Текст книги "Семейщина"

Автор книги: Илья Чернев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 54 страниц)

Глядел Дементей Иваныч на обвислую в тихом морозе длинную красную полосу, и словно заноза вонзилась ему под череп: «Тогда, при комиссаре, писарь Харитон рубаху, сказывают, красную дал на флаг. Теперь куска не пожалели… такому висеть, видно… Вот оно, пристигло! Ну, а мы – то как?»

Красный флаг реял свисающей полосою на высоченном шесте, вздымаемом дюжими руками все выше и выше, – над бывшей волостью, над деревней, над Тугнуем… над всей Россией от моря и до моря.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

1

В начале нового, двадцатого, года партизанские волны захлестнули уже все Прибайкалье. От границ Монголии, через завьюженные степи и косматые хребты, до узкой ленты железной дороги, – трактами или снежной целиной, – шли конные и пешие отряды в дубленой овчине, в шапках-ушанках, в катанках, в ичигах, в сохатиных унтах. На привалах, у ярких костров, в кругу подтаявшего утоптанного снега, смолевой веткой вспыхивала нежданная веселая частушка:

Посмотри-ка, мать, в лесок,

Что-то, что-то там горит.

«Разве, разве ты не знаешь, —

 Партизанский полк стоит».

И уж подхватывают ее простуженные голоса, и уже кто-то, хлопая в ладоши, бежит в плясе кругом костра, взбивает ичигами снежную пыль. Сотня ли, рота ли, целый ли полк затопочет на морозе, широко развернутся плечи:

 Сколь кукушка ни кукует,

 Перестанет куковать, —

 Сколь японец ни воюет,

 Перестанет воевать!

В самом деле: японец перестал воевать. Декабрьская вылазка японского карательного полка в глубь восставшего района – по мухоршибирскому тракту – закончилась неудачей. Потеряв у Новой Зардамы шестьдесят человек, полк в отместку выжег в Харашибири полсотни домов и, преследуемый партизанами, отошел к железнодорожной магистрали, к Петровскому заводу, под надежное прикрытие броневиков.

Военно-революционный штаб Прибайкалья еще находился в тайге, кочевал вместе с Первым прибайкальским партизанским отрядом, но уже было ясно, что нитка железной дороги, продетая сквозь хребты, вот-вот порвется, что японцам и семеновцам не удержаться за эту нитку и они сами начнут рвать ее в наиболее уязвимых местах: полетят от глухих взрывов мосты и водокачки, запылают станции и разъезды, и белая орава покатится на Читу, оставляя в небе дымные следы бесконечных составов. Штаб знал, что на западе, в Сибири, потеряв своего вожака-адмирала, колчаковщина доживает последние дни под ударами Красной Армии и партизанских фронтов, отрывающих в генеральском тылу роты, полки, целые дивизии помороженных сибирских мужиков, не желающих сражаться за своих лиходеев.

Пожар восстания, поднятого по сигналу штаба, полыхал по всему Прибайкалью. В деревнях прогоняли старост, партизаны всюду ставили ревкомы, крушили кулацкие самогонные заводы. Красные флаги реяли в морозном дыму над срубами древних сборен.

В конце января в Бичуре состоялся съезд представителей восставшего трудового народа Забайкалья. Съезд призвал народ к оружию. Красная Армия была еще далеко в Сибири, и для того, чтобы пробиться к ней, нужно было воевать. Съезд поручил исполкому и Главному партизанскому штабу очистить от белогвардейцев-семеновцев линию железной дороги и, не дожидаясь, когда подойдут с запада регулярные красные полки, вынудить японцев к отходу, ускорить захват города и железной дороги на всем протяжении от Байкала до Хилка. Партизаны должны были также задержать отступающий, разгромленный под Иркутском, корпус армии генерала Каппеля, не дать ему прорваться на восток.

