Текст книги "Семейщина"

Автор книги: Илья Чернев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 35 (всего у книги 54 страниц)

Ахимья Ивановна вернулась домой:

– Ну и ну, батька, каша, видать, заварилась! Нам-то ничего, а как Епиха с Лампеей?.. Спирька Арефьев велел сидеть, никуда не ходить.

– Ну, все и сидите, покуда целы! – мрачно бросил Аноха Кондратьич.

Но разве удержишь в избе непоседливых любопытных девок? Они беспрестанно выбегали к соседям узнавать новости, а Фиска, так она даже на тракт сходить умудрилась. А Изотку и вовсе никакой веревкой не привяжешь, напился чаю и сбежал куда-то.

– Постылый! – ревел Аноха Кондратьич.

Вскоре с тракта, от сельсовета, проскакали Краснояром к Тугную с десяток вершников-бурят. Ахимья Ивановна открыла окошко.

– Куда они? – крикнула она соседям напротив: все бабы высунулись в окна.

– Это они на заставу… С Тугнуя, вишь, валит белая армия, нашим на подмогу… вот они встречу и поехали, – ответили бабы-всезнайки.

Бабы затараторили одна за другой, и, не сходя с места, Ахимья Ивановна узнала кучу новостей. Ей стало известно, что Астаха Кравцов, Покалин племяш Листрат и некоторые другие высланные уже несколько дней назад домой заявились; что наша-де взяла, сельсовет тоже наш, да и не сельсовет это теперь, а по-старому – сборня; что вместо сбежавшего председателя выберут старосту, и не на собрании, а на сходе, как в старину; что кругом советской власти настал конец, Хонхолой наш, и все новые распорядки идут из волости, из Мухоршибири, и артельщиков будут вылавливать и сечь им головы. Бабьи языки основательно развязались; скрывать было нечего, – «наша взяла!» Бабы будто выхвалялись одна перед другой: кто больше новостей знает.

– А я уж цельную неделю знала…

– А мне Кузьма, зять, еще когда сказывал, что будет перемена. Советовал, чтоб я подождала ехать в Завод с сеном: погоди, дескать, цены подымутся, тогда и съездишь.

– Вчерась красноармейцы всех бы посекли, ладно наши поднялись да нe дали.

– Комуны-то попрятались да поубегали, а которых уж и арестовали, к сборне свели… Вот им и не глянется поди это, проклятым комунам!

– Спасибо мужикам еще скажите, что только самих артельщиков ищут, а баб с ребятишками не трогают…

– Теперь тебе, Ахимья, покажут, как кулацкий мед да чушек исть…

Слушала-слушала Ахимья Ивановна эти выкрики, в которых было всего предовольно: и злорадства, и сияющего самодовольства, и непроходимой глупости, – улыбнулась, да и сказала:

– Какую же перемену вы еще ждете? Власть везде одна. Эту власть поддерживать надо, коли на то пошло… Бунтовать – радости нету: за бунт-то по головке не погладят… Рано артельщиков хороните, а за вас, дур, да за уставщика, моего зятя, сердце у меня болит. За всех мужиков, кто обдурить себя дал…

Что тут поднялось после таких слов, – рев несусветный, крики, хлесткая ругань! Чтоб не видеть искаженных злобою бабьих лиц, Ахимья Ивановна отодвинулась от окошка.

– Чешешь язык, где не надо!.. Остроязыкая! – ворчнул Аноха Кондратьич.

Тяжко стало Ахимье Ивановне, будто камень упал на сердце, – за артельщиков, за Мартьяна, за Изотку, за Самоху, за всех тревожилась старая, добрая женщина: что-то делается там, у сельсовета, у клуба, что ждет каждого из них в этот несуразный день, начавшийся выстрелами, наполненный криками, пасхальным трезвоном? Хоть бы вернулись скорее Изотка с Фиской или пришла одна из замужних дочек.

Ахимья Ивановна украдкой поглядывала на улицу… Вот пропылили на низ трое вершников – Макар, Яшка Цыган да Мишка, короткошеий обрубок Павловны, Дементеевой вдовы. Увидав Яшку, она чуть не вскрикнула, ей сделалось не по себе. В свое время Яшка путался со Стишкой – бандитом, был жаден до чужого добра, мог и убить человека, – это ему раз плюнуть.

«Бандит в банду и затесался, – подумала Ахимья Ивановна. – А этого-то, Мишку, куда понесло?»

