Текст книги "Семейщина"

Автор книги: Илья Чернев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 41 (всего у книги 54 страниц)

Понапрасну ворчали старики на советскую власть, – она и недумала забывать своих обещаний насчет облегчения доли крестьянской. По всей Советской стране, до самых отдаленных ее окраин, в великом множестве вырастали машинно-тракторные станции. И в эту весну тысяча девятьсот тридцать второго года дошел черед и до семейщины. От колхозных председателей узнала она: артельные пашни пахать нынче будут тракторы, железные кони. Председатель Епиха аж загорелся весь, когда услыхал В районе об этом. Председатель же Мартьян только носом шмыгнул, не поймешь его: то ли отрадно ему, то ли скучно стало от этих вестей…

Разговоры о тракторах всполошили семейщину: неужто правда, неужто в самом деле есть такие невиданные кони-самоходы? Сроду их не видывала семейщина, а потому не шибко-то и верила.

Но вести о чудесных машинах постепенно оборачивались явью, в соседнем Хонхолое, на окраине, какие-то нездешние, наезжие люди обносили забором прилегающий к сопке выжженный пустырь. На нем спешно строились длинные бараки – гараж и мастерские. В пустующих в улице, близ забора, избах размещались рабочие, конторщики и агрономы. Над крыльцом ранее заколоченного большого кулацкого дома появилась от руки написанная желтой краскою вывеска:

КОНТОРА ХОНХОЛОЙСКОЙ МТС

Вскоре через Никольское потянулись из Петровского завода вереницы грузовых автомобилей. В их громоздких коробах вздымались, перетянутые веревками, высокие ящики – не эти ли самые неведомые тракторы скрыты за белыми досками, кто скажет? Или, может, другие какие машины, о существовании которых семейщина и не подозревает? В коробах грузовиков, в три ряда накатанные, возвышались железные бочки, и редко кто на селе угадывал, что в них и к чему.

При появлении автомобилей, переваливающихся с боку на бок в грязных выбоинах, на тракту становилось оживленно. Створки окон враз распахивались чуть не по всему порядку, с подоконников свешивались бородатые лица мужиков, кичкастые головы баб…

Грузовики везли тракторный прицепной инвентарь, плуги и сеялки, запасные части, горючее, разобранные машины. Но самих тракторов так и не видала до сих пор семейщина. И вот однажды ночью сквозь сон услыхали никольцы отдаленный глухой, мерный перестук в степи. Обходя деревню, Тугнуем шли гуськом тракторы. Их было не так уж много, но гул по мере их приближения к деревне нарастал, и когда они пересекали речку у мельницы, на низу Краснояра задрожали неостановимой дрожью стекла в рамах, задрожали, будто заныли.

– Чо это?.. О господи! – испугалась бессонная Ахимья Ивановна.

Она выскочила на крыльцо, и показалось ей – далеко-далеко зa околицей движутся парами белые, круглые, лучистые огни, словно не огни, а глаза каких-то чудищ… много-много глаз, уходящих в сторону Хонхолоя.

И у соседей, слышно, скрипнули сени, проснулся народ. И кто-то через улицу кинул уверенным баском:

– Глянь, трактора!

Председатель Епиха тоже проснулся от шума моторов, поднял на ноги жену и сестру. Где это гудит-стрекочет – он не мог понять. Отсюда, с тракта, было далеко. Вместе с Лампеей и Грунькой он полез на крышу амбара, и оттуда они увидали белые огни-глаза, словно плывущие во мраке степи. Над ними светлело от зарева небо. Огни обходили деревню у мельницы.

– Значит, прибыли! – безотрывно следя за движением огней, восторженно прошептал Епиха, – не зря, выходит, променяли большевики ситец на железо!..

