Текст книги "Семейщина"

Автор книги: Илья Чернев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 51 (всего у книги 54 страниц)

– Да и мне без него не обойтись, – улыбнувшись, продолжал Изот. – Я тоже о нем думаю. Мне он нужен непременно. Целый день туда-сюда бегаешь. Не всегда подводу гонять удобно.

– Значит, не один, а два? – обомлел Аноха Кондратьич.

– Не скупись, батька, – мягко молвила Ахимья Ивановна. – Хлеба пудов еще триста, – а зима кончается…

– Триста! Ты весила?.. А кто языком трепал: продать в Заводе, одежонки купить?! – ощерился Аноха Кондратьич. – А скотину кормить надо?

– Ты не кричи! – рассердился Никишка, – Чей это хлеб, чьи трудодни, как не мои с Груней!

Все ополчились на него: сыновья, жена, – на их стороне сила и право; ворча и охая, Аноха Кондратьич уступил, согласился на покупку велосипедов.

– Хэка, паря!.. Сегодня им – самокаты, завтра еще чего-нибудь вздумают, – заскрипел он, впрочем, уже безо всякого раздражения. – А через год заставят ероплан куплять. Дак и заставят – куда денешься!

2

Лето тридцать пятого года выдалось сырое и холодное, хлеба созревали медленно.

– Когда же тепло нынче будет? – говорили никольцы. – Так поди и не увидим лета.

И впрямь – неприметно промелькнуло оно, будто и не было его совсем. И, глядя на зеленые загривки тугнуйских увалов, старики покачивали головами:

– Зелено кругом, кабы мороз не приспел.

Извечная тревога за судьбу урожая слышалась в этих вздохах. Особенно выделялись своей яркой зеленью обширные массивы совхоза «Эрдэм» на низу Тугнуя. Впервые в этом году так широко размахнулся совхоз, получивший семеноводческое назначение.

– Что я говорил! – чмыхал Аноха Кондратьич. – Где построились! На гиблом месте… Сколь денег загублено… постройки, машины. Доведется им одну зеленку убирать… Эх, горюшко!..

Он ворчал насчет неразумия начальства, – почему не спросило оно совета у семейских стариков, прежде чем выбирать место для совхоза, костил односельчан, нанявшихся в «Эрдэм», – то-то заработают они нынче! Пуще всех доставалось, конечно, суматошному зятю Хвиехе: о нем старик вспоминал неизменно, когда речь заходила о совхозе. Уже полгода, как Хвиеха навсегда обосновался там, – ушел из деревни, крепко обидевшись на Изота, на Eпиxy, на всех, кто не признал его заслуг в разоблачении врагов, да еще насмеялся над ним.

– Был голым, голым и останется, – говорил Аноха Кондратьич – И Улитка-то дура – куда с ним потянулась, изведется, ребятишек намает…

Не верил Аноха Кондратьич в тугнуйский низ – сроду там хлеб не родился. Не жить тому совхозу, и хоть сотни машин пригони, не поможет: не в машинах счастье – в земле…

Всем принесло изрядно хлопот холодное лето. Мартьян Яковлевич жаловался, что опытные его поля плохо приняли семена новых сортов пшеницы. Епиха, Гриша Солодушонок, Домнич, качественники то и дело объезжали массивы, осматривали посевы. Иногда они прихватывали с собою участкового агронома, наседали на него, – что ж он в конце концов посоветует? От постоянного беспокойства и частой беготни Епиха снова начал покашливать. Всем, хватало забот…

Однако больше, чем другим, выпало хлопот на долю председателя сельсовета. Изот с утра седлал свой самокат и расставался с ним окончательно лишь поздним вечером.