Едва проехали вершники, на улице показалась Павловна. Она подошла к Анохиной избе, стукнула пальцем в раму. Ахимья Ивановна открыла створки.

– Здорово, Ахимья, – сказала Павловна. – Я вот в ваш край собралась… по делу. Дай, думаю, и Ахимью с Анохой попроведаю. Как-то вам счас… глянется все это?

Уловив в ее голосе издевку, Ахимья Ивановна ответила:

– Поглядим, а потом скажем: глянется или нет. А по какому ты делу? Не за Мишкой ли следом?

Павловна побурела и замялась:

– Он у меня когда еще говорил: «Будет и будет, матка, перемена, вот попомни мое слово… Сам техник объяснял». Оно и вышло… Большая перемена, Ахимья! В сельсовете-то народу сказывали: Верхнеудинск восстал, Завод и Чита тоже, скоро Иркутск присоединится… Красная Армия на нашу сторону перевертывается. Теперь жизнь потекет по-другому. Теперь, бают, если Москва не захочет к нам присоединиться, отколемся от нее, свое государство крестьянское исделаем, откроем границы, опять в Кяхту за разным товаром поедем, как в старину заживем. Вот бравая жизнь!.. Уж теперь не будут последних коров…

Ахимья Ивановна зло прищурилась, жестко перебила:

– Много говоришь, Павловна, заговорила меня, а главного и не сказала на мой спрос: за каким делом Мишка поехал, не за бравой ли той жизнью… в сундуках у кого шарить?

Павловна налилась краской, – Ахимья попала ей не в бровь, а в глаз.

– Ты мово Мишку не порочь! – взвизгнула она. – Что он, добровольно, что ли? Он, как и прочие, билизованный по приказу!

– Мобилизованный? – Ахимья Ивановна в изумлении и ужасе выкатила глаза: «Они успели уж мобилизовать?! Значит, Никишку с Изоткой тоже погонят? А может, уже и погнали?

Она упала на лавку, – так сразила ее эта новость. От окна удалялся злорадный смех Павловны.

В раму опять кто-то звякнул. Ахимья Ивановна подняла голову. Под окном стояли Оська и Санька, Изоткины товарищи, комсомольцы.

– Тетка Ахимья, – сказал шепотком Оська, – пошли с девками харчу в совет… Изотку посадили.

– Посадили, чо баишь?! – всплеснула руками старуха. – Как же так?

– А вот так: объявили по дворам мобилизацию… Ну, мы а пошли под конвоем, куда денешься? Убежать, как другие, не успели, винтовки у нас отобрали… Грозились, страх!..

– Да вы же комсомолы! – с легким упреком воскликнула Ахимья Ивановна.

– Какие теперь комсомолы. – махнул рукой Санька. – Как стали нас дразнить да шпынять, добро еще Самоха заступился: молоды, глупы, дескать, пущай вместе с нами воюют… А то бы заклевали. Страсть!

Аноха Кондратьич подошел к окошку послушать интересным разговор.

– Выходит, у комсомолов слабина открылась? – сказал он насмешливо. – Эх вы, защитники!

– Не у всех, дядя, слабина, – ответил Оська. – Которые не дались, убегли. А Изотка, когда его потащили к Листрату, напрямки, в глаза тому бухнул: «Не пойду с вами… Не может быть, чтоб Красная Армия против советской власти…» Листрат как звезданет его в лоб: «Молчи… артельщик!» Чуть было не кончили Изотку, да Самоха велел посадить его, караулить, бить не дал.

– Эка язва упорная! – чмыхнул Аноха Кондратьич.

– Молчи, батька! – осердилась Ахимья Ивановна,

Она не знала, плакать ли ей, гордиться ли поступком своего приемыша. Она поняла, что непосредственная опасность для Изота миновала, и сердце ее наполнилось гордостью, и она мысленно поблагодарила бога и уставщика Самоху.

– Ну и комсомолы! – с улыбкой попрощалась она с ребятами и пошла накладывать в сумку харч для арестованного.

– Изотку заарестовали! – вбегая в избу, крикнула Фиска.

– Знаем уж… Где тебя носит? Того же дожидаешься? – проворчал Аноха Кондратьич.

– Снеси-ка вот поесть ему, – передавая дочери мешок, сказала Ахимья Ивановна. – Да смотри, не болтай, впрямь тебя туда же…

– Как же? Так им и дамся!..

И Фиска побежала с передачей к совету.