Закутанные в ворованные дохи, сотнями падая от сыпняка, обмороженные и злые, каппелевцы, побросав эшелоны, перешли по льду Байкал и двигались вдали от железной дороги – хребтами, снежной целиною немереных степей. Они давно потеряли всякий воинский вид, как потеряли и своего обморозившего ноги командира, и веру в свои силы, и всякую надежду на успех. Все осталось позади, в прошлом. Их гнало на восток желание поскорее добраться до теплого моря, до иностранных пароходов, на которых они, под защитой иноземных штыков, смогут безнаказанно увезти за границу награбленное в Сибири добро. Избегая встреч с партизанами, каппелевцы конвоировали огромные обозы с женщинами, золотом, дорогой мебелью, церковной утварью, пулеметными лентами, насметными запасами съестных продуктов и всевозможных предметов домашнего обихода. В хаотическом беспорядке на санях были свалены экспонаты музеев и картинных галерей сибирских городов, целые магазины галантереи и мануфактуры. Главный партизанский штаб выставил против этой орды мародеров по всем трактам крепкие заслоны, хорошо понимая, что, бессильная сейчас, она может стать грозной силой, если дать ей соединиться с атаманом Семеновым, обогреться, прийти в себя.

Мечущихся в горячечном тифозном бреду белые бросали в деревнях или средь дорог на произвол судьбы, трупами, как вехами, отмечая страшный путь каппелевского корпуса. Из белесого мрака выскакивали партизанские заставы, отщипывали хвосты обозов, уводили пленных. Корпус таял изо дня в день, но все шел и шел… В Читу генерал Каппель вступил, уже лежа в гробу, во главе многотысячной похоронной процессии, состоящей почти сплошь из офицеров.

Второго марта партизаны, поддержанные подоспевшей с запада Первой Иркутской дивизией, выбили семеновцев из Верхнеудинска. Бросая винтовки, пушки, броневики, амуницию, оставляя сотни пленных, семеновцы кинулись на восток, к Чите. Туда же потянулись японские войска, заранее объявившие «нейтралитет», – бесполезно и накладно было бы вступаться за белых.

Двенадцатого марта в Верхнеудинске состоялся первый парад частей новой, Народно-революционной армии…

Ничего этого не знал, да и не мог знать во всех подробностях Дементей Иваныч.

Над полусотней деревень враз вспыхнули красные флаги, кумачовый плат взыграл над Никольской сборней – и ему казалось, что это конец, полное завершение борьбы. Район восстания в заполохе мерещился ему бескрайним океаном, – анафемская-де власть расплеснулась от моря до моря.

Но, успокаиваясь, приходя в себя, Дементей Иваныч перенимал от людей слух за слухом. «Выходит, что и не до моря, нет, засел атаман Семенов с японцами в Чите, даже к Хилку не подпускает, да и город еще за японцем. В кругу, в кольце, выходит, Красная гвардия. Можа, вызволят как? – ему не хотелось терять последней этой зацепки, но надежда тут же тускнела, и oн удрученно вздыхал: – Мало ли что, атаман, может, год в Чите просидит, а за год в полный разор большевики обернут. Здесь живем, не в Чите… Пока Семенов сбирается, нас так подожмут… да уж и поджали!..»

Ох и долгой показалась ему трескучая эта зима! Не мороз донимал, что мороз: по дрова и сено по-прежнему ребята, а не сам снаряжался, – донимала лютая неизвестность. До того, многие годы, десятки лет, все было просто, понятно, привычно. А теперь – по шестому десятку – будто остановился он на перепутье дорог: по которой идти? Будто вынули что у него из середки.

– Ну и жисть… не приведи господь! – не без ехидства говорил в кругу своей семьи Дементей Иваныч, когда ему сообщали, что бешеный председатель Мартьян вытворяет невесть что над справными хозяевами: сызнова партизаны совет, ревком какой-то вместо старосты поставили, и Мартьян по задворкам бьет в мелкую щепу самогонные чаны крепышей…

На рождество Тугнуем, через редкие снежные суметы у горожников, прошли неведомые обозы, проскакали закутанные в башлыки до глаз нездешние вершники. Люди видели и сказывали: на плечах у вершников, прямо на шубах, нашиты погоны с золотой тесьмой. Председатель Мартьян Алексеевич получил от ближайшего партизанского штаба строгий наказ: не пускать каппелей в деревню, вооружить надежных мужиков и гнать и щипать врага.

Так и сделал ревком – и гнали, и щипали, и не давали каппелевцам останавливаться, приближаться к деревне. В обозе отбили десятка два заморенных коней. Отставших, выбившихся из сил лошадей ловили в степи мужики посмелее.

