходит… на всех девок надел! Да мы этак с семи десятин разом в богачи вылезем, брата Дементея пашней догоним!

5

Смутные дни наступили для Дементея Иваныча. Всю эту заполошную зиму прожил он в сторожкой тревоге.

– Земля с покон веку наша была… неужто отберут… сравняют? Хлеб выгребли и пашню поделят, – ничего не попишешь. С жалобой идти не к кому… Оказия!

К отцу на заимку Дементей Иваныч вовсе перестал показываться.

– Пусть она со своим Царем царствует! – презрительно говаривал он о мачехе. – Пусть сами за мукой ездят, не ждут, когда привезу. Могу и зерном дать, – не велики господа на мельницу прокатиться… Язвы постылые!

Хозяйничала в избе теперь Дарушка, – после смерти матери взвалил на нее Дементей Иваныч бабьи заботы, приструнил как следует. Василий и Федот проводили досужее зимнее время на охоте, на посиделках с девками – женихались, в кутерьму с прочими солдатами не встревали.

Кому кутерьма, а кому – настоящее дело. Сговорившись, в Завод, в Красную гвардию собирались Карпуха Зуй, соседский Лукашка, рябоватый Анохин зять Мартьян Яковлевич… Всем им теперь пригодились привезенные с фронта винтовки.

– Дураки, видно, не перевелись: не досыта навоевались еще, какую-то «красну гвардию» затеяли, – вслух рассуждал Василий.

Чубатый красавец Федот облюбовал себе Пистю, бравую глазастую дочку Астахи Кравцова, так и льнул к ней на посиделках. Дементей Иваныч про себя одобрял ухажерство Федота, – лестно-то как с самим Астахой породниться!

Соседский Лукашка по старой привычке возобновил свои злые насмешки над Федотом. Как вернулся с фронта да увидал Федота, так для первого свиданья и бахнул:

– Что утек, ерой? В окопах, видно, не глянется?

– Поглянулось тебе, пошто не остался? – нашелся Федот.

– Я-то вот до конца оставался… А ты самовольно убег. Вояка!.. А сейчас Лукашка того злее жалит. При встречах не пропускает случая, чтоб не оскорбить Федота, через заплот кричит:

– Кралю подцепил, сказывают? К богатею в зятья метишь… хо-хо!

– Не твоего ума дело, лягавый!

– Подожди, на посиделках рожу раскровеню!

Говорили, будто Лукашка от ревности взъелся на младшего Дементеича: будто сам хотел присвататься к Астахиной дочке, да Федот перехватил девку.

Весна выдалась поздняя, холодный ветер с сопок долго не давал никольцам выезжать на пашню. Вёшная затянулась.

Совет нарядил в поля обмерочную комиссию. Сам председатель Мартьян, – справные мужики окрестили его бешеным старостой, – ездил с обмером… Вдруг из Хонхолоя, от волостного ревкома, пришла бумага – от всеобщего передела нынче воздержаться и только переделить к осени покосы… сосредоточить все внимание сельсоветом на подготовке к подавлению контрреволюционного мятежа.

– Не прошло и недели, как все село уже знало: в Сибири объявились новые вояки – чехи; они разогнали и поубивали комиссаров, разгромили советскую власть, теснят Красную гвардию на запад и на восток – в Россию и за Байкал.

– В Сибири теперь Временное правительство… всё по-старому. Красным несдобровать. Слышь, сюда идут. И во Владивостоке с моря японец высадился, – сообщил шепотком Дементею Иванычу при встрече всеведущий уставщик.

«Чеки… сколь народов на белом свете… Оказия! – попрощавшись с уставщиком, подумал Дементей Иваныч. – Неужели всё по-старому… без дележки?.. Вот бы браво!»

В петровки приехал очкастый Андреич… Застал Дементея Иваныча посреди двора…

– Беда, дядя: пробраться в Томск думал, в университете учиться, а тут чехи… поезда не ходят, – поздоровавшись, сокрушенно сказал он.