К сельсовету и кооперативу, казалось, сошлась вся деревня. Народ теснился к заплотам, глазел, а посередине улицы гарцевали вершники с берданами и дробовиками за спиной, а то и совсем без ничего.

Фиска с трудом продвигалась в густой толпе вдоль изб.

Со двора кооператива, в распахнутые ворота, вывели под усиленным конвоем шестерых. Руки их были связаны веревками, скручены назад.

Фиска узнала Мартьяна Алексеевича, Силку – зудинского большака, Лукашку да Карпуху Зуя. Остальные двое были безусые парни, должно быть комсомольцы.

Разъяренные тем, что главные советские запевалы и артельщики – Трехкопытный, Епишка, Егор – ускользнули от них, мятежники решили отыграться, сорвать злость на ребятах-комсомольцах, на бедноте, хватали первых попавшихся. Мартьяну Алексеевичу, который не явился на вызов Самохи, припомнили, что был он первым советским председателем, бешеным старостой, обижал справных мужиков. Силку взяли потому, что покойный его отец, Зуда, попервости еще обманул мужиков с кооперацией, а потом и сам Силка, грея руки возле лавки, не дал кое-кому из крепышей при Покале поживиться от казенного добра. Карпуху Зуя и Лукашку изловили на степи и припомнили им разом все: и артель, и рьяную поддержку советской власти в первые годы, когда Карпуха ходил по дворам и выгребал у справных хлеб в амбарах, а Лукашка над ними посмеивался…

Арестованных толкнули к двум стоящим у крыльца подводам и стали рассаживать по трое на каждой. Около подвод гарцевал на лихом скакуне Спирька, окруженный неизвестными народу вершниками.

Мартьян Алексеевич тряхнул плечами, высвободился на миг из рук конвоира.

– Дорогие земляки… мир! – повернулся он к толпе – за старое я виноват перед вами… каюсь, виноват! Подняли вы оружие против паразитов… Желаю вам удачи… Я же умираю безвинно. Прощайте, братья!

Спирька ударил Мартьяна в грудь, тот упал в телегу, и все видели, как он заплакал.

– Поздно хватился! – захохотал Спирька и повернулся к конвойным: – Ну, поторапливайтесь, а мы – главных искать… Никуда не уйдут, сволочи!

Он обвел мутными, пьяными глазами притихшую толпу и бешено стегнул коня меж ушей. Оглушенный скакун осел на задние ноги, но в следующий момент рванулся вперед. Толпа шарахнулась во все стороны. За Спирькой и его подручными только пыль заклубилась по улице.

Сопровождаемые толпой, подводы тронулись через всю деревню к хонхолойским воротам.

У сельсовета к арестованным вышел уставщик, генерал Самоха.

– Народ! – тихим голосом заговорил он. – Прошу разойтись по домам… Я сам повезу лиходеев, сам выполню волю божию… один…

Он выглядел смятенным.

– Сам… один, – повторил Самоха после минутного раздумья и приказал конвоирам остаться у сельсовета.

Ему подали винтовку, он сел на первую подводу, и до самой околицы позади шел любопытный народ. Связанные пленники, опустив низко головы, ни на кого не глядели, не глядел по сторонам и безмолвствующий Самоха.

Подводы выехали в поле. Задержанная заставой, толпа растаяла, осталась позади.

– Молчишь, уставщик? – вызывающе спросил Карпуха Зуй. – Поймал одного-двух артельщиков и радуешься… Думаешь, наша кровь даром тебе пройдет?

– Еретицкая кровь господних риз не запятнает, – чуть слышно отозвался Самоха.

– Еще бы! Ты все о своем… Я не о боге, – о советской власти. Убийства она зачтет на все сто… Бросили бы пыль в глаза пущать: «Кругом восстанье, Красная Армия за нас!» Кому ты голову дуришь! Вот придет завтра эта самая Красная Армия, и тебя так-то повезут… Генерал выискался!

Самоха съежился весь… Трудное дело затеял он, – куда труднее, чем богу молиться! Все так легко и просто казалось на словах, а вот дошло до настоящей точки – и нет веры в свои силы, кругом получается осечка… Самарина и Донского убил не он – это всяк скажет… Неужто сейчас не минует он пролития крови? Отпусти он лиходеев, – какая защита будет ему, какой козырь в случае чего!.. Кто его знает, как еще все обернется?

