Текст книги "Семейщина"

Автор книги: Илья Чернев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 46 (всего у книги 54 страниц)

– Скоро свадьбу играть будем. Женюсь…

– Кто невеста? – так же тихо, чтоб не слышал батька, прошептала Ахимья Ивановна.

– Ты знаешь – кто!.. Грунька!

Ахимья Ивановна не смогла скрыть охватившего ее негодования, хлопнула себя длинными руками по бедрам, загремела на всю избу:

– Эка что удумал! По всем статьям подходящая невеста! Все бы на зятьевых сестрах женились… Да этого и у православных раньше не водилось, не только у нас! Слыхом не слыхивала такого дела. Никакой уставщик венчать вас не согласится, – грех-то какой! А по годам что выходит? Она годов на пять, если не более старее тебя. Самая как раз пара!

Ничего этого не думал Никишка. Не ожидавший такой отповеди, он остолбенело застыл на месте.

Заслышав крик старухи, отдыхающий на кровати Аноха Кондратьич тревожно поднял голову:

– Чего расшумелись?

– Иди сюда, батька! – закричала старая. – Послухай сыночка…

Аноха Кондратьич нехотя поднялся, подошел к ней.

– Об чем ревешь? – спросил старик не без любопытства: Ахимья понапрасну шуметь не станет.

– Как же не реветь! Жениться на Груньке хочет. Срам-то какой! Она и без того родня нам… Как же можно такое!

Аноха Кондратьич презрительно чмыхнул:

– С ума народ посходил! И не подумай!.. Никишка вдруг озлился:

– А вот подумаю!.. Ваши старые законы – наплевать мне на них! Это раньше силком женили. Теперь – шалишь! Женюсь на той, которая мне по сердцу, а не на той, что вам люба…

– Дурья твоя голова! – заорал Аноха Кондратьич. – Ему на законы плевать!..

– Голова, так уж голова! – подхватила Ахимья Ивановна и тут же смягчилась: разве ревом чего добьешься?

– Мы супроти Груньки слова не молвили бы, – сказала она, – будь она с чужой семьи. А то ведь с нашей же! Епиха-то нам зять или не зять?

– Зять, – буркнул Никишка, – что с того?

– А вот и то: уставщик венчать откажется.

– Мне уставщика не спрашивать. По мне, хоть бы век его не было! – снова вспыхнул Никишка.

– Повернулся язык на такие слова… разбойник, чисто разбойник! – заревел Аноха Кондратьич.

– Не иначе! – мрачно улыбнулся Никишка. – Сельсовет запишет меня – и ладно…

– Запишет ли, неизвестно, – попыталась образумить сына Ахимья Ивановна. – До восемнадцати лет, сказывают, не записывает. А тебе еще не исполнилось.

– Запишут! – уверенно бросил Никишка. – А не запишут, так поживем, пока лета дойдут. В других деревнях так делают…

– Ну, упрямый! – укоризненно сказала Ахимья Ивановна.

– Да какой упрямый-то! – опять зашумел Аноха Кондратьич. – Хочет и без венчания и без записи, – да где это слыхано?! Я на порог не пущу тебя с такой женой… Блуд это – вот что!

Никишка шумно вобрал в себя воздух, дал старику накричаться, спокойно произнес:

– Нам, видать, друг дружку не переспорить. Я лучше Епиху об этом спрошу, сюда позову.

– Он ей все космы выдергает, когда узнает, – огрызнулся старик.

Но Ахимья Ивановна согласилась:

– Зови. Он то же скажет…

Она была уверена в благоразумии зятя-председателя, рассчитывала на его помощь.

– Он те скулы своротит! – напутствовал Аноха Кондратьич.

Но Никишка уже не слышал этого напутствия. Схватив шапку, он кинулся со двора, и под быстрыми его шагами в темной улице заскрипел снег.

Епиха еще не спал, Лампея убирала со стола посуду – только что отужинали.

Никишка чуть задержался у светлой щелки ставня, подумал: «Она ничего не сказала Епихе… просила, чтоб я первый старикам, а потом – ему… Значит, судьба сегодня… Была не была!» – и постучал в окно.

Его впустили в избу.

– Ты почти всегда к нам по ночи, – встретил его Епиха, – Опять поди дело? – усмехнулся он, вспомнив, как Никишка приходил советоваться осенью перед поступлением на курсы. – Опять секрет?

