Текст книги "Семейщина"

Автор книги: Илья Чернев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 54 страниц)

– Уставщика не можно обробить: заступник перед господом, под ним же весь народ ходит… первый советчик в делах мирских…

Вечером, пряча хитрые глаза свои, Ипат Ипатыч поблагодарил старосту:

– Не оскудела, видать, вера… Господь воздаст сторицей за радение твое, Финогеныч.

– Мирской и божий закон сполняю, Ипатыч, – отозвался Иван Финогеныч и тут же рассказал уставщику о случае с Фалалеем.

– Неразумен мужик. Сказано в писании: несть власти, аще не от бога. Воевали цари с нашей верой, воевали мы с ними за старый крест, да приутихли цари, правое дело признали. И за них нам держаться велено, некуда ведь больше податься.

– Как есть… – Помолчав, Иван Финогеныч выложил сокровенную свою думу:– А с городу, с приисков, от сибиряков нечисть на семейщину накатывает… Рушить почали заветы стариков. Как жить-то дале станем, Ипатыч?

– Да-а, жизнь по-инакому повертывает. Крепиться будем, молить господа, чтоб уберег от соблазнов греховодных.

– Молиться?.. Будем и молиться, а наипаче надобно такое удумать, чтоб народ к греху не поворачивал. Что удумаем-то, Ипат Ипатыч?

– Уж и не знаю что, – медленно протянул застигнутый врасплох уставщик, и серые его, с хитрецой глаза будто говорили: «Со своим ведь толкую, можно и в немощности разума своего признаться».

Иван Финогеныч поймал взгляд пастыря, прочел его, но все же твердо сказал:

– А ты вникни… крепче. Надобно о наследниках наших помозговать, – как-то им на белом свете заживется. Беспременно надобно! Стариков собери, помозгуй…

Разговор этот не остался без последствий.

В воскресенье, после ранней обедни, Ипат Ипатыч обратился к народу с проповедью. Он приказывал крепить веру отцов, стращал грехом и антихристом, пришедшим уже на землю, – там, за хребтами, в городах, – антихристом, обходящим уже сибиряцкие села.

– Но мы его не пустим до себя. Поскотин наших не переступит он, бес, сатана в человеческой личине! По городским штанам узнаете его… А для того молитесь, свято держите середу и пяток в посте, почитайте старших вас, греха всякого, что от иноверцев, бойтесь… Всякого греха бойтесь, иначе ждет вас погибель немысленная!

Жутью веяло от слов пастыря. Накрытые черными, с головы до пят, шалями, кичкастые бабы жались друг к дружке, трепетно шептали молитвы. Мужики в страхе моргали глазами, спешно осенялись размашистыми крестами…

Придя из церкви, Палагея Федоровна спросила мужа:

– Финогеныч, уставщик баит – антихрист придет. Откуда он взялся?

Иван Финогеныч рассмеялся:

– А мне почем знать, поспрошала бы уставщика!

Высокий лоб его наморщился, в маленьких глазках блеснул лукавый огонек. Не того ждал он от уставщика, неладно удумал Ипат Ипатыч. Антихристом народ вспять не повернешь… Но разве об этом заикнешься?

Палагея не унималась:

– Антихрист… А как же Андрюха наш? Не простилась с сыночком. Его-то первого захватит.

При воспоминании о сыне она, как всегда, не могла сдержать слез. Иван Финогеныч принялся успокаивать жену.

Долго гуторила деревня о проповеди уставщика. Глядючи по вечерам на тракт, старухи стали поджидать антихриста.

5

Стояла прозрачная осень. Зеленоватая чаща неба над степью, над тусклым плюшем затугнуйских гор, над рыжей киноварью заросшего мелколесьем крутого Майдана, что по дороге на Обор, дышала покоем и тишиной. Никольцы торопились выкопать в полях и на огородах картошку – того и гляди стукнет мороз. Невозмутимость небес могла зачаровать только чужого, непривычного, незнакомца. Таким незнакомцем и оказался новый урядник, тихо вкативший на паре в скрипучие Никольские ворота.

– Тишина-то! Будто повымерли все… Благодать в природе и на людях. – А людей-то и не видать, – философствовал урядник, обращаясь к безгласному ямщику и косясь на высокие, в резных украшениях окна, на размалеванные в синее и красное наличники и ставни, на дородные избы.