Самоха глянул назад – деревня лежала внизу, словно в яме; он свернул под бугор – избы скрылись с глаз… Он нащупал узел на спине Мартьяна, развязал…

– Отпускаю всех… по одному, – пряча глаза, вымолвил он. – Бегите, куда хотите… В деревню не надо… Не пристало пастырю проливать кровь христианскую.

Все шестеро, не оглядываясь, ударились логом к Майдану, рассыпались в разные стороны. Самоха не стал долго смотреть им вслед, повернул обратно.

Фиске удалось прорваться сквозь кольцо вооруженных охальников к окошку каталажки.

Стражники со всех сторон кричали ей:

– Красотка, приходи до нас к вечерку!

– Тоже… артельщица!

– Посадить бы ее к брату, чтоб не скушно ему было… В темном вырезе двери, которую открыл ей сторож Фаддей, она увидала голову Изотки. Он был спокоен, даже улыбнулся, протолкнула в окошечко сумку…

– Харч принесла? Поем, жрать страсть хочется… Скажи мамке, чтоб не тревожилась.

Только это и успел сказать Изот. Дверка выреза захлопнулась, Фиску грубо отпихнули прочь:

– Иди уж, иди!

10

Главари мятежа весь день толклись в совете, который назывался теперь по-стародавнему сборней. Астаха, Спирька, Листрат наперебой предлагали то одно, то другое. Самоха не знал, кого слушать, что предпринять дальше. Ночью, едва началась стрельба, техник Кравченко куда-то скрылся, – только его и видели. А без него как без рук… Ну, объявили мобилизацию. А чем вооружать мобилизованных, которые к тому же идут нехотя, норовят увильнуть? Ну, арестовали кой-кого, посадили, – какой от того толк? Ну, назначили Астаху по старой памяти старостой, дальше что? Неужто так и будут носиться козырем по улицам вооруженные и безоружные вершники? И бесконечно будут гудеть торжественные колокола? Надо ведь что-то делать! Что? Самоха не знал и серел с лица. И никто не знал…

По совету Спирьки послали гонца в Хонхолой, чуть не с утра уехал он и все не возвращается, – перехватили его, что ли? Какая власть в Хонхолое и кругом – неизвестно. И почему это не ликует народ, больше отсиживается по домам и только пялит глаза, а многие мужики и парни чуть не открыто посмеиваются над беспомощностью горе-главарей?

Помощи и совета – ниоткуда. Артельщики разбежались. Бурятские ламы и нойоны только глазами хлопают. «Тоже помощники, язви их!» – все больше впадал в тоску Самоха. После полудня Яшка Цыган, Мишка, Листрат, Митроха да Андрон, соседи Домнича, набежали к Варваре Егорихе, жене председателя артели, забрали у них всю одежонку, то же сделали у Домнича, – все сундуки вытряхнули, – пощипали Катю Самарину: ей теперь не до одежи, когда мужика убили…

«Все это не то, – говорил себе Самоха, – не то!.. Надо что-то делать. Не век же в колокола бунчать да на конях без толку рыскать…»

К вечеру заседали снова – злые, крикливые, спорящие, как будто руганью можно было преодолеть бессилье и разброд. В конце-концов сошлись на том, что до получения подмоги надо пригнать со степи артельных коней, а самих артельщиков перестрелять на покосе, – где им иначе быть. Спирька и Листрат вызвались исполнить это второе постановление.

– Надо быть, костер зажгут… у костра-то ловко, – сказал Спирька.

Он произнес это так, будто хотел подчеркнуть, что это ему не впервой.

Распоряжение об облаве на артельщиков, выпорхнув за двери сборни, к конникам, помчалось из улицы в улицу, – разве здесь могла быть сохранена какая-нибудь тайна? Фиска, – любопытство заставляло ее то и дело выбегать к совету, – одна из первых поймала эту новость. Она кинулась домой, к матери… Прибегала в избу, лица на ней нет, еле отдышалась.

– Матушка… Сегодня в ночь… артельщиков на покосе… стрелять едут… Епиха! Епиха! – заголосила она. – Я побегу… мамка, побегу!

– Беги, дочка, беги… Господь тебя сохранит… – Ахимья Ивановна дрожащей рукой перекрестила дочку. – Вот стемнеет, ты и отправляйся… Они-то рыскают в степи… О, господи!