2

Дирекция машинно-тракторной станции не рассчитывала, что ей в первую же весну удастся набрать здесь, на месте, достаточно людей для работы на тракторах. Правильно рассуждала она: туга семейщина к машине. И потому вместе с тракторами в Хонхолой прибыло десятка полтора вербованных трактористов, переброшенных сюда откуда-то из России. Решено было постепенно приучать колхозную семейскую молодежь к управлению машиной. Дирекция МТС договорилась с правлениями колхозов, которых она призвана была обслуживать, что председатели самолично отберут наиболее развитых и способных ребят, – их для начала поставят, прицепщиками…

Одним из первых в артели «Красный партизан» в прицепщики пошел Анохин Никишка. Живой и своевольный подросток, Никишка аж загорелся весь, едва услышал о наборе прицепщиков. Но не видать бы ему трактора, как ушей своих, если бы не председатель артели Епиха: он-то и настоял перед тестем, чтоб отпустили паренька к машине, настоял чуть не с бранью и угрозами, потому что Аноха Кондратьич и слышать сначала об этом не хотел. Самому Никишке приступаться к батьке было бесполезно, – старик ревел свое:

– Не станет, што ли, для тебя в артели крестьянской работы? Ишь чо удумал! В ученые полез, на легкую должность!

Ахимья Ивановна разделяла эти опасения: подле машины юнец потрется, забудет крестьянство, чего доброго кинет потом стариков родителей. Но хоть и разделяла она эти опасения, однако помалкивала: поглядим, дескать, как еще дело с тракторами этими обернется, станет ли народ парней своих посылать. Отстать от людей, очутиться позади всех старой никак не хотелось.

А Епиха, на обязанности которого лежал набор прицепщиков, чуть не каждый день зудил и зудил старика, и тот в конце концов сдался: как будешь перечить председателю! Епиха считал Никишку подходящим кандидатом: умен, сноровист, – весь в мать, – этот машины не испугается. А когда увидал, что и сам парень рвется в МТС, – мог ли тут Епиха от стариков отвязаться? Не таковский он – свое взял!

Оба вместе торжествовали они, оба, каждый по-своему, праздновали победу над боящейся всякой новины семейщиной. Никишка прямо-таки сиял. Светлые глазки его утопали в узких щелках от неудержимой счастливой улыбки…

…Вырос Никишка незаметно, в достатке, рос он баловнем и любимцем, – единственный сын в семье. Ахимья Ивановна отличалась необыкновенной плодовитостью: каждый год почти она и приносила Анохе Кондратьичу нового жителя в дом, и каждый раз это была девка. За три десятка лет вырастила она тринадцать девок – те, что умирали, не в счет. Аноха Кондратьич только головой крутил:

– Да когда ж ты настоящего хозяина мне принесешь? Рожала Ахимья Ивановна и парнишек, но неудачно: из троих выжил один – Никишка. Он родился последним. Было это в разгар германской войны… Года через три сильно гуляла по деревне оспа, едва отстояли Никишку от смерти, едва не заклевала его, – так и бегал малец по улицам весь в щедринках. Тем дороже стал он для матери. И с девками-то ласкова и обходительна Ахимья Ивановна, а уж с ним – мер никаких нет. Как сыр в масле катался в детстве Никишка, чего захочет – нет ни в чем отказу. Все его прихоти выполнялись безоговорочно.

Тяжести крестьянского единоличного труда Никишке по-настоящему изведать не довелось: выехал малолетком на взрослых своих сестрах, – девки и косили, и жали, и пахали.

Всеобщие потачки дома сызмальства воспитали у Никишки повелительные, властные наклонности: он рано почувствовал, что все ему подчиняются… должны подчиняться. Позднее, в кругу сверстников, много раз заявлял он себя не терпящим перекора, всегда настаивал на своем. В случае, если выходило не по его, он вскипал, ожесточался, лез в драку.

– Спортили мы парнишку! – задумчиво потеребливая скудную свою бороденку, вздыхал порою Аноха Кондратьич. – Надо к делу, к хозяйству его приучать…

Но этому не суждено было сбыться в полной мере. Если раньше, до революции, удавалось оберегать парня и девок от прививки оспы, запрещенной старыми книгами, то теперь, при советской власти, и оспу всем привили, и в положенное время заставили всех ребятишек в школу ходить. Пошел в школу и Никишка, – какой из него хозяин теперь, рассуждал Аноха Кондратьич, Однако проучился Никишка недолго: лишь две зимы в школу пробегал. Только став впоследствии трактористом, Никишка понял, какую оплошность совершил он, поддавшись уговорам батьки – старик настоял-таки на своем, взял под каким-то предлогом сына из школы. Кратковременность обучения сказалась особенно сильно именно на тракторных курсах: читал Никишка запинаясь, трудные и сложные слова вгоняли его в пот, а писал он коряво, пропускал буквы, делал ошибки в каждом слове. И, что хуже всего, сам не замечал этих ошибок.