Изот твердо помнил прошлогодний урок: не вмешайся он в закоульские дела, гнила бы артель неизвестно до каких пор, это он помог ей очиститься от зловредной погани. В первые же дни своей работы в совете он, выполняя директиву партии, стал вплотную к колхозам, – не обязан ли он еще крепче войти в их жизнь после тог, как его труды дали столь блестящие результаты и авторитет его среди артельщиков и в деревне внезапно вырос, стал непререкаемым? Утренние часы Изот проводил в полях – на Стрелке, на Модытуе, на Дыдухе. Не повредил ли хлеба ночной заморозок? Как растут они? скоро ли начнут колоситься? Все это было важно для него, все надо было проверить самому, а не только слышать от Домнича и Гриши-Солодушонка. Ради этого он отмахивал на своем самокате не один десяток километров. Часто сопровождал он артельных председателей, агронома, работников МТС в их поездках по массивам. Часто сам подбивал Домнича и Гришу: не пора ли, дескать, поглядеть, что делается на Кожурте? С ним соглашались: пора, – и ехали с ним. Днем Изот обязательно заглянет в машинный амбар амбар или на конный двор, – ладно ли готовится народ к уборке? – пройдется по двору, все осмотрит, поговорит с артельщиками – и едет дальше.

Ничего не оставлял Изот без внимания не проходил мимо мелочей. Артельщики любили его, шли к нему со своими невзгодами, расспросами – знали: ни от чего не отмахнется председатель совета.

А у Изота и помимо артельных дел всякой другой работы хватает. Вот стали куролесить единоличники: не платит мужик налоги, на уговоры не поддается, да вдруг заколотит ночью избу и уезжает с семьей в город ли, на прииски ли, – ищи ветра в поле. За лето было немало таких внезапных исчезновений. Бабу, ребятишек и лопатину на телегу, корову за рога к задку телеги – и был таков. А посев брошен, на огороде полно картошки, только лук порвали да морковку выкопали перед отъездом. Убегали, конечно, малосемейные – с большой-то оравой не вдруг с места сорвешься… Изот ходил по единоличым дворам, разъяснял, что кидать пашню нет никаких резонов, сплошной убыток, как нет оснований и опасаться, что после уборки заберут весь хлеб. Он стыдил паникеров и лодырей.

Наиболее злобные кричали ему:

– Где я тебе двадцать центнеров осенью возьму?.. Да бери ты лучше сейчас все… на корню! Пусть совету достается! По крайности не страдовать, не надсаждаться зря… Из шкуры нас вытащить норовите!

Такие даже не скрывали, что собираются убегать…Изоту приходилось принимать предупредительные меры.

Или вот появилась в округе сибирская язва, там и здесь заболевали и падали лошади. Райисполком объявил карантин по всему району. Проезд на конях по тракту был запрещен, из ближних и дальних сел в Завод стали ездить только на машинах. Воз сена нельзя было вывезти на заводский базар для продажи. Карантинные посты останавливали, заворачивали обратно всех, кто осмеливался нарушать карантин. И как ни ворчала семейщина на стеснение, Изот заставлял строго соблюдать постановление райисполкома, сам проверял посты, сам следил. И оттого, быть может, не растекалась эпизоотия по деревне. Подозрительных лошадей сразу отделили от здоровых, и за все лето только два коня подохли на Тугнуе. В улусах, в Харашибири, на Брянке, слышно, страшный падеж, а в Никольском кони уцелели.

– Ни к чему, я так думаю, этот карантин, – говорил сыну-председателю Аноха Кондратьич, – перестает скот траву есть – вот и конец той болезни. Все от травы! А сено или что другое тут ни при чем.

Изот устало улыбался, говорил о микробах, но Аноха Кондратьич никак не соглашался с тем, что могут существовать на земле столь малые, невидные даже глазом, животные, к тому же такие зловредные.

– Раз они менее вошки, откуда у них сила коня с ног свалить? – подковыривал он ученого сына.

Изоту было не до споров. Он действительно уставал. Увидит Ахимья Ивановна под вечер Изотов самокат во дворе, у стены амбарушки, скажет себе: «Слава богу, раненько еще вернулся… Обедать сегодня не приезжал… Может, собрание какое к ночи?»

И впрямь, у Изота то сельсовет заседает, то в правление надо, то к комсомольцам, то из района начальник какой приехал.

Как-то во время ужина не утерпела старая, высказала свою думу:

– Ты бы женился, Изот, поболе бы дома, может, сидел тогда… Изот поднял на мать синие свои глаза, в которых на минуту вспыхнул огонек усмешки:

– Никиша поспешил вон… А мне еще рано. Когда встанем окончательно на ноги, всей деревней встанем, – тогда, не раньше. Куда торопиться? О внучатах тоскуешь? У тебя их и без моей помощи не мало. Да и в доме, кажется, скоро появится.