Против обыкновения в окнах незаметно было любопытствующих кичек-лодочек, льняных ребячьих головенок, настороженных немигающих бородачей, – пустота, одно стекло.

– Куда народ-то подевался? – крикнул урядник перебегающему улицу босоногому мальчонке, но тот во весь дух стрельнул к воротам. Услыхав выкрик приезжего начальника, бойкая мать, струсившего малолетка распахнула створки окошка, снисходительно улыбнулась на ребячью робость, – простите, мол, какой у него еще ум, – И пропела:

– Бульбу копать уехали, господин хороший!

– Э, да люди, оказывается, есть! – оживился урядник. – Скажи, тетка, как нам до старосты доехать, к нему прямо на квартиру.

Баба словоохотливо разъяснила.

Иван Финогеныч с Анисьей копали картошку на огороде. К воротам, гремя колокольцами, подкатил городской плетеный ходок. Семилетний Максимка, широкогрудый и круглоголовый, уставился в изумленье на невиданную телегу и человека при шашке, выпустил из рук хворостину, которой только что загонял сбежавшего со двора подсвинка, мигом юркнул в калитку и помчался к деду… Вскоре в сопровождении внука Иван Финогеныч вышел в улицу, сощурился от солнца.

– Староста будешь? – спросил урядник.

– Староста, так и есть.

– Тогда, растворяй ворота, принимай нового урядника.

– Милости просим!.. Одначе заезжую у нас держит Парамон Ларивоныч, на тракту за мостом.

– Ничего, для первого знакомства к тебе.

– Оно конечно, милости просим! – Иван Финогеныч гостеприимно распахнул ворота. – Аль свезти до Парамона? – вглядываясь в сизое лицо урядника, продолжал он.

Ходок мягко вкатил во двор.

– Нет уж, после свезешь. А сперва чайком угости, познакомимся.

– Што ж, это можно. Спервоначалу отдохнешь, значит, с дороги, а потом на постоянную квартиру, к Парамону?

– Рассудительно, рассудительно, – вываливаясь из ходка одобрил урядник. – Сперва закусить…

Они поднялись по ступенькам крыльца. Финогеныч открыл из сеней дверь в избу, широким жестом пригласил гостя войти первым:

– Сейчас спосылаю мальчонку за хозяйкой. На гумне она, бульбу копать теперь самый раз… Сын-то со снохой с утра уехали копать в полях, пострелята их по дворам разбежались, старуха моя с внучкой по своей надобности на Краснояр к дочке Ахимье ушла с полден…

Вскоре, громыхнув шашкой и не крестя лба, урядник присел к столу, где шипел медный ведерный самовар, стояли тарелки с оладьями, сметаной, творогом, сковородка с жареной бараниной, сало, малосольные огурцы.

– Чем богаты, тем и рады… Откушайте, – пригласил Иван Финогеныч.

– О, да вы сыто живете тут… Я ведь в ваших краях впервые.

– Господь покуда милует, грехам терпит. Анисья разливала чай.

– А водочки у вас не найдется? С устатку, с дальней дороги не плохо бы.

– На этом не обессудьте, не держим. Нам это не полагается.

– То есть как не полагается? – топорща рыжеватые усы, удивился урядник. – Совсем не пьете? – Которые потребляют, а мы нет. В вине корысти нету, одно несчастье и убыток… поруха жизни. Староверы мы.

– Философья! – все еще удивляясь и ничего не поняв, сказал приезжий. – Выпить все же хочется. А ну-ка сбегай, хозяюшка, до телеги, пусть кучер принесет саквояж. Там у меня найдется малость. И сам пусть заходит. Иван Финогеныч улыбнулся в кургузую свою бородку.

– Вот эдак-то куды способнее: со своим припасом. К нам завсегда со своим зельем заезжать надобно, не прогадаешь.

Анисья привела со двора ямщика с баульчиком. – Садись, паря, чаевать, – запросто позвал его к столу Иван Финогеныч.

Урядник развязал баульчик, достал и откупорил полбутылки смирновки.

– Значит, не пьешь, староста? – наливая по стаканчику себе и кучеру, с сомнением переспросил он.

– Нет уж, увольте… Сами кушайте на здоровье.

Урядник выпил, крякнул и закусил малосольным огурцом.

– Хороша закуска! – одобрил он и потянулся к аккуратно нарезанным кусочкам белоснежного свиного сала.