– Тоже родители называются, – недовольно бурчал он во время занятий, им пахать надо было… Теперь вот попашешь… на бумаге!

С каким невероятным трудом давались ему записи незнакомых машинных названий! Сколько раз пожалел он о том, что не закончил школу! Сколько раз стыдился он своей малограмотности, встречаясь в МТС с агрономами, механиками, инструкторами, с образованными людьми из района!

Но все это было впоследствии…

К чтению Никишке негде было приохотиться: книг на деревне нет, газет семейщина не выписывает, вернее сказать, выписывают человек пять, не больше. Иногда, в час досуга, Никишка перебирал старые, истрепанные, замусоленные буквари, читал в хрестоматии рассказ про собаку Муму, – как всё это надоело! Этими книгами набит у него небольшой ящик, но что в них толку?.. В том ящике есть у него «Крестьянский антирелигиозный учебник», – когда-то это была любимая его книга. Он читал ее еще по складам, однако понял, что мир устроен совсем не так, как учат уставщики и старики, что никакого бога вовсе нет, а есть попы всяких мастей, религиозный дурман, жиреющие от этого дурмана богачи, и еще есть пролетариат, который строит социализм, счастливое царство тружеников. Это он усвоил крепко, как и нареченный его брат Изотка, с которым они вместе прочитывали этот учебник. Изотка что знал, разъяснял брату, тянул Никишку за собою в комсомол, да вот не дотянул – ушел в армию. А одному ему батька не дал воли насчет комсомола, и остался Никишка ни при чем…

Да, читать Никишке нечего, учиться негде. Для школы он перерос… Изредка ходит он в клуб: кино ли посмотреть, газету ли почитать, умных ли людей послушать – что там делается на белом свете. Он хотел знать, чем живут люди великой страны, он ловил каждое слово всяких уполномоченных, районных работников, и ему начинало казаться, что он в курсе всех дел, что он выше глухой своей деревни на целую голову, что он знает куда больше, чем, например, его батька. А если чего и не знает он, – ему не трудно уж и догадаться.

Неприметно для самого себя Никишка давненько уже усвоил в разговоре с батькой тон неизмеримого превосходства: без стеснения вступал со стариком в спор. И Аноха Кондратьич серчал, ругался, крутил головой:

– «Не знаешь»! Ты много знаешь! Никишка не оставался в долгу:

– Ну да, ничего ты не понимаешь, молчал бы сидел…

– Фу, язва! – фыркал Аноха Кондратьич. – Разбаловала тебя матка на свою, видать, голову… вот и забрал волю!

Такие перепалки случались довольно часто: Никишка – не тихоня Изотка, не спускал старику, поблажки не давал ему. Особенно свирепствовал Аноха Кондратьич насчет Никишкина неуважения к постам. Паренек охоч до мяса, мать потакает ему– варит, когда ни спросит.

Попервости Аноха Кондратьич вставал на дыбы, ревел:

– Экую волю забрал! Ни поста ему, ничо… своевольник! Однако со временем Никишка добился своего – ел когда и что хотел, и старик от него отступился, но на Ахимью Ивановну за нарушение постов и постных дней ворчать никогда не переставал.

От брата Никишка научился похватывать табачок. Курил он тайком, где-нибудь на заднем дворе, чтоб ни мать, ни, упаси бог, отец не накрыли его. Мать – та еще ничего. Мать – она, конечно, догадывается, от той не скроешь, будто сквозь землю глядит, но батька… как бы не разнюхал он, как бы не донесли ему сестры!

