Текст книги "Семейщина"

Автор книги: Илья Чернев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 54 страниц)

Ипат Ипатыч погоревал положенное число недель, и жизнь его снова вошла в обычную колею. Бог стребовал к себе старухину душу и его, быть может, скоро стребует, – прилично ли об этом убиваться уставщику… тем более, прилично ли на людях? Старшие сыны Ипата Ипатыча давно уж жили в отделе от него, и он остался на попечении младшего сына Федора. Сноха вполне заменяла в Ипатовом хозяйстве покойную свекровь.

С годами, в особенности после смерти старухи, с которой он прожилине один десяток лет, Ипат Ипатыч сильно подался и слинял. Сивый его ершик побелел, побелела пушистая длинная борода, затем как-то неприметно ершик исчез, обнажив розовую плешину в серебряном мягком венце.

Первое время, как сменилась власть, Ипат Ипатыч испытывал не малую тревогу, – не ждет ли его кара за пособничество семеновцам, не дознался ли кто, что рубили они в его, Ипатовом, дворе пойманных партизан? Но нет, видно, никто не дознался, а за начетчиков своих Нестера и Федора, выдавших партизан хорунжему, он не ответчик. К тому ж они уже заплатили за предательство, сложили свои головы. Их не воскресишь, не спросишь! Зато вся деревня знает, как отшил он, уставщик Ипат, белого офицера в восемнадцатом году, как отказался назвать имена красных лиходеев. Даже председатель Мартьян, вернувшийся на село с партизанами, за японцами следом, даже он перенял всеобщую эту молву и пальцем не посмел тронуть его.

И верно: Мартьян Алексеевич не стал теснить уставщика, но не потому, что тот невольно постоял за красных, а потому, что не пришло еще время меряться им силою; обернуть на себя гнев и недовольство стариков, всей деревни, готовой зубами вцепиться безбожникам в горло за своего пастыря, – это не входило в расчеты Мартьяна и новой власти.

Со временем Ипат Ипатыч успокоился: его не трогают и видно, не станут тревожить. Но мог ли он сам не трогать их, оставить в покое, примириться с анафемской этой властью, разрушающей благолепие устоявшейся жизни и законы отцов? Мог ли он, пастырь, быть глух и нем к упорным жалобам Астахи, Покали, начетчика Амоса, к их настойчивым просьбам дать совет, оказать помощь? Нет, он не мог! Что это за пастырь, который оставляет овец своих без присмотра и позволяет им разбредаться в разные стороны? Нет, не такой он пастырь, и по велению сердца он созывал к себе по ночам верных людей, а то и сам шел к Астахе и вместе со всеми ними думал крепкую думу, как отвратить от семейщины, от справных мужиков лихую напасть. Докука, сплошная докука – как бы говорил взгляд его строгих глаз.

В Ипатовой горнице рождались планы, оттуда разносились по деревне пугающие мужиков слухи, оттуда исходили приказы, призывы к действию. Именно здесь, в этой заставленной иконами горнице, зародилась мысль послать Спирьку в учредительное собрание, именно здесь посоветовал Ипат Ипатыч заполнять избирательные бюллетени на Спирьку и Дементея.

После выборов, когда с ним приключился на сходе немалый конфуз, Ипат Ипатыч, оберегая авторитет свой и не желая больше давать нехристям поводов для зубоскальства и подозрений, решил вовсе не появляться на собраниях, даже не заходить в сборню. Дескать, сами видите, мое дело сторона, я пастырь душ людских, а не политикан и вовсе ни к чему не причастен.

– Так-то способнее, – заявил Ипат Ипатыч начетчику Амосу Власьичу, и тот враз понял и согласился с пастырем…

Докука догоняет докуку, и нету Ипату Ипатычу ни отдыху, ни сроку. Давно ли, кажись, с выборами хлопотали, как уже снова доводится мозгами шевелить: приехал из города молоденький учитель, потряхивает чубом, бегает по улицам со двора во двор. Скажешь ли мужикам, как встарь: «От мирского грамотейства не жди псалмопения – опричь ереси?» Как бы ее так! Засмеют солдаты, трунить начнут молодые охальники-зубоскалы… Где найти нужные, приличные случаю, слова, которые с непререкаемой силой ударили бы по тяготенью к мерзопакостной светской грамоте? Нет таких слов, – должен был сознаться себе Ипат Ипатыч. Он еще может тянуть за собою стариков, но солдаты… разве их, головорезов, священным писанием, учением святых отцов застращаешь!.. Он так надеялся, что, получив отпор от стариков на сходе, учитель-юнец сбежит из деревни. Но все обернулось не по его велению.

