Текст книги "Семейщина"

Автор книги: Илья Чернев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 54 страниц)

Это был один источник утешения, но был и другой… Еще на первых порах Дмитрий Петрович, старый убежденный холостяк, был потрясен задорным смехом своей хозяйки. «Ох, уж эти солдатки!» – смеялась тогда Елгинья и без стеснения заглядывала ему в глаза…

Однажды в субботу Елгинья Амосовна, как всегда, истопила баню, и, как всегда, первым пошел мыться Дмитрий Петрович. Он не спеша разделся в тесном неудобном предбаннике и, пригибаясь, чтоб не удариться головою о черный потолок, прошел в темную баню, – здесь было сумеречно, свет жидко проникал сюда сквозь донельзя пропыленное крохотное окошко. «Надо будет заняться гигиеной… реформами», – наливая в шайку воды, едва успел он подумать, как дверь скрипнула и кто-то вошел.

– Эй! кого там нелегкая несет? – грубовато прикрикнул Дмитрий Петрович, но тут же осекся, подхватил шайку: на пороге предбанника стояла хозяйка.

Елгинья сделала уверенный шаг вперед. Она была без кички, с распущенными волосами, в одной станушке без пояса…

Так началась потайная связь фельдшера Дмитрия Петровича со своей хозяюшкой Елгиньей Амосовной. Стоило ли ему после этого бежать из деревни?..

К весне дела Дмитрия Петровича стали поправляться. Он ловко так, – лучше всякого знахаря, – предсказал конец оспенной эпидемии, и это не могло не возыметь своего действия на умы семейских баб. Звезда фельдшера – мастака вновь начала восходить, снова стали притекать больные. Но, видимо, рассуждал Дмитрий Петрович, к этому имеются и другие причины. Во всяком случае, неспроста пронырливая Елгинья Амосовна говорила ему:

– Шатается народ от Ипата. Сумный он ходит, будто бы мокрый.

Дмитрий Петрович и сам замечал это. Замечал он и то, как день ото дня веселеет председатель Алдоха, – это был добрый знак. Председатель никогда не переставал интересоваться делами фельдшера, а за последнее время начал во всем помогать ему, – гнал к нему баб с хворыми ребятишками, а один раз даже собрал специальный женский сход насчет оспы: как добиться, чтоб больше она не вернулась. Сход, правда, получился малолюдный, тощий, но все же Дмитрий Петрович получил возможность сказать речь о пользе оспенных прививок перед тремя десятками кичкастых матерей.

Бывший председатель Мартьян Алексеевич, поправившись от смертельных ожогов, тоже немало содействовал популярности фельдшера. Мартьян теперь часто появлялся то тут, то там, ходил по дворам насчет леса для школы, матерился по-прежнему, и кто же не знает, что не материться бы ему, не шуметь, если б не выходил его лекарь… шила в мешке не утаишь.

А как начали строить школу, и полезла она день за днем вверх, тут уж и вовсе народ на Алдохину сторону переметнулся, и поменьше стали прислушиваться к Ипатову голосу бабы. А значит, и фельдшеру легче стало.

Что же такое произошло? Отчего заскучал Ипат Ипатыч, отчего народ зашатался?

События этих последних месяцев вдребезги разбили хрупкую веру Покали, спутали все карты уставщика Ипата, сбили с толку всех справных мужиков. Вспыхнувшая так ярко осенью надежда на возврат японцев развеялась к весне, как дым в степи, лопнула, как мыльный пузырь… Старики приступали к пастырю с расспросами. Но что он мог сказать им?

Ипат Ипатыч безутешно тыкал пальцем в газету, заставлял Астаху читать, – не по нутру пастырю еретицкая светская грамота, грех живой, – приговаривал со вздохом:

– Вот, вот!..

Газету, крадучись, Астаха уносил обратно к смотрителю Афанасию Васильевичу.