Аноха Кондратьич, казалось, готов, был простить сыну что угодно, примириться с любым его греховодством, только не с этим. Он давал ясно почувствовать это, когда изредка, в пылу перепалки, будто намекая на что-то, ставшее ему известным, пускался в обычные свои нравоучительные рассуждения:

– Ну ладно: жри что хошь! А вот насчет табакурства – не потерплю! Ежели узнаю, что забавляешься табаком, из одной чашки есть с тобой не стану, отдельно посажу… как братских у порога раньше сажали… Нам, крестьянам, это ни к чему, нам это не подлежит. В городе – другое дело, там пусть их, а нам нельзя, грех…

Досуг у Никишки не малый, а заполнить его нечем. Иногда поохотится, побегает с дробовиком на Кожурте за утками, постреляет, а скорее всего выпьет или на гулянке с кем-нибудь из парней подерется. Особенно пустой и скучной была последняя зима. Ну, съездил раза три в лес по дрова, привез с Обора сена. А дальше что? Гулянки, бесшабашный мордобой из-за девок, хотя, правду сказать, ни одна из них не полонила еще Никишкина сердца. Изотки нет, товарищей особых тоже нет. Иной раз побежал бы к Епихе, с этим есть о чем побеседовать. Но разве Епиха ровня ему? Чуть не вдвое старше! Да и занят Епиха по горло, недосуг ему. Сперва вот болел, лежал, а теперь не подступишься к нему, чтоб часок тихо посидеть с ним. И всегда-то он занят, Епиха…

На селе после бунта стало словно еще глуше – никакой культуры, никакого света. Одни злые воспоминания вокруг о проклятом бандитском мятеже. Кое-кого выслали, кто-то продолжает шипеть по закоулкам.

Никишка начал глушить тоску свою в попойках, стал хаживать на вечерки, там парни дрались из-за девок смертным боем: кому голову колами проламывали, кому нож под ребро. Совсем как в старые годы.

Аноха Кондратьич и Ахимья Ивановна стали меж собою поговаривать, – как бы спасти единственного наследника от такой напасти, от беды отвести его. Они соглашались друг с другом, что не плохо бы женить парня, к дому привязать. Но Никишка не проявлял пока охоты жениться, ни к одной из знакомых девок не льнул, – не к кому было и сватов посылать старикам.

Пить наловчился Никишка куда с добром; всякого мужика перепьет и на ногах удержится. Не берет его хмель, не хлипкий он. Но ведь и в пьянстве тоже нет радости, не то все это. И однажды, сидя за поллитровкой с каким-то квелым пареньком, Никишка горько сказал:

– Нам бы учиться, а мы вот пьем… Бросать это надо…

И вот по весне был объявлен набор прицепщиков… Мудрено ли, что взыграло Никишкино сердце? И для него нашлось дело по душе! Теперь он не станет баловаться, пить от безделья, от скуки беспросветной.

Таков был Никишка, сынок Анохи Кондратьича, одним из первых завербованный на работы при тракторе. Но еще раньше попросилась у Епихи к трактору Грунька…

3

Близко принял к сердцу Епиха горе своей сестры. Только в Мухоршибири, дожидаясь, пока выйдет она из больницы, Епиха впервые, кажется, оглянулся назад, в прошлое, и увидал: никогда-то он по-настоящему не интересовался Грунькиной судьбой, близко не подходил к ее жизни, думам и чаяниям. Ну, живет себе и живет Грунька под одной кровлей с ним, работает, любит он ее братской любовью, и она его, друг друга с полуслова как будто понимают… а дальше что? А дальше – ничего, выходит, ничего не понимал он в Груньке, раз такое проглядел! У него были свои дела: артель, Лампея, дети, мужики, район, да мало ли что! – и думалось, что с сестрою все в порядке, что нет у нее другой жизни, отдельной от жизни его семьи. Ан нет: не все, значит, в порядке, и у Груньки есть своя особая жизнь, не видная постороннему глазу.

Два раза в день забегал он в больницу справляться: что с ней, как она себя чувствует? В первый же день он узнал, что Грунька разрешилась и ребенок мертвый.

Фельдшерица объявила ему, что мертворожденного матери не показали, да и сама она не пожелала на него взглянуть, только улыбнулась просветленно, сказала: «Ну, и слава богу!»

Понял с тех слов Епиха: рада несчастная, что сама судьба заступилась за нее, от позора и дальнейших страданий уберегла, – напрочь оборвалась нить, которая крепко связывала бы ее с Ванькой, долго бы бередила душу воспоминаниями о мимолетном неудавшемся счастье.