Прослышав о таком нечаянном барыше, Дементей Иваныч послал Федота верхом на Тугнуй:

– Близко к каппельцам не подбегай, пущай себе идут, куда идут… Коня доброго слови…

К вечеру Федот вернулся, ведя в поводу гнедую кобылу.

– Ладная капелюха… Капелюхой и звать станем! – осматривая истощенную лошадь, обрадовался Дементей Иваныч. – Ей теперь овса да хлеба – и через месяц снова гладкой станет…

С появлением каппелевцев надежды Дементея Иваныча на возврат белой власти опять было разгорелись, но только три дня, уклоняясь от боя, промаячили на Тугнуе белые обозы, каппелевская колонна, оторвавшаяся, видимо, от главных сил, так же быстро растаяла в белесом мареве сопок, как быстро и неожиданно появилась…

На восток подался японец, на восток оттянул своих казаков атаман, будто унес с собою робкую, уже надежду Дементея Иваныча: «Можа, воротятся еще?» И в сотый раз задавал он себе один и тот же безответный вопрос: «Ну, а мы-то как?»

К весне надежда лопнула окончательно, ровно горшок глиняный треснул: партизанский командующий Лебедев, слышно, ввел свои полки в Верхнеудинск, бесповоротно откатился японец к Чите, и кольца для красных никакого нет, – садись в Заводе на поезд и поезжай в Москву, хоть до самого Ленина!

2

– Что за оказия такая? – с тревогой в голосе спросил Дементей Иваныч на третью неделю восстания. – Куда Андрюха запропастился?

По нескольку раз в день выходил он за ворота и глядел вдоль Кандабая, не запылит ли поземкой на повороте улицы Андреев конь.

– Кабы знатьё! – вздыхал он.

В конце концов Дементей Иваныч не выдержал:

– Сбирайся, Федотка, до волости. Сбегай-ка насчет дяди… Что такое, ума не приложу!

Федот проворно слетал по заречью до ревкома. В ревкоме ему объявили: убит-де Андрей Иваныч в стычке с японцами, подсекла его японская пуля у Новой 3ардамы. И еще узнал Федот: рядом с дядей Андреем зацепила вражья пуля бывшего пастуха Алдоху, раздробила ему правую руку, и лежит сейчас Алдоха в мухоршибирской больнице, в жару мается.

Федот принес эти новости домой. Семья как раз садилась за стол. Павловна прилаживалась на табурете к медному ведерному самовару. Дементей Иваныч залез в самый угол, меж Дарушкой и Василием.

Войдя в избу, Федот наскоро взметнул двуперстием:

– Чистое горе, батя…

Дементей Иваныч бросил на стол протянутую было к сковороде вилку.

– Дядю Андрея убили! – опустил глаза Федот. Дементей Иваныч аж подскочил на лавке:

– Убили?! Что говоришь!

– Японец убил… Вместе с другими закопали у Новой Зардамы, в партизанской общей могиле…

– Оказия! Будто за смертью приехал на родимую сторону. – Не довелось Андрею Иванычу лечь в своей деревне, – вставила Павловна.

Грустная минута молчания прошлась по избе. Никто не принимался за еду. Дементею Иванычу живо так припомнился последний разговор с братом… И кто ж его, Андрюху, знал, кто мог угадать, что поедет он прямо к партизанам? К батьке на Обор сбирался, а вот куда занесло! Не старик ли завлек Андрея?.. И кто кого завлек?.. И свиделись ли они еще?

«Каких коней ухайдакал старый черт!» – с негодованием подумал об отце Дементей.

Теперь, со смертью Андрея, ничто уже не стояло на дороге Дементея Иваныча, никто не мог предотвратить раздела с батькой. Правду сказать, малость побаивался он с отъездом брата на Обор: а вдруг в защиту старика пойдет Андрюха или доли своей потребует, или прижмет ему, Дементею, хвост… Ан, некому теперь прижимать!..

Полное лицо его порозовело, покрылось испариной. Он неожиданно для самого себя улыбнулся и, утираясь полотняным рушником, сказал:

– Ну, ешьте же… Завтра доведаемся с Василием на Обор. Знает ли еще батька об этакой беде?

– Откуда там слух пройдет, – с сомнением проговорил Василий.

– У дедки своя беда: коней упропастил, – усумнилась и рябая Дарушка.