Что и читать, когда и без того видно: возвращаются один за другим на деревню молодые солдаты и партизаны и веселые, зубоскаля, разносят из улицы в улицу гиблые для крепышей вести: зимою под Волочаевкой так тряхнули беляков, что, не опомнясь, сдали они Хабаровск, без задержки покатились к морю, а там им конец… Скоро придет конец черному буферу атаманов и купцов каких-то Меркуловых, засевших во Владивостоке, и будто бы японец соглашается уж на переговоры не с республикой этой, что в Чите, а с Советской Россией, с самим Лениным…

– Вот это поджали! – выхвалялись вернувшиеся солдаты. Покаля, кто первый загорелся с осени насчет окончательной японской выручки, ходил теперь темной тучей, – брови кудлатые, ссунутые к переносью, в глазах злая оторопь. Астаха бегал по улицам мелкой рысцой, ни с кем не останавливался, торопко от всех отбрехивался, тявкал, словно ушибленная собачонка…

Чем дальше шла вёшная, тем все больше возвращалось на село армейцев в распахнутых шинелях, с котомками за плечами, – загорелые, развеселые, победные:

– Дали мы им жару-пару!

Председатель Алдоха встречал демобилизованных и отпускников, приходящих к нему в управление, просветленной улыбкой, – ровно и черная борода его светлела:

– Нашего полку, кажись, прибыло!

– Да, прибыло и еще прибудет, – отвечали армейцы. – А ты молодцом: вон какую школу без нас сгрохали!

4

Лето струило разомлевший воздух над поскотинами, над гуменными пряслами, над крышами изб. Без умолку ворковали под застрехами голубиные стаи, фуркали крыльями низко-низко над улицей. В полях, по увалам, пахали пары. Квадраты желтых и черных пашен, как лоскутное одеяло, обступили деревню со всех покатей, и только к низу, за Краснояром, полыхал зелеными травами Тугнуй, ласкал глаза плюшем мычки, оттуда тянуло пряным запахом богородской духовитой травы. Тугнуй манил к себе, звал насладиться его первозданной красотой, – спокойный и дымчатый там, у горизонта. На солнцепеках было душно, приходилось жмурить глаза от сверкающего блеска. В полях, на Кожурте, у Дыдухи, на Богутое, наливали хлеба.

Кончался нудный, по мнению многих армейцев, никчемный Петров пост. Его не бог, не сатана придумал, говорили они, а скупая баба, чтоб больше насбирать масла. Старики в ответ им смеялись: какая это, мол, нудность, вот в старину, не шибко чтоб давно, было нудно, так нудно, – в петровки и огородину не съешь, если даже и поспеет какой-нибудь лук, все было грех, – настоящий голод, а теперь что! Молодые воротили нос от скудной еды, но редко кто при отцах скоромился, – неприлично старость не уважать, да и кто тебе скоромное на стол подаст.

Накануне Петрова дня бабы, а больше девки густо высыпали на улицы, облепили стены изб высокими козлами… тащили в ведрах горячую воду, тряпки, голики-веники, взбирались на те козлы, мыли стены, скоблили их ножами. Раз в год, перед Петром, а то и за неделю до него, умывается, по обычаю, изба снаружи… К вечеру все улицы, из конца в конец, сияли белизною стен: не то новые избы враз поставили, не то ливень хлесткий прошел и всю грязь смыл, будто когтями какими соскреб.

Как раз в этот день, накануне Петра, председатель Алдоха пришел к Василию Трехкопытному.

– Дело до тебя имею. Школу мы с тобой ладную поставили. Видать, ты хозяин отменный. Теперь что нам не хватает, чтоб совсем по-большевистски зажить, на большевистскую деревню мало дело походить?

– Уж и не знаю что, – медленно и будто вяло произнес Василий.

– Вот тут те и книги в руки, такому хозяину… Кооператив нам нужен, кооператив! К нам уж инструктор из волости приезжал.

– Кооператив? Вон оно что! – так же, тоном нерушимого спокойствия отозвался Василий.

– Дом у нас есть. С тех пор, как выпороли семеновцы Зуду, пустой стоит, заколоченный, под замком, – сказал Алдоха. – Заезжая у Парамона Ларивоныча там помещалась в давние годы. По тракту, за мостом…

– Знаю.

– Как поди не знать! Значит – дом. А к тому чего не достает: товаров и хозяина. Ты-то согласие даешь?

– Даю, – просто согласился Трехкопытный.