Он скосился на округлый Грунькин живот. Та вспыхнула.

– А меня увольте покуда, – добавил Изот.

Ахимья Ивановна безнадежным взглядом поглядела на старика.

3

По холодку неприметно подкралась осень, а хлеба всё еще не налились как следует, стояли зеленые. Погожие дни перемежались ненастьями, а после ненастий студеные утренники крепко прихватывали землю, серебрили инеем покатые крыши Никольских изб.

Как-то поутру, выйдя во двор, Ахимья Ивановна ахнула, – все бело кругом, все увалы и покати вокруг деревни поседели: ночью пал настоящий мороз. В тревоге зашлось ее сердце. Она быстро вернулась в избу, разбудила старика, Изота, Груньку:

– Гляньте, что деется!

Ковыляя, Аноха Кондратьич подошел к окошку, с минуту посмотрел на хонхолойскую седую покать.

– Что я говорил! Жать надо бы давно, а не дожидаться мороза. Вот теперича дождались… Что убирать станут, какой теперь хлеб?

– Ты совсем другое говорил, – сказал Изот, – все вы, старики, все время тростите о зеленом хлебе, своего успенья ждете. Сильны у всех вас эти… зеленые настроения.

– Настроения! – чмыхнул Аноха Кондратьич. – Заладили одно…

– Ну как, батька, – с тревогой спросила Ахимья Ивановна, – останется ли что-нибудь?

– Где попримерзнет, а где и останется… На низу-то, в «Эрдэме», все поди сгибло, – отозвался Аноха Кондратьич.

– Что ж я стою! – всплеснула руками Ахимья Ивановна. – Огородина-то цела ли, нет ли?

Она побежала с Грунькой на огород. Закрытые с вечера мешковиной огурцы не пострадали, погибли только две открытые лунки, местами немного прихватило капусту. Заботливая старуха всегда с вечера утепляла гряды и дранками, и корьем, и кулями, а вчера как на грех не успела закрыть всё и сейчас досадовала на себя за небрежность.

– Ну, да ничего, – осмотрев огород, сказала Ахимья Ивановна, – сгинула самая малость.

В избу она возвратилась с полным запаном мерзлых, недозревших огурцов.

До обеда старики с надеждой поглядывали в окна: солнце поднялось горячее, небо ясное, – может, обсохнут хлеба, поправятся, пройдет беда стороной?..

Днем стало известно, что беда и впрямь миновала, колхозные массивы существенно не пострадали, но в «Эрдэме» мороз убил чуть не тысячу га.

– Что я говорил! – торжественно, будто ему только что сообщили радостную, давно ожидаемую новость, сказал Аноха Кондратьич, подняв круглое свое лицо на старуху.

4

В самом деле зеленые настроения мешали руководителям артелей организовать народ на уборку. Этим настроениям поддались даже некоторые правленцы обоих колхозов. Хлеба входили уже в период восковой спелости, из района торопили, два раза назначали сроки начала уборочной, а красные партизаны и закоульцы еще раскачивались. Председателя Гришу дома ежедневно пилил отец: Егор Терентьевич уверял, что преждевременная косовица оставит народ без хлеба. Гриша внимал отцовским научениям, оттягивал выезд бригад на страду, а глядя на партизан, не спешили и закоульцы. Лишь с помощью Изота и Лагуткина удалось Епихе, Домничу и Мартьяну Яковлевичу переломить народ – зашевелились бригадиры и звеньевые, конюхи и машинисты… В последний раз, перед тем как отдать приказ о выезде, Гриша в сопровождении Изота, Лагуткина и агронома поехал в поля, – уговорили, нельзя отказаться.

– Восковая спелость… Дойдет в снопах. Дальше тянуть нельзя, – растирая в пальцах колосок, сорванный у края дороги, проговорил агроном.