«Как будем выживать цепкого этого учителишку? – ломал голову Ипат Ипатыч. – Не дай господь, стакнется с бешеным антихристом, председателем, – житья нам не станет, хоть из своей деревни беги…»

Ничего не придумав, Ипат Ипатыч держал по тому случаю совет с Покалей и Астахой. Согласились они меж собою на том, что Астаха пришлет к пастырю своего зятька: партизаны ему, Спирьке, вот как верят, – не сговорит ли он их, часом, против городского настырного парня?

С головою окунувшийся в хозяйственные заботы, Спирька после возвращения из Читы отстал начисто от Астахиных дел. От партизан он открутился, – и то слава богу, – теперь бы ему выгородить себя как-нибудь перед въедливым председателем Мартьяном, когда тот поправится. Больше ему ничего не надо в сборне, хоть земля лопни!

Астаха застал зятя во дворе, – Спирька облаживал телегу.

– Тебе дедушка Ипат прийти велел, – без околичностей, даже не здороваясь сказал Астаха:

– Уставщик Ипат? А на что я ему сдался? – удивился Спирька.

– Ничего, паря, не докажу, только велел беспременно.

Спирька с досадой кинул работу: что-что, а ослушаться Ипата Ипатыча он не решался, да и любопытство разбирало его: зачем это он уставщику понадобился вдруг?

Ипат Ипатыч встретил Спирьку отечески ласково, провел в горницу:

– Садись, Спиридон Арефьич, гостем будешь.

Ласковый прием уставщика льстил Спирьке – как своего приглашает, и то… с чего ему чужому-то быть? Спирька улыбнулся:

– Я думал, ты позвал меня жучить за что ни на есть… Мягкая улыбка сползла с губ в пушистую бороду уставщика:

– Ежели мы друг дружку жучить зачнем, совсем оседлают нас чужаки-нехристи… Вот приехал один… Можа, слыхал?

– Астаха сказывал: учитель… Я на сходе не был, недосуг.

– По тому случаю и позвал тебя, – уставился Ипат Ипатыч хитрыми глазами в Спирьку, – об учителе и разговор у нас пойдет. Ты то возьми в толк: приехал городской грамотей… за ним школа… всех нас заставят школу рубить, спину гнуть. Когда и на себя робить станем!

– И то сказать, – неопределенно поддакнул Спирька, еще не понимая, куда клонит уставщик.

– За школой еще чего строить придумают, – продолжал с расстановкой уставщик, – от них всего жди. Этак, паря, нашего брата скрутят, спаси и помилуй! Я так думаю: школу рубить приневолят раньше всего справных мужиков, у кого коней вдосталь – бревна возить. Ты вот, к примеру, к вёшной сейчас облаживаешься, а тебя на Косоту за лесом погонят… Как это?

– Так я и поехал им! – вскинулся Спирька.

Уставщик понял, что он попал в точку: хозяину вставали поперек дороги, и он, хозяин, не дозволит мотать из него жилы… он уже сжимает кулаки.

– Вот так-то и каждый, другой-третий, и все мы, – делая вид, будто он ничего не заметил, продолжал Ипат Ипатыч. – А кому охота? Да никому неохота попусту горбиться! Чего ради? Жила семейщина века без учителей, без школ, лихоты от этого не видала…

– Значит, не учить ребятишек? – слегка насторожился Спирька.

– Пошто не учить! Разве мы не учим? – встрепенулся от неожиданности Ипат Ипатыч. – В лучшем виде учим. Только от городского грамотейства жди разора и бед великих. За это ли ты партизанил, кровь свою лил? Ты за богатство, за сытость, за крепкий свой двор жизни не жалел, а не за то, чтоб сели тебе на голову, начали понужать по спине чумбуром… Так я говорю?