– Ничего, мамка, я всех обойду… Не попадусь… Скажу им…

Вздыхая, Ахимья Ивановна принялась шарить в кладовке:

– Надень вот эти ичиги… сумку с харчем возьми… Батьке не промолвись смотри, он где-то с Микишкой на гумне… Хорошо хоть Микишка никуда не бегает, во дворе мастерит чтой-то…

Ночь черным покрывалом одела сопки и степь. В вышине горят, переливаясь, спокойные звезды, они то спрячутся за тучи, то вновь сияют ярче прежнего, будто омытые, – бредут над Тугнуем стада мохнатых туч.

У темной лесной опушки желтеет костер…

– Это они! – шепчет Фиска и торопит свои и без того проворные ноги: «Скорей, скорей! Не обогнали б вершники!..»

Далеко, ох, как далеко до этого близкого костра. Только бы успеть вовремя, все кордоны теперь позади!.. Неустанно сечет она своими ичигами степные травы.

A у костра сидят люди, тихий разговор ведут меж собою:

– Пора уж с сеном кончать да на страду, а тут сиди… Давно пора… Неслыханно, чтоб до успенья сенокос растягивали.

– И трава не ждет, и хлеба поспели… После полудня прибежал Карпуха Зуй, да не один, а еще троих привел, выложил все новости.

– Побоялся, значит, Самоха кокнуть вас, – задумчиво в который уж раз сказал Егор Терентьевич.

– Чувствует, чем это пахнет! – сверкнул черными глазами Василий Домнич.

Ни у кого нет тревоги за себя, знают: советская власть не бросит их на произвол судьбы, не сегодня-завтра выручит. Только б не наделали чего бандиты с оставшимися в деревне бабами и ребятишками… Жалеют Донского и Самарина…

– Это им даром не пройдет! – взмахнул непоседливыми своими руками Викул Пахомыч.

– Оно так есть, – проворковал Ананий Куприянович.

– Вот и попраздновали мы успенье, – грустно усмехнулся Олемпий Давыдович.

– Стали б праздновать, кабы не эта заварушка! – повернулся к нему Корней. – Праздник поневоле: ни литовок, ни хлеба…

– Да, пожрать вроде будто не мешало б… Недосуг нам было харч с собой прихватывать, – Егор Терентьевич исподлобья уставился в костер; он, видимо, все еще переживает события прошлой ночи. – Д-да, восстанье…

– Нe восстанье, – прервал его Епиха. – Какое это восстанье? Восстанье – это когда задавленные массы, народ, подымаются на своих лиходеев. А какой здесь народ?.. Кулацкий бунт, а не восстание… Генерал Самоха! – Захохотал он вдруг. – Видали вы такого генерала? На его сторону вся Красная Армия переметнулась! – Он обнял за плечи Егора. – Только председатель у нас и сплоховал, – один, кажись…

– Смерти всяк испугается… Что оплошку вспоминать… – понуро склонил голову Егор Терентьевич.

– Будь бы Алдоха жив, разве довелось бы бежать нам… Не посмели бы подняться гады… Живо бы утихомирил их! – раздумчиво произнес Епиха.

На открытом месте мелькнуло темное пятно…

– Кто-то идет!

Разговор оборвался, все принялись следить за приближающимся человеком.

– Да это… баба! – вытянул шею Викул Пахомыч. – Больше никого будто нету… Можно кричать, вдруг до нас?

– Ей, кто там! – закричал Епиха.

– Епиха-а! Это я! – донесся из темноты Фискин голос.

– Никак, Анохина Фиска? – Епиха приставил к губам руки рожком и загудел: – Я-я-я! Не бойсь!..

Фиска побежала к костру, аж сучья затрещали под ичигами.

Растрепанная, потная, она влетела в светлый круг огня и с разбегу повалилась на землю рядом с Епихой. Она ткнулась головою в его колени, и слезы потекли у нее в три ручья:

– Живы! Все живы!.. И ты живой!..

Она гладила его руку, и он, тронутый ее лаской, безотчетно ерошил ее волосы шершавой ладонью.

– К вам счас прибегут… стрелять… тушите огонь… хоронись в лес!..

Викул и Карпуха кинулись раскидывать и топтать ногами костер.

– Молодец девка! – похвалил Викул.

А Фиска все еще лежала головою на Епихнных коленях и шептала:

– Живой ты?.. Не успели они! Я так за тебя думала, так боялась… Пуще всего… Люб ты мне…

Епиха смущенно утирал тылом ладони ее мокрые глаза.