– Ничего, вот дождемся чеков – и поедешь. Пока гости у нас. Чеки – они жива-рука порядок наведут! Ну, я тебе скажу, новая власть. Царя вот ругали за войну, а это почище войны выходит…

В разговор вмешался подошедший Василий, – потный и пропыленный, с лицом, вымазанным жирной землею, – он только что вернулся с пашни – пары пахал:

– Братан! Здорово. Сколько лет, сколько зим! Ни за что не узнал бы, если бы не поминали вы тут дядю Андрея. Просто догадался…

– Виделись мы детьми, узнать мудрено… Здравствуй! – протянул руку амурский гость.

– Батя новую власть ругает, чехов ждет, – слышу я. Ты скажи мне, Андреич: лучше ли будет, хуже ли? Не шибко-то я в этом разбираюсь. Сам знаешь, на фронте грамоте мало дело для письма обучился, вот и все мое образование… Не пойму, что к чему.

Не удовлетворенный туманным ответом братана, Василий, сбычив голову, заговорил:

– Я то скажу: раньше лучше было, хоть ты што. Сколь дядя Андрей Иваныч коней нам привел, – богатство! А настоящее дело? Которых на войну взяли, которых Красная гвардия забрала… с десяток коней осталось, не больше… Уж теперь-то и Андрей Иваныч не сможет таких достать. Времена не те!..

Дементей Иваныч подскочил как ужаленный, – у него только на днях реквизировали лошадей:

– Ты о конях не поминай, – угнали шесть жеребцов, да каких! Анафемская власть!.. Какая теперь помочь! – загремел он. – Не до помощи людям, лишь бы последнего не решиться… Служит, вишь, Андрей-то. Золото искать бросил, сызнова на рыбалку подался. Пайщиков, значит, насбирать не мог, к богатому рыбалошнику в службу пошел… заездки городить…

Вечером, выйдя с Андреичем во двор под вызвездившееся небо, Василий долго рассказывал о фронте, о своей жизни в окопах, в лазаретах больших городов:

– Как сон, до того не похоже… Вспомянешь навой раз, себе не веришь… до того не похоже!.. В Киеве в палате все солдаты курили. Надо мной скулеж затеяли: монах, дескать. Совали в рот папироски. Затягивался я дымком, кашлял. Горечь одна, а потом манить начало… Грех, думаю, по старой вере этого не полагается… Грех, а поди ж ты, люди дымят, и нужды нет…

6

Чем дальше подвигалось лето, тем туже жизнь становилась. Дороговизна пошла неслыханная: в войну на всем переплачивали, я тут уж совсем невмоготу, похуже войны, – где раньше пятак, там нынче рублем не обойдешься.

– Дороготня! И где ее, копейку-то, брать? – жаловались никольцы.

– Дивья бы копейку – бумагу, – шелестя крохотными квадратами керенок, подхватывали иные. – Ну и деньги: заплаты… Что на них купишь…

Уж не поедешь, как бывало, в Завод за всячиной, товары в заводских магазинах будто растаяли. Народ перебивался без красного товара, без керосина и спичек. Гвоздей опять же нехватка, а тошнее всего – соли не стало. Без соли не проживешь!

Заводская оседлая мастеровщина, учителя, почтовые чиновники повадились наезжать в деревню: то им мяса, то им хлеба. За муку бумагой нестоящей никольцы получать уже не хотели, – подавай лучше ниток, соли, мыла… Мена пошла в народе.

– Ну и слобода, – чмыхал Дементей Иваныч, – ешь недосоленные щи… Виданное ли дело: мясо без соли… Какая же слобода без соли!

Единственная на деревне добрая лавка у Бутырина, – всего, бывало, вдосталь, – но Бутырин прикрыл торговлю: испуг его перед большевистской властью прошиб. Заколотил он лавку, оголил полки, товар в укромное местечко перетаскал.

– Где что куплять станем? – озабоченно гуторили никольцы. – Не у Зельки же, у того и раньше товару не ахти было.

Зелькой называли они захудалого лавочника Зельмана, одного из бывших кельмановских приказчиков, осевшего в деревне много лет назад.