– Так, вестимо, так… – Спирька сидел с расширенными глазами: пастырь говорит то, что он, Спиридон, передумал тысячу тысяч раз, точно в душу глядел уставщик и читал как по книге.

– За сытость, за благочиние, за достаток, – тем временем бубнил Ипат Ипатыч, – ты ничего не жалел… батьку положил, – он на секунду отвел глаза в сторону, – так должен ли ты теперь всем этим попуститься?

– Не попущусь!

– И никто не согласен. Ты вот что… С партизанами потолкуй, как они? Дружно-то взяться – и отменят эту школу. Тебя-то они послухают! Уставщик для них теперь не указ, а ты!..

Спирька улыбнулся: снова его возносили до небес, снова сам Ипат подтверждает его силу.

– Пусть партизаны свой приговор против учителя и школы напишут. Стариков могут и не послушать, наперекор власть сделает, а партизаны – особая статья. Партизаны для этой власти… как захотят, так и повернут.

– Потолковать бы можно, почему не потолковать, – замялся Спирька.

Ипат Ипатыч понял:

– А ты гулянку дома устрой, всех дружков-партизан собери… Самогону, – ты насчет этого не сомневайся, – Астафей Мартьяныч доставит тебе. Сколь хошь самогону и барашка на закуску, – за этим дело не станет. Дело общее и расход общий, одному тебе тратиться на угощенье не дадим… Только это, гулянку-то, скорее надо… До Мартьяна…

– Ладно, – сказал Спирька и поднялся с лавки.

3

При поддержке Егора Терентьевича и Анания Куприяновича молодой учитель работал не покладая рук. Он уже побывал в Заводе, привез оттуда десятка три букварей, в горнице Анания были рядами поставлены столы и скамьи, и по утрам двадцать шесть светлоголовых малышей рассаживались на длинных этих скамьях… все открывали буквари, учитель ходил по рядам, заставлял читать буквы, ободрял робких…

Из Завода он привез тетради, карандаши, чернила, ручки. Ребятишки были снабжены всем необходимым, и даже черная классная доска висела на стене горницы. Правда, в кармане после двух поездок в Завод не было уже золотого, но это не тревожило его ничуть. Лично он был обеспечен питанием в семье Егора Терентьевича и получал к тому же харчи от родителей-доброхотов. Главное не в этом: цель достигнута, ученье началось.

Заставленная столами и скамьями, просторная горница Анания Куприяновича казалась тесной, большая печь, выдавшаяся чуть не до середины комнаты, явно мешала, но Романский мирился с этим. «Временно!» – говорил он себе.

Он не видел теперь причин для уныния. Слов нет, двадцать шесть ребят – это капля в море на такое огромное село. Но он сделал все, что мог: обошел Никольское вдоль и поперек, из конца в конец, по всем улицам и проулкам. Отдать в ученье своих детей соглашались лишь немногие, – очевидно, самые смелые и независимые, – подавляющее же большинство отговаривалось неурочностью учебы, близостью вёшной, занятостью ребятишек по хозяйству. В эти дни невольно думалось, что есть нечто, мешающее мужикам доверить ему, учителю, детей, есть какая-то боязнь, быть может, чье-нибудь наущение. Спрошенный по этому поводу Егор Терентьевич сказал неопределенно: «Да не без того… кажись, не без того…» Уж он-то, Егор Терентьевич, наверняка знает что-то, иначе не стал бы говорить так! Все это на первых порах смущало, обескураживало, но когда выяснилось, что больше учеников не набрать, он откинул свои сомнения, – приказал своим новым друзьям, Егору и Ананию, подыскивать помещение. «К чему и шататься понапрасну. Раз такая горстка их, в горнице у меня поместятся», – проворковал Ананий Куприянович. Так просто отпала большая, серьезная забота.

Ипата Ипатыча разбирала крепкая досада. Проворонили Покаля с Астахой, допустили-таки учителишку до открытия школы. Однако при чем тут они, кто мог угадать, что учитель не будет искать подходящую избу, что лиходей Ананий подсунет ему свою горницу? Не будь этого, довелось бы учителю или в сарай куда с ребятишками забираться, или вовсе из деревни сматываться. Никто бы не пустил к себе, все мужики с добрыми-то избами сговорены…

– Эк его… анафемы! – сердился Ипат Ипатыч.