Осушив полбутылки, раскрасневшийся урядник заговорил в приливе словоохотливости:

– Значит, никак не пьешь, староста? Думаешь старую веру тем самым укрепить?.. Так, что ли?

– Так, да не так… Старая вера, оно, конечно… С вином, с новыми порядками вольготности той в жизни не станет… поедать друг дружку зачнем.

– А, – догадался урядник, – так ты за то, чтобы по старинкe жить?

– Вот-вот, чтоб без разгульства нечистого век прожить, без нищеты, без раздоров, как деды и отцы наши.

– Не удастся это, мил человек. Не удастся. Жизнь-то, она вперед шагает, на одном месте не стоит.

– Верное твое слово: не стоит она на одном месте. Вот потеснее жить стали, семейщина наша на прииска подалась, сибирский дух обратно с собой несет. Из-за денег и жадобы у нас все хозяйство поди в разор пойдет… Да уж и зачалось, – с надсадой закончил Иван Финогеныч.

– Видишь: и ты согласен.

– А не должно этого быть, я так кумекаю. Урядник пьяно захохотал:

– Кумекай, старик, кумекай! Не возбраняется. – А слыхал ли ты, что железную дорогу в эти края уже прокладывают?.. Загремит Забайкальская область!.. Давно ли в бозе почивший государь император Александр Александрович собственноручно первую тачку земли при начале Великого Сибирского пути сыпал, ан, смотришь, при Николае Александровиче рельсы-то уже к Байкалу подбираются. А скоро и за Байкал, до вас, перемахнут. И загремит ваш край!.. А ты: по старинке… Философья!

– А не Тугнуем ли, часом, железная эта путь пойдет? – ощутив в груди неприятный холодок, спросил Иван Финогеныч.

– Хо-хо-хо! По Тугную пусть буряты скот свой гоняют. Не потревожит чугунка, стороной, слышно, пройдет она – через Петровский завод по Хилку до Читы.

– Бона как! Не заденет, выходит?

– Сама, то есть, не заденет, а людей на земляные работы тысячи утянет. Это почище твоих приисков!

– И я маракую: почище, ваше благородие!

Долго еще разглагольствовал подвыпивший урядник о чугунке, которая-де непременно всколыхнет ветхозаветную семейщину.

Задал урядник Ивану Финогенычу задачу не малую… «Вспять, говорит, жизнь не пойдет… Оно и то сказать: с годами плоше да плоше. Где же бог и его святая правда? – трудно думалось ему в этот вечер, перед сном, на жесткой койке. Он долго ворочался, не мог уснуть, почесывался. – Блохота!.. И думы – как блохи. Жалят, язви их».

6

На другой день поутру Иван Финогеныч стал торопко сбираться по-таежному: на ноги натянул высокие бродни, зипун подпоясал зимним толстым кушаком, велел Устинье покласть в походную его сумку побольше харчу.

– Ты куда, бать? – удивился Дементей.

– Поброжу. Авось чего подстрелю.

– А бульба?

– Успеется! Немного ведь осталось копать.

Дементей дернул плечом: делай, мол, как знаешь, твоя родительская воля, я тебе не указчик, а только – время горячее. Иван Финогеныч неожиданно расхохотался:

– Вскорости на чугунке за козами махать станем… Во как?

– На чугунке? – округлив голубые глаза, обалдел Дементей. Вскинулась и Устинья: коромыслами изогнулись черные, тонкие ее брови.

– Задача, Дёмша? – точно обрадовался Иван Финогеныч. – И всем нам задача выходит: чугунка к Байкалу тянется, по Хилку через Завод пойдет. Урядник вчерашний сказывал.

– Ишь ты… оказия!

– Оказия, сын, язви ее! Жизни поворот наступает.

– Дак наступает… Все едино: жить надо… так ли, этак ли.

– Рассудил! – с гневной дрожью в голосе бросил Иван Финогеныч.

Эта дрожь напомнила Дементею беловолосого деда Савелия: в голосе батьки уловил он тоску по уходящей старине. Давно то было, на Васькиных крестинах; Савельевы слова и собственные думы о нем в памяти погасли, а вспомнил, и уж не ныло, как тогда, в тревоге сердце Дементея.

– Ломать ее, чугунку-то, что ли? – ухватился он за нужный, ему казалось, ответ и батьке и покойному Савелию.