– Вот так! – обрадовался Алдоха. – И разговору, значит, не может быть. С таким хозяином дивья… Своим-то боюсь такое дело препоручать: грамота наша известная. А ты и в этом доспел. А насчет схода, кооператив чтоб на деревне завести, теперь и думки особой нет: будут и члены и паи, – солдат, вишь, сколь подвалило. Теперь уж нас богатеи не перекричат, по-своему повернем, как надо!..

Через день после Петрова гулливого, хмельного дня, не откладывая важного этого дела в дальний закром, председатель Алдоха созвал всеобщий сход насчет кооператива.

Сход предстоял людный и колготной. Наученные горьким опытом, богатеи не захотели, чтоб и на этот раз обошли их, чтоб без них, против их воли, писались приговоры, да им же и навязывались потом на шею. Они теперь не верили Алдохе ни на грош – и привалили на сход густо, – на кривой, дескать, нас не объедешь. Но еще гуще привалили партизаны, солдаты, молодежь.

За полчаса до открытия схода в сборню, к Алдохе, прибежал Федор Иваныч Зуда. Он выглядел примерно так же, как три года назад, когда примчался из Завода с пустыми руками вместо товара: без шапки, с растрепанной бородою, правый глаз его дико вращался, он беспорядочно взмахивал растопыренными руками, тряс над головою прямым, вытянутым на вершок, левым мизинцем. Увидав эту всклоченную, страшную и потешную фигуру, толпящиеся в сборне мужики так и фыркнули, так и покатились со смеху.

– Чо запыхался так? – встал ему навстречу Алдоха. – Пожар, али што?

Беспрестанно помаргивая одним глазом, Зуда бухнулся локтями на председательский стол:

– Насчет кооперативу сегодня, Пахомыч?

– Ну да… Всем же объявлено. А што?

Зуда придвинулся вплотную к черной Алдохиной бороде, зашептал:

– Не забыл поди, как Зуда в тугие те года с лавкой управлялся? Как за верность и старанье семеновские шомпола на свою спину принял?.. Как блюл лавку до последнего дня?

– Не забыл.

– Не забыл, говоришь? То-то!.. Кому теперь сызнова сидельцем быть, как не мне, – ты подумай!.. Разговор у вас промеж себя в управлении поди был обо мне… чтобы, значит, меня поставить?.. Али как?.. Или кого другого?.. Был разговор?..

– Разговора такого не было, – тонко усмехнулся Алдоха, который не раз слышал о жульнической проделке Зуды с кооперативным товаром. – Кого выберет мир председателем, тот и будет.

– А я думал: должон быть такой разговор, – разочарованно сказал Зуда, и все его возбуждение разом пропало. – Не опоздал, выходит?

– На сход? Нет, еще не начинали.

– Не то, не перебил ли кто мою должность? Ты уж постарайся, Пахомыч, слово мужикам за меня замолви… тебя послухают – разгибая локти, попросил Зуда.

И такая мольба светилась в его глазах, столько простодушной веры в значительность собственной кандидатуры было во всем его до крайности потешном обличье, что председатель Алдоха снова невольно улыбнулся.

До самого схода Зуда не отходил от Алдохи, крутился у него перед глазами, а когда сход открыли, он присел на перила, на самой вышине крыльца, близ начальства, чтоб все время быть у всех на виду…

Сход получился бурный, шумный с самого начала. Стоило председателю рот открыть и сказать, что Никольское отстает от соседних деревень, которые обзавелись уже лавками с дешевым кооперативным товаром, – как в толпе у крыльца заорали Ипатовы подголоски:

– Знаем ваш дешевый товар!

– Помним поди!

– Память-то у нас не засохла!.. Алдоха стукнул кулаком по столу:

– Молчать! Говори по порядку!

Немного поутихло, и тогда слово попросил молодой парень в солдатской рубахе, Епишка, демобилизованный всего несколько дней назад. Он был небольшого роста, маломерок, невзрачен, и как ни тянули многие шеи, в толпе, не могли разглядеть оратора, толкали соседей в бок:

– Кто говорит?

– А кто ж его…

– Кажись, Епишка Погорелец.

Звонкость и горячность Епишкина голоса, бойкость его речи, которую он подкреплял энергичными взмахами руки, с лихвой восполняли его невзрачность. Епишка с первого же слова взял крутой разгон.