– Такое, брат, дело!.. – Никишка замялся: из кути вышла Грунька и, остановившись посередине избы, глядела на него с чуть приметной, подбадривающей улыбкой. У него сильно забилось сердце. – Тебя матка велела позвать.

– Сейчас? – удивился Епиха.

– Говорит: сейчас, срочно.

– Да что там у вас загорелось?

– Уж и загорелось… Там узнаешь!.. Живей собирайся! – Никишка глянул на Груньку, лицо его расплылось в улыбке…

Она поняла его взгляд: старикам сказал уже… по дороге скажет Епихе, а сейчас, на людях, никак невозможно. Она ответила ему благодарной улыбкой…

Епиха живо оделся, и они пошли.

– Ну? – закрывая за собою калитку, спросил Епиха. – Что за секрет у тебя?

Приподнятое настроение Никишки вмиг пропало, сменилось сомнением и растерянностью, – а вдруг Епиха скажет то же самое, что и старики? Что, если и впрямь никакая власть не дозволит взять в жены сестру зятя? Что тогда? Неужто навеки его Грунька останется для него чужой?.. От этой мысли Никишке стало лихо и будто душно, и он нерешительно и грустно сказал:

– Ты объясни мне… к примеру, брат и сестра и еще другие брат и сестра… могут они пожениться?

– Ты к чему это? – приостановился Епиха.

– Нет, ты скажи сначала… – схватив председателя за рукав, просительно заговорил Никишка.

– Если уж так надо, я скажу, – ответил озадаченный Епиха. – Брат и сестра, значит? И еще двое?.. По старинному закону не полагалось. При таком сватовстве старики рев подымут…

– А у православных? – подлаживаясь к хлесткому шагу Епихи, поникшим голосом спросил Никишка.

– У православных тоже, – отрубил тот. – Но все же легче. Слыхал я как-то, что с разрешения архиерея таких венчали… А у нас– беспременно родня, старики заревут…

– Да уж и заревели, – сказал воспрянувший духом Никишка.

– Заревели? Да кого ж они не согласны поженить? Неужто-тебя? С кем? – соображая сказанное парнем, воскликнул Епиха.

– Только я, брат, в сваты не гожусь… Уволил бы меня: какой я сват, совсем дело испорчу…

Он остановился, поглядел назад, будто собираясь повернуть домой, но тут ему вспомнилась собственная женитьба на Лампее, когда сватом к старикам шел сам председатель Алдоха, – и ему стало как-то неловко перед Никишкой.

– Ладно! – махнул рукою Епиха. – Меня выручали, и я должен выручать. Знаю, как они душу из нас вытягивают, старики! – Он снова зашагал. – Значит, нашел ты себе кралю по сердцу?

– Нашел…

– Кого? Кто ж из твоих братанов женат на твоей сестре? Всех и не упомнишь… Докладывай все по порядку.

– Не братан, а как есть брат, самый настоящий… Грунька – вот кто невеста!

Епиха даже замер на месте от удивления, выпятил губу:

– Грунька?! Ты это как… смехом или взаправду? Он отказывался верить, так это было неожиданно.

– Стану я дурить тебя, – улыбнувшись, буркнул Никишка. – Конечно же, сущая правда.

– Пошто же она ни слова мне?.. Пошто я ничего не примечал за ней? – все еще недоумевал Епиха.

Только окончательно уверившись, что парень говорит серьезно, Епиха сказал:

– Значит, на курсах слюбились… Это неправда, что не примечал: вижу, расцветает моя сестренка, думал, от ученья… А тут вон какое ученье! – рассмеялся он. – Никогда б не подумал! И как тебя угораздило: она ведь годов на пяток постарше тебя!

– Ничего!

– Раз тебе ничего, а мне и вовсе. Только смотри: не каяться потом.

– Не маленький… Ты-то как… помогать будешь? Старики, они упрямые…

Епиха хорошо знал Никишку, был уверен в нем, понял, что это не причуда, не блажь. Он был горд и рад за сестру свою: какого молодца подхватила! Это ей, видно, награда за старую боль, за прежнее, недолгое и такое горькое, счастье…

– Идем! – взволнованно произнес Епиха. – Разве они против нас что-нибудь могут теперь? Раньше не покорялись им… Пусть ревут, но своего добьемся!..

Они почти бегом ударились вдоль по Краснояру. Старики, видать, поджидали их. На столе тускло горела привернутая лампа.