Из волости, из Хонхолоя, по тому случаю новая бумага пришла – открыть в деревне кооператив. На сходе старики рев подняли:

– Не надо нам ихнего кооперативу! Антихристово наваждение…

А солдаты им в ответ:

– Без соли насидитесь!

– И будем сидеть, анафеме не предадимся. Еретики!

– И хрен с вами: сидите! Одни управимся! Председатель Мартьян еле утишил бурю бранных негодующих криков:

– Управимся, граждане старики… прошу не волноваться! Да только какой вам прибыток: кто пятерку в пай не внесет, тому ни соли, ни гвоздя… ничего, значит. Локти кусать станете…

– Обманете! – уже потише подали голос старики.

– Чтобы обману не было, – предложил Мартьян, – своего поставьте в лавку председателем, не солдата…

Сход разом взорвался. Солдаты-фронтовики дробно ударили в ладоши. Старики заспорили, замахали руками. Тряслись бороды, обращенные друг к дружке… Сход раскалывался.

Лишь к вечеру, когда над Тугнуем пылал розово-медный закат, тугие старики порешили:

– Быть Федору Иванычу главным лавочником.

– Зуда – он в городу бывал, дошлый!

Но тут нежданно всплеснулся чей-то супротивный голос:

– Нашли кого: не за доброе ему перст отгрызли… бог шельму метит!

– Хэка, паря, – вступился за подходящего, ему казалось, кандидата Аноха Кондратьич, – хэка, паря, что вспомянул… ну и злопамятный народ… сколь годов то было…

– И перст-то не отгрызли, – больше, никак, стал, – поддержал смеха ради председатель Мартьян, которому надоела эта ряда с неподатливыми стариками.

Снова тряслись, будто в лихоманке, взлохмаченные, ручьистые бороды:

– Зуда, ему с руки – с начальством обхождение имел, в город наезжал.

– Он те без штанов пустит, будет вам обхождение! – намекнул отец Карпухи Зуя на давние нечистые делишки Зуды.

– Мало ли что, – оборвал батьку Карпуха, – молод был – грешил, теперь не слыхать. Хозяин Зуда. Свой, в кровососах не значится.

Возражавшие постепенно обмякли – и впрямь, худая слава Зуды куда долговечнее его дел. Правый глаз новоявленного кооператора моргал чаще обычного: Зуде оказали-таки честь, отметили миром.

«Не обошлось без Зуды!» – самодовольно думал польщенный Федор Иваныч.

Среди прочих членов правления по настоянию фронтовиков очутился нелюдимый пастух Алдоха. Это имя снова взбаламутило стариков.

– А-а-а! Вот вы кого?.. Богохульника! – брызгая слюной в солдатские обветренные лица, взревели Ипатовы дружки-подголоски.

Однако стоящий поодаль Ипат Ипатыч шепни своим:

– Нужды нет… Кричите за Алдоху. Пущай потешатся напоследях.

Неожиданно для всех уставщик при народе первый протянул Зуде пятерку:

– Пиши и меня…

Как ни надеялся пастырь на чехов, но нехватка соли прижимала и его… «Там либо будет, либо нет, – думал он, – а риск невелик… Кто их знает?»

Уж коли сам Ипат Ипатыч деньгу выложил и, значит, кооператив антихристовым наваждением не признает, – глотку драть супротив никто не станет, значит, так и надо… Быстро собрал Зуда с мужиков паевые, – ох, уж и повертелся же он эти дни! – и снарядился на четырёх подводах в город – прямо по Тугную через Бар.

Из Верхнеудинска он привез всего по малости: соли, спичек, керосину, ниток, ситцу, гвоздей, сахару, мыла… Еще до его возвращения потребиловке отвели пустующую на тракту за мостом большую избу покойного Парамона Ларивоныча, – в кои-то годы держал Парамон в ней заезжую квартиру.

Едва суетливый Зуда с помощью подводчиков растолкал привезенные товары по углам Парамонова обширного дома, – бочки, мешки, нераспакованные ящики загромоздили двери и проходы, – народ хлынул в лавку со всех концов села.