Он наказал Покале привести к нему Анания Куприяновича, долго и строго выговаривал тому, – с каких, дескать, пор завелись среди семейских люди, переставшие бояться бога, дающие приют тем, кто несет с собою дьявольскую насмешку над верой отцов, люди, которые дружную волю всей семейщины ставят ни во что… Ананий Куприянович упорно отмалчивался. Но когда, разгорячась, Ипат Ипатыч велел ему изгнать учителя из горницы, – пусть, мол, идет куда хочет с антихристовой этой школой, кроме добра и хвалы от господа ничего за это не будет, – старый солдат, спахнув с лица всегдашнюю свою улыбку, сказал с запинкой:

– Напрасное твое слово, Ипат Ипатыч… Век, што ли, по-твоему, неучеными нам быть?

– Лучше неучеными, чем гореть в геенне огненной! – закричал уставщик.

Хоть и вздрогнул от того крика Ананий, но ничуть даже не испугался:

– Геенна нашему брату не впервой. Кто в окопах не сидел, тот геенны не видал, – я вот что скажу тебе, Ипатыч! – он расплылся простоватой улыбкой.

– Еретик! – пуще распалился Ипат Ипатыч. – Доведется тебе за уставщиком бежать, в смертный ли час, на родины ли, – не утруждайся… помяни мое слово, не приду…

Ананий Куприянович снова спахнул улыбку с пестрого своего лица:

– Чем пужать вздумал! В Хонхолой съездим, коли нужда придет… А тебе стыдно так-то, – уже явно издеваясь, добавил он и стал пятиться в сени.

Никогда еще не разговаривал так Ипат Ипатыч со своими людьми, никогда так не был свиреп и взволнован. И зачем он только поддался досаде и повел крутой разговор с бывшим солдатом? Не так надо было, не так! Утешение могло прийти только через Спирьку, от Спирьки.

– Погодите ужо! – в ярости шептал Ипат Ипатыч. – Погодите, что еще партизаны скажут!.. Уж они турнут вашего учителя! Пулей вылетит…

Вернувшись от уставщика, Ананий Куприянович ничего никому не сказал о своей беседе с пастырем. Он выглядел грустным, присмиревшим. В обед он приказал жене подать ему зелья, выпил раз за разом три шкалика и так как насчет хмелябыл очень слаб, то тут же за столом склонил голову на лавку, зашоркал расползающимися ногами по дресвяному полу.

– Развезло! – с оттенком сожаления сказала Ананьиха. – Иди, спи…

Ананий Куприянович буркнул:

– Меня, можа, палить седни ночью придут!

– Чо хомутаешь! – всплеснула руками баба и подхватила пьяного мужа под мышки.

Он поднялся, повис у жены на плече… затянул вдруг веселую плясовую солдатскую песню.

4

Так ли уж это просто – собрать побольше людей на гульбу, на широкую пирушку накануне вёшной? Не мало помаялся, побегал-таки Спирька из улицы в улицу, по Албазину и Краснояру, прежде чем удалось ему заручиться согласием полутора десятков партизан. Уж и клял он в душе эту новую докуку, отрывающую его от настоящего дела, уж и досталось же уставщику Ипату Ипатычу и тестю Астафею Мартьянычу, – тысячу чертей сулил он им ежечасно.

Партизаны отговаривались от гулянки неуправой с плугами, с телегами, сбруей, – каждый час в такое время дорог, – соглашались прийти лишь самые беззаботные, бесшабашные, те, у кого хозяйства кот наплакал, или те, кто выпивку обожал превыше всяких житейских хлопот. Сговорились, что гулянка начнется поздно вечером в субботу, после бани: в воскресенье начинать – в понедельник голова трещит, все из рук валится…

Собрались в субботу. Пистимея зажгла две лампы, в избе – как днем.

Гости увидали на раздвинутом столе такое изобилие четвертных зеленых бутылей, такое разнообразие кушаний, приготовленных заранее, что многие ахнули, заулыбались:

– У тебя, Спиря, как на свадьбе!

– Наготовлено на целый полк!