– Весь хлеб такой, ровный, – оглядывая необозримое поле ярицы, поддержал Изот. – Пора…

– Да, пора… – будто нехотя согласился Гриша,

Он взглянул на сосредоточенное, спокойное лицо Изота, перевел взгляд на агронома и Лагуткина, – эти тоже выглядели невозмутимо, – глубоко вздохнул и как-то неожиданно для себя повторил:

– Ну, что ж… пора…

На следующий день с утра бригады выехали на свои участки, и, едва высохла роса, по окрестным буграм замелькали крылья жнеек и сноповязалок, ярко заблестели на солнце металлическими частями. Далеко на буграх видны были лошади, размеренно бредущие впереди машин, с еле заметными фигурками погоняльщиков, сидящих верхом, а позади жнеек, то и дело сгибаясь, шли вязальщицы, и вскоре на тугнуйских увалах, среди необъятного моря хлебов, обозначились выстриженные плеши, и на тех плешинах – первые кучки снопов, словно бегут зеленоватые овцы за вожаком – машинистом и догнать не могут… Уборка началась…

В один из теплых солнечных дней на равнине у Дыдухи появились две незнакомые доселе машины. Все у них было необыкновенное: размашистое полотно с одного бока, высокий рост, увенчанный спереди мостиком с колесом, вроде штурвала на пароходе, – их часто видали бывалые никольцы на Селенге, во время наездов в город, позади мостика – труба и огромный ящик… Машины не могли двигаться самостоятельно, их тащили за собою тракторы – на одном сидел Никишка, на другом неизвестный паренек из «Эрдэма». Семейщина отродясь не видывала таких машин. Жнецы и вязальщицы отрывались от работы и, вытирая рукавами потные лица, подолгу провожали глазами небывалые машины.

Комбайны пришли откуда-то с Тугнуя… Они пересекли равнину и замерли у обочины тракта. С ближайших участков к ним устремились звеньевые, начал сбегаться народ – мужики, бабы с подоткнутыми за пояс подолами сарафанов и невесть откуда взявшиеся непременные спутники необычайных деревенских происшествий – шустрые мальчишки. Все окружили высокие машины. У переднего комбайна суетился рослый подвижной человек, он поправлял бесконечно бегущую цепь, заглядывал внутрь; что-то кричал вверх стоящему на мостике парню.

– Директор совхоза, – шепнул кто-то.

Высокий человек по внешности ничем не отличался от остальных: теплая куртка, полосатые штаны, сапоги, сдвинутая набок кепка…

– В порядке социалистической взаимопомощи… к вам, – отрываясь от комбайна, сказал директор совхоза.

Видно, Епихе, Изоту и Грише заранее было известно об этой взаимопомощи, – они тотчас же появились у комбайнов. А с ними – Мартьян Яковлевич, Ананий Куприянович…

– Пока МТС заведет свои… – проговорил директор, – помогать надо. Начнем…

Застрекотали тракторы, замелькали гребки хедера, комбайн тронулся. Народ кинулся врассыпную.

Комбайн плыл, словно корабль среди зеленоватого моря – величавый, вздрагивающий, непобедимый. Широкий прокос оставался на том месте, где проходил он. Позади его падали на землю огромные пучки обмолоченной соломы… Комбайн часто останавливался, что-то заедало. Возле него метались директор, комбайнер…

Трактористы глушили моторы.

– Гляньте: хлеб сыроват, не промолачивается, идет с половой, а уже полный бункер, – сказал директор.

– Если б ему спелый! – заметил Гриша.

– Тогда другой бы разговор… чистое зерно, – отозвался директор. – И не заедало бы… Дня через три увидите.

За комбайном торопливым шагом шли артельщики. Каждый поднимал оброненные вымолоченные стебли, с любопытством и удивлением поглядывал на бункер, в который беспрерывным потоком сыпалось зерно.

– И молотить не надо! – поспевая за хедером, прыгал какой-то паренек.

– Известно… – степенно заметил Ананий Куприянович.

– Не человек эту машину выдумал, а черт… антихрист! – весело поглядывая на стариков, засмеялась идущая рядом молодка. – Не иначе, антихрист!

– Как есть! – улыбнулся в ответ дед Силантий, бывший пастух. – Эко что деется!..

Никишка выключил мотор, слез с трактора.

– Это что, – расплывшись в улыбке, сказал он, – годика через три не только молотить будем, но и муку…

– Еще один агрегат… – подхватил Мартьян Яковлевич. – Один вот молотит, другой мелет, а третий блины печет… Дойдет до этого, я вам говорю!.. Блины из-под машины тут же на пашне, – здорово, а?