– Ломать не ломать, а мозгой пошевелить след… Как жить-то дале станем?

– Проживем. Хлеба, слава богу, хватает.

– Не об том я, не о хлебе, – осерчал Иван Финогеныч.

– О хлебе вперед прочего толковать надо: с хлебом не пропадем. Другие как – не ведаю, а мы-то уж накопили на свой век всякого припасу!

– Дурак ты, Дёмша! – махнул рукой Иван Финогеныч, толчком толкнул дверь в сени и, нагнувшись, крупно шагнул через порог – с сумкой, с ружьем за спиною…

Через минуту зацокали под окнами копыта его оборского скакуна.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

1

Отслужив миру верой и правдой три положенных года, Иван Финогеныч возвратился в заколоченное оборское свое зимовье. Больше ни за что не соглашался, как ни уговаривали его мужики.

На привычном месте привычная и тихая потянулась жизнь. Засыревшее зимовье снова отогрелось заботами Палагеи Федоровны, благо дров кругом на три века хватит. И снова ходил Иван Финогеныч на зверя, ставил в чащобах, подальше от жилья, капканы, плел морды на оборскую рыбешку, зимами белковал. Но теперь уж не один он появлялся на ближних опушках, на звериных тропах: позади с ружьишком ковылял коренастый, приземистый и широколицый Максим. Хоть и мал парень еще, но к зверованью горазд уродился, весь в деда. Далеко в тайгу Финогеныч не брал его – раненько, – но ружье однозарядное, легкое купить парню перед Дементеем настоял. Он видел в этом добрый знак, говорил с радостной улыбкой:

– Сызмальства в тайгу пошел. – Этот с правильной дороги не свернет… Теперь нас с Убора в деревню не выманишь!

Дементей и не старался выманить отца: одному в хозяйстве вольготней, просторней. Против охотничьей страстишки первенца своего, частых его отлучек на Обор к деду он и подавно не возражал; сам с детства к тайге и берданке приучен. И вообще Дементей старику ни в чем не перечил. С годами точно стена вырастала между ними: ссориться не ссорились, но друг дружку разумели всё меньше. Началось это в ту пору, когда Ивана Финогеныча старостой выбирали, когда Дементей, от стыда сгорая, покинул круг мужиков у крыльца сборни.

…Батька пришел после избрания домой, устало опустился на лавку, да как глянет прямо в глаза, будто до сердца хотел взглядом достать, но… ничего не спросил. Его, Дементея, бросило, в пот, и он выскочил в сенцы… К его удивлению, батька нн разу еще ни единым словом не обмолвился о том, что произошло у сборни. На первых порах это молчание смущало и озадачивало: почему все-таки старик не спросит о железной полосе на ободья – правда ли, дескать. Одно было понятно: батька осуждает. Пришлось с этим смириться…

Вспоминался Дементею и разговор с отцом о чугунке, та его вспышка, – нет, непонятен что-то становится батька под старость.

Стал примечать Дементей в отце перемену: весельчак, как в прежние годы, да не тот уж – все будто утайку при себе держит, чего раньше и в помине не было. В редкие наезды в Никольское батька постоянно справлялся, нет ли письма от Андрея, о хозяйстве радеть стал поменьше… Андрей писал раз в год, скупо писал, одни поклоны. Хорошо ли, плохо ли ему в чужой стороне – не разберешь… не жалуется.

Редко наведывался Иван Финогеныч в деревню, и года его потекли куда спокойнее. И уж почти совсем безвыездно проводила дни свои меж таежных сопок, у оборской речки Палагея Федоровна. Опять у нее полно соленых грибов, голубицы, брусники, всякой лесной ягоды для тарок.

– Не то что у деревенских баб, – похваливал частенько старуху Иван Финогеныч, – тем до ягодных и грибных мест далече, недосуг все, и поневоле они там одной черемухой пробавляются.

2

Анисья с годами еще больше раздобрела, крупичатой бабой-вдовухой выглядела. Во дворе она прижилась, как будто и родилась тут. Ничего худого за ней не примечали. В письмах Андрея всякий раз она искала ответа на неотвязную свою думу, – когда ж он приедет? Андрей ничего не сулил. Однажды он сообщил, что поселению его на Сахалине-острове срок окончательный вышел и он нанялся на рыбалку к богатому хозяину и, если приживется, прослужит там года два. Анисья залилась горькими слезами и просила отписать супругу:

– Напишите ему… забыл он меня с дочкой. Дождемся ли мы его когда-нибудь?