Она сказала это тоном искреннего сочувствия, – дескать, и без того старику тяжело. Но именно это сочувствие и кольнуло Дементея Иваныча.

– Это ему что, подумаешь – горе: не его кони, чужие!.. Эка дура! – зло сверкнул он глазами в сторону дочери.

Другая бы прикусила язык, но то была не знающая страха к родителю, поперечная девка-язва.

– Пошто чужие! Наши общие кони… Сердце у дедки болит не менее твоего, – с ухмылкой сказала Дарушка.

– Ну, не язва ли? – загневался Дементей Иваныч. – Нашла кого защищать… Да жалей он хозяйство, неужто погнал бы коней в такую пропасть?!

– А может, кони целехоньки на Оборе стоят? Семеновцы, слышно, ускакали… куда запряжка денется?.. – примирительно заметил Федот.

– И правда, – поддержала его Павловна. – С тех мест не шибко-то ездят нынче…

Дементей Иваныч поостыл. И то сказать: с Обором нет настоящего сообщения. Известно лишь, что старик сам вызвался доставить пакет красному командующему да бросил в дороге запряжку. А дальше что было?

«Може, и в живых батьки нету…» – подумав такое, Дементей Иваныч засопел и хмуро принялся набивать рот картошкой, густо политой конопляным маслом.

– Сказывают, Алдоху здорово шибануло. Всю руку в клочья! – заговорил Федот.

– Об этом-то нам не горевать, – протягивая Павловне опорожненный стакан, отозвался Дементей Иваныч. – Сами на то шли…

– Как есть, нам об них какая забота, – одобрил батьку Василий.

3

Густые тени легли на крутые склоны оборских сопок. По-над снегами шагала ночь.

Соломонида Егоровна засветила в избе коптилку и стала собирать ужин. Ребятишки, по обыкновению, ссорились и ревели.

– Замолчите, анафемы, навязались вы на мою голову! – гремя чугунами и чашками, закричала она. – Жрите да укладайтесь, чтоб… сникли. Чисто анафемы!.. Ермишка, выдь-ка батьку покликай, все неймется ему на ночь глядя.

Иван Финогеныч сидел на приступке амбарушки, уткнул бороду в острые колени. Порою он подымал голову и глядел поверх крыш в зеленую темень неба, в моргающие светляки созвездий.

Так тихо во дворе, и на тракту, под обрывом сопки, тихо, и старые сосны будто отдыхают от недавнего шума, топота и ржанья. Вот опять прежнее спокойствие вернулось в окрестности морского полустанка, и чудится ему, что и он и его полустанок, будто вскинутые мощной волной на кипучий гребень на какой-го самый короткий миг, снова сброшены сверху на пустынный безлюдный берег. Тишина… А давно ль то было? И перед его глазами проходят – сотни людей, командиры, кони, пулеметы, скачущие ординарцы… черные предатели, приспешники боголюбивого Ипата. Все разом схлынуло, и забыт полустанок, точно ничего и не было, точно все это приснилось в причудливом беспокойном сне.

Тишина, привычная тишина и покой… Но будет ли покой когда-нибудь в его сердце?

Иван Финогеныч прислушивается к хрусткой морозной тишине, разлитой вокруг. И будто оттуда из морозной темени приходит Андрей. Вот он отставляет в сторону гладкий новенький винчестер, распахивает полы нездешней дохи. Вот он снимает шапку, а под шапкой плешина в венце белого серебра. «Э, да ты старее меня!» – смеется Финогеныч и прижимает к груди своей родное, в красных прожилках, лицо… И вот Андрей скачет в обратный путь, к своему отряду, и голос его доносится издалека, едва узнанный, ровно незнакомый голос…

Кто бы мог угадать, что тот путь будет последним путем Андрея, из которого нет возврата? Ежели бы знал, завернул бы, ухватился за стремя, не пустил бы его ни за что на свете!

Нет, не бывать, видно, покою в сердце Ивана Финогеныча.

Никого нет кругом, не мелькнет Андреева дошка в морозной мгле, не забьет копытами по тракту его крутобокий мерин.