– Люб? Чем бог не шутит, когда дьявол спит! – вырвалась у него неожиданно неизвестно где услышанная, наизнанку вывернутая поговорка. – Отрезанный я ломоть, Анфиса! Хочешь, я тебе жениха присватаю, парень вот, не хуже меня.

– Хочу, сквозь слезы улыбнулась Фиска. – Чтоб такой же… Хоть и не ты, а все же лучше других…

– Обязательно не хуже! – прошептал Епиха с необычной для него нежностью.

Он все гладил ее волосы и пальцами размазывал слезники по ее лицу.

Хвиёха, зять Ахимьи Ивановны, бывший партизан и беспутный мужик, из своеволия и нерадивости отказавшийся войти в артель, не о хозяйстве пекся после раздела с отцом Хвиёха, а глядел, как бы улизнуть куда на заработки, вечно по городам шатался, – Хвиёха вышел потемну в улицу с намерением пройти до тещи.

Едва он сделал от ворот своей избы десяток шагов, перед ним из сумрака появилась коренастая низкая фигура в полушубке.

– Стой, куда идешь?! – закричал коренастый и снял с плеча ружье.

Хвиёха узнал по голосу бурята. От того за версту разило водкой.

«Кого в обход посылают, сволочи! – возмутился бесшабашный мужик. Так я тебя и послушался!»

– А тебе что за дело! Кто ты такой? – надвинулся он на патрульного.

Бурят защелкал затвором.

– Ах, ты так!.. – Хвиёха схватился за дуло и выдернул берданку из рук пьяного. – Думаешь, напялил средь лета шубу, так и задаваться можешь. Нет, шалишь!..

Бурят понял, что ему несдобровать, и кинулся со всех ног вдоль улицы. Хвиёха выстрелил. Бурят скрылся в темноте.

Хвиёха опомнился – что же он делает? Но некогда было рассуждать. Заскочив к себе во двор, он оседлал коня и с берданкой помчался в степь.

По пятам гнались за ним какие-то вершники, и ночь раскалывалась от хлестких выстрелов.

Хвиёха слышал за собою матерные крики Спирьки…

Сам того не подозревая, Хвиёха увел своих преследователей совсем в другую сторону от покоса, где прятались артельщики; он спасся сам и других выручил.

За Тугнуем, будто спотыкаясь о сопки, погромыхивал ворчливый гром.

И опять бессонная ночь, и опять трескоток выстрелов в улице, и далекая гроза… Ахимья Ивановна, пригорюнившись, сидит на кровати у ног засыпающего Анохи Кондратьича. Ему хорошо, он-то положился на волю божию, а она не может, – нельзя сейчас не думать, не терзаться…

В кого стреляли? Добежала ли Фиска, успела ли? Целы ли артельщики? Вернется ли Изотка когда-нибудь в родную избу?..

– Кабы знатье! – шепчет она.

Весь день шпыняли ее соседки, жены крепышей, выговаривали насчет артели, а как узнали, что Изота арестовали, так и вовсе глаз не кажи…

«Сколь злости у людей, не приведи господь!»

Бессонная маятная ночь впереди. А что сулит, – какие печали и радости, – грядущий день?

11

Пришло утро, омытое легким ночным дождем, – сверкающее, росное утро.

Никольцы стали сбираться на дальние покосы, – к полудню трава подсохнет, время терять нечего, надо поскорее убраться сеном да за страду приниматься. И без того нынче сенокос затянулся…

Главари мятежа выглядели обескураженно: тает в деревне народ, разъезжается по своим делам, будто и нет старосты Астахи и генерала Самохи, будто ничего и не случилось. У них было муторно на душе, с похмелья болели головы: вечером Митроха, сосед Домнича, он же сиделец винной лавки, разрешил на радостях взять из лавки в сборню три ящика водки.

– Наша взяла, почему не выпить, – говорил Митроха. – Ответу мне за выпитое не держать.

У Митрохи двойная радость: красных вышибли да одежонки эвон сколько к себе приволок он. И Андрону и Мишке весело, – всем досталось, все поживились от беглых артельщиков.

Уставщик Самоха не разделял этой радости: Спирька и Листрат вернулись со степи злые, артельщиков нигде не нашли, с Хонхолоем никакого сообщения, мобилизованные потихоньку разбегаются, народ, видимо, плюнул на его, Самохину, затею… Водку хлобыстать да чужую лопатину делить – это не штука! Надо что-то сделать, что-то придумать, разорвать какой-то заколдованный круг. Но что именно должен он делать, Самоха не знал.