– Носит вас по ночам, – подымаясь навстречу зятю, ворчнул Аноха Кондратьич. – Экое строчное дело, подумаешь, до утра потерпеть нельзя!

– Привел? – спросила сына Ахимья Ивановна.

– Вишь, привел… Толкуйте вот с ним…

– Наш-то что удумал, какую беду! – повернулась старая к зятю.

– Все знаю, рассказал по дороге, – остановил ее Епиха. – Я вроде сватом к вам…

– Сватом?! Да что вы, очумели все?.. Экая бедынька! – всплеснула она руками.

– Нисколько не очумели! – важно произнес Епиха.

– Я и то говорю: с ума посходили, постылые… – начал Аноха Кондратьич, но Ахимья так глянула на него, что он разом прикусил язык.

– Ну-к, сказывай, зятек… сваток, – язвительно обратилась она к Епихе.

– Сказывать недолго, – заговорил Епиха. – Парень и девка полюбили друг друга – зачем нам мешать им?.. Ты, теща, желаешь счастья своему сыну, я – своей сестре. Если встанем им на дороге, они могут и не послушаться нас с тобой. В старое время убегом, бывало, женились, против родительской воли шли, – сейчас и подавно покориться не захотят… Никишка парень горячий… И выйдет шум, огласка на всю деревню… К чему тебе это? Всю жизнь прожила ты без скандала, без срама, постоянно стояла за лад в семье, людей за рев, за разлады корила…

– Всё так, – мирно и мягко сказала Ахимья Ивановна. – Реву я не хочу… И не против невесты я… Груня ваша ладная девка. Но ведь твоей Лампее она золовка. Золовка, родня, – ты подумал это?

– Подумал, – кивнул Епиха.

– Плохо подумал! – возвысила голос Ахимья Ивановна. – Отродясь на деревне такого случая не бывало… чтоб золовку– в жены, к себе в дом… Мало – народ засрамит, проходу нам нигде давать не станут, – уставщик венчать откажется… Грешно ведь это!

– О грехе нынче разговор короткий, закон только бы соблюсти, – сказал Епиха. – Если закон советский скажет: нельзя, ну, тогда ничего не сделаешь. С советским законом спорить не станешь! Я берусь в сельсовете разузнать насчет этого…

– В совете у тебя заминки не будет, – усмехнулась Ахимья Ивановна. – Насчет уставщика ты что думаешь? У бога свой закон…

– Бог в обиде не останется, – улыбнулся, в свою очередь, Епиха.

Никишка, наружно спокойный, сидел на лавке поодаль. Нетерпение разбирало его, – чем все кончится, скорее бы… Он с восхищением поглядывал на Епиху: утихомирил-таки старую и так ловко, тонко ведет разговор.

Мирный тон матери, молчанье отца радовали его, давали надежду.

Однако надежда оказалась напрасной. Старуха была непреклонна: пока уставщик не разрешит, и речи быть не может, – она не пойдет на такой грех… В конце концов Епиха вынужден был согласиться: что скажет уставщик – тому и быть… На этом и порешили.

Епиха неприметно подмигнул Никишке и стал собираться домой.

4

На другой день, в воскресенье, Никишка спозаранку, ни слова не говоря, пошел в винную лавку. Наученный Епихой, купил две поллитровки и направился к уставщику.

У Сеньки Бодрова с похмелья трещала голова, но денег дома не было ни копейки, поправиться было не на что. Злой, с помятым лицом, уставщик сидел у окна, поглядывал в улицу, – не нанесет ли господь часом кого-нибудь из денежных. Но улица была пустынна, а за спиной Бодрова комаром ныла жена:

– Ишел бы ты в церкву, время поди к обедне звонить.

– Не убежит твоя обедня! – огрызался Сенька и яростно скреб пятернею в голове. – Скажи на милость, такая оказия!

Из проулка, как раз против уставщиковой избы, вывернулся парень. Он шел вразвалку сюда, к окну, и, увидав уставщика, издали заулыбался. «Кажись, господь бог внял молитве?..» Сенька нетерпеливо переставил на подоконнике локти, прилип к стеклу – и узнал Никишку.

Через минуту нежданный гость переступил порог.

– Будто Ахимьи Аношихи сынок? – придавая своему пропитому голосу необыкновенную ласковость, спросил уставщик. – С каким делом мать послала?..

– Меня, гражданин уставщик, не мать… я сам, – поздоровавшись, сказал Никишка. – Большая нужда до тебя.