Грунька стала отпрашиваться у докторов, чтоб скорее отпустили ее домой; она ссылалась на то, что чувствует себя хорошо, совсем-совсем нигде не болит у нее и что ее ждет брат, председатель артели, занятой человек.

– Кабы не уехал, не дождавшись, – убеждала их Грунька. Конечно, не это заставляло ее торопиться с выпиской из больницы, – без нее Епиха не уедет, что напрасно, – долгое отсутствие из родного гнезда пугало ее.

Собрались они с Епихой в два счета, Лампеи дома не было. Епиха успел только крикнуть, уже стоя в сенях, бабке Алдошихе:

– С Грунькой несчастье! Фельдшер приказал в Мухоршибирь везть, операцию делать!

И как ни тяжко ей было в тот миг, она поневоле улыбнулась: нашел что соврать сметливый Епиха, из какой угодно западни он вывернется.

Но как ни ловко обдурил он домашних, Грунька все же тревожилась, коротая в больнице медлительные часы: кто-кто, а уж Лампея-то наверняка ахает о ней, судачит с бабкой насчет внезапной хворости, ждет не дождется Епиху, может быть, успелa уж в Краснояр сбегать, новостью поделиться… бабы узнают, чего доброго, понесут по деревне худую молву, потом выспрашивать начнут… Да и брата артельщики хватятся – по какой, мол, такой причине умчался… Шила в мешке не утаишь.

Через сиделок Грунька передала Епихе, чтоб поскорей забрал он ее, вез домой. Епиха понял, о чем тоскует она, и пристал доктору. Ему и самому хотелось живее развязаться с Мухоршибирью – дома ожидали неотложные дела, не говоря уже о том, что он умчался, ничего не сказав Лампее, да еще кинул напоследок о сестренке тревожное слово… Епихе удалось улестить доктора обещанием полегоньку доставить больную домой, немедленно уложить в постель…

Всю обратную дорогу Грунька была грустна и молчалива. Епиха не решался расспрашивать ее ни о чем: ни о ребенке, ни тем более о Ваньке. Хоть и тороплив и сбивчив был ее рассказ о своей любви по дороге в Мухоршибирь и он многого не уяснил себе, Епиха все же боялся возвращаться к этому горькому событию, напоминать ей о Ванькиной непереносимой измене, – к чему ворошить незажившую рану? Только в самом конце пути, когда спускались они с хонхолойской покати и Грунька увидела В ямине родную деревню, она стала робко просить брата, чтоб никому не проговорился он, что было с нею, по какому случаю возил он ее в район, чтоб ни одна душа живая о том не проведала.

– Соврать сумеем, не бойсь! – с добродушным смешком заверил Епиха. – Да уж и соврали… Так всем и станем говорить, кто с расспросом полезет: схватила, мол, грыжа, мочи нет… ну, вырезали в больнице. Идет?.. Только вот, – посерьезнел он. – Лампее-то правду придется сказать.

Грунька вскинула на него испуганные глаза.

– Да-да!.. Ты не бойся! – поспешил успокоить ее Епиха. – Не первый год с Лампеей живу: она молчать умеет, в улицу не понесет, как другие бабы… Да что в улицу, – матери, сестре родной ничего не выкажет… Ей я должен сознаться, так уж заведено меж нами…

– А как я после этого в глаза ей смотреть стану? – тихо, с горечью, спросила Грунька.

– Да так же и станешь… Она ни словом тебе об том не помянет… И давай вот с этого часа не поминать больше ни в жизнь ни о больнице… ни о нем… понимаешь? Чтоб поскорей думой ты от него отстала, бередить себе середку кончила. Оно, горе это, забудется, сестренка… Все забывается по времени… Еще много у тебя разного впереди. Как в старину говаривали: век протянется – всего достанется, – философски закончил Епиха.

– Пусть так, – со вздохом согласилась Грунька…

Лампея встретила внезапно исчезнувших радостным возгласом, закидала обоих вопросами, но Епиха прикинулся уморившимся с дальней дороги, устало проговорил:

– Вырезали грыжу…

– Грысть! – всплеснула руками Лампея. – Да откуда она у нее образовалась?!