– Завтра! Завтра – я говорю! Ишь ящики не расколочены, по полкам ничего не раскладено, – надрывался Зуда…

Утром, когда Харитон Тряси-рука, самый грамотный из членов правления, примащивался с записной книгой и счетами за прилавком, а у крыльца перед закрюченной дверью гомонили бабы, – в потребиловку заявился с пастухом Алдохой бешеный староста Мартьян. Они оглядели чинно разложенные на свежих досках пестрые ситцы.

– Сельский совет порешил: товар давать в первый черед самым что ни есть беднеющим, – повернулся Мартьян к копошащемуся в уголку Зуде.

– А как же прочие пайщики, ась?! – чуть не закричал Зуда.

– Прочим – что останется, – бешеный староста был невозмутим. – Так, что ли? – повернулся он к Харитону.

Тот кивнул квадратной своей головой.

– С тем и пришли, – подтвердил Алдоха…

Товару было действительно маловато: трудно с товаром в городе, и как ни изворотлив Зуда, большего он не смог добиться.

Мигом оголились полки новой потребиловки, – всё расписали и роздали советчики по захудалым дворам.

Однако и не все: поздно вечером Мартьян Алексеевич заявился в лавку к Зуде и приказал отпустить ему две штуки ситца, десять фунтов сахару, пуд соли и дюжину кусков мыла для особых, как он сказал, надобностей сельсовета. Весь этот товар Мартьян тайком забрал к себе домой.

Прочие, оставшиеся на бобах, пайщики-богатеи, вроде Астахи Кравцова, не давали проходу пришибленному Зуде.

– Я же… я же… не я тут хозяин, – бормотал тот в свое оправдание, дергал плечами и, не останавливаясь под окнами, бежал дальше.

– Упреждали ведь: обманет. И вот…

Добро еще, заступился за обескураженного лавочника перед мужиками Ипат Ипатыч: сумел Зуда сунуть

уставщику втихомолку полкуля соли.

– Не он обманул, не он, – разъяснял пастырь где только мог. – Советчики то устряпали… Алдоху спросите —

на нем новая рубаха.

Скрипели зубами обойденные богатеи.

7

– Видно, самому купцом надо быть, на потребилку эту надежа плоха, – сказал однажды поутру Дементей Иваныч. – Снаряжайся-ка ты Федот за товаришком в Кяхту, к китайцам, как старики наши снаряжалися. Слух идет: на китайской стороне всего полно. Только на границе гляди в оба, как бы не подстрелили.

Дементей Иваныч знал от проезжих людей, что народ всех трактовых деревень начал через границу до китайцев пуще прежнего наведываться, вез оттуда товар белый и цветной, соль и ханшин, что охрана границы снята, – стеречь больше некому, – но ежели изловят случаем красные с китайским товаром – крышка, до нитки отберут. Все это знал Дементей Иваныч и потому отправил в Кяхту не Василия, тяжкодума непрокого (нерасторопный, неповоротливый), а меньшого, Федота, парня смелого, бойкого, ухаря, – этот в беде не потеряется. Препоручил ему батька продать овечьи и козульи сырые кожи да пару пантов в сундучке под сено в ходок положил, – до пантов китайцы страсть как охочи…

Удачно смахал Федот до китайцев, в одну неделю обернулся. Уж и понавез он товару: и далембы-то синей на рубахи, и соли-то, и ханшину несколько банок.

– Хана, племяш, водка по-нашему, – угощал Дементей Иваныч очкастого племянника. – Закрыли винополию, вишь помешала! При Керенском одно время открыли, малость торговала, а им не нужна. Хоть и не пьяницы мы, а выпить и нам доводится.

– Мутна да ядрена, на огне как керосин горит. Спичкой поджечь можно, – дополнил счастливый путешественник Федот, – А напьешься, и опохмеляться не надо: ковш воды – и сызнова пьян… чудно!