– Нужда? – поглядывая на оттопыренные Никишкины карманы, привскочил Сенька. – Говори, как на духу… Старуха, станови самовар!

– И закуску какую ни есть тащи, – раздвинув в улыбке рябые щеки, вставил Никишка.

У Сеньки загорелись глаза:

– Вот это я понимаю! Народ нынче какой пошел – молодец народ. – Он щелкнул языком.

Никишка не спеша поставил на стол зеленые прозрачные бутылки.

– У, постылые! – заворчала у печи Сенькина баба. С первого же стаканчика уставщик преобразился.

– Ух, полегшало! – довольно огладил он бороду. – Ну, значит, нужда?

– Не велика нужда, – смело заговорил Никишка, – жениться хочу.

– Выходит, венчать тебя?

– Как полагается!

– Гульнем на свадьбе? – подмигнул уставщик.

– Что ж, и гульнем! Вина не пожалею… Приглашу тебя… Только дело сделай.

– Да какое тут дело – венчать! Самое плевое дело… Это нам раз-два – и готово, – весело наливая по второй, затараторил Сенька.

– Венчать – не штука, – осадил восторженного пастыря Никишка, – не штука это… Ты председателя Епихи сестру знаешь?

– Знаю чуть, слыхал. Та, что в Хонхолое на курсах?

– Она самая. Это и есть моя невеста.

– Ну-к что ж… могу!

– А батька с маткой никак не дают согласия; раз, дескать, Епиха женат на моей сестре… значит, Грунька – Лампеина золовка… родня вроде… Ревут старики…

– А Епиха что? – с интересом спросил уставщик.

– Епиха-то ничего. Он мою сторону держит. Ходил стариков уламывать…

– Ну, раз Епиха согласен, я тоже… благословляю. Поправившийся на другой бок Сенька был готов услужить приятному парню.

– Благословляешь? – прищурился Никишка. – Ты старикам это скажи. Они кричат: никогда такой родни уставщик венчать не станет, грех это. Ты докажи им, что греха в этом нет. Об этом и прошу тебя.

– И докажу! – Сенька ударил себя кулаком в грудь и полез к божнице. Он извлек из-за образов толстую книгу в рыжем переплете и потряс ею перед Никишкой. – Я им такое прочитаю… разом сникнут!

– Прочитай, пожалуйста.

– У меня на всякий случай писание, – то и дело подливая себе водки, хвастал Сенька.

За разговором он успел уже опорожнить одну поллитровку и будто не замечал, что Никишкин стаканчик давно уже стоит нетронутый.

«До вина жадный», – отметил Никишка и вслух спросил:

– Когда к нам придешь? Сегодня можешь?

– Почему не так? После обедни. А угощенье будет? – поинтересовался совсем захмелевший уставщик.

– Это можно. Только трезвый приходи… с писанием. А то старики, знаешь… не поверят… заругают нас с тобой.

– Ну, вот еще… Разве я чина не знаю, – деланно обиделся Сенька. – Вот эту допьем, и боле никаких… А после церкви – сразу к вам…

– Допьем, – сказал Никишка и стал нагонять уставщика, чтоб тому досталось поменьше и он не расплелся окончательно…

Отслужив обедню, уставщик примчался к Анохе Кондратьичу. Он выглядел ни пьяным, ни трезвым: в обычной своей норме между двумя выпивками. Под мышкой у него было зажато писание.

Он истово помолился в передний угол, поздоровался с хозяевами, поздравил их с праздником.

– Проходи, гостем будешь, – встал навстречу Аноха Кондратьич.

– Гостем и, кажись, судьей? – чуть усмехнулся Сенька.

– Никишка сказывал мне, что до тебя дошел, – заговорила Ахимья Ивановна. – Рассуди ты нас… образумь греховодника… Забрал себе в голову такую дурь…

Сенька важно сел на лавку и торжественно положил перед собою на стол пухлую старую книгу.

Старики знали, что нынешний уставщик – не чета прежним, и, как многие, осуждали его за пьянство, за неподобающую жизнь. Но книга, писание, была та же, что и при Ипате Ипатыче, против нее язык сказать не повернется. Ахимья Ивановна и Аноха Кондратьич верили писанию, хотя и сомневались, правильно ли толкует новый уставщик святые слова: как это так, раньше было нельзя, теперь можно…

Они качали головами, вздыхали, но вынуждены были благословить сына…

Свадьбу играли на пасхе, гостей была полна изба. Больше всех веселился на свадебном пиру председатель Епиха: кончилась сестренкина одинокая жизнь, неожиданное, на этот раз прочное, счастье подвалило ей.