Кругом засмеялись. Иные недоверчиво уставились на Мартьяна, – шутит мужик или, быть может, всерьез?..

Все зашагали за комбайном, который снова загудел, замахал своими крыльями… снова потекло полотно, полился через трубы поток зерна…

– Эко, паря! – дивились старики и бабы. – До чего дожили мы… Не молотивши, хлеб хоть сейчас на мельницу…

Народ бежал за комбайном…

5

Нестерпимо зеленый ковер Тугнуйской степи разостлался во все стороны на многие километры. Волнистыми складками лысых, будто облизанных, сопок приподымается степь у дымной черты горизонта. Полукругом обступают степь, ее убегающие вниз увалы каурые мягкие сопки; дальше сопки кажутся темными, мохнатыми– там начинаются леса; а еще дальше, – совсем, может быть, далеко, – сопки синеют зубцами своих горбов, будто врезанные в синеву знойного неба.

Белый дощатый вагончик тракторной бригады стоит на пологом бугорочке, и вниз от него спускается широкая черная полоса пахоты. Пожалуй, за полтора, а то и за два километра отсюда, по краю распаханного клина, черным жуком переваливается на заворотах Никишкин «СТЗ».

Никишка только что вышел из вагона, лицо его хранит следы многодневной пыльной работы и еще не отлетевшего сна. Он пахал ночь напролет, на рассвете сдал трактор сменщику Андрюхе, а сам забрался в вагончик, еле успел стащить с ног бурые от земли ичиги – и рухнул на прикрытые потником жесткие нары. Сон пришел внезапно, сразу, легкий и неодолимый. Тут уж недосуг было ополоснуться водою, переодеться, и оттого он сейчас такой грязный: блуза и штаны лоснятся от лигроина, пахнут нефтью, пылью и потом… Руки и лицо заскорузли от жирной грязи…

Из-под козырька ладони, щурясь от яркого полуденного солнца, Никишка оглядывает продолговатый вырез на зеленой спине Тугнуя, – много ли напахал Андрюха, не перегнал ли, чего доброго, его?

Широкое рябое лицо трогает улыбка. Никишка доволен. «Куда там догнать ему! – радуется он. – Со мною не вдруг-то потягаешься!»

Хвастливые мысли разгораются у него с внезапной силой. Да он и не хвастает: он самый знатный тракторист на деревне, – это же факт; он самый ловкий и сметливый, самый понятливый в МТС, у него еще ни разу не было поломок, а по части экономии горючего он может потягаться с самим Козловым, старейшим лучшим трактористом в районе, – все это факты, все это так и есть.

Весело насвистывая, Никишка разводит костер, ставит на огонь чугунок с водою: сейчас он напьется чаю. Работай с ним Грунька, не пришлось бы ему возиться. Она всегда кашеварила, поила, кормила его. Теперь доводится все делать самому: полтора уж месяца, как Грунька сдала свою смену другому… родила… отдыхает… Эх, и славный родился у них наследник Петрунька!

Сегодня так легко на сердце, так ласково, совсем по-летнему, светит солнце, а главное, так много и хорошо работал он, Никишка, ночью.

Ночь действительно была необычайная. Теперь-то что – снова налито силой тело после крепкого сна, снова паши хоть десять часов подряд! А тогда, ночью, голова висла набок, нос норовил клюнуть в баранку. И темная же была ночь! Пришлось пахать наугад. Фары вырубали во тьме узенькую тусклую световую дорожку – с борозды как будто не собьешься, но все же… наугад, а нужно настоящее качество! Пригнувшись вбок, он следил, ровно ли идет земля из-под плугов, не чудит ли машина в борозде, не остаются ли огрехи. Это было утомительно, пот заливал глаза, фонарик позади трактора давал так мало света, что приходилось все время напрягать глаза. Неопытной прицепщице он не доверял… Толстые слои суглинка, медленно переворачиваясь, казалось лились спокойной, ровной рекой, и конца-краю ей не было. У него начинало рябить в глазах, он припадал головою на руль и на самую короткую минуту погружался в сон… Девушка окликала его с прицепа…

«Да, трудная была ночь, что и говорить!» – горделиво подумал Никишка.