Ответ Анисья получила через много месяцев. Андрей звал ее к себе: «Езжай сюда, ежели перестала пугаться белого свету». Он слал Анке родительское благословение, подробно писал, где и как разыскать его..

Сухи на этот раз были глаза Анисьи… Напрасно увещевала ее Устинья Семеновна:

– Докуда тебе вдовухой мытариться? Сбирайся в дальнюю путь, и вся недолга.

– Не поеду! – крикнула Анисья. – В чужой земле он веки вечные жить удумал. Знаю его, остроголового! Не пойду за ним… Что я там? Кичку бросить заставит, в православную сибирскую веру погонит. Не семейский он теперь, не наш. Не житье мне на неродной стороне, не житье с ним!..

К вечеру, увязав свою одежу и замкнув сундуки, она бухнулась Дементею в ноги:

– Не гневайся, Дементей Иваныч… Не откажи коня запрячь, имущество мое отвезть.

Дементей разинул рот.

– Аль обижена от нас чем была? – запела Устинья.

– Сил моих нету боле… Не ваша я теперь.

– Оказия!.. Да куда ж ты? А? – спросил Дементей.

– К бате… Простите же! – Анисья вторично упала в ноги Дементею.

– Бог простит, – сказал он. – Не поймешь бабьего сердца.

Но тут же подумал: «Нажила ж у нас… все увозит. И баба работящая со двора…»

– Можа останешься?.. С батюшкой посоветуешься? – помолчав, добавил он. – От живого мужа уходишь ведь, Анисья Микитишна.

– А он от меня не ушел? Я ль не ждала его столь годов… постылого… ночей не спала– Анисья поднесла запан к глазам.

– Ну-ну, – примирительно произнес Дементей, – божье дело. Бог вам судья. Мы тебе не обидчики…

Анисья укочевала с Анкой к отцу в Албазин, укочевала нежданно и, видать, навсегда.

Дементей помчался к батьке с этой худой вестью.

По дороге на Обор он неоднократно принимался ругать себя: зачем допустил до этакого позора, дозволил Анисье уйти. Что скажут добрые люди об Андрее, об Устинье, о нем самом? Молва живо облетит деревню и его, Дементея, в первую голову винить зачнут: пошто довел бабу до убёга, несладко, видать, жилось ей. А они с Устиньей, ей-богу, ни при чем…

Скупой и сбивчивый рассказ сына Иван Финогеныч выслушал внимательно, добродушно рассмеялся:

– Не похоже на тебя, Дёмша… молодец! Не обидел бабу.

По нутру, видно, пришелся старику человечный поступок сына, которому последние годы мало-помалу разучился он доверять. Но он тут же разом потемнел:

– Не желает, значит, Андрюха домой?

– Два года, пишет, прослужу.

– Сколь годов!.. Сколь годов жду не дождусь соколика ясного! – запричитала Палагея Федоровна.

Запричитала, заплакала, сморщилась, – горе избороздило лицо матери глубокими складками.

– Заробить остался, не на каторге, матушка, – ласково сказал Дементей.

– Не на каторге, знамо, – подхватил Иван Финогеныч. – На какую холеру далась ему чужая сторона? Нету в людях к родимому месту привязи! Нет!.. Теперь тебе, Дёмша, осталось в Олёкму податься, а мне на старости годов пустить хозяйство за рубли… Веселая жизнь наступает!

Гнев и осуждение Андрею прозвучали в этих словах.

В смутных чувствах возвращался домой Дементей. Он покуда что остался единственной и верной опорой отца, и стена между ними будто раздвинулась. Андрей – тот теперь ломоть отрезанный, для хозяйства пропащий человек, в городе избалуется, вовсе от рук отобьется… бабу бросил. Но с какой стати старик хвалит то, что ему, Дементею, кажется зазорным?

«Нет, под старость батьку раскусить трудновато… Андрей, верно, поступил нехорошо: не надо было на Сахалине оставаться. Но, бог знает, может, толк какой для всего двора с его службы получится? Бог знает… А матка убивается. Понапрасну. Известно, женское дело!» Дементей не знал: то ли осуждать кого… Андрея? Анисью?… то ли жалеть их обоих и батьку с маткой заодно.

– Оказия! – вслух произнес он.