Вошла Грунька в справный дом Анохи Кондратьича – первая сноха в семье! – вошла в Никишкину жизнь, заполонила его молодую душу.

5

Мартьян Яковлевич вернулся с областной опытной станции развеселый, будто помолодевший. Он пришел в правление в новой сатинетовой косоворотке под новым пиджаком, разложил на столе перед Епихой и Гришей кучки каких-то незнакомых семян, сказал с веселой важностью:

– Вот!.. Отводите мне опытный участок, гектаров пять, сеять буду… стану сам досматривать, выращивать… мерить, весить… Я вам больше не полевод, а опытник!

Он многое порассказал о новых сортах овса и пшеницы, о многолетних травах, о турнепсе, каком-то удивительном пырее. Его внимательно выслушали, обещали дать землю на Стрелке, но из полеводов не отпустили.

– Некому больше… управишься! Велики ли хлопоты на участке? Управишься! – сказал Епиха. – В случае чего – пособим.

– Пособлять так и так доведется, – ответил Мартьян Яковлевич, – артельное ведь дело, а не мое собственное. Не блажь какая. Попервости надо вспахать трактором поглубже… На Стрелке земля добрая, сам пойду выбирать.

– Это лучше всего, – сказал Гриша, – раз на твоей ответственности… А полеводом ты все-таки оставайся. Полевод – тот же опытник, одного сорта работа. Там и тут – качество, большая урожайность. Тебе с руки…

– Ладно, будь по-вашему, – согласился Мартьян Яковлевич. – Только не ругайте, если где не поспею.

Однажды в воскресенье, чуть подгуляв, Мартьян Яковлевич пришел на конный двор и уселся отдохнуть на предамбарке под аккуратными наборами тщательно починенной сбруи, хомутов и дуг. Но что значит для Мартьяна Яковлевича отдохнуть? Отдых его известен: почесать язык, поспорить, повеселить народ. В праздничные дни его всегда тянуло на люди.

Обеденная пора только что отошла, солнце стояло высоко. Мартьян Яковлевич сел на пригретую солнцем ступеньку, зажмурился, сладко потянулся.

– Какой денек-то! – Он оглядел сбрую, стоящие в ряд у заплота телеги. – Всё слажено… полный порядок… хоть сейчас на пашню.

Увидав Мартьяна, конюхи один за другим стали подходить к нему, садились рядышком на солнечном припеке.

– Молодцом ваша бригада! – похвалил Мартьян Яковлевич– К вёшной подготовились любо-дорого. Ничто не заест!

– Дак не заест! – самодовольно улыбнулся старший конюх.

В широко открытые ворота конного двора виднелась подсыхающая улица. По ней туда и сюда шел праздный народ – девки с песнями, парни с гармошкой, старики в праздничных ичигах и поддевках. Заприметив кучку людей на предамбарке, иные любопытства ради заходили во двор, подсаживались на гладкое теплое бревно поближе к Мартьяну. Вскоре вкруг него собралось изрядно народу.

– Ублажи душу, Мартьян Яковлевич, – попросил старший конюх.

– В самом деле: потешь народ, – проворковал Ананий Куприянович, нетвердой походкой пробирающийся в образовавшийся уже подле Мартьяна широкий круг.

Неистощимый выдумщик смешно подмигнул Ананию, закинул двумя перстами в рот конец кургузой своей бороденки, – общее внимание льстило ему, настраивало на веселый разговор. Он не заставил долго себя упрашивать, хитрая усмешка прошла по рябым его скулам.

– Про старое или про новое? – оглядев собравшихся, сказал Мартьян Яковлевич.

– Валяй сперва про старое! – выкрикнул поодаль стоящий парень.