Малолетком ездил он, бывало, с отцом на покос, его заставляли изредка помогать взрослым. Из самолюбия, из упрямства, боясь насмешек, он махал тяжелой литовкой от восхода солнца до звезд, не хотел отставать от других. От этого ныла потом спина, шея, горели в красных волдырях руки, – маета была, не работа!

– Вот так же и нынче было, как на покосе, – вслух произнес Никишка.

Ранним утром, сдав трактор сменщику, он пробежался по вспаханному клину и при неверном свете едва занявшегося дня удостоверился, что качество его пахоты – что надо…

Вода в чугунке начинала вскипать. Под бугром чуть слышно, но безостановочно тарахтит трактор. Андрюха, видно, торопится до смены напахать как можно больше. «Дай бог половину моего…» – усмехнулся Никишка.

– Однако пора и чаевать, – сказал он и, подхватив чугунок, пошел к вагончику…

Никишка неделями не появлялся в деревне: у трактористов сейчас самая горячая пора – зяблевая пахота. Время от времени из дому приходила с харчами Грунька. Она приносила в холщовом засаленном мешке туес сметаны, туес масла, кусок сала, два-три каравая ржаного хлеба, калачи, перья зеленого лука… Любовно собирала харч на пашню Ахимья Ивановна, всего клала вдоволь.

– Богатая пища, – развязывая мешок, улыбался Никишка, он вытаскивал стегнышко вяленого мяса. – Добро! Станем счас суп варить… А табаку в кооперации взяла?

Грунька молча протягивала ему пачку махорки.

– Только вceгo?

Тогда Грунька расстегивала на груди кофту, и в подол к ней падали одна за другою тугие желтые пачки.

– Пошто же всё? – деланно обижалась она. – У, табакур греховодный!

– То-то, я смотрю, у тебя в этих местах подсыпало будто… Оба смеялись молодо и счастливо.

– Ну, как там Петрунька, орет? – спрашивал Никишка.

– Горластый… орет, что ему, – отвечала она. – Батьку кличет…

– Ничего, подождет…

В эти минуты Никишка был особенно доволен женою: сына ему растит и… как заговорщически хранит она его тайну от домашних, как умеет прятать запретное махорочное зелье в казенке под самым батькиным носом.

Никишка всячески старался оттянуть неизбежную неприятную минуту: ведь он же должен в конце концов тайное сделать явным, он же взрослый, женатый человек, передовой тракторист. Что из того, что ему немного еще лет, – все равно, он на своих ногах, управляет изумительной машиной, на лучшем счету в МТС. А кто больше всех трудодней в дом приносит? Он, Никишка! Он – главный кормилец семьи.

«Попробовал бы батька к трактору сунуться, – думал порою Никишка, – что бы с того получилось? Друг дружку перепужались бы… А туда же насчет табака… учить!»

В дни пополнения запасов Никишка работал особенно усердно и споро. Что ему, кисет туго набит, когда захочется – закуривай, еды вдоволь: режь сало, мясо в котелке плавает… А тут еще тугнуйское солнце, не жгучее, а только ласковое, будто обнимающее теплыми и светлыми руками и эту необъятную степь, и его, тракториста, весь этот дивный мир. Рядом любимая Грунька, курносенькая, с живыми, небесного цвета глазами…

Однако не часто прибегала к нему Грунька и не всегда улыбалось солнце. Случалось, из-за сопок вырывался холодный ветер, скучные тучи задергивали небо, яркие краски степи разом тускнели. Тугнуй серел, хмурился, будто совестно становилось ему в одиночку, когда в серой хмаре спряталось солнце, сиять красотою своих трав… Начиналось ненастье. За сеткой сплошного нудного дождя пропадали сопки, дальние заимки… Накинув на голову распоротый мешок, Андрюха прибегал от замолкшего трактора.

– Земля плывет… грязь… – оправдывался он.

– Буксует? – спрашивал Никишка.

– По увалу, в гору буксует. Никак не мог привести.

– Ну, переждем.

И Никишка шлепал по взмокшей пахоте к трактору, вел его к вагончику, укрывал от дождя кулями.