– Вырезали – и всё тут… Теперь, слава богу, – тем же тоном проговорил Епиха. – Дай-ка скорее поесть что-нибудь, а разговоры потом.

И он так глянул на жену, что Лампея сразу же прекратила дальнейшие расспросы. Во взгляде мужа прочла она то, что привыкла читать уже столько лет: просьбу прикусить язык…

Первые дни Грунька украдкою поглядывала на Лампею, – сказал ли ей Епиха или нет еще? Но ничего не было написано на полном, красивом Лампеином лице, ни тени любопытства. Грунька все боялась: вот-вот начнет Лампея об этом, ожидала неизбежного, ей казалось, разговора, как конь, верно, ждет удара кнутом меж ушей. Она часто втягивала голову в плечи, – это вошло у нее в привычку, – сжимала зубы. Но проходили дни и недели, а Лампея и не думала намекать на грыжу, никогда не вспоминала о поездке в Мухоршибирь.

И Грунька в конце концов поверила: брат Епиха не на ветер бросал слова, не зря ручался за жену. Бабку же Алдошиху, попервости ахавшую насчет операции, удалось привести к молчанию односложными ответами: поняла старая, что не к месту ее ахи, не по сердцу девке, и она перестала выпытывать и поминать о том.

Грунька по-прежнему старательно выполняла всякую домашнюю работу: топила печь, ухаживала за скотом, пособляла Лампее водиться с ребятишками, по-прежнему напевала им по вечерам свои жалобные колыбельные песни. Пожалуй, даже с большей старательностью работала она, чем раньше. Раньше, бывало, нет-нет да и убежит куда-то, пропадает где-то весь вечер, а теперь ее будто ко двору кто веревкой привязал, – в улицу без дела не выйдет.

Присматриваясь к сестре, Епиха с удовлетворением думал:

«Работой, делом глушит тоску… правильно, правильно… Забудется!»

Так ли, не так ли, а только всю себя отдавала Грунька Епихиной семье, всю без остатка, с утра до поздней ночи не присядет, будто дум своих пугается, – известно, обуревают головушку думы, когда рукам дела нет. Одно не нравилось Епихе, – исчезла Грунькина живость в разговоре, и на лице ее печать суровой замкнутости. Вечно молчит она, лицо насуплено, ни кровинки в нем, губы будто прикушены. Попервости Епиха готов был в пыль стереть Ваньку, – какое зло причинил он сестре! Он много раз порывался поговорить с Ванькой с глазу на глаз, пробрать его, – так, мол, честные-то люди не делают, – но всякий раз откладывал разговор. Во-первых, после драки кулаками не машут, все равно уж ничего не поправишь, ничего не воротишь, и не он ли сам толкнул Ваньку на лиходейство, не он ли помогал ему своими руками? Во-вторых, обида Ваньке – обида и Фиске: он-то уж непременно все ей выложит, – а она-то при чем?.. Нет, не поворачивается язык поквитаться с Ванькой!

Епиха стал холоден, даже груб с ним, и сметливый парень понял, откуда эта перемена в отношении к нему, и начал, сколь возможно, избегать встреч с Епихой. Это устраивало всех, и в первую голову Груньку, – при появлении у них Ваньки она всегда уходила из избы.

И Фиска перестала почти забегать к ним. Новые ли заботы, – как никак все запущенное и скудное Ванькино хозяйство свалилось ей на плечи, – замкнутость ли Груньки, или, может, наговоры и запреты Ваньки, или и то, и другое, и третье вместе, – кто знает? – оттолкнули Фиску от Епихина дома. Куда как редко стала она навещать Лампею. И это тоже было на руку Груньке. Враждебное отношение к Ваньке никогда, впрочем, не прорывалось у Епихи наружу в артельных делах. Епиха считал для себя унизительным, недостойным его, председателя, в чем-либо ущемлять Ваньку, пользуясь властью, ему предоставленной. Грамотного, развитого народа, – рассуждал Епиха, – в артели по пальцам пересчитать можно, каждого грамотея, бывшего красноармейца должно к нужному делу приспособить. Мало ли на кого он сердит бывает, да если каждого клевать, – что тогда получится, что от колхоза тогда останется? Общее дело, оно не терпит личных дрязг.