– Тянет тебя, паря, на старинку, как брюхатую бабу – на соленый огурец, – обернулся к нему Мартьян. – Ну, да быть по-твоему. Я сегодня не гордый. Что закажут, то и сполняю. Так слушайте. Годов этак двадцать назад прихожу я с приисков. Заработки мои старательские не шибко важные: не везло мне тот раз на золотишко. Однако принес домой разных обнов и гостинцев. Весь капитал порастряс… Прихожу, а баба моя будто и встрече не рада. Что такое? Говорит: неурожай, хлеба нет. Вот ты, мать честная! Обновы есть, а хлеб и деньги кончались. Сарафаны да сапоги жрать не станешь. Что тут делать? Хоть сызнова на прииска сбирайся. Однако недосуг на заработки идти – далече… Кормить семью надо… «Не печалься, – говорю Анне, – будет тебе хлеб». Запряг я коня, да и в Харашибирь с одним спарщиком. Там, по слухам, урожай выдался настоящий. Ну, прикатили туда. Заезжаем к знакомой моему спарщику богатой вдове. В избе, по всему видать, полный достаток. Усадила нас баба за стол, давай блинами потчевать, бутылку дорогим гостям выставила. Пьем, едим, с мороза греемся, – благодать! Речи разные ведем… Баба и говорит: «Не знаешь ли, Митрий, какого снадобья от клопов, чисто одолели, твари проклятые, житья от них нету, хоть из избы беги?» Митрий, спарщик мой, на меня глядит. «Ты, говорит, Мартьян, человек бывалый, приисковый, не знаешь ли, как клопов лечат?» Подумал и отвечаю: «Снадобья, хозяюшка, не знаю, но заговором клопов лечить могу… Слово клопиное такое есть – вмиг из избы через порог гуртом пойдут!» Хозяйка рада-радешенька: «Вестимо, есть такое слово. Сама от людей слышала… Господь тебя мне послал, милый человек!» А милый человек сидит, губы подобрал, глаза выпучил, – вот, думаю, влопался в какую историю! Но виду не подаю. Сижу надутый, как генерал на смотру. Она и совсем поверила. «Возьмешься ли? – спрашивает. – Почем за лечение берешь?» – «Почему не взяться? – отвечаю. – А плата моя известная: не деньгами, мукой». – «А сколько муки?» – «Да пуда четыре отвесишь, и хватит, с других-то я по десяти беру, которые побогаче да при мужиках». – «Ну, что ж, ладно, говорит, лечи…» Вылезли мы из-за стола. Я спросил длинную суровую нитку, подошел к кровати, стал ее ниткой обмерять, а сам неприметно под постелью злой табачище из кармана щепоткой посыпаю… «Уйдите, говорю, все, сейчас шептать над ними зачну». И уж забормотал что-то такое, не разбери-поймешь. Баба кинулась в амбар муку вешать, а я ей вслед: «Готово, дескать, жди теперь три дня, а на четвертый с утра открой двери настежь, они и выйдут один за другим, как по ниточке…» А мука уж отсыпана, взвешена… Подхватили мы с Митрием куль, на телегу закинули, запрягли, поехали… Хозяйка у ворот стоит, в пояс кланяется, спасибо кричит, а мы знай понужаем… Не дай бог, одумается! Да где там!.. Так я с хлебом тот раз и обернулся…

Когда народ вволю нахохотался, старший конюх спросил:

– Ну, и пошли клопы… по ниточке? Не заезжал?

– Дурак я заезжать, что ли… Митрий и тот с той поры глаза ей боялся показать…

– Обманом, выходит, не брезговал ты, Мартьян Яковлевич, в старые-то года, – с упреком сказал Ананий Куприянович.

– Обманом? – теребя бороду, нахмурился Мартьян. – Никому век не заедал, жизнь не портил… Все вот этими, – он поднял к слушателям мозолистые, загрубелые ладони, – все своим горбом… весь век. Капиталов не наживал, никого в дугу не гнул, за глотку не брал. Сытым не всегда от этого был… Э, да что говорить!

Он помолчал и, хитро улыбнувшись, уже мягко, с обычной своей весельцой, продолжал:

– Обман не такой бывает, паря Ананий… Мой обман – отчего он? От семейской дурости, от темноты. Надо же уму-разуму дураков учить. Может, очухаются… Вот и учу, как мне на роду написано. Кого словом подденешь, кого на смех подымешь. Народ-то все видит, от него не скроешься. Вот я вам сейчас еще одну чудесину расскажу. В этот раз уж про новое, – Мартьян кивнул в головою в сторону парня. – Послушайте вот: и при советской власти дураки не перевелись. Как удержишься тут, чтоб не поддеть таких?.. Прошедшим летом Епиха послал меня на Тугнуй проверять нашу артельную ферму… Приезжаю. Живу с пастухами и доярками три дня. Хожу по дворам, по загонам, скотину доглядаю, сепараторы, маслобойки проверяю, – всё честь по чести… А помещался я в избушке, где жил старик Созонт со своей старухой. Он скот пасет, она – по хозяйству. Что ей, бездетной, в деревне? Так она летом при своем старике. Ну, конечно, по вечерам, как коров пригонят, Созонт домой, садимся вместе за стол, разные тары-бары у нас начинаются. Больше всего языком работаю я. Ну, и старуха еще. А старик хмурый, серьезный. Стал я за ним примечать – ровно боится мужик проговориться, каждое слово через силу из себя тянет… все жмется, глазами старуху пытает: не лишнее ли, дескать, брякнул? А что тут брякнешь, когда слово из него с оглядкой лезет? Хитрый старик. Да я хитрее! «Эге, думаю, тут что-то неладно… При случае спытаем его». А надо сказать, Созонт раньше куда как справно жил, – все его знаете, – жмотистый мужик, скупой. Вот я и говорю ему, как пришло мне время в деревню отправляться: «Так и так, дядя Созонт, по всей деревне сейчас золотишко ищут… во дворах, в подпольях копают. Сам Полынкин заявился. По заимкам тоже поедет. Потому – государству золото на разные дела требуется… Чтоб, дескать, не держал его народ, не хоронил в земле без пользы». – «Неужто с обысками пошли?» – так и кинулся Созонт ко мне. «Э-э, думаю, кажись, клюнуло!»– «Известно, пошли, отвечаю, потому – золото не должно без пользы лежать. На него можно заводы строить, трактора делать… Какая мне корысть врать?» Побежал мой Созонт в избу, откуда и прыть взялась! Ни слова не говоря, сбегал к животноводу, домой по какой-то срочной надобности отпросился на денек и снова ко мне прибежал. Возьми, дескать, меня с собой. Мне что – садись, места на телеге хватит… Покатили мы Тугнуем, а он все молчит, трясется, – скорей бы в деревню попасть. Смекнул я, в чем дело, так и этак с ним заговариваю, пытаю. Припугнул малость: у кого, мол, золото отыщется, тому не иначе в отсылку идти. У самой почти околицы не вытерпел мой старик, спрашивает: «А сегодня на нашу улицу Полынкин успеет, аль завтра туда? Не слыхал, часом?» – «До ночи повсюду обойти обещался, говорю, торопиться надо, если что есть у тебя… Припрятано-то где?» А он и бухни сдуру: «Под комягой в ямке…» Да как спохватится! «Ничего, – ласково говорю, – перепрятать надо подальше… Чтоб, значит, ни одна душа не дозналась. Ночь вот придет, ты и займись». – «Не иначе, ночью надо, днем-то подглядит кто ненароком», – а сам дрожит. На мосту он спрыгнул с телеги и к себе по заречью ударился. А я – в сельсовет. Так, мол и так… Никакого Полынкина, конечно, в деревне не было… Вечером пошел председатель с понятыми к Созонту, шасть под комягу, а там и впрямь кубышка с царскими золотыми. Не успел перепрятать, ночи дожидался…. Товарищ Полынкин, когда узнал эту мою проделку, при встрече пожурил: неладно, мол, Мартьян Яковлевич, вышло у тебя, нельзя так человека на пушку брать… звонить, будто мы с обысками по дворам ходим. В другой, мол, раз за это тебе и нагореть может… А ведь был уж такой случай: влетело мне от товарища Полынкина, задал он мне баню. Ну, да, кажись, все знают это… Страсть захотелось мне выпить, а денег – ни гроша. А я и брякни тестю Анохе: «Зачем, дескать, ты советские бумажки в сундуке прячешь?.. Зря это: все едино, им конец скоро, объявят недействительными… Давай лучше за вином в лавку пошлем». – «Да неужто? – говорит. – А я и не чухаю». – «Не чухаешь, так посылай живей, пока не пропали твои кредитки». Натащили тогда полную избу вина. Уж и погуляли мы!.. Другие старики тут подвернулись и как услыхали о том, давай советскую власть по-всякому величать… Кто домой заторопился – скорее червонцы свои сбыть, купить что, кто в кооперацию к Трехкопытному побежал. Домнич-то и донес на меня начальству. Потребовали меня, раба божия, в сельсовет, а там – сам Полынкин. Сидит, шинель нараспашку. Ну ж и взял он меня в работу! «Ты, кричит, доверие к нашим финансам, к советской власти подрываешь… Это контрреволюция!» Здорово он меня распек, грозился посадить, если хоть еще одно слово такое у меня с языка сорвется… В пот вогнал, распарил, как в бане. А потом чуть усмехнулся и говорит: «Иди, чудило! Понял теперь, куда твоя трепотня ведет, что ты натворил? Не будешь больше?» Я ему, конечно: «Понял… не буду… зарок даю!» Знал, что Полынкин меня не посадит, все же страшновато, а главное – совестно перед ним…