Корней Косорукий даже рот открыл от изумления, глаза вытаращил, – часто ли в жизни приходилось видеть ему такое богатво; у людей разве когда случалось, – не у себя. Все было готово, обо всем позаботились любезные хозяева, не меньше того – пастырь Ипат Ипатыч через Астаху и Покалю. Крепкий, широкий стол, казалось, едва выдерживал обилие еды и самогона, – вот-вот закряхтит и осядет. Казалось, он приглашал гостей поскорее накинуться на все эти яства, разгрузить его, освободить от тяжелой ноши, дать вздохнуть, расправить плечи. И гости не заставили долго себя упрашивать, они и впрямь накинулись на хмельное зелье, на бараньи куски, на соленья и печенья, – задребезжало, зазвенело стекло, захрустели мослаки, пчелиным роем повис над столом шум сплошного многоголосого говора – и пошла потеха далеко за полночь.

Партизаны пили и ели, вспоминали минувшие боевые дни, беседа крутилась вокруг того, чего не вычеркнешь из памяти, ни в жизнь не забудешь, за что многие расплатились собственной кровью. Сперва тихо и славно так, но чем пьянее, тем громче, голосистее, брызгая слюнями в лицо соседям, споря, стараясь перекричать друг друга. Одно слово – пьяная потеха!

Спирька, хлебосольный хозяин, не один раз пытался вставить нужное слово, повернуть беседу в другое русло, – ничего не получалось. Его забивали другие, более мощные голоса. Партизаны скорее склонны были слушать не хозяина, а Мартьяна Яковлевича, Анохина зятька, который потешно корчил рябоватые свои щеки и, покусывая бороду, рассказывал смешные вещи, веселые партизанские похождения, раскатывался дробным хохотком, – пересмешник, каким был, таким и остался. Ему вторили густым, долгим хохотом.

Спирька тянулся через стол к Корнею Косорукому, – не повернет ли хоть этот разговор на школу. Но опьяневший Корней тыкался носом в стоящую перед ним сковородку, лил счастливые слезы:

– Спиридон Арефьич… Спиридон Арефьич! Спасибо за честь, спомнил Корнея-партизана… Не забыл Корнея… Спасибо за великую честь!.. Кто, оно это самое дело, кто раньше, при царях, был Корней? Никто, не человек – скотина. Весь век по строкам шлялся, чужие полосы мерил, из строков не вылазил… А наша-то власть… оно это самое дело: дал мне товарищ командир, когда каппельца кончали и по домам шли, дал мне товарищ командир конишку, сказал: «Вот тебе! Паши, Корней, живи, Корней!»

Спирька морщился: он уж не впервой слышал эту восторженную повесть бывшего батрака. Ну, кому ж не известно, что Косорукий был вековечный работник на справных мужиков, – из срока, из найма, от Егория до петровок и от Ильи до покрова и впрямь не вылазил? И кому это не известно, что подарил ему партизанский командир на прощанье доброго коня, и обзавелся Корней собственной пашней, и женился на горемычной вдовухе, которую никто бы за себя не взял, и стал отцом пятерых чужих черномазых голопузых парнишек?

– Парни-то у тебя уж ладные, – упорно тащил его Спирька к своей заботе. – Поди, в школу, учителю, сдал?

Случайно или как, Корней уловил наконец, о чем его спрашивают:

– Ладные… не махонькие, помогать на пашне нынче будут. Пошто ж не ладные!.. Они, это самое дело…

– А в школу, говорю, сдал? – повторил Спирька, едва увидал, что Косорукий снова теряет нить начатого разговора.

– В школу? Да, и в школу… Приходит к нам учитель с Егором, а я ему: «Обучи, говорю, вот Исаку да Саньку грамоте, пущай, говорю, учеными будут». – «С нашим удовольствием, отвечает, почему не выучить?.. Вы, говорит, товарищ, сразу видно, сознательный, не как другие прочие». – «Партизан, кровь свою проливал, отвечаю, да еще бы не сознательный…» – Корней готов был выхваляться до утра.

– Значит, сдал, не побоялся? – перебил Спирька,

– Гы, – смешливо гмыхнул Косорукий. – Чо ж пужаться-то! Вот выучатся, меня пужаться станут… с моей темноты… Гы-ы!

– А школу ежели рубить заставят, лес возить? – не отставал Спирька.

– Беду какую нашел, – и повезем. Нам што!

– А ежели коня последнего заберут?

– Это зачем же заберут? – выпучил глаза Корней.