Слезы душат Финогеныча, – так сразила его страшная весть о битве под Новой Зардамой! До конца жизни не забыть ему той минуты… Для чего же вез он пакет, надрывая последние силы, бежал из-под смертного стрела семеновской заставы, – не его уложили, коней загубили те шальные пули, – чего ради потерял он их, чего ради смерзся колтун на голове и зашлось сердце в свистящем беге? Нет Андрюхи и не будет, никогда не будет!

Но дума поворачивает уже на другое: ведь самому командующему пакет, и, может, десятки, сотни, тысячи Андрюх вызволил он из-под пули, спас от смертельной беды. Может, сотни и тысячи отцов не сиротуют сейчас, как он, на приступках амбарушек, и ему одному за всех выпала та сиротливая горькая доля.

«Не попусту, видать, жизнь прожита, – думает Иван Финогеныч, – они, молодые, будут счастливее, умнее нас». Улыбка стекает со сжатых его губ, и в памяти встает вещий Харитон Тряси-рука.

В ночи, точно под звездами, забились дробью колокольцы-шаркунцы.

– Кого бы это господь несет? – прошептал Финогеныч. – Запозднился кто-то.

Колокольцы все ближе, и слышен явственно скрип полозьев.

– Тятя! – кричит с крыльца Ермишка. – Иди ужинать. Матка звать велела.

Иван Финогеныч подымается, – ломота в ногах, с того самого дня ломота.

– Счас, погодь… Слышь, по тракту едут. Не к нам ли? Ермишка бежит далеко впереди отца.

– Наши… Дементьевы! – узнал он запряженного в сани жеребца Тишку.

Он пытается прыгнуть в раскатившиеся к обочине крутой дороги сани-розвальни, но Василий взмахивает со свистом над его головой веревочными вожжами и гаркает:

– Туды твою!..

Сани подшибают Ермишку, он кубарем летит в снежный сумет.

Иван Финогеныч уже настежь распахнул ворота.

– Припозднились, – различив Дементея, говорит он. – Ну, заходите же…

Дементей Иваныч вылез сопя из саней, молча переступил за батькой порог, перекрестившись, сказал:

– Ну, здоровате ж.

И начал снимать собачью доху, срывать ледяшки с бороды и усов.

– Здорово, – ответил Иван Финогеныч.

– Здоровенько, – бросив на пасынка ненавидящий взгляд, протянула Соломонида Егоровна.

Тут Финогеныч приметил, что Дёмша будто не в себе, и большие, с поволокой, глаза его блестят, как в жару.

– Здоров ли? – участливо осведомился он, приблизился к Дементею: от того несло винным духом.

Неожиданно для всех Дементей Иваныч упал батьке в ноги. Вошедший с улицы Василий, не мигая, по-бычьи уставился в широкий зад отца.

– Что такое… встань! – возвысил голос Иван Финогеныч. Налившееся кровью лицо, свесившиеся на лоб кудри сына – весь он, униженно распростершийся на полу, показался вдруг Финогенычу чужим, ненавистным.

За унижением Дёмши он чуял какой-то подвох.

– Встань! – повторил он сухо и непривычно властно.

Подымаясь, закидывая назад пятернею волосы, Дементей Иваныч заговорил:

– Приехал поклониться, батюшка. Благослови на особо жительство… на раздел. И ты, матушка…

Дементей Иваныч сделал было движение поклониться в ноги и Соломониде Егоровне, но та, зло улыбнувшись, отошла к печи.

– Что ты, что ты, Иваныч! – голос мачехи выдавал и крайнее изумление и торжество победителя: Дёмша поклонился-таки ей в самые ноженьки.

Дементей Иваныч, казалось, не замечал ничего этого, гнул свое:

– Один раз в жизни человечьей такое бывает, чтоб с отцами – с матерями делиться. Уж не обессудьте…

– Ежели на это твоя воля – делись. Ты ведь лани еще лесу себе на избу припас… делись. Я помехи чинить не стану, – просто сказал Финогеныч.

Дементею Иванычу показалось обидным: зачем пропадают даром все его ухищрения, и он непонимающе заморгал глазами: кто же в конце концов дурак – он или выживший из ума старик? «Оказия!»– с досадой подумал он.

– Чаевать станем. К самовару в самый раз угадали, – заговорил как ни в чем не бывало Иван Финогеныч. – Что на деревне слыхать? Пошто поздно?..