– Работа это… работа! – не раз говорил Епиха жене. – При чем тут это самое…

И когда распределила артель народ по двум бригадам, Епиха первый выдвинул на правлении Ваньку Сидорова в бригадиры. Так и постановили: в первой бригаде бригадир Карпуха Зуй, во второй – Иван Сидоров. Епиха знал, что тут не будет промашки: оба грамотные, по хозяйству, в работе понаторели, с учетом справятся, у обоих ладные головы на плечах, а Карпуха Зуй к тому же и тертый калач, всякое перевидал…

Дела шли своим чередом, под напором весны отступала зима, оголялись от снега пашни, в Хонхолое строили машинно-тракторную станцию, артельщики спешно заканчивали последние приготовления к вёшной. Все изменялось день ото дня, и, казалось Епихе, только Грунька застыла в тоске своей.

Епиха порою даже сердился про себя на сестру: «Что-то долго ты, девка, с горем своим расстаться не можешь… Весна-то, погляди! Вышла хотя бы куда… Довольно уж! Я ли с Лампеей не повесил из-за тебя замка на рот? Какого рожна тебе еще нужно?» Сердился он, но чаще всего тревожился: доколе же это будет продолжаться и куда приведут сестренку ее тоскливые думы?

Епиха старался рассеять Грунькину печаль, отвлечь ее от лихого недуга: он часто рассказывал ей о делах артельных, пытался пробудить у нее интерес к ним, он приводил домой пересмешника Мартьяна Яковлевича, и тот, как всегда, был неистощим в веселых побасенках, в рассказах о невероятных приключениях. Зимою он попробовал было пристроить ее на ликпункт – пусть грамоте выучится, может поумнеет, отойдет, увидит, что свет не в одно окошко светит. Но Грунька решительно воспротивилась, – и на завалинку-то ей выйти не хочется, а тут надобно в клуб бегать, на людях сидеть… мужики, парни, девки!

Лампея, всегдашняя Епихина помощница, разом подхватила его начинание, – он-то и дома почти не бывает, а она с Грунькой бок о бок в избе, целый день вместе, – Лампея как бы продолжала неоконченные Епихины разговоры об артели и ликпункте. В свободную минутку Лампея брала в руки газету, начинала читать. Целую охапку их приносил Епиха еженедельно домой. Их доставлял из Хонхолоя разъездной почтальон по подписке правления артели…

Оба, Епиха и Лампея, один дополняя другого, неприметно подтачивали Грунькину печаль. В конечном счете они добились-таки своего: к весне Грунька дала согласие посещать ликпункт, в это время как раз производился прием новой партии неграмотных. По вечерам Грунька стала ходить в клуб, учиться. Обучалась она с обычной своей старательностью, но печать замкнутости и отчужденности все еще лежала на лице ее.

Укладываясь спать, Епиха шептал жене:

– Подается, кажись… подается!

– Подается, – радовалась вместе с ним Лампея. Епиха не оставлял уж с этих пор Груньку в покое, ко всякому интересу тянул ее. Вот почему, когда услыхал сквозь сон далекое тарахтенье тракторной колонны, он растолкал не только Лампею, но и Груньку и велел им обеим лезть за собою на крышу амбара, Грунька терла ладонями глаза, со сна в темноте было трудно что разглядеть, она ничего не понимала, только слышала доносящееся с Тугнуя беспрерывное урчание.

– Трактора! – сказал Епиха над самым ее ухом. – Вон там на низу, у мельницы… вон, вон!

Грунька повернула голову в ту сторону, куда указывал брат, – светлые точки парами плавно качались над темной степью и плыли-плыли. Грунька зажмурилась.

– Какой свет-то! Как их много! – проговорила она.

– Будет больше. Это начало только… Вот жизнь настанет, помирать не захошь! – воскликнул Епиха. – Ни помирать, ни-горевать… Умные люди сказывали: пахать на них ребятишкам впору… А как пашут-то!.. Урожаи пойдут!

– Обучать народ на них будут? – спросила Лампея.

– Беспременно, а то как же! Молодятник на трактор сажать станем.