Рассказчика то и дело перебивали громким смехом, веселым оживлением. А когда он кончил, старший конюх, сидящий рядом с ним, толкнул его локтем в бок:

– Значит, взял, говоришь, Полынкин тебя за жабры?

– За дело: не баламуть народ! – забормотал Ананий Куприянович, которого на солнце окончательно развезло.

В воротах показалась кучка людей. Все головы повернулись им навстречу.

– Легок на помине! – мотнул головою Мартьян Яковлевич.

Рядом с Гришей шагал высокий, в шинели, начальник Полынкин. Их окружали – Лагуткин, Епиха, Василий Домнич, Карпуха Зуй.

– Сколь начальства враз привалило! – воскликнул кто-то из Мартьяновых слушателей.

– Что у вас тут за собрание? – подошел первым Лагуткин.

– Да вот слушаем, – ответили ему.

Полынкин погрозил Мартьяну Яковлевичу пальцем:

– Агитатор!

В толпе пробежал смешок.

– Отдыхаем, – с напускной степенностью сказал Мартьян Яковлевич, – заходите, гостями будете.

– Мы как раз в гости к вам, – заговорил Лагуткин, – побеседовать… Кстати, и народу здесь порядочно, – он оглядел широкий круг Мартьяновой публики.

И собрание загадывать нечего, – подхватил Епиха.

– Вот это я и хотел сказать, – Лагуткин вытащил из кармана аккуратно сложенный газетный лист. – Все ли слышали, что говорилось на первом Всесоюзном съезде колхозников-ударников?

– Которые слышали, а которые, может, и не слышали, – подымая осоловелые глаза, за всех ответил Ананий Куприянович.

Над ним засмеялись.

– Не будем придираться к Ананию Куприяновичу, – сказал Лагуткин. – Он сейчас домой пойдет отдыхать… А мы займемся. Согласны? Прочтем и обсудим…

– Какие могут быть разговоры… Не все слышали, – загомонили вокруг артельщики.

Лагуткин стал развертывать газету. Епиха потянул Полынкина за рукав:

– Пойдем на второй двор.

Тот кивнул головою в знак согласия…

– Прошу внимания, – начал Лагуткин, – это надо знать каждому колхознику.

Он стал не спеша читать, на ходу разъяснять смысл прочитанного, и когда кончил, артельщики долго молчали. Каждый думал свою думу, – за душу взяли их простые, доходчивые речи на съезде, разворошили прошлое, разбудили воспоминания…

– Всех колхозников зажиточными… – наконец тихо сказал кто-то в глубине толпы.

6

Весенний сев в обеих артелях начался на редкость дружно. В поле выехали, едва подсохла грязь. И красные партизаны и закоульцы заранее подготовились к горячим дням. Нынче было больше опыта и порядка: за два-то года народ научился работать сообща, – больше машин, больше трактиров, на которых, в числе других, уверенно сидели за рулями свои же никольцы – Андрюха, Никишка и жена его Грунька. Одолела семейщина тракторную премудрость – и теперь ей под силу хоть весь Тугнуй распахать! Не только мужику, но, видать, и бабе по плечу та премудрость, – вон как ловко ездит Никишкина молодая женка, так и мелькает по увалам ее пестренький головной платочек… От бригады к бригаде, от стана к стану мчит на своей легковушке, стареньком фордике, начальник политотдела Лагуткин, толкует с бригадирами, с пахарями, с сеяльщиками, с трактористами и стряпухами. То он поможет Санькиным подручным доделать стенгазету на стане, то справится о ходе соревнования и умелой речью подзадорит и Карпуху Зуя и Ваньку Сидорова, будто подхлестнет бригадиров, – и еще спорее пойдет работа, и уж бегут бригадиры друг к другу, бегут к закоульцам, сверяют цифры дневной выработки, сличают проценты, саженкой обмеривают друг у дружки вспаханные загоны, заражают артельщиков своим пылом, нетерпением, желанием вырваться вперед остальных.