За самоваром Дементей Иваныч подробно рассказывал о последних событиях в деревне, не решаясь сам расспрашивать: знает ли батька о гибели Андрея и цела ли запряжка, на которой отвозил старик пакет красному командующему.

– Опять эта анафемская власть воротилась… Кумачовый флаг тот же час повесили… Мартьян лютей волка… – Дементей Иваныч словно приберегал страшную весть напоследок, все оттягивал с нею.

Но почему батька глядит на него так пристально и осуждающе? Как об Андрее сказать, – может, старик не знает еще? Разбередишь ему сердце, а он и забрыкается с разделом? А если знает уже, то не сочтет ли по дурости своей, будто он, Дементей, радуется тому, что одним хозяином при разделе стало меньше? Опять же о конях: добрые кони, а спроси – озлится, и пойдет все прахом, весь раздел. Взбеленишь старика, – не вернешь вспять слаженного так легко и просто.

Дементей Иваныч вздохнул и замялся. Молчал и старик, все молчали.

– Японский ероплан летал, до чего страх! – вставил Василий упущенную отцом подробность.

– А бомбы кидал? – вскинулся любопытный Ермишка.

– Недосуг, паря, было, – ответил Дементей Иваныч – Они улепетывали, видать, ноги свои уносили… Наши им у Зардамы, сказывают, насшивали.

– Наши? – Иван Финогеныч чуть усмехнулся. – Наши? Да ты только что анафемами их костил, а теперича своими признал…

– Ну, наши, русские, говорю. А то как же… – растерялся Дементей Иваныч.

– В настоящее время не поймешь, где наши, где ваши, – хохотнул Василий.

– А ты пойми! Понять беспременно надо, – строго осек глупый тот смех Иван Финогеныч. – Зардама сказала, кто наши, а кто ваши. Об Андрее, може, слыхали? – голос его заметно дрогнул.

– А что? – прикинулся Дементей.

– Да то… нет у нас Андрея, положил свою голову… – непрошеная слеза скатилась по щеке Ивана Финогеныча.

– Это ль не бедынька! – деланно всплеснул руками Дементей. – А свидеться-то вам довелось?

– Свиделись… Я с пакетом в хребты поехал, а он вершним догнал меня. С часок и поговорили только.

Иван Финогеныч приостановился: рассказывать ли Дёмше о погубленной запряжке, о белой погоне… «Была – не была, пусть всю правду узнает, о брате сейчас печаль… неужто о животине печали боле? Была – не была!» И, вперив серые свои глаза в лоснящееся лицо сына, он глухо сказал:

– Лучше б я помер, лучше б задохнулся, – так бежать от семеновцев пришлось… Коней бросил… Пришили их пулями на болотных кочках… Но о конях ли забота, когда смерть доспеет? Андрюха – это нам с тобой не кони. Коня купишь, нового вырастишь, Андрея не вернешь никогда…

Он уронил голову на грудь.

Дементей Иваныч налился пунцовой краской, гнев закипел в нем, – он знал теперь всё: так вот оно, батькино раденье о хозяйстве! Но он сдержался, не захотел ронять себя в глазах отца, мачехи, сына, всей этой чуждой мелкоты, – печаль о брате Андрее и впрямь велика.

– Что ж, – произнес он, – верно: животину купить можно, сына тебе не купить такого.

Старик поглядел на Дементея Иваныча благодарным взглядом, но благодарность смешалась в этом взоре с недоверием и удивлением. И он бездумно повторил вопрос, на который еще в самом начале не получил ответа:

– Чего припозднились-то? Аль в дороге что стряслось?

– Не, ехали хлестко, – простодушно сознался Василий.

– Гости задержали, – покраснел Дементей Иваныч, – выпили чуть…

– Храбрости ради первачу хватил? – рассмеялся Финогеныч. Дементей Иваныч обомлел, раскрыл рот, – до чего угадлив старик!..

Утром порешили: окончательный раздел хозяйства состоится поздней весной, к лету; с вёшной Дементей начнет рубить себе новую избу, переедет в нее, а потом уж – всё нарозь.

Без спора порешили, без перебранки.