Слово это всегда означало у него конец запутанным думам.

3

Прошло еще несколько лет….

И вот заявился наконец долгожданный, запропавший на чужбине Дементеев брат, Андрей-сахалинец. В лакированных сапожках, в пиджаке по-городскому, в черной плюшевой шляпе, безбородый, бритый, он был по-прежнему весел, – горе будто ветрами морскими выдуло из него. Однако в кудрях его, как полянка сквозь чащу, просвечивала плешина, – недаром, знать далась ему тюрьма и та сахалинская каторга. Не один приехал Андрей: при нем, с ребенком в голубом одеяле, молодая жена, белолицая, круглая, кормленая…

Заявился, без умолку рассказывал о Сахалине-острове, о зеленом море без конца и краю, об Амур-реке в немереные версты шириною, о рыбалках, серебряной рыбе кете, о диковинных людях в чешуйчатых рыбьих ичигах.

Первым делом Дементей повез брата с молодухой к батьке на Обор.

Иван Финогеныч встретил их во дворе.

Окинул взглядом Андрей высокую фигуру с руками почти до колен, заглянул в серые, с умным огоньком, глаза, посмотрел, на темную гриву волос, чуть тронутую сединой, – в ноги не поклонился, только руку подал и сказал:

– А ты еще молодец, батя… до старости далеко… Здорово!

– Здорово, гулевая! Заявился? Поди домой-то тянет на чужой стороне?

– Известно, тянет, – хохотнул Андрей и расцеловался с отцом. – А вот и женка моя.

– Добро, – оглядывая городскую, с младенцем на руках, негаданную сноху, без особой ласки молвил Иван Финогеныч, протянул ей руку. – Проходите в избу… гостями будете.

В избе, – не успел Андрей лба перекрестить, – кинулась к нему на шею мать, омочила сыновьи щеки слезами, от радости не могла слова путного вымолвить, все повторяла:

– Сынок… родненький… да что же это?

Восклицание это относилось, как все поняли, и к неузнаваемому бритому лицу сына, и к отсутствию кички на голове его бабы.

«Худа мать, вымоталась», – Андрей отвел глаза от черных старушечьих морщин, от обвислых подглазных мешков…

Когда миновало волнение первых минут, Палагея Федоровна с затаенной тревогой спросила:

– Надолго ль, сынок?

– Погуляю… всю деревню обойду.

– А потомотко неужто опять нас покинешь?

– В Томск поеду еще за добрыми конями. Дёмшу вот с собою сманиваю. Кони, говорят, в Томске знаменитые, – уклонился Андрей от прямого ответа.

А мать ждала: станет ли жить в родной деревне или раз начал по белу свету шататься, так никакой силой с непутевой дороги не сбить, не свернуть его? Сердцем чуяла старая, – что и спрашивать, понапрасну надеяться…

Иван Финогеныч с любопытством вслушивался в рассказы сына. Андрей нахваливал вольготную жизнь рыбаков, раздолье и богатство пустынного зеленого моря и великой реки. Старик задумчиво покачивал головою, порою впивался острыми глазами в его лицо, словно в ясном девически стыдливом его взоре пряталась загадка: чем же прельстили Андрюху те незнаемые, чужие люди с далеких чудных берегов?.. Пускай полонил его душу тамошний широкий простор. Но чем не приволье здесь, в бархатных степях, разбежавшихся во все стороны на десятки верст к дымной грани небес? Или в той, другой шири, шири великих водных степей необоримая притягательная сила? Но что такое, в самом деле, море? Он силился представить себе Тугнуй залитым водою от хребта до хребта – и не мог. Целая степь воды! Нет, этого не вдруг-то охватишь умом… Дивны россказни Андрея – ровно сказки далекого детства. И ничто в них не напоминает своего, кровного, смалу привычного. Ежели б не сын то рассказывал, он плюнул бы и не стал дальше слушать брехуна. Иван Финогеныч то и дело изумлялся вслух:

– Поди ж ты!

– Бедынька! – вторила ему Палагея Федоровна.

Ее давно занимала страшная сахалинская каторга, о которой Андрей никогда и ничего не писал.

– О каторге поведай нам, лихо поди на ней? – удалось ей ввернуть наконец свое слово.