– А лес возить… для школы.

– Што с того! Не насовсем же… Да я не дам в чужие-то руки, сам на Косоту поеду.

– А недосуг как?

– Найдем время!

– На одном-то коне не шибко… Разорвешься?

– И разорвусь!.. Никто, это самое дело, партизану разорваться не даст. А потом… я для ученья и разорваться могу!

Корней поднял голову, осовелыми глазами глядел на хозяина с видом победителя. Спирька поджался весь: «Этого не проймешь!»

В дальнем конце стола вспыхнула ссора, зазвенели расколотые чашки, кто-то уже заносил руку наотмашь для удара, у Мартьяна Яковлевича неизвестно чьими цепкими пальцами и когда была располосована рубаха, – от ворота до пупа в рваную щель белела Мартьянова грудь. Вмиг поднялась кутерьма. Пистя ловко подхватила с ожившего стола качнувшуюся лампу.

Будто ополоумев, Спирька бросился в свалку.

– Учителя бить! Пошли би-и-ить! – заорал он.

Корней прыгнул сзади на хозяина, которого славил только что за великую честь приглашения:

– За што бить учителя? За што, это самое дело, учителя? И, не жалея сил, он тыкал кулаком в Спирькин загривок.

– Как? Учителя?! – гомонили уж партизаны. – Кто это сказал? Кто?

– Вот он… вот он! – верещал Корней, сползая со Спирькиной спины и продолжая размахивать здоровой рукою.

– Палить Анания!.. Антихристову энту школу! – вопил Спирька.

– Школу?! Да за чо ж! – заревели со всех сторон… Вздымались вверх тугие кулаки, мелькали засученные руки, – партизаны дрались на совесть, синяками украшали друг другу глаза, но пуще всех попало гостеприимному хозяину Спиридону Арефьичу, – не в урочный, знать, час высунулся он с учителем и школой…

А назавтра, избитый и прихрамывающий, Спирька уныло и беспомощно разводил руками перед самым носом Ипата Ипатыча. Окаменелым, тяжелым взглядом глядел на него пастырь.

5

Встреча с председателем окончательно убедила молодого учителя в том, что теперь-то он уже закрепится в селении Никольском. Чернобородый, с виду такой неприветливый, председатель оказался настоящим человеком. Он обещал всемерно содействовать, заверил, что к будущей весне общество обязательно срубит школу, – он ручался за это головою.

«Кто бы мог предполагать, что при такой угрюмой наружности… Теперь есть мне на кого опереться! – удивлялся и радовался Романский. – Этот школу построит – наперекор всему! Будут у нас светлые большие классы, а у меня своя отдельная комната, – мечтал он. – По утрам детвора станет играть в снежки на школьном дворе… Хорошо!.. Этот обуздает староверскую косность, заставит ее покориться!..»

Это был новый председатель – Алдоха, бывший пастух. Никто на деревне не ожидал увидать его на председательском месте. Со старым-то председателем вышло что-то дикое и нелепое… Новый председатель вполне устраивал юного учителя-комсомольца.

Зато Алдоха вовсе не устраивал справных мужиков: Астаху, Покалю, уставщика Ипата с его начетчиками. Астаху новый председатель без дальних разговоров отшил от казначейства, передал сельскую казну Корнею Косорукому. Поерепенился меж своих людей по этому случаю Астаха, – да разве на рожон полезешь, – тут же отстал. Жаловаться на Алдоху в волость, где держали его сторону, только его и слушали, – что с этой жалобы? Спирьку, Астахина зятька, Алдоха бесцеремонно выпроводил за дверь сборни, когда тот сунулся было с предложением своих услуг. Алдохе недосуг было докапываться, за кого партизанский депутат руку тянул в Чите, – не в этом сейчас дело, прошлого все равно не воротишь, – но раз есть про Спирьку слушок поганый, лучше держать его подальше от себя… Спирька был рад-радехонек такому обороту, он постоянно мечтал, как бы ему развязаться с делами мирскими, хлопотными и бездоходными. Он в последний раз согласился на уговоры пострадавшего от Алдохи тестя: пошел в сборню, чтоб держать стариков в курсе Алдохиных замыслов. Он напомнил новому председателю, что он помогал посильно Мартьяну Алексеевичу и хочет помочь и сейчас – и получил в лоб.