4

Весной, накануне Егория, – земля была еще мерзлой и на пахоту не выезжали, – вместе с ярким солнцем на деревню пришла радостно взволновавшая Ипата Ипатыча и всех его дружков-стариков достоверная весть:

– Японец и прочие державы никак не согласились на советскую власть дальше Байкала, иначе войною грозятся. Ленин, слышно, не схотел непосильной битвы, отвел Красную Армию на левый берег Селенги…

И верно: в конце марта и начале апреля в Верхнеудинске заседал съезд трудящихся Прибайкалья, объявивший о создании на Дальнем Востоке от Селенги до Тихого океана самостоятельной Дальневосточной республики с демократической формой правления. Съезд избрал временное правительство, в составе которого преобладали коммунисты.

Вернувшись со съезда, председатель ревкома Мартьян Алексеевич созвал сход, и здесь мужики услышали диковинные вещи… Главным толмачом их в Никольском стал бывалый Дементей Иваныч. Птицей-гоголем ходил он по селу, и откуда только прыть на старости лет взялась, – так и сыпал налево и направо:

– Вишь, буфер придумали. Только тем красным буфером японца вряд ли проведешь! Сидит японец с атаманом крепко в Чите и буферное правительство на восток не пущает… Вот вам дескать, столица – Верхнеудинск, получайте ее, а дальше – ни-ни!

– Покуда в городе заседали, японец на Дальнем Востоке красным такую трепку дал, – век чесаться не перестанут.

– Какой ни на есть буфер, а не советская власть. Дывыэр! Слабина большаков взяла всех крестьян под одно равнять. Поживем еще! Слышь, и денег советских к нам не пустят – зачем нам ихние миллионы: полсотни тысяч коробушка спичек… У нашего правительства свои деньги будут, серебро пойдет да золото.

– Мартьян-то хвост поджал, говорит: совет упраздняется, крестьянское управление вернули – без совету…

– Ипат Ипатыч не зря Булычева благословлял. Выходит, перехитрили мы большаков. Булычев от беспартийных крестьян в правительстве министром поставлен. Свой теперь министр, в обиду не даст!

Так, противореча самому себе, то восхваляя, то поругивая красный буфер, Дементей Иваныч переходил со двора во двор, всюду подсаживался к старикам; его приглашали за стол, угощали самогоном, и он шествовал из улицы в улицу, краснорожий, опьяненный радостью и вином.

– Эка браво красуется Николай Александрович Бутырин, лавку настежь распахнул… Он зря не распахнет!..

Но преждевременно веселился Дементей Иваныч, Бывалый-то, бывалый, но многого не мог постичь он кудлатой своей головой, и вот не успел народиться в небе новый месяц, буферная власть объявила мобилизацию, и чубатый красавец Федот, бросив в борозде плуг, поехал к воинскому в Завод. Оттуда он прислал фотографию, на которой был изображен бравый боец Народно-революционной армии, а заодно и сообщил: «Наша дивизия выступает на фронт вышибать Семенова из Читы…»

И зудинский Федька, и Анохины зятья, и Карпуха Зуй, и Спирька – Арефьев парень, партизан удалый, и соседский Лукашка, с которым всю-то зиму не переставал цапаться Федот из-за Астахиной дочки Пистимеи, и многие, многие молодые партизаны – все были призваны в войска, все поехали на фронт – выбивать читинскую пробку.

Как взъярился, тут Дементей Иваныч, как загалдел!

– Мало им войны этой треклятой!.. С одним работником как отведешь вёшную, что напашешь – насеешь?! Опять наймовать доведется, али сестре в ноги насчет девок кланяться.

Будто в ответ незадачливый Зуда по-соседски сочувственно надрывался через улицу:

– Чо, паря Дементей, будет! Двух ты уронил на войне, как бы третьего не довелось.

Ножом острым ударило в душу это напоминание о потерянных сынах.

Вечерами к Дементею Иванычу повадился уставщик. С чего повадился – неизвестно. С Ипатом Ипатычем заявлялись: разжалованный советом староста Астаха Кравцов, мельник Григорий Михайлович, давний Ипатов радетель Петруха Федосеич, прозвищем Покаля.

Благословив трапезу, Ипат Ипатыч заводил разговор о том, что не плохо бы в помощь Булычеву снарядить в город, втиснуть в правительство дотошного своего мужика, способного в крестьянском деле:

– Ну, министром не министром, а каким бы ни на есть управителем…

Уставщик явно намекал на Дементея Иваныча. Гости подхватывали эту мысль и, подвыпив, начинали упрашивать хозяина.