– Сахалинских каторжан я встречал, а сам в каторжных шахтах не работал, – ответил Андрей, – потому как была мне ссылка, а не каторга: ведь я никого не убивал, мое дело было лес рубить, рыбу ловить…

Много рассказывал Андрей и о чугунке:

– Большие расстояния покорила она: где раньше долгие месяцы требовались, теперь в неделю обернешься. Прежде я к вам с новорожденным и не собрался бы, а теперь – плевое дело, близко, выходит, от вас живем! – хохотнул он.

Всякая весть о чугунке волновала Ивана Финогеныча, точно это близко его касалось, и он выспрашивал о ней и то, и другое, и третье.

– В Заводе паровозы гудят. Хоть в Читу поезжай, хоть до Иркутска, – отвечал Андрей. – Только через Байкал, говорят, перевоз в вагонах морем на большущем пароходе, но скалы по берегам уже ломают… Народ у вас, я вижу, давно о заработках прослышал… Молодые, как на прииска, уходят…

– Та-ак, – задумчиво протянул Иван Финогеныч. – Уходят, это верно… Неужто наскрозь чугунка побежит и Байкал ее не удержит?

– Сами поедем – увидим, – отозвался Андрей, и он опять заговорил о поездке в Томск. – Порешили мы с Анной Абрамовной с заработку белый свет посмотреть, прокатиться-проветриться. Я вам коней добрых приведу. В Томске, люди сказывали, конские заводы на всю Сибирь славятся. Вот на тех попашете!.. Деньги у меня припасены.

Дементей удовлетворенно крякнул – перед ним по бархату степи неслись уже статные гладкие кони.

– Коня любить не грех, – промолвил Иван Финогеныч. – Только к добру ли послужит нам это баловство?

Андрей обнажил в улыбке длинные зубы;

– Худа не будет!

Красный не то от выпитого чая, не то от досады на отца, Дементей вмешался в разговор:

– Какое худо!.. Известно, лишний конь в хозяйстве – не помеха. Особливо добрый конь… Какое лихо!

Иван Финогеныч дернул головою:

– Экий ты большекромый, Дёмша! Мало у тебя коней?.. В богатеи лезть задумал? Кому ездить-то, – сам управишься, что ли? Иль работников наймовать станешь?

– Оказия! Внуки у тебя, батя, подрастать начинают. Леферша – малолеток, а и тот оседлает хворостину и верещит на всю улицу: «Кыхали-поехали в Харауз по солому!»

Все засмеялись.

– Да, племяши растут, – заметил Андрей, – хорошие ребята будут!

Примирительный тон Дементея, всеобщая веселость погасили вспышку старика в самом зародыше.

– Делайте, как знаете, – я вам не указ, – сказал Иван Финогеныч. – Свои головы на плечах. Видно, тебе, Дёмша, загорелся этот Томск. Успел поди Андрюха подбить?

– Еще бы не успеть! – рассмеялся Андрей. – Вот дай только со снопами управиться…

На третий день, отгостив у родителей, Андрей укатил в Никольское. Звездой падучей промелькнул он на Оборе. Был сын – и нет сына, и на руках у матери только ситцы цветистые, шали с кистями, черный плис на курмушку, всякая всячина, – сыновьи подарки из далекого города… Шали цветистые, а жизнь одинокая, горькая впереди…

4

За неделю Андрей с молодухой своей обошел всех родных и знакомых: побывал у тетки Катерины, у сестрицы Ахимьи, у дяди Ивана Малого, у долгопалого Зуды, у всех отгостил по своему порядку и даже за речку, в Албазин, и дальше, за церковь, на шарабане съездил. Никого не хотел обидеть, – сколько годов не видались! И всех подарками щедро одаривал – кому сапоги, кому платок, а кому и серебряный рубль. Ребятишкам конфетки в красных бумажках пригоршнями сыпал, – хороши городские закуски! Только к Анисье, бабе своей незадачливой, показаться не захотел, ровно из памяти вычеркнул. А может, и женушка не пустила.

Гостевал как-то Андрей у Прохора Силантьича – что на тракту– один, без жены. Сверстник его, старый дружок Алдоха, Прохоров племяш, напрямик спросил:

– Анисью-то, значит, побоку?

– Она сама… я не причина, – ответил смущенно Андрей.

– Анка-то растет, – не унимался Алдоха. – Все ж дочка тебе.

– А может, и не мне. Сам знаешь, – вместе у сестры ее, Анны Микитишны, погуливали. Помнишь поди?