С утра он тайно от других выпил: увидят – осудят; выпил, чтоб залить тоску свою… После этого он долго сидел в мрачной неподвижности и наконец приказал Астахе:

– Ломай все запоры… столы, шкаф. Все бумаги, все списки советские пожгем… Все наши видувальные налоги…

Через полчаса в запущенном дворе сельсовета пылал костер. Вороха бумаги скрючивались в том костре черными трубками, разламывались, рассыпались, и вокруг, чернея, выгорала трава.

Это была все же деятельность, хоть какая-то деятельность, не бессмысленные поиски выхода из тупика… Почуяв, как хмель ударил ему в голову, Самоха засуетился, закричал на подручных, – теперь-то уж, казалось ему, он выпрыгнет из антихристова заколдованного круга.

Вскоре во все концы деревни разлетелись конники – тормошить народ, стращать непокорных, зазывать на всеобщий сход.

Спирька явился к вернувшейся два дня назад из города учительнице Марье Антоновне.

– Генерал Самоха требует… чтоб немедленно! – крикнул он с лошади в окно.

Учительница отказалась прийти.

– Жить тебе до вечера… так и знай! – заорал пьяный Спирька и пришпорил коня.

Самоха послал на Тугнуй с десяток вершников:

– Пригоните артельных коней.

Но и это не удалось: кони ушли далеко в степь, и вершники угорелые носились по Тугную за невесть чьими лончаками, – пугливые жеребята бросались из стороны в сторону.

– Эх, даже коней колхозных сыскать не могут, не токмо самих артельщиков, – посмеивались на деревне.

Нет, все это было не то!.. Самоха понимал: нет у него ни авторитета, ни власти. Учительница, баба беззащитная, и та приказу воспротивилась, наверное смеется над всеми ими…

Самоха заглянул в кутузку, там сидели шестеро парней.

– Самуил Иваныч, – смело сказал Изотка, – за что нас держат? Ни жрать, ни пить! Да и клопы чисто съели.

Увидав тещина приемыша, Самоха смутился.

– Бить их, сволочей, комсомолов, надо, а… не только что клопы! – брякнул дежурный.

– Отпусти ты нас, Самуил Иваныч, а то матка не знай что подумает… Мы же безоружные все, дома будем сидеть.

Самоха засопел.

– Разве что дома, – выговорил он строго. – Ну, идите… да чтоб!.. Выпусти их…

Нет, не годится он в генералы, в вожаки, – слабина его в лапах держит, слабина, трусость…

– Ну! – грозно кинул он разинувшему рот дежурному.

Недовольно ворча, тот загремел засовом.

Изотка вышел из совета и спокойно пошагал домой. Другие-то ребята бросились со всех ног, а он – будто бы и не спешил, поглядывал на окна с торжествующей, победной улыбкой. Ему нисколько не было страшно, он не мог удержать улыбки, и во всей его походке чувствовалось, словно бы вдохнул в него кто-то новую неведомую силу.

Ахимья Иановна стояла за воротами и еще издали заметила медленно идущего сияющего Изота.

Пожелтевшая от бессонной тревожной ночи, она выглядела измученной. Когда он подошел к ней, она улыбнулась ему доброй своей улыбкой:

– Я уж Грипку сбиралась посылать… Идем в избу… поешь. Соседки выпялились в окна:

– Им-то всё, – как с гуся вода.

– Знамо, которые и нашим и вашим…

Изотка с жадностью набросился на щи, на яишню, – все это ранее припасла для него заботливая мать.

– Чо слыхать? – спросила она.

– Всё то же… Толкутся, голову потеряли. Уставщика, видать, поджимает… Народу-то они говорят, что и город и Завод восстали, и Красная Армия за них, мол, вся, только еще один полк будто не сдался… – Он улыбнулся синими своими глазами. – Один полк! Сорока им на хвосте принесла. Откуда знать все это?.. Другим-то говорят, а сами не верят… Я и то заметил… Слышал я: Листратка кричал мужикам, будто эти новости учительница привезла. Вкруг Самохи какие-то ламы крутятся… У них то же самое: артельщиков стреляли, старика Цыдыпа с племяшом не то убили, не то изувечили…

Дверь стремительно распахнулась, и через порог в избу бомбой влетела Фиска. Зеленоватые глаза ее сияли.