– Добро бы, – захлебывался тонким своим голосом Астаха, – добро б, Дементей Иваныч!.. Ты да Булычев, – супроти энтой силы не шибко-то попрешь. По-своему повернули бы новую власть…

Дементей Иваныч подливал гостям самогона.

– Соглашайся, а мы с Ипатом Ипатычем напишем Булычеву, чтоб вытребовал тебя в город, – гудел дородный Покаля.

Мощной копной возвышался он над столом. Прежде чем опрокинуть в глотку ковш самогонки, – а он пил только ковшами, – Покаля выпивал залпом полстакана растопленного сметанного масла, оттого никогда не хмелел.

Дементею Иванычу льстило предложение уставщика, но он отнекивался, отшучивался, – на кого бросишь хозяйство, без головы, известно, ноги не ходят.

– Велика честь, да не нам ее, видно, несть! Тяжеленько. Булычев поучен, а мое ученье – аза в глаза не видал.

Он не говорил ни да ни нет, и это еще больше распаляло мужиков.

– Пособим, коли что! – ободрял Покаля.

– Не сумлевайся… не ершись! – зудил писклявый Астаха. Дементей Иваныч ловко отводил беседу в другое русло, спрашивал всеведущего пастыря:

– Откуда такое, ты скажи нам, Ипат Ипатыч, прозвание идет: читинская пробка?

– Как же не пробка, – поглаживая пятерней пушистую свою бороду, разъяснял уставщик, – за Читой лежат земли, подвластные буферному правительству. Всюду там до самого моря это же красное управление, партизаны, а соединиться никак не могут… Она пробка и есть.

– Попробуй-ка выбей ту пробку! – хохотал Астаха. – Японец, он те выбьет. Он те соединится!

– Слышно, – мечтал вслух опьяневший мельник, – посулился японец снять атамана из Читы и верхнеудинское правление хоть до Владивостока допустить, ежели только признают наши министры царевы деньги…

Хозяин и гости подхватывали пьяный бред мельника. У каждого в пузатых сундуках лежали толстые пачки красненьких, четвертных, сотенных. Отчего ж не потешить себя приятной сердцу мечтой?

– Вот бы браво! – восклицал Дементей Иваныч.

– Чо ж не браво! – заливался Астаха. – Тогда мы с тобой Бутырина капиталом задавили бы, в бараний бы рог согнули.

Он никак не мог расстаться с давней своей враждой к Бутырину…

Гости расходились иногда в полночь. Дементей Иваныч не тужил о потерянном времени. Старательный Василий с Мишкой и двумя работниками ночевали на пашне, – пахота шла своим чередом. Изредка разве заворчит Дарушка:

– Что это люди скажут, – вёшная, а он…

– Дура, ты и есть дура! – осекал ее Дементей Иваныч. – Что можешь ты понять в государственном деле!

И опять преждевременно веселился Дементей Иваныч. Хоть и нет совета, а председателем остался все тот же бешеный староста Мартьян. Хоть и нет анафемской безбожной власти, а красный флаг над сборней так и не спустили, только в углышке того флага нашили синий квадрат с белыми буквочками – ДВР.

Беспощаднее прежнего крушит Мартьян самогонные аппараты… Богатые мужики стали увозить их в хребты, на заимки, на Обор, на Учир, на Мурзан к братским, – хоронили кто куда мог, подальше от Мартьяна, курили самогон за десятки верст от человеческого жилья.

5

Вешние денечки греют душу… Любо глядеть с покатой сопки на волнующую ширь Тугнуя. Насколько хватает глаз, степь покрыта зелеными травами, будто мягкий ковер разостлал кто под ногами. В высоком синем небе проносятся на север крикливые косяки гусей, выводки уток. На олоньшибирском озере, на Капсале поди колгочут, играются желтоклювые турпаны, – они прилетают раньше всех, едва снег сойдет.

Дементей Иваныч вздыхает: не до Капсала ему теперь, Капсал пускай молодых забавляет, – сколько ребят уехало уже на озеро с дробовиками. В старые годы любил наезжать туда и Максим. При воспоминании о любимом сыне-охотнике у Дементея Иваныча словно бы заболело сердце.