От ворот поворот показал Алдоха прежним рачителям и радетелям. Он окружал себя новыми людьми; тянул в сборню Корнея, кузнеца Викула, Егора Терентьевича, Анания Куприяновича, демобилизованных. Каждую неделю собирал он сходы, общие и отдельные партизанские, начисто обновил состав членов сельского управления, и волость оказывала ему во всем этом свою поддержку и помощь.

Алдоха грозился прижать, – да уж и прижал! – старикам хвосты за самовольный сход, написавший приговор против школы. После трехчасовых криков он вырвал однажды на сходе другой приговор у мужиков – школу строить, бревна возить.

Новый председатель с большой охотой давал приют всякому захожему человеку, справедливо рассуждая, что если осядет в деревне хоть один из них, российский ли, сибиряк ли, – нашего полку прибыло, будет кому точить, разъедать семейщину. В этом году, к лету, как раз густо шел по тракту разный народ. Алдохе удалось задержать мимохожего бондаря Николая Самарина, поставить его на квартиру. «Зачем, какие лагушки ладить? Будто мы сами безрукие!» – ворчали старики. В другой раз Алдоха перехватил чернобородого, как он сам, российского мужика-бобыля Василия Васильевича Васильева, привел его в Новый Краснояр, к вдове Домне Митрошихе. «Вот тебе, Домна, и хозяин», – сказал смехом. И верно: Василий Васильевич в первый же месяц вырыл в Домнином дворе глубокий колодец, – Домне не нужно уж было бегать за водой через дорогу к соседям, – а еще через месяц сошелся с Домной, стал хозяином, и с той поры его стали величать Домничем… И Самарину и Васильеву председатель Алдоха отрезал по норме пашни и сенокоса.

До всего доходили руки нового председателя, всюду поспевал он на своих будто помолодевших ногах. Он и впрямь чувствовал себя помолодевшим, словно влил кто в него свежую молодую кровь. Правда, чуть побаливала иногда раненая рука, не сгибалась так упруго, как хотелось бы старику, но ничего – он свое возьмет, хоть напоследок, да возьмет, отольются теперь все слезы унижения и обид его прошлой пастушьей жизни!

Алдоха не на шутку, со всей страстностью распрямившегося во весь рост подневольного, начинал войну с семейщиной, с уставщиком, с крепкими мужиками. Он поспевал всюду. Он помогал учителю, когда тому требовалась помощь, он советовал фельдшеру не успокаиваться и бить, бить своим лекарским искусством по знахарям и бабкам. Он тормошил молодежь, партизан, ехал в волость, привозил оттуда каких-то людей в солдатских штанах-галифе, сводил их с учителем, – и тогда подымались разговоры о культурно-просветительной работе, о собраниях молодежи, о комсомоле.

И для мелких текущих дел находилось у Алдохи время. Он не хотел ничего забывать, упускать из виду. Он бежал в дальний конец Краснояра к Аношихе, к Ахимье Ивановне, спрашивал, посеяла ли она старому своему отцу Дементееву полоску. Ахимья размашисто хлопала себя по бедрам длинными руками, – успокаивала председателя как могла, говорила, что имеет от батюшки поручение с Обора отступиться от той десятины. «Не желает связываться со злыднем Дёмшей… и я отступилась, мы с Анохой свово хлеба батюшке отсыпем… Батюшка-то избу в Кандабае продает… Копейка своя у него будет… сюда-то ему не с руки…» Эти разговоры не удовлетворяли Алдоху, он хмурился, бежал к Дементею, грозился: «Ты батьку прижимать?! Я те прижму!.. Вывернулся ты тогда у меня, оправдался, – надолго ли? Штоб не бросал старика без хлеба, а то… Брошенную-то пашню придется у тебя взять… Вишь ведь заросла как! Если не перепашешь, – возьму! Штоб помощь старику была, слышишь!» – «Мимо меня по воде не плывет… достаток-то, богатство, чтоб только собирать, готовое вытаскивать… Всё своим горбом!.. У меня тоже не плывет достаток-то», – накаляясь, сопел Дементей Иваныч, но тут же трусливо обещал председателю выполнить все, что тот требует, – обещал, чтобы только отвязаться.