– Было дело, погуливали.

– То-то!

Это был единственный разговор об Анисье. Никто больше не посмел попрекнуть Андрея, да и появлялся он всюду больше всего с городской строгой супругой. Может, и косился народ на отщепенство Андреево, на непутевую его причуду с Анисьей, – да кто скажет в глаза…

Ахимья встретила брата с великою честью. Андрей чуть было не поскользнулся в сапожках на усыпанном темно-красным каленым песком белом полу.

– Ай и бело ж у тебя, сестрица! – целуясь с Ахимьей, сказал он. – Совсем от дресвы отвык… В городе песку на пол не кидают, как у нас в каждой избе…

– Не кидать ее – пол протрешь, грязь не отмоешь, – Ахимья обнажила такие же ровные, как и у него, длинные зубы. – Ну, проходите ж, – ласково пригласила она.

Едва гости уселись за стол, в избу – одна за другой – робко вошли семь босоногих девчонок в длинных пестрых сарафанах, перехваченных поясками чуть не под мышками.

– Кланяйтесь дяде, – сказала Ахимья.

Девчонки-погодки кинулись в ноги Андрею и Абрамовне и, поднявшись, отряхнули ладони от дресвы.

– Семь девок! – загрохотал Андрей, раздавая им конфеты в бумажках с кистями. – Вот это здорово, сестрица!

– Чистая беда с ними! Каждый год… и все по девке… Где и женихов на всех наберешься! Придется в чужие деревня отдавать.

«Ну и порода наша леоновская!» – подумал Андрей и с удовлетворением отметил, что сестра не только неунывающим нравом, но и обличьем смахивает на него и отца: лицо вытянуто, в маленьких зеленоватых глазах умный и добрый огонек. Эта об Анисье зря не брякнет!

С лавки, от прялки, раздался скрипучий, разбитый голос бабушки Кондрашихи:

– И впрямь: кажный год девки да девки, прости господи! Хоть бы, на грех, какой парнишка завелся… Кышьте вы, непоседливые!.. Грех живой с ними. Зачем и плодятся только. Девка, что от ее взять, – пустая трава. Парень хоть в дом, а ей самой надо сколь покласть… Какая от девки польза, корми ее до пятнадцати годов, а там она за мужика убегить.

– Ну, матушка, – спокойно возразила Ахимья, – до убёгу, до свадебной поклажи далече еще. У девки – своя польза. И посуду прибрать, и прясть – все девка… Подрастут, увидим, что лучше… Одного бы парня-хозяина не помешало, – закончила она с легким вздохом.

– Не прогневи господа! – скрипнула старуха учительно. Ахимья перевела разговор на городское житье-бытье, принялась выспрашивать брата и Анну Абрамовну, ловко и тонко обходя все, что могло напомнить о его первой неудачной женитьбе.

– Признакомишься, приживешься здесь, – говорила она новой своей невестке, – может, и поглянется. Сошьем тебе сарафан, кичку носить станешь, шишку-то эту на макушке расчешем. Это я смехом…

Ахимья тарахтела без умолку, угощала гостью тарками, сметаной, яишней, салом, а потом подсела к Абрамовне и с таинственным видом зашептала ей на ухо:

– Я что тебе скажу: народ у нас худой… Как бы не вздумал какой лиходей-завистник извести тебя. На люди-то шибко не показывайся… Всякие есть люди… Возьмут да и вынут ножиком твой след, да высушат в печи, – иссохнешь вся.

Анна Абрамовна снисходительно улыбалась.

– Посмеешься тожно!(Тожно-тогда) – с ласковым упреком продолжала Ахимья. – У тетки Аграфены ланись (Ланись-в прошлом году) на огороде один колдун заговорил кочан капусты. Не знала она, срезала его, да и стала пухнуть. Несет ее и несет во все стороны – страшная вся, в дверь не пролазит… Так довелось ей колдуна того звать, в ноги кланяться, чтоб другой кочан заговорил, да и отрывать тот кочан по листу… Тем только и отвязалась, спадать зачала, а то было лопнула, померла. А колдун и говорит ей: «Вот тебе… не бреши на меня другой раз…» Ишь какие худые люди есть! А то возьмут да и завяжут в какую отместку на пашне колосья: попробуй сорви или выкоси, – руки отсохнут, скрючит пальцы. Это у нас без переводу деется, от братских научились…