С этой самой ханы да с удачи Федотовой и завертелся Дементей Иваныч. Каждый божий день в избе гульба пошла. Пили все, соседей когда приглашали. Федот песни ревел, закатывая к потолку глаза… В конце разливанной недели Дементей Иваныч вдруг объявил сыновьям:

– Пойду свататься к Павловне.

– Какая такая Павловна? – спросили те разом.

– Известно, какая – бутыринская соседка… вдова.

– Тьфу ты, – плюнула рябуха Дарья, – маткины ноги остыть не успели, а ён… греховодник!

Не по совести сказала она, для порядку. Ей что, ей даже лучше, – домашность постылую с плеч долой.

– Тебя не спрашивают! – прикрикнул на дочь Дементей Иваныч. – Ты бы получше за избой доглядала… ишь мух сколь развелось, зеркало все засидели, в глаза лезет мухота проклятая!

– Да, действительно, мух много… антисанитария, – поддержал дядю очкастый племяш.

– Мух, мух!.. На то и лето. В кажинной избе они стены засиживают, – огрызнулась напоследок Дарья и вышла на улицу.

Предвидя осуждение со стороны, – не успел Устинью Семеновну в домовину покласть, а уж и женится! – Дементей Иваныч не стал приглашать сватов, а и впрямь самолично отправился сватать Павловну и, когда та дала согласие, решил свадьбу сыграть скромненько, в своем семейном кругу.

Но свадьба – как свадьба. Дарушка привела за свадебный стол девок-подружек, и они, цветником рассевшись на лавках, распевали так, что за речкой отдавалось. Стаканчики с мутной ханой пошли вкруговую…

Девки запели какую-то новую несуразную песню.

– Соловей? Да где вы здесь соловья видели, черти драповые! – вполголоса возмущался охмелевший Андреич. – «Бродягу» зачем-то приплели… Наносное все это… понимаете. Мешанина какая-то! Давайте старинную, настоящую…

Пестрый, яркий цветник дородных девок, в лентах, монистах и бусах-дутиках, казался хмельному студенту одноликим. Это круглое, цветущее и красное лицо лоснилось, как и гладко зачесанные волосы, с прищелкиванием двигало челюстями, жевало серу. От девок несло репейным маслом, некоторые лузгали подсолнух… Очкастый нелепый парень все настаивал вполголоса на старинной настоящей песне…

Над ним беззлобно, добродушно подсмеивались.

Так в дом Дементея Иваныча вошла Павловна, низкорослая, курносая, улыбчатая туша. Павловна привела с собою одиннадцатилетнего Мишку, хрипучего коротыша с заплывшими глазками и головой, посаженной прямо в плечи. Мишка был курнос – в матку выдался.

8

На исходе июля, в пыльном зное воскресного полдня, Тугнуем, степью, проскакала неведомая конница… один десяток… другой… третий. Никольцы высыпали на взлобок за деревней: что за люди с винтовками от улусов бегут? Но тут вершники скрылись за увалом…

К вечеру, проезжая трактом через деревню, хонхолойские мужики приостановились у совета и закричали толпящемуся на крыльце праздному народу:

– Красная гвардия пролетела… видали?

– Как же, видали, – отозвались с крыльца.

– Они у нас в Хонхолое сегодня ночуют. Первым делом попа сгребли… Поп у нас, язви его, спекулянтская душа, во-о как супротив красных глотку рвал.

В Хонхолое половина села – православные, и судьба попа, видать, мало беспокоила рассказчика.

– Ну? – нетерпеливо поторопили его с крыльца.

– Вот те и ну… Даже при них, при красных, заорал на сходе: «Грабители!» Красные, то есть, грабители. Ну, и поволокли, в темную заперли…

– Да неужто?!

– Вот те крест… врать не станем. Туда ему и дорога!

Считая, что они выполнили свой соседский долг, – поделились новостью, – хонхолойцы понужнули лошадей, и пять телег запылили по тракту от совета к околице в сторону Завода.

– Чо поздно выехали, переночевали бы дома! – насмешливо крикнул кто-то им вслед.

– Недосужно, в Хараузе заночуем.

– Хараузцы вам дадут по ночам шляться в такое время, аховый народец! А можа, и там Красная гвардия?

– Нет, те с Тугную прискакали. Знаем. Никого в Хараузе нету, а хараузцев не боимся. С Тугнуя красные… Бегут с Байкала.

В самом деле, красные войска под напором подавляющих сил сибирской контрреволюции отходили от Байкала. Не задержали чехов и золотопогонников ни поврежденный, закупоренный слюдянский тоннель, ни кругобайкальские отвесные скалы. Рассыпаясь, дробясь в степях на мелкие, разрозненные отряды, стремительно откатывались на восток мадьяры и русские красногвардейцы.

Никольцы уже знали все. Бешеный староста Мартьян, казалось им, поубавил спеси. Ипат Ипатыч проходил мимо совета с неудержимой, спрятанной в бороду ехидной ухмылкой. Замолившийся вконец его подручный Федор Федорович, начетчик, ожидающе вздыхал. Злорадно шипели богатеи: какую бы отместку учинить советчикам за выгребенный хлеб, за уведенных в Красную гвардию коней, за впустую вложенные в потребиловку копейки… По ночам председатель Мартьян выставлял у совета крепкие дозоры.

В эти дни Дементей Иваныч часто говаривал жене и детям:

– Пронесло бы скорей!.. Сидите, и не рыпайтесь. Оказия творится на белом свете!..

Затаенная, взволнованная тишина легла на деревню. Где уж тут рыпаться! В семи верстах, в Хонхолое, стоял красный отряд обвешанных наганами и бомбами людей, и люди эти посадили под замок попа и трех крепких мужиков.

Не прошло, однако, и недели – и хонхолойский отряд подался в степи, к Монголии.

– Жмут, видать, их, – усмехался Дементей Иваныч, – даром, что обворужены.

Вскоре тайком прокрались в деревню молодые парни и солдаты, ушедшие весною в Красную гвардию. Они хоронились в подпольях, в погребицах, на сеновалах, в банях, на улицу, – боже упаси, – не выглядывали. Некоторые на дальние заимки зараз смотались… Вернулся таким порядком и Федотов недруг Лукашка.

– Отвоевался гвардеец красный! – узнав об этом, расхохотался Федот…

Как-то под вечер нежданно заскочили в Никольские ворота на взмыленных конях семеро вооруженных с ног до головы вершников, – на лицах серая мгла многих десятков верст безвестных степных дорог, на фуражках кумачовые отметины вместо кокард.

Галопом пронеслись вершники по тракту, не доезжая моста перед советом, свернули круто в тряскую, заболоченную кривизну проулка и, бросив коней, рассыпались по гумнам. Мужики видели, как через огромный невыкошенный пустырь стреканули двое: паренек лет четырнадцати да человек с желтыми полосами на штанах, – не иначе, казак. Двое других отстали от них, шмыгнули в старую брошенную баню…

И вслед им, той же минутой, в деревню ворвалась конница – полсотни добрых коней. Все конники, как один, в зеленом сукне. Впереди – офицерской выправки горбоносый, чернявый, в очках без оглобель. Бабы на тракту успели приметить и эти чудные очки, усаженные на тонкий хребет носа, и блестящие золотые погоны… Горбоносый заорал высунувшимся в окна кичкастым бабам:

– Красные сейчас проскакали… красные!.. Куда они делись, сволочи?!

Бабы враз захлопнули створки.

Отряд рассыпался по деревне… Вскоре у прокопченной бани раздались раз за разом два выстрела, хлестко разорвали вечернюю тишь.

– Ишь ты, в голову сзаду… и готово! – поглядывая издали на эту расправу, ахнул серебрянобородый дед Анисим.

Пятерых, со связанными назад руками, вывели с разных сторон на тракт и, окружив конным кольцом, пригнали к брошенному колодцу. Колодец этот в старинные еще времена был опоганен сорвавшейся в сруб собакой, журавль давным-давно подгнил и завалился, и только перекладина на двух столбах высилась над крышами изб. Ее-то, перекладину, и заприметил горбоносый.

Любопытные повалили из улиц на тракт, начали с опаской приближаться к вершникам в погонах.

– Пули на них еще тратить! – спрыгивая с лошади, желчно крикнул горбоносый.

Первым вешали казака. Желтые полосы его штанов взметнулись вверх под перекладину, и эта желтизна разом растаяла в перламутрово-золотых красках тугнуйского заката.

В отряде было немало людей с такими же полосами.

– Предатель… а еще казак! Собаке собачья смерть! – подвинувшись ближе, услыхали никольцы.

Вторым к виселице подвели паренька, мальчонку малого.

– А он-то что исделал!.. – не выдержала в толпе какая-то баба и смахнула запаном набежавшую слезу.

Мальчонка бился, хрипел, корчился – потом враз утих…

Ярко полыхал июльский закат. Под высокой перекладиной тихо-тихо качались облитые огнистой зарей, темные вытянутые тела повешенных.

– Что бы им на землю встать… ан нет. Поди ж ты! – шепотом удивлялся дед Анисим.

Горбоносый резко повернулся к толпе: – Чего уставились! Ведите отряд по квартирам да покажите, где здесь… главари ваши.

Дед Анисим несмело шагнул вперед:

– Тебя до сборни довесть, ваша милость?

– Ну да!

К совету с горбоносым пошли несколько казаков из его отряда, – винтовки держали наготове, вниз штыками, трое, придерживая на ходу рукоятки наганов, расстегнули желтые кобуры.

– Нет ли еще красных в селе? – блеснув стеклышками, осведомился для пущей безопасности горбоносый.

– Не, откуда у нас красные… помилуй бог.

Поднявшись на крыльцо совета, старик увидал подслеповатого сторожа Фаддея.

– Обсказывай, – кивнул ему Анисим на подымающихся следом солдат – и подался вниз.

– Что обсказывать-то?

– Какая у вас власть-то? – строго спросил горбоносый…

– Известно, совет…

– Председателя мне!

– Нетути председателя. Мартьян с писарем Харитоном… убегли они.

– Вот сукины дети! – раздраженно мотнул головою офицер, – пенсне на носу закачалось.

– А не-скажешь ли, куда они сбежали?

– Да кто ж их знает. Разве они сказывали… Вестимо, в лес либо на заимку куда.

– Разыщем!.. А теперь ты проводи нас до вашего главного. Не советского, а настоящего главного… ну, наиболее почтенного… Понимаешь?

– Как не понять. Главнее уставщика на деревне у нас нету. К Ипату сведу, коли желаете.

– Уставщик? – удивился горбоносый. – Это еще что такое?

– Да Ипат Ипатыч, уставщик… вроде как бы поп. Семейские мы, староверы.

– А! – понимающе протянул офицер. – Вот его-то нам и надо…

Ипата Ипатыча пришедшие застали дома… ввалились гурьбой, расселись на лавках. Казак с ружьем вытащил из кармана кисет, стал закручивать цигарку.

– У нас в избах грех курить… извините уж, наезжие табакуры во двор выходят, – любезно, чтоб не обидеть, остановила казака Ипатова хозяйка.

– Что верно, то верно: дух антихристов перед ликами угодников, перед господом… немыслимо… дух в избе тяжелый от него, – подтвердил Ипат Ипатыч.

Горбоносый строго глянул на казака – отставить. Тот смущенно выбрался в сени.

– Зачем наведались, люди добрые? – елейно спросил уставщик.

– Вы, вероятно, знаете, отец, – заговорил офицер, проникаясь вдруг уважением к чистой просторной избе, к медным резным иконам в переднем углу, обрамленным белыми рушниками и связками лестовок, к этому старику с сивым ершиком на голове, – вы, вероятно, слышали: с красными мы разделались, прогнали этих разорителей и бандитов. Слышали, конечно, что и в селе у вас их уже нет?

– Известно, знаю.

– Вот и прекрасно. Этот кошмар больше уже не повторится. Последние отряды красногвардейцев удирают за монгольскую границу. Издевательству над крестьянством положен конец… Свобода восстановлена, мирный труд обеспечен. Но…