Грунька слушала брата, безотрывно глядела на уплывающие огни, и что-то мягкое, овеянное грустью, подступало к ее сердцу. Будто манили те огоньки, влекли за собой, но… куда? И когда через два дня Епиха сказал за обедом о том, что ему поручено подобрать ребят для обучения на тракторе и что он пошлет в МТС не только парней, но и девок, если, конечно, найдет подходящих, – Грунька вскинула на него спрашивающие и удивленные глаза.

– Да, да, – горячо воскликнул Епиха, – и девок! Не хочешь ли попробовать? Немудреная ведь штука…

Он не отводил от нее подзадоривающего взгляда.

– Что ж, впиши, – уронила она неожиданно.

– Ладно, – просто сказал Епиха и удовлетворенно выпятил губу.

4

Авторитет Гриши Солодушонка среди артельщиков беспрерывно возрастал. Шутка ли сказать, сколько полезных новшеств предложил и осуществил он! Начать хотя бы с бригад. Правда, не сам Гриша до них додумался, – советская власть так постановила, – все же Гриша первый в деревне заговорил о них, и это его старанием разбили артельщиков на бригады. Потом Гриша придумал контору. Кооператив-потребиловка уступил артели половину бутыринского обширного дома, там эту контору и открыли. За деревянной загородкой у небольшенького стола посадили счетовода, поставили в углу шкаф для разных артельных бумаг, для трудовых книжек, а на стену повесили портреты вождей. По утрам в конторе начали сходиться правленцы, бригадиры и конюхи для получения распоряжений, здесь же стали и заседать, отсюда потянулись нити управления и связи к кладовой, к кузне, к конным дворам, к МТС. Словом, контора вскоре превратилась в центр всей артельной жизни. Пустой бутыринский двор артель приспособила под хозяйство второй бригады…

Да мало ли придумал хорошего Гриша Солодушонок! Глядя на красных партизан, обзавелись конторой и закоульцы, в том же бутыринском доме, через стенку. И у них появились и конные дворы, и бригады, и счетовод, и трудовые книжки, – никак не хотелось Мартьяну Алексеевичу отставать от соседей, ударить лицом в грязь перед Епихой и Гришей. Хоть и показное все это было, больше для начальства, чем для души и стариков, которые совсем на другое толкали, все же возрадовался и возгордился Мартьян Алексеевич. Теперь не так-то просто его из председателей выкурить, он дело свое исполняет… Не хуже Епихи с Гришей управляется со своей артелью!..

Гриша, демобилизованный командир и комсомолец, в первые же месяцы завоевал себе среди артельщиков непререкаемый авторитет – и не только среди красных партизан, но и среди закоульцев. Иные из закоульцев с завистью поговаривали:

– Вот бы нам такого председателя… пошли бы дела!.. Не то, что счас, подтянул бы…

Гриша представлялся всем безукоризненным руководителем: умен, слово свое держит крепко и дела делает скоро, – золотые руки. Всем казалось, что Гришины помыслы целиком отданы родной артели, весь он в ней, ничего больше и не надо ему, в артели, в ее росте и укреплении – самая большая его радость. И никто не подозревал, что Гриша Солодушонок живет двойной жизнью. Да, в артели самая большая его радость, но в зеленоокой Фиске – самая большая его печаль. С первого взгляда, со встречи у постели больного Епихи, зазнобила Гришу красавица. Пока крутился он по разным делам днем, Гриша был парень парнем, – разудалый, находчивый, веселый, – но по вечерам, едва дела отодвигались от него прочь, он мрачнел, становился сумным: неотвязно вставал перед ним образ полюбившейся ему девушки. Тогда Гриша шел к кому-нибудь из старых своих приятелей-сверстников, вместе выпивали для храбрости и шагали к Анохе Кондратьичу, – лишь бы увидеть ее, а там хоть трава не расти! Сначала Аноха Кондратьич и Ахимья Ивановна, сном попустившись, принимали дорогого гостя как подобает. Обласканный почтительным обхождением, Гриша тут же начинал подсватываться к Фиске, – что время золотое терять, поскорее жениться, а там уж и в работу, в работу с головой! Но этот план почему-то не удавался ему: Ахимья Ивановна была любезна, от дому не отказывала, но сама Фиска – как воды в рот набирала.