Крепкие мужики с первых же недель Алдохина председательства почувствовали его и крутой нрав.

– Этот почище Мартьяна будет… Тот был бешеный, а этот того, видать, хлеще!

Ипат Ипатыч, пастырь, разговорившись однажды обо всех этих делах, – о фельдшере, о бондаре, обо всем, – даже выругался. Никогда ему раньше материться на людях не доводилось, по чину этого уставщику не положено, духовному званию это не приличествует, но тут не стерпел. Да и как терпеть, когда подбирается антихрист Алдоха к святая святых… к самому горлу подступает? Сегодня антихрист только поговаривает насчет уставщиковых сенокосных делян, насчет уставщиковой пашни слово закидывает, – кто знает, не обрубит ли он завтра его руки, не лишит ли его мирской помощи? И обрубит, и лишит, что сделаешь, как укротишь лютого зверя? Разве только пулей? Как прослышал Ипат Ипатыч, что партизаны, настроченные Алдохой, перекричали стариков и написали приговор – лес на школу возить, так и осел грузным задом на лавку.

– Напрасно, выходит, старались… тогда для Спирьки, – глухо сказал он Астахе, принесшему это известие, – на какую хворобу я им целого иргешка скормил?

– Не говори, Ипатыч, – согласился Астаха, – разор, сплошной разор: у меня сколь четвертей вылакали. Кабы знатьё… И-эх! – простонал он сокрушенно.

Ипат Ипатыч послал сына за Покалей, и втроем они долго обсуждали: что делать, что предпринять для отражения злой напасти?..

Царапая ногтем розовую лысину, Ипат Ипатыч тончайшими намеками стал подводить верных своих людей к страшной мысли: не одна ли только пуля остановит еретика? Покаля уловил смысл этих намеков и сразу же встал на дыбы:

– Неладно думаешь, Ипат Ипатыч!.. Из винтовки его, так ли?.. Неладно это! Пуля нам в другой раз сгодится, не сейчас… Только себя погубить, все дело завалить, всю нашу жизнь!.. Да и что стрел-то, какая польза? Ну, убей его, Корнея нам на шею посадят или еще кого… Надобно выше метить! Надо всем крепким мужикам спаяться, дружно… по старому закону, чтоб у них косточки затрещали.

– Что ты хочешь? – пробурчал уставщик.

– Попервости я того хочу… Надо старикам свой сход собрать, чтоб они не чухали, потайной сход… ночью у тебя в избе или как… Пущай сход пошлет ходоков-жалобщиков до Читы: в селении-де Никольском попустительство волостной власти, сплошной недогляд, а через это нарушение демократической конституции. Нам на сходах какую конституцию читали? А это што творится? Конституция?

Покаля торжествующим взглядом оглядел собеседников.

– Везде одно, – упавшим голосом сказал Ипат Ипатыч. – Не найти нам правды в Чите.

– Одно, да не одно! – с жаром возразил Покаля. – Иначе ничего не выйдет. Разве пуля лучше?

– Спробуем? – заглядывая пастырю в глаза, предложил Астаха.

– Благословляю, – устало смежая веки, сдался Ипат Ипатыч.

Румяный месяц май уступал дорогу жаркому, красному месяцу июню, – зеленоватая дымка полей слилась у горизонта с зеленовато-синим тугнуйским небом. Не враз отсеялись мужики, – кто раньше, кто поотстал, – не враз и хлеба поднялись на клочковатых заплатах полос. У кого хлеб на аршин от земли, а у кого только-только к свету пробился и едва успел прикрыть черную рыхлую наготу пашни. Иные совсем запозднились, еще досевают, а другие уже пары пахать начали.

Дементей Иваныч отсеялся раньше многих, и потому мог позволить себе роскошество – перепахать заросшую пыреем и паданкой отцову десятинку. Хоть и знал он, что угрозы председателя Алдохи так и останутся угрозами, – никакой председатель не имеет права отобрать у него собственную его землю, нет таких законов! – однако, скрепя сердце, должен был подчиниться приказанию и послать Василия в поля: с Алдохой шутки плохи… «Лучше бросить собаке кость, – ругался про себя Дементей Иваныч, – чтоб не гавкала… не укусила, чего доброго…»