– Вернулась! Нашла их? – спросила Ахимья Ивановна.

– Задами я, чтоб никто не видал… Живы, все живы! – выдохнула Фиска. – Изотку-то отпустили?… Живы, мамка! А до чего оголодали. Весь мой харч, по кусочкам пошел… Сегодня ждут…

– Радости-то, радости! – заулыбалась Ахимья. – И ты и Изотка… все дома… И там… К Лампее надо бы, утешить ее. Поди убивается.

– Отдышусь и слетаю…

– Радости-то, радости! – приговаривала Ахимья Ивановна, и непрошеные слезы текли у нее по впалым щекам.

12

Артельщики всю ночь скрывались в лесочке.

Солнце было уже высоко, когда Епиха залез на высокую сосну. Сквозь изумительно прозрачный воздух он устремил взгляд через весь лежащий перед ним, будто отдыхающий, широкий Тугнуй, – далеко-далеко по тракту клубилась цепочкой пыль и с невиданной быстротою что-то неслось к Никольскому. Это не кони, нет… так и режут, так и режут степь, поспевай только глазами.

– Автомобили!

Епиха считал их: раз… два… три. Окутанные пылью машины шли на равном расстоянии друг от друга.

Епиха поспешно спустился на землю:

– Вот и конец… конец генералу Самохе с его восстаньем… Конец нашей голодовке и безделью… Автомобили!

– Вот он, начальник-то, когда сказался… Рукомоев! – просиял Егор Терентьевич.

– Оно, конешно, это самое дело… Я же говорил: не оставят в беде! – засуетился Корней Косорукий.

Артельщики заторопились, побежали к деревне, – им бы коней, им бы крылья сейчас, чтоб мигом покрыть эти несколько верст степи!..

Действительно, это были грузовые автомобили. В чаевую пору показались они на припухлом увале Тугнуя, и урчащий их рокот донесся до деревни.

Изотка с Фиской полезли на крышу сарая. Заслонившись ладонями от солнца, они увидели – зеленые верхи фуражек в коробах машин, лесом стоящие ружья, пулеметы… По улице от совета промчался вершник.

– Дорогу, дорогу нашим!.. Автомобиль бежит! Ой, наша разведка обнаружила!.. Винтовки отымут… Автомобиль бежит… – кричал, он в паническом страхе.

Это был тот самый бурят, в которого ночью стрелял Хвиёха.

Улусная конница дождем брызнула во все ворота – в степь, в степь! Вслед за бурятами ринулись конные и пешие сподвижники уставщика Самохи – десятка два мужиков и парней.

Грузовики объехали деревню, разомкнулись, охватывая Никольское широким полукругом. Пограничники высаживались и рассыпались в цепь.

Изотка видел – мечутся мятежники, кое-кто вскидывает берданки, стреляет в степь наугад, но большинство трусливо разбегается кто куда.

– Вояки! – засмеялся он.

Вот последние бурятские конники вырвались каким-то проулком на Тугнуй, да к Майдану улизнул кто-то из мужиков, остальные же курами мечутся взад-вперед, не знают, что делать…

Затакал вдруг за деревней бойкий пулемет.

Бабы и ребятишки, заполнившие было улицы, кинулись по домам. Многие забились в подполья.

Аноха Кондратьич вышел во двор. «Не впервой нам… вот так же тогда японец стрекотал с бугра», – подумал он.

– Батя! – крикнула с крыши Фиска, – хоронись, убьют.

– Не убьют! – мотнул головою Аноха Кондратьич. – Японцы не убили, а эти подавно. Неужо ж может быть, чтоб своя рабочая и крестьянская власть по деревне стала палить!.. Это они для острастки поверху… А? Для бунтовщиков это – не для нас. Так-то, паря Изот… А вы-то слазьте с крыши, слазьте! – Ему захотелось вдруг проявить родительскую власть. – Непорядок это! Увидят, еще подумают, какие разведчики, да и пальнут. Почешетесь тогда!

Не глядя больше на детей, он спокойно заковылял на задний двор. Изот и Фиска и не подумали выполнять отцовский приказ.

И верно: пострекотали пулеметы, провизжали где-то стороною пули – и все стихло. Все створки окон раскрылись, вся улица в любопытных свисающих через подоконники головах.

И по затихшему Краснояру, вверх и вниз, не спеша проехал на важно вышагивающем статном жеребце браво сидящий в седле красноармеец. Он сторожко посматривал по сторонам.