В этом был особенный форс: ничего не говорить и подвести машину к вагону, на бугорок, утереть сменщику нос. Вот, дескать, как настоящие трактористы работают! Андрюха конфузился, бормотал что-то…

Потом Андрюха предлагал свои услуги: он сбегает и деревню, принесет поллитровку, а может, и целый литр. Денег, конечно, нет, – «и когда в мэтезсе выдадут за экономию горючего, постоянно эти задержки!» – но ничего, он достанет у товарищей.

Никишка милостиво соглашался. Делать все равно нечего, домой не хочется, да и трактор не бросишь, надоест же в вагоне валяться целые сутки. Сейчас он не прочь выпить. Выпьешь, веселее станет, – будто и нет ненастья, этих тягучих часов.

Вонзив блестящие стальные шпоры в рыхлый, напоенный влагой суглинок, трактор стоит подле вагона, неподвижный, закутанный, мокрый. Тревожиться не о чем. Никишка по опыту знает – непогода надолго.

– Сыпь! – напутствовал он сменщика. – Да поживей возвращайся!

Никишка заваливался на скрипучие нары, натягивал поверх себя тулуп, но в вагончике и без того тепло от железной печки, – вон как порозовел ее тонкий бок.

Никишка глядит из-под тулупа на красное яблоко зардевшейся печки, прислушивается, как потрескивают дрова и чуть гудит в трубе. Ему жарко, слипаются глаза, тянет ко сну. По крыше вагончика барабанит назойливый дождь… Он повертывается лицом к стенке и начинает мечтать… задумчиво чертит надломленным ногтем по слоистому дереву стены, и воображение развертывает перед ним картины охоты на Кожуртском озере: эх, хорошо бы сейчас погоняться за утками с дробовиком! Вот он перешел бы эту речку и притаился в кустах на той стороне озера, – палец обводит темное пятно сучка и замирает на верхней его обочине… На Кожурте всегда много уток. И время прошло бы незаметно, и вкусная дичина попала бы в чугунок… Но ружье осталось дома, висит в горнице над кроватью, на рогах гурана.

«Следующий раз непременно взять надо», – решает Никишка. Он даже удивлен: почему до сих пор не догадался сделать этого? Не оттого ли, что трактор заполонил его душу? Он будто оправдывается перед кем-то: «Время горячее, заработки завлекали, о дробовике ли думать?» Но заработки – заработками, а первенство – это особая статья. Разве он согласится отдать кому бы то ни было свое третье место в МТС!

Палец вновь медленно ползет по кружку сучка, но теперь это уже не озеро, а большая поляна, и на ней длинным рядом стоят мастерские и гаражи родной МТС.

Наплывом идут одна за другой картины прошлого. Давно ли, кажется, был он на тракторных курсах. Мучился… мучился-то как, а теперь трактор для него не загадка, а душа открытая. Сколько уж раз бывал он на зимнем ремонте. Он издали, по стуку мотора, умеет определять, правильно ли работает машина, нет ли каких неисправностей.

– Как свои пять… – шепчет Никишка. – Будто свое сердце слушаю. Будто бы уж и скучно становится, до того все известно…

Но вот в вагон неслышными шагами вошла Грунька. Платье ее исходит паром, за плечами мешок. Она тихо склонилась над мужем.

– Ты что там ворожишь? – ласково спросила она. Никишка круто повернулся к ней, крепко обнял, на лице его широкая лучезарная улыбка, а глаза совсем утонули в узких щелках. Неожиданно для Груньки, а может, и для самого себя, он произнес:

– Давай уедем в город, Груня! Я теперь к любой машине могу… Воронко-то вроде прискучил, вдоль и поперек его знаю.

На розовом лице Груньки крайнее удивление:

– Вот те!.. Мы же комсомольцы… Как же можно это!.. И… постоянно говоришь, что стариков оставить жалко, деревню… Где на охоту в городе пойдешь?

Улыбка сошла с Никишкина рябого лица:

– Старики… это действительно. А утки везде летают. Будто городские не охотятся!.. Не век же в земле копаться… Скучно так-то… Жизни с тобой настоящей не увидим… Мне бы грамоте получше поучиться, – свет бы с тобою увидали.