– Мужики! Граждане! – высоким голосом закричал он. – Ежели которые насчет кооперации сумлеваются, пускай в город съездят да поглядят. Я так думаю, все солдаты так думают и так скажут: эта кооперация – бедному народу выручка. Товарищ Ленин сказал: беднота должна строить кооперацию – это гроб капиталистам и живодерам. Уж он-то, Ленин, слова на ветер не бросит…

Сход загудел, солдаты зашикали на стариков.

– Рвите не рвите глотки, – продолжал Епишка, – а кооператив поставим. Вот вам наш красноармейский сказ!.. Я за всю свою бедность говорю, за все свое сиротство… за сиротскую жизнь… сызмальства по строкам пошел. Вам бы так, узнали б!.. А тем, кто думает против глотку драть, я так скажу: все солдаты, все партизаны, все бедняки-строчники руку за кооперацию подымают! Нас больше, не осилите!

– Верное слово! Правильно! Все голосуем! – всплеснулась волна криков.

Но в гуще схода, с боков, отовсюду навстречу этой волне поднялся гневный ураган:

– Не одурачите!

– В коммунию хотят затянуть? Не выйдет!

– Мягко стелет, да колко спать!..

– Держись теперь, Епиха!

Рев стоял над улицей, тряслись, как в лихоманке, бороды, мелькали взмахи кулаков.

– Закрываю сход, – спокойно сказал Алдоха, – раз не даете людям говорить.

И он шагнул вниз по ступеньке крыльца, – только так и можно было угомонить колготной народ. Стоящие близ председателя слыхали его слова, – неспроста грозит Алдоха, закроет сход и без схода кооперацию облаживать заставит. С десяток людей кинулись вниз в коловорот толпы, закричали, затормошили мужиков…

С большим трудом водворилась тишина. Алдоха будто нехотя занял свое место.

– В последний раз упреждаю, – возвысил он голос, – еще раз заревете, закрою сход, и тогда посмотрим… Кто хочет говорить по порядку?

– Дай-ко я, – выступил вперед Корней Косорукий. – Правильное слово сказал Епиха насчет сиротства: я хоть и не сиротой рос, да сиротства не мене его, одначе, хватил… Он это самое дело, из строку не вылазил… А народная-власть меня хозяином, оно это самое дело….

Сход всколыхнулся было, но Алдоха резко обрубил:

– Опять! Люди вы или бараны?! Дело говори, Корней, дело! – повернулся он к Косорукому.

Кто-то захихикал в толпе. Алдоха сурово поглядел поверх голов. Смутившийся от того, что свой председатель одернул его, и еще больше от того, что над ним засмеялись исконные лиходеи, Корней растерянно озирался вкруг себя, выглядел курьезно, его страшное, некрасивое лицо казалось жалким.

– Что ты хотел сказать? Какое твое мнение? – снова повернулся к нему Алдоха.

Корней немного приободрился, но не настолько, чтоб связано продолжать речь.

– Оно, конешно, это самое дело, – начал путаться он, выдавая свой и Алдохин секрет. – Мы тут сообща, по-бедняцки, разговор держали, кому кооперацией нашей управлять…

Сход насторожился.

– Надобно нам доброго хозяина в голову поставить… доброго хозяина да хорошо грамотного. Кто у нас такой-то? – продолжал Корней. – Лучше Василия Трехкопытного не найти нам.

– А-а! У вас сговор! – разорвал тишину злорадный выкрик.

Тут уж ничего не могло сдержать урагана. Насильно обузданный, загнанный внутрь во время речи Епишки, он с неудержимой яростью вырвался наружу.

Загородив спиною стушевавшегося Корнея, в сплошном реве, председатель Алдоха что есть силы закричал в толпу:

– Вот список! Вы, солдаты, согласны Василия?! А Егора Терентьича?.. Епиху?.. Корнея?..

Он выкрикивал имена намеченных членов правления, выдерживал после каждого продолжительную паузу… Названных им кандидатов армейцы, партизаны, однолошадники встречали одобрительным гулом:

– Согласны!

Сквозь невообразимую колготню справных Алдохе удалось добраться до конца списка.

Федор Иваныч Зуда, совершенно дикий, метался в толпе, хватал мужиков за руки, молил:

– Счас!.. вот счас!.. До меня черед дойдет – и кричите!.. Я ли не спасал ваши копейки при семеновцах… ась?

Его не слушали, над ним смеялись, – не до него сейчас. Зуда вскидывался из людской гущи, впивался обезумевшими глазами в Алдохин рот. С каждым новым кандидатом – опять не он! – рушилась давняя мечта его: «Вот ушумкается кутерьма эта, к анафеме потребиловку, сам хозяином-купцом буду…» Лопалась мечта его: кооператив-потребиловка, как видно, не попадет в его руки и, когда снова уйдут красные, товары достанутся не ему, не ему…

Зуда волчком крутился у толпы под ногами, вспугнутой курицей перебегал с места на место…

5

Поздней осенью, недели через три после покрова, приехал Евгений Константинович Романский. Как он возмужал за этот год, как огрубело до неузнаваемости его молодое лицо! Раньше розовый, с юношеским пушком на верхней губе, учитель выглядел сейчас смуглолицым, прокаленным, брил, видать, колючую губу начисто бритвою. Жесткий огонек светился в его глазах, и весь он казался сильным и самоуверенным… Он появился перед Алдохою куда как веселее прежнего:

– Ну, теперь уж я не уеду! Горы своротим!.. А школа-то, школа какая!

Алдоха крепко пожал ему руку, обнял, без утайки дал волю своей радости:

– И своротим! Чо говорить – своротим!.. Да уж и зачали… Без тебя мы кооперацией обзавелись.

– Как тебе только удалось, Евдоким Пахомыч? Алдоха счастливо засмеялся:

– Жиманули мы их… С тобой не так еще жиманем!

Приезд учителя не был для Алдохи неожиданностью. О постройке школы он написал в свое время в волость, вскоре об этом узнали и в городе. Отпущенный из армии как учитель, раньше срока, Романский по возвращении домой нашел в отделе народного образования сообщение о Никольской школе, попросил назначить его туда, черкнул об этом Алдохе… Но если приезд учителя – комсомольца не был внезапным, то новости, им привезенные, были столь неожиданны, столь захватывающи, что у Алдохи сильно заколотилось сердце.

– Газеты до вас еще не дошли, – сказал Романский, – а то ты знал бы: на днях вот красные войска заняли Владивосток. Каких-нибудь десять дней назад с нашей земли ушел последний японский солдат. Интервенты сброшены в море! Вместе с белыми! Конец войне!

– Как ни воевали, а домой за море поехали! – обрадовался Алдоха. – Все до единого!.. Чистая, выходит, наша земля?

– Чистая – от края до края. Навсегда! Всех генералов за границу вышвырнули.

– Теперь им не подняться, теперь уж заживем!

– Заживем! – подхватил молодой учитель. – Как заживем-то, что понастроим! Немного лет пройдет – и не узнаешь ты своей семейщины…

По случаю прибытия учителя и таких вестей председатель Алдоха устроил собрание. Пришло не так уж чтоб много народу, все ж в прокопченной избе управления стало душно и тесно. Романский с радостью заметил, что собрание это куда многолюднее того первого, постыдного, подстроенного кулаками, на котором он провалился с таким треском. «И состав не тот!» – улыбнулся он, оглядывая сидящих вдоль стен: бородачи терялись в массе молодых лиц, серые шинели оттеснили зипуны и шубы в дальний угол.

Он чувствовал себя уверенно. Что теперь ему: рядом с ним председатель – большевик и эти фронтовики, его недавние соратники, и когда ему предоставили слово, он заговорил без тени смущения, с жаром, с задушевностью, с силой необычайной…

– Буфер теперь ни к чему нам! – неожиданно перебил учителя Епиха. – Замазывали глаза японцам, я так понимаю.

– Верно: зачем резать на куски государство рабочих и крестьян, – подал голос Василий Трехкопытный.

– Вместе-то крепче, – добавил Егор Терентьевич.

– Итак, вместе со всем рабочим классом и крестьянством всей России, – продолжал Романский, – будем строить социализм. Рабочий класс…

– А товаров нам он даст? – бросил притулившийся у двери Астаха. – Товаров-то в России, сказывают, нету, все поразорено.

– Товары будут, как только восстановится хозяйство, пойдут в ход заводы и фабрики, – ответил Романский. – Это верно: разорено все, разруха… Но кто в этом виноват? Белогвардейцы и заграничная буржуазия, которые напали на нас и вынудили защищаться… Эти годы нам не до товаров было, сами знаете.

– Так-так, – пробурчал Астаха.

– Товарищи! – возвысил голос оратор. – Я предлагаю отпраздновать день седьмого ноября, день пятой годовщины Октябрьской революции, торжественным открытием школы… В этот день мы пойдем с красными флагами к школе, проведем там митинг. Пусть будет эта школа первым нашим камнем в прекрасное здание социализма!.. Предлагаю занятия начать на другой же день после празднования… Товарищ председатель, Евдоким Пахомыч, обсудите это предложение.

– А что его обсуждать! – подскочил кузнец Викул. – Это куда как браво: с красными флагами по улицам…

– С ребятишками, с учениками, – запел Ананий Куприянович.

– Понавесим в школе флагов, снаружи тоже, – вставил Егор Терентьевич.

– И елками уберем, как в городе! – подхватил Епиха.

– Оно, конешно, это самое дело, – не отстал и Корней Косорукий.

– Ну, затарахтели… Безделье им, будто нечего и говорить больше, – ухмыльнулся Астаха.

Солдаты зашикали на него. Алдоха строго, исподлобья поглядел на бывшего купца:

– Безделье, говоришь? С каких пор это школа да праздник трудящихся бездельем считаются?

Астаха сорвался вдруг с места и, словно ошпаренный, выскочил за дверь.

– Видал, – толкнул Алдоха учителя. – Всегда-то они поперек. Наш праздник им – нож вострый… Мое мнение такое: в праздник поутру собраться здесь и пойти в школу.

– Правильно!

– А где флагов столько найдем? – спросил Корней.

– Я привез, позаботился об этом, – улыбнулся молодой учитель. – В городском комитете партии выдали полкуска кумача…

6

Накануне праздника-годовщины, когда и в сборне и в школе шли спешные приготовления к торжеству, – кузнец Викул с Мартъяном Алексеевичем все стены в кумач да в еловые ветки одели, – из волости навернулся большой городской начальник. Это был тот самый, что проводил в прошлом году весною выборы в Учредительное собрание, – дородный, в меховой куртке.

Побеседовав с председателем и учителем, приезжий приказал немедленно созвать всеобщий сход… «Отсталая семейская деревня, – подумал приезжий, – а подготовлена не хуже других… Молодцы руководители!» Он улыбнулся: кажется, все пройдет гладко, больших затруднений не предвидится…

Сход и впрямь получился всеобщий, – председатель Алдоха с дружками – помощниками и на этот раз постарались.

В послеобеденную пору к сборне густо повалил народ. День выдался морозный, студеный ветер крутил по улицам поземку, и мужики были одеты в шубы, в овчину, шапки-ушанки, бабы повязали поверх кичек теплые платки.

Сборня не могла вобрать в себя беспрерывные людские потоки. Мужики и бабы заполнили сени, крыльцо, толпились на улице. Все двери были открыты настежь… Приезжий поспешил начать сход.

– Граждане! – закричал он знакомым голосом. – Завтра исполняется первое пятилетие победоносной Октябрьской революции. У нас, в нашей республике, этот день особенно знаменателен. Завтра, в годовщину Великого Октября, рабочие и крестьяне Дальнего Востока празднуют победу над японскими интервентами, окончание гражданской войны. В этот день на всем необъятном пространстве от Байкала до Тихого океана, во всех городах и селах, состоятся митинги, на которых трудящиеся потребуют упразднения Дальневосточной республики и установления власти Советов. Митинги идут уже и сегодня… Мне говорили, что некоторые граждане вашего села необоснованно боятся советской власти. Эта боязнь – сплошное недоразумение, результат неосведомленности. Смею вас уверить, что нынешний строй ДВР мало чем отличается от советского строя. Дело в том, что положение в Советской России несколько иное, чем год назад… Благодаря оторванности от центральных областей России, благодаря буферу мы с вами проскочили, миновали стадию военного коммунизма, замененного по предложению товарища Ленина новой экономической политикой, при которой даны известные послабления для частной инициативы и расширены возможности накопления богатства среди крестьянства. Советская власть вводит твердую валюту, твердые деньги… Так что мы с вами ничего не теряем, смею вас уверить… Убежден, что вы присоедините свой голос к многочисленным голосам всех трудящихся Забайкалья и Дальнего Востока…

В этом месте оратор заторопился, – он увидел в окно, как на улице начала редеть толпа: там прохватывал колкий ветер и к тому ж из сборни туда доносились лишь невнятные обрывки слов.

– Председатель, ставьте на голосование резолюцию о присоединении к Советской России! Я сперва зачитаю…

Алдоха обвел глазами тесный и плотный круг мужиков у председательского стола, еле приметно улыбнулся: вокруг себя – спереди, сбоку, всюду – он видел сочувственные глаза, понимающие улыбки. И на этот раз он не ударил лицом в грязь, – ведь не случайно же все надежные люди пришли в сборню раньше других, заполнили ее, придвинулись поближе…

Покале, Астахе, начетчику Амосу, Дементею Иванычу едва удалось протолкаться с крыльца до сеней, а дальше, как ни работай локтями и брюхом, в толстой шубе не пролезешь.

Прислонившись бочком к дверям сторожки, Фаддеевой каморки, Дементей Иваныч напрягал слух, чтоб уловить, о чем говорит городской комиссар, приставлял распрямленную ладонь к уху, тянул шею к распахнутой двери сборни. За множеством голов впереди он не мог разглядеть оратора, но речь его слышал довольно отчетливо.

«И чо меня принесло на сход, – думал Дементей Иваныч, – за какой язвой? Сидел себе, посиживал дома, никуды не встревал – и вот тебе… оказия! Как баба, до новостей падок, хлебом не корми. О чем это он? Уничтожение буфера?! Вот оно, вот… начинается! Ну, не знал ли, не говорил ли я, что обойдут нас большевики, вокруг пальца обернут? Стоило за этим ходить! Да нам это и без того видно было… Что он там?.. Другая, говорит, советская власть стала… Твердые деньги – это, положим, возможное дело, ничего удивительного нету… Только насчет накопления богатства, – так вам я и поверил! Не такая ваша программа, сам в Чите слышал. Не перевести ли загодя весь капитал на Ваську с Федоткой, поделить меж ними? – Эта мысль пришла так внезапно и показалась столь подходящей, что он сделал усилие выбраться из толпы, будто не хотел терять драгоценного времени, будто тотчас же претворит он в жизнь эту умную мысль. – Зачем же я сычом торчу здесь? Какие еще новости? Чего ждать?.. Нечего боле ждать!»

Однако вылезать из сеней было не так-то легко. Дементея Иваныча стискивали со всех сторон, и, потолкавшись и взопрев, он уперся в чью-то широкую неподвижную спину, застрял поневоле.

– Оказия, да и только! – буркнул он с досадой.

Тем временем председатель Алдоха приступил уж к голосованию. До Дементея Иваныча донеслись Алдохины слова:

– На прошлом сходе учитель Евгений Константинович так явственно объяснил нам насчет победы советской власти, что всем понятно стало, что буфер и впрямь не нужен, – одна помеха. Тогда спорщиков не находилось, и сейчас, думаю, не сыщется… Все слышали?.. Кто за то, подымите…

Алдоха первый высоко взметнул руку и, словно в ответ ему, вокруг председательского стола мгновенно вырос над головами лес поднятых ладоней. У Дементея Иваныча аж в глазах зарябило. Дружный всплеск рук в сборне вызвал отклик и дальше. Стоящие в сенцах, – кто нехотя, несмело, один за другим, – тоже подняли руки. Поднял ее и Дементей Иваныч: «Все едино… штоб глаза им не колоть… плетью обуха не перехлестнешь, видать… Пастух-то пастух, а какой умышленный, допрежь народ на то подбил».

Дементей Иваныч видел, что и Амос, и Покаля, и Астаха, как и он, не пожелали от других отстать – тянули руки.

– Все, значит, принимают, голосу против нету, – объявил Алдоха результат голосования.

И снова заговорил городской комиссар:

– Эту резолюцию, это выражение вашей единодушной крестьянской воли мы должны послать в Читу, правительству. Но не просто, не по почте послать. Эта резолюция – ваш наказ народному собранию, которое вскоре соберется в Чите. Мы должны выбрать сейчас одного депутата в народное собрание, избрать открытым голосованием… И ваш депутат выразит вашу волю вместе с другими в верховном органе власти. Ему мы вручим этот наказ…

Неожиданно для всех, пробивая толпу мощным своим корпусом, сдавливая, чуть не подминая встречных под ноги, к председательскому столу пробрался Покаля.

– Товарищ комиссар… дозвольте! – взревел он. Все повернули к нему головы.

– Нарушение конституции! – загремел Покаля. – Почему первое учредительное выбирали в тайности по бюллетням, а второе сбухты-барахты, вдруг… никто и подумать о депутате не мог. Это как, а?

– Успокойтесь, – поднял изумленно брови городской уполномоченный. – Я разъясню вам сейчас… Народное собрание второго созыва собирается на днях и на самый короткий срок – для того лишь, чтоб заслушать наказы рабочих и крестьян об упразднении самостоятельной Дальневосточной республики, избрать советский орган власти. И в этих условиях, – приезжий смерил Покалю глазами, – вовсе несущественно говорить о конституции. Ведь она прекратит свое действие вместе с народным собранием, будет заменена советской конституцией. Я думаю, собрание будет заседать день, самое большее – два. И стоит ли поэтому говорить сейчас о нарушении конституции, которая находится при смерти согласно нашей же воле? – Он улыбнулся углами губ.

Вокруг председательского стола зашелестел смех и кругами, как по воде, расплылся по всей сборне. Но Покаля не хотел сдаваться:

– Кто же сказал, что собрание упразднит? Кто это может ведать?! Если бы депутатов в тайности, тогда бы… поглядели еще…

– А наказ? – снова улыбнулся уполномоченный. – Какой бы депутат ни поехал, он не сможет идти против воли большинства крестьян и рабочих. Вот поэтому-то, я говорю, и несущественно: тайно или открыто… Конечно, если выбрать жулика, он может спрятать наказ глубоко в карман, никому не показать его в Чите. Но много ли таких депутатов смогло бы приехать туда, как вы думаете?..

И опять рассыпался хохоток кругами – от стены к стене – на этот раз более громкий, неприкрыто насмешливый. Покаля понял, что он провалился, и стал пятиться, в смешках и толчках, обратно в сенцы.

«Выскочил тоже… дернула нелегкая!» – поморщился Дементей Иваныч: поражение Покали он переживал как собственный свой позор.

Покаля пробился сквозь людское месиво к Астахе и зло зашептал тому на ухо:

– Сегодня в ночь… беспременно… Астаха зябко передернул плечами:

– Не, никак!.. Пока этот городской не уметется… – Он испуганно выкатил глаза. – И зачем ты сунулся?.. Живая улика! Не будь этого, еще б ничего…

Покаля должен был признаться себе, что Астаха прав, что ни к чему совать голову в петлю. С досады он густо крякнул. В сборне между тем шли уже выборы. Со всех сторон кричали:

– Егора Терентьича!

– Епиху!

– Мартьяна Яковлева!

«Отъездили мы в депутатах. Навсегда, видать, отъездили», – подумал Дементей Иваныч и стал проталкиваться на крыльцо.

В дверях он оглянулся – снова цветут ладоши над кудлатыми головами.

– Кого это? – спросил он соседа.

– Егора Терентьева, Солодушонка…

Приостановившегося на минуту Дементея Иваныча уже подпирали в спину, народ сплошным валом двинулся к выходу.

7

Дней через десяток после отъезда Егора Терентьевича в Читу смотритель Афанасий Васильевич получил пачку газет с крупными новостями. За последнее время председатель Алдоха, через учителя, частенько брал газеты к себе в сборню, но к смотрителю был вхож и Астаха. Поэтому важные те новости в тот же день стали известны всей деревне.