Грунька задумчиво молчала, передними зубами прихватила нижнюю пухлую губу.

– Я бы тебе ручные часы купил… и себе, – мечтательно вздохнул Никишка.

– А меня бы здесь оставил… с часами? На что они тут, разве что в сундук положить. Баба с часами, – засмеют по деревне.

– Верное слово: у нас засмеют. Семейщина! В православных деревнях дикие уже переводятся, – Никишка произносит это с оттенком горечи, словно стыдно ему за отсталость своей деревни. – Но ничего, – вспыхивает он вдруг, – переломают и наших! На то есть советская власть, большевики, мы, комсомольцы… Народятся новые люди!

– Так зачем же сниматься из родного гнезда? – возразила Грунька. – Вот и ломай старину вместе с Изотом, Домничем, с Епихой…

– Изот! – грустно отозвался Никишка. – Думал, на него обопрусь, а он отдельно, у него свои дела, поговорить как следует нам недосуг… Ломай… – он нетерпеливо встряхнул головою. – Тихо мы еще ломаем их, нам самим ученья набраться надо. А здесь разве наберешься?.. Не всем же… одни пусть остаются, другим другая доля нужна. Эх! Выучусь – сюда же, домой, вернусь, никуда больше.

Грунька не то укоризненно, не то сочувственно покачала головой…

Андрюха возвратился только к вечеру. По сияющему лицу и оттопыренному карману его брезентового плаща нетрудно догадаться – сменщик не зря потерял столько часов в деревне.

Грунька зажгла лампешку, и при слабом мигающем свете начался скромный пир.

6

Зима пришла снежная – веселая, обильная зима. Давно уже вывезли Никольские артельщики в Петровский завод натуроплату, выполнили все прочие повинности, подчистую расплатились с государством. В правлениях обеих артелей царило радостное оживление: постукивая счетами, счетоводы заканчивали распределение доходов по трудодням. Правленцы, бригадиры, учетчики с утра до вечера толклись в конторах, шелестели тетрадями своих записей, пособляли счетоводам исправлять пропуски в книгах, разыскивали по карманам новые и достоверные цифры. Махорочный дым густой пеленой стлался под потолком колхозных контор, колыхался над склоненными к книгам головами.

Давно уж артельщики получили хлебные авансы по трудодням, загрузили бульбой подполья, и окончательная цифра волновала всех не потому, что от нее ждали каких-нибудь бед или подвохов, – меньше пяти кило на трудодень, как ни прикидывай, не придется! – она волновала своей неизвестностью, долгим ожиданием ее, заставляла гадать: а сколько же еще, не подскочит ли килограммов до восьми, опередит вдруг самые смелые предположения?

В декабре, в дни первых свирепых морозов, Анисим Севастьяныч, краснопартизанский счетовод, наконец объявил Епихе и Грише:

– Шесть кило и сто грамм на день…

Это означало: несмотря на холодное лето, ранние заморозки и осеннее ненастье, артель «Красный партизан» сделала еще один шаг вперед по пути к устойчивому и богатому урожаю, к зажиточности своих членов, одержала новую крупную победу. И это означало: потянутся новые вереницы подвод от хлебных амбаров в Новый и Старый Краснояры, на тракт, в Албазин, в Деревушку… И всплеснет руками старая Ахимья Ивановна: «Нынче снова тыща пудов у нас!» И, как всегда, заворчит, – не то приветствуя десятки тугих кулей у себя во дворе, не то протестуя против неожиданного этого нашествия, – Аноха Кондратьич: «Да куда ж мы их ссыпать станем? Закромов у меня для такой прорвы еще не настроено!» И, опережая возчиков, примется, кряхтя и ковыляя, таскать эти грузные мешки в свой амбар…

И сотни других артельщиков, – красные партизаны и закоульцы, – начнут широко распахивать ворота перед обозами хлеба и, как Аноха Кондратьич, поспешно хватать кули в обнимку или с торжественной степенностью выходить навстречу возчикам: добро, мол, пожаловать, милости просим!

И заскрипят в улицах возы на мельницу и обратно, и начнут Никольские бабы потчевать своих мужиков и ребятишек по утрам пшеничными оладьями, калачами и тарками: