Текст книги "Семейщина"

Автор книги: Илья Чернев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 54 страниц)

– Федотка! Что, паря, воевать с буржуями сбираешься?

– Воюй уж ты один… вояка нашелся!

– Да разве я один. Нас много: и мужики идут, и рабочие с линии, и заводские. Сила!.. А в тебе поди слабина открылась?

– Потуже твово!

– Видать!

– Ну ты… а то садану вон лопатой по харе!

– Не шеперься, – уже спрыгнув и скрывшись с Федотовых глаз, прокричал Лукашка. – Мы с тобой еще встренемся… Посчитаемся!

«Чисто все с ума посходили!» – мысленно повторил Федот не раз слышанные слова отца.

Ушли в сопки зудинский Федька, Корней Косорукий, Анохины зятья Мартьян и Гриша, Карпуха Зуй, – да мало ли кто. Почти все солдаты по одному сбежали из деревни… До двухсот парней и мужиков Никольских подались той порой в партизанские отряды.

Мыкавшиеся больше года по дальним заимкам председатель Мартьян, писарь Харитон и пастух Алдоха, слышно, первыми примкнули к партизанам.

– Удивление, да и только! – ахали старики.

– Этот-то куда, – говоря о старом писаре, возмущался Дементей Иваныч, – тоже солдат! Разве на бандуре красным наяривать будет, – добро руку-то не заводить: сама заведена…

Над колючими, обглоданными страдой пустыми полями шествовала задумчивая студеная осень.

3

Неожиданно для самого себя Иван Финогеныч очутился в гуще суетных и величественных в своей неповторимости событий: в оборской тайге, за дабанами, сходились с разных сторон партизанские разношерстные отряды. Еще недавно тихий, полустанок наполнялся временами шумом вооруженных сотен, лязгом оружия, ржаньем партизанских коней. Кто только не проходил сейчас по таежному тракту!

В часы наплыва партизан в избе Финогеныча становилось душно и тесно, люди рассаживались на лавках, приседали на корточки среди пола.

– Ребятишек чисто с избы выжили! Грязищи-то! – ворчала злая Соломонида Егоровна.

– Чистотка нашлась… не до чистоты, вишь, людям: на смерть идут, не на посиделки, – умиротворял ее Иван Финогеныч.

Харитон Тряси-рука тоже не миновал оборского полустанка.

– Что я тебе говорил? – радостно-молодо сказал он старому ямщику. – Скоро наша возьмет!

– И сам вижу: возьмет! Верю тебе, дружок… как не взять! – весело откликнулся Иван Финогеныч.

Харитон поведал ему, что знал о последних событиях. Семеновцы волками рыщут по городам и селам Забайкалья, вешают, порют шомполами, – да разве удержишь народ в повиновении, если он не захочет. Никакая японская армия белых теперь не выручит. Зря только японцы в это дело встряли. Организуется по лесам народ. На Амуре установилась партизанская власть. Колчака, слышно, Красная Армия от Урала к Байкалу гоном гонит. Россия с Сибирью под советской властью, – Семенову ли с японцами устоять?!

– А наши-то, наши лиходеи что выкомаривают! – продолжал Харитон. – В Куйтуне начетчик Никита Борисов свой партизанский отряд собрал, богаческий полк целый, да и объявил войну за Семенова! А тарбагатайский начетчик так тот без обиняков за царя глотку дерет: «Будут скоро выбирать хозяина земли русской, а писание говорит, что таким должен быть царь… по писанию и надо делать…» Этот все еще на Учредительное собрание надежду не потерял. Вот они, пастыри божьи!.. А Потемкин-то, Потемкин, – загорячился Харитон, – городской-то наш ходатай перед господом и властями… семеновский поставщик и блюдолиз первый! А ведь он, купчина верхнеудинский, у семейщины главным пастырем значится… Ну, да нужды нет, кто в ногах у нас путается, под ногами и останется… несдобровать тому… Лебедев, слышь, спуску им не дает…

Пробыв на полустанке целый день, Харитон подался в хребты.

Больше всего поразила Ивана Финогеныча в рассказах старого писаря неприглядная роль, которую играли семейские духовные отцы: «С богатеями вместе супротив народа!»

– Смотри, Ипат Ипатыч! – предостерегающе погрозил он невидимому уставщику.

И тут вдруг вспомнил хонхолойского православного попа: «Да что они, сговорились, что ли?.. Что православные, что семейские – одного, видно, поля ягода».

Иван Финогеныч верил теперь старому дружку Харитону, как самому себе. Казалось, слышит он грохот красной лавины, катящейся с запада к Байкалу.

– Нет, Семенову несдобровать!..

Да если б и не принес Харитон эту весть о красной лавине, разве сам он не видит, как с осени заходило, заколыхалось вокруг людское море. Оно даже без подмоги всю нечисть смоет!

Имя прибайкальского партизанского вождя Лебедева не выходило из памяти оборского деда.

4

Звонкие морозы остеклили землю, но снег еще не выпадал – быть суровой зиме. Мужики давным-давно свезли с полей последние снопы, и на гуменных полированных токах редко где стучали запоздалые цепы. Никольцы спешили пораньше управиться, – такая кутерьма на белом свете…

По хрусткому тракту в деревню заскочила семеновская сотня. Деревня словно вымерла, – немало наслышались никольцы о диких семеновских расправах… по избам попрятались.

– Пронес бы господь!

Не стал хорунжий созывать сход, дергать мужиков за бороды, выпытывать о красных, о партизанах, о припрятанном оружии. Хорунжий действовал так, словно ему заранее все известно. Едва стемнело, семеновцы малой кучкой, во главе с самим хорунжим, прошли гумнами до конца Старого Краснояра, свернули к покосившейся, вросшей в землю избе разоренного войною мужика Арефия Трофимыча, – пасынок его Спирька, фронтовик, к партизанам сбежал. В обхват взяли казаки избенку… приблизились… огонек за ставнями желтеет. Тихо стукнул хорунжий с улицы в ставень. Огонек исчез и снова зажегся…

– Во двор, на крыльцо… Говорить: свои! – чуть слышно распорядился хорунжий.

Прошли казаки во двор, поднялись на крыльцо. Тишина… собак у Арефия нет… В сенях зашаркали ичигами, взвизгнул железный засов. Арефий уже открывал, но для пущей осторожности спросил все же:

– Кто?

– Свои… да свои же!

Глуховатый старик не разобрал голоса, – кажется, свой, кому чужому быть!.. В светлом квадрате распахнутой настежь двери стояли люди при шашках с направленными на него дулами винтовок и револьверов.

– Ох те!.. – слабо вскрикнул Арефий и подался назад.

– Не шуми, старик, на месте уложу! – сквозь зубы процедил хорунжий.

Один казак остался с Арефием, остальные – в избу.

Совещание, созванное Харитоном Тряси-рукой, который приехал из хребтов уговаривать и вербовать колеблющихся, по-настоящему и не начиналось. Он успел, однако, малость уже потолковать с парнями: вместе с ним на лавках сидели восемь человек… И вдруг этот стук в окно и на крыльце.

– Подождем Арефия, – промолвил Харитон вслед вышедшему в сени хозяину.

– Кого бояться! – успокоил Нестер Феоктистыч.

– В сам деле… верное твое слово, Феклисыч… Скорей обсказывайте: согласны али нет… У кого какая орудия есть? – проговорил Федор Федорыч.

Эти двое – партизанские связчики – тоже прибыли с Харитоном. Им, как уважаемым людям, доверили наезжать из сопок в деревню – кто чужой примет стариков за красных, зато слова их всяк послушается. Они-то и привезли старого Харитона из тайги.

– Согласны, чего канитель разводить, – ответили парни… – Винтовки у нас есть, притащим.

Начетчики переглянулись.

Рванулась дверь – и частокол винтовочных стволов уставился на сидящих.

– Семеновцы! – глухо ахнул Харитон.

– Они и есть! – выдвинулся вперед хорунжий. – Выходи по одному… Не шухарить – пришьем!..

В темном и узком проулке, шагающие позади, начетчики нежданно прянули через заплот. Казак вскинул винтовку. Хорунжий схватил его за руку:

– Не полоши зря деревню. Экая темень, промажешь! Все равно от нас не уйдут…

«Непохоже на семеновцев, – удивился Харитон. – Не эти ли божественные люди выдали нас? Не службу ли они сослужили им? Да они же!.. Кто ж больше!..»

Семерых, вместе с Арефием, окружили плотным кольцом, привели во двор уставщика. Ворота отпер сам Ипат Ипатыч.

– Зачем вы их сюда? Если подглядит кто! – шепнул он в хорунжему.

– Не бойсь… темно. К кому же прикажешь? Экий ты, отец, трус…

Всем семерым сняли головы шашкой – чтоб без шуму, без огласки.

На этом настоял пастырь, хозяин двора.

Всюду есть верные люди, и прясла гумен имеют глаза и уши. Но никто не ведал, как в полуночи выскочил оборскими воротами тонконогий жеребец.

Наутро в хребтах, в таежных землянках знали всё.

Прибывших к полудню из деревни связников Нестера и Федора вызвали к командиру отряда. Это был тот самый комиссар, – штаны мочками, – кто первый на запрошлой масленице перебаламутил никольцев и поставил в деревне совет.

– Где Харитон?

Чем им было оправдаться?.. Через полчаса на опушке леса распрощались начетчики с богомольной своей жизнью.

Весть о расстреле начетчиков немного погодя проникла в деревню, – туда и обратно, обходя белые пикеты, скачет партизанская вольница.

Ипат Ипатыч позеленел, заперся в горнице, зажег свечи перед ликами угодников.

Дементей Иваныч не знал, радоваться ли ему, что он оказался дальновиднее многих, или оплакивать потерю верных Ипатовых сподвижников, и он закричал при жене и ребятах:

– Дураки, вот те крест, дураки!.. Не я ль говорил, что нашему брату незачем соваться… Красных не перехитришь, нет. Жива-рука перестукают… Эх, зря наши связались. Нам ли их провести?..

5

«Хоть кооператив и выдумка, красных, но, слыхать, семеновцы по деревням потребильщиков не шевелят», – с опаской оглядываясь на конных лампасников, думал Зуда по дороге в лавку. Ему чудилось: подъедет сейчас вершник, замахнется нагайкой, крикнет: «Это твой Федька к партизанам убежал?» Но он напрасно беспокоился, – лампасники проехали мимо, даже не взглянули на него.

У Зуды вошло в привычку: по утрам он шагал к потребиловке, снимал со ставней железные болты, а с дверей ржавый замок и, открыв лавку, садился за прилавок… Товаров давным-давно не было, голые полки белели пыльными досками. Большинство членов правления убежало в партизаны, и он чувствовал себя полным хозяином потребиловки, лестно ему было развалиться в позе купца за некрашеным прилавком.

– Вот бы так потягаться с Бутыриным! – вслух мечтал Зуда о несбыточном счастье.

Но народ в пустую лавку никак не шел, это стало угнетать жизнерадостного прыткого старика, и он решил съездить за товаром в город.

Мир отвалил Зуде несколько тысяч колчаковских, и потребильщик снарядился в путь. На этот раз уехал он по железной дороге – через Завод.

Через неделю Зуда явился домой с растрепанной бородою, без шапки и дохи. Глаз его дико вращался, поминутно мигал.

– Люди добрые! – орал Зуда в сборне. – Люди добрые… да что же это такое?

– Говори толком! – оборвал его староста Астаха Кравцов. Путаясь в словах, размахивая руками, Зуда закрутился по сборне, закричал старикам:

– С городу-то товар погрузили… И, значит, сел я в вагон. Ну? сел. Ну, еду. Под самым Заводом по вагонам идут солдаты с офицером, у всех документы спрашивают. И ко мне, значит: «Твой пачпорт, старик!» Я, слов нет, бумагу, что позалани еще председатель Мартьян написал… за товаром, мол, едет… показываю им…. «А где товар?» – спрашивают. «В багажном, отвечаю, идет». Остановили они поезд посередь лесу, товар мой из багажа забрали… Меня на площадку выволокли… бить зачали… Револьвером в нос тычут. «Застрелят, думаю, и вся недолга!» Изловчился… вырвался… и под откос со всего маху… Стрельнули… темнота кругом… Стрельнули! Убили б, кабы не прыгнул…

Мужики понуро молчали.

Наутро Зуда не пошел в лавку. Зато к нему пришли, – прибежал подросток из сборни:

– Дяденька, тебя Астаха зовет. Казаки там… поторопиться велели…

Зуда наскоро оделся, перекрестил дрожащей рукою лоб и подался в сборню… Там жались к стенам мужики. Посередине стоял хорунжий с казаками.

– Ты что ж это порочащие сплетни распускаешь?! – грозно накинулся он на Зуду, едва тот переступил порог.

Занесенная для креста рука плетью упала вниз.

– Ваше благородие…

– Я-то благородие, а вот ты… сволочь! – взревел хорунжий. – Выпороть!

Казаки подхватили Зуду под руки и поволокли на мороз.

– Я тебе дам порочить чинов Особого Маньчжурского Отряда! – закричал вслед хорунжий.

Астаха Кравцов и прочие мужики затихли… С крыльца раздавались охи и стоны избиваемого Зуды. Уходя из деревни, семеновцы грозились подпалить наглухо заколоченный по распоряжению Астахи кооператив, обещали сжечь и всю деревню.

– Красных своих скрываете!.. В другой раз, врете, дешево не отделаетесь!

Хорунжий был обескуражен ростом партизанских сил в окрестностях трактовых семейских сел. Он был напуган потерей своих рьяных помощников – начетчиков сивобородого Ипата, напуган и озлоблен.

Так и не дознались в этот раз никольцы, обманул их Зуда или и впрямь за мир пострадал. Только потом стало известно: недаром принял Зуда нагаечные удары на свою спину, – половину закупленных в городе товаров прибыльно сбыл он там же на базаре подгородным мужикам, остальное распродал по дороге, а доху и шапку у него стащили в соседнем Хараузе, где он, заночевав, гульнул на радостях с проезжим тарбагатайцем.

– Ничего так не достается… За зелененькие и горячих скушать можно, – перебирая хрусткие полоски колчаковских, шептал Зуда.

Сгинувшая слава Елизара и Бутырина не давала ему покоя, «Вот ушумкается эта кутерьма… к анафеме потребиловку. – сам буду хозяином-купцом, – почесывая изрубцованную спину, мечтал Зуда, но тут он вспоминал младшего сына: – Зря Федьша к партизанам затесался… Ой, зря!»

6

Точно снег на голову свалился – прикатил Андрей Иваныч. В длинной до пят дохе, он стоял на пороге, отряхивал с вислых усов ледяные катышки.

– Дядя! – в один голос воскликнули Василий и Федот. Дементей Иваныч поперхнулся от изумления.

– Ну, здравствуйте… – нечаянный гость разделся, и все увидели, что острая его голова – гладкая, как братская полированная чашка, а виски в белом серебре.

– Состарился-то! – всплеснул руками Дементей Иваныч.

– Да и ты не помолодел, – оглядел брата приезжий. – Ведь столько лет пронеслось.

Павловна и Дарушка кинулись накрывать на стол…

– Каким попутным ветром? – спросил Дементей Иваныч греющегося смолевым чаем дорогого гостя.

– Ветер теперь один: революция, – последнее слово Андрей Иваныч произнес раздельно, с каким-то особым ударением.

– Ох, уж эта мне революция… – начал было Дементей.

– Постой, постой! – оживившись, перебил Андрей. – Это ты зря… Я вот всю жизнь мотался… И к чему пришел?.. Сперва рыбу ловил, потом золото искал, о богатстве думал… Счастье не в богатстве, а совсем-совсем в другом.

«Ровно с батькой сговорились… оказия!» – насупился Дементей Иваныч.

– …Я о семейщине нашей много за эти годы передумал. Были мы когда-то пасынками царицы Екатерины. А вот меня на Сахалин сослали, и понял я, что и все мы пасынки самодержавия, пасынки этого строя, системы… Как бы тебе растолковать? Все… и семейщина, и все крестьянство русское. Скотина безрогая – наше имя. Ее можно в окопы гнать… на убой. За что Максим с Леферием головы свои сложили? Во имя чего? Ты это в толк возьми!

При упоминании о погибших сынах Дементей Иваныч заморгал глазами: слеза просилась наружу. Он нутром чуял правоту брата, но правоту эту принять не мог.

Помолчав, Андрей Иваныч продолжал:

– И одна дорога нам, если пасынками дальше оставаться не хотим… одна дорога – в революцию. Пусть будут хозяевами жизни, полными хозяевами… не богачи, а все, кто жизнь на своих плечах держит. Без богачей люди обойтись могут, так я думаю… Я много учился, немало перечитал книг за эти годы… пока скитался и служил. С политическими постоянно встречался. Приходилось подолгу живать с ними. – Он провел ладонью по красным щекам, покрытым густой сеткой синих жилок, грустно улыбнулся. – Видишь, я жизнь не туда истратил… Теперь под конец… настоящее дело нашел… Дай сперва с белогвардейцами расквитаться, заживем тогда! За тем и приехал домой – нечисть эту выживать… помочь… Прослышал: партизанят, за ум взялись семейские мужики. И на Амуре партизанят. Я бы, конечно, и там ввязался. Мне уж теперь ничего не страшно. Сыновья взрослые, ты сам старшего видел – студент, дорогу себе пробьют. Абрамовна тоже с голоду не умрет в случае чего… Захотелось здесь помочь, на родине, повидать вас всех. Потянуло просто.

– Помощников и без тебя хватит, – гневно вырвалось у Дементея.

– Помощников много, это хорошо, – настороженно вглядываясь в помрачневшее лицо брата, мягко сказал Андрей Иваныч и переменил разговор: – Расфилософствовался я… Отец как, скажи, сестра?.. Анисья как?

– Что ж Анисья! – расправил брови Дементей Иваныч. – Жалится на ноги, хворь пристала. Мужик никудышный, пьяница… Дочку твою Анку в Харауз давно замуж выдали. Ахимья ничего себе. Что ей: в войну с девками благодать… живет – не тужит, горя не видит, батька с «царями» своими совсем ума решился, – голос его начинал дрожать.

– То есть как это?

– Да так… сам поглядишь.

– А живет-то он как? Не бедно?

– Не так уж чтобы… – запнулся Дементей Иваныч.

– Не обижаешь? – пристально поглядел на брата амурский наезжий гость.

– Обиды от них больше видели, – выдавил с трудом Дементей Иваныч.

Погостив у сестры, Андрей Иваныч в конце Краснояра нечаянно повстречался с Анисьей.

– Андрей! – беззвучно прошептала она, не в силах перевести дух.

Почудилось ей, что перед нею стоит не живой бывший муж, а выходец с того света, пригрезившийся призрак-наважденье…

По-прежнему грузная, она горбилась, пытливо-старчески разглядывала его, отвечала односложно и безучастно.

«Чужая!» – шевельнулась у Андрея Иваныча горькая мысль, и он долго глядел вслед трясущейся прихрамывающей старухе…

7

На оборский полустанок из тайги прискакали партизанские вершники, спешились, окружили во дворе знакомого престарелого ямщика… Так Иван Финогеныч узнал о гибели дружка своего Харитона.

– Ипат-то, Ипат! – срывающимся голосом закричал он. – Уставщик, богу молельщик… Анафема, душегуб!

Гневная ярость обуяла его, задрожали длинные узловатые руки, на высоком лбу вздулась синяя жила.

– Ничего, дед! И до него доберемся, – принялись утешать его молодые партизаны.

– Ничего?.. Такого сокола подрезали… Ипатовы богомольщики!..

Спустившись с сопки, к партизанам подъехал еще один верховой – сам командир.

– В чем дело? – увидав бушующего Финогеныча, спросил он. Ему объяснили.

Командир слез с коня, положил Ивану Финогенычу руку на плечо:

– А я к тебе как раз ехал, старина… На тебя вся надежда. Видишь, парни у нас все молодые, каждый только свою деревню знает. А ты насквозь по тракту до Бичуры все кругом объездил… охотник, таежный волк… – командир улыбнулся. – Так вот я…

– Говори, – все еще не остыв, сказал Иван Финогеныч, – под пулю не подведу – хоть режь… не из той породы.

– Знаю, отец… Расходись, ребята!.. Так вот. Свези этот пакет командующему, товарищу Лебедеву. На случай, если б тебе пришлось уничтожить пакет, – белякам не давайся с ним! – на этот случай запомни и передай командующему на словах: кулацкие агенты, начетчики Нестер Брылев и Федор Яковлев расстреляны, но у нас есть подозрение еще на некоторых, мы их сейчас проверяем. Под наблюдение взят и Булычев – он совершил с отрядом налет на тугнуйских бурят… С кулацкими агентами пора кончать. Я советую Лебедеву пока отозвать Булычева в штаб: много еще людей идет за ними… Потом: наши здешние отряды готовы к решительному наступлению. Скажи, что все окрестные деревни ждут сигнала к восстанию. Запомнил? Ну да, надеюсь, ты довезешь пакет… А теперь я тебе объясню, как попасть к командующему.

Командир долго чертил прутом по земле, – опасный путь через семеновские заставы, по тракту, через села, направо, налево, в тайгу, за Хилок, в сопки.

– Эк, куда забрался! – расцвел в улыбке Иван Финогеныч и подмигнул командиру. – Найду: места знакомые. Давай пакет..»

Изумление и радость первых минут сменились размеренной деловой беседой. Слишком много тревог, забот и дел было у этих опоясанных патронташами людей, чтобы предаваться воспоминаниям, расспросам, – все это казалось сейчас мелочью в сравнении с тем великим, что вершилось в хребтах, в таежной дремучей округе.

Андрей Иваныч сидел против Алдохи. Рядом сгибались, будто прижатые нависшим потолком землянки, люди в дубленых полушубках.

– Дементею я, конечно, не мог открыться, – сразу его раскусил… После Октября я вступил в партию, – говорил Андрей Иваныч. – Комитет учел, что здесь я буду полезнее… Все-таки местный житель, старый таежник.

– Охотник ты был – куды с добром… Не забыл я, – слегка улыбнулся Алдоха углами заросших губ. Нам бы таких сотенки две, делов натворили б!.. – Он обернулся к стоящему поодаль командиру. – Вот…

Командир молча кивнул головою, протянул Андрею Иванычу руку.

– Стрелок и сейчас не плохой. В тайге на Амуре среди медвежатников славился, – протягивая командиру свои документы, не без гордости произнес Андрей Иваныч. – Десятка три медведей убил, не считая разной мелочи…

– Вот только с оружием у нас… – озабоченно сказал командир.

– Не беспокойтесь, я привез свой таежный винчестер. Там в кошевке, запрятан.

– Ой и ловкий! – похвалил Алдоха.

– А вы, товарищ, в армии раньше служили? – спросил командир.

– Как же, в артиллерии. В Чите. Оттуда на Сахалин прямо приехал по милости дружков.

– А-а, история оборского деда. Так вы и есть тот самый Андрей?.. Слышал, слышал… У вас, значит, ссылка была?

– Да… Товарищи подвели. А у них не было оснований не доверять мне.

– А ты-то их видал теперь? – ввернул Алдоха.

– Видал. Справными оба значатся. Разговаривал – глаза прячут. Сейчас уж старое поминать нечего.

– Как бывшего военного, мы прикомандируем вас к штабу отряда, – снова заговорил командир. – А пока дня два отдохните.

– Ладно, – просто отозвался Андрей Иваныч, – В амурской партизанской республике меня оставляли тоже при штабе… Я был там проездом из Николаевска.

Алдоха стал делиться партизанскими новостями: —…Можа, слыхивал: пастух у братских Цыдыпка был? Разобидели его наши живоглоты кровно. Убег тожно, а теперича с семеновской бандой заявился откуда-то семейских вырезать. Это зло в нем кипит… Да только не доведется, видно… Несознательность… при чем тут я, ты, все мы… окромя тех? Раскусит поди куда Семенов ведет. Все они раскумекают, что к чему. У них ведь тоже волки и овцы, у братских.

– Раскусит! – уверенно подал голос Андрей Иваныч. – А что спарщик твой, Мамоныч?

Алдоха пренебрежительно махнул рукой: – Из избы не вылез… в отсидке по своей охоте… Своего интересу не признал при этаком деле. Богатеев забоялся.

– Да, трусоват и стар, – согласился Андрей Иваныч.

– Стар! А Пантелей Хромой не стар? А ведь тоже берданку свою зарядил. А я не стар?! Да большаков себе в начальство произвел! Большаки, они – во! Дело сробят… Скоро сам в большаки пойду с Мартьяном Алексеичем, как ты…

Андрей Иваныч будто просветлел весь.

Алдоха ровно и не приметил этого и с юным жаром продолжал:

– А Корней Косорукий? Кому бы, кажись, дома на печи сидеть, как не калешному?

Алдоха, казалось, хотел выговориться разом за всю свою молчаливую и суровую жизнь.

– А сейчас к отцу проводите… до Обора, – попросил Андрей Иваныч, когда старый пастух наконец умолк. – Не видался еще со стариком.

– Уехал он… Вот ужо вернется…

– Давно ли?

– Не, только-только.

– А куда, зачем?

– Важное поручение, – вмешался командир. – Пока секрет. Андрей Иваныч потер переносье.

– Нельзя ли мне верхом догнать? Страсть по старику соскучился. Я в этих местах довольно пошлялся, не заблужусь. Наперерез, напрямки махну… – он вопросительно посмотрел на командира.

– Попытайтесь, но будьте осторожны… белые разъезды…

И вот едет Финогеныч на ямщичьей паре – будто и взаправду почту везет; Заветный, драгоценный пакет вшит в полу облезлой дошки.

Радостно и мирно у него на сердце, как в тот далекий – далекий день, когда впервые плел он морду на берегу черноводного говорливого Обора. До краев переполнен старый ямщик гордостью, – важнейшее, первостепенное дело вершит он. Никогда, пожалуй, в жизни не выпадало такого на его долю. Даже тогда, когда старостой мир ставил… Да что там староста!

На прошлое оглядывается Иван Финогеныч будто невзначай – прощает своей злосчастной судьбе. Кажется, что она поворачивается к нему другим лицом, или нет… прорваны ее вражьи заслоны. Не дадут ему хорошие люди на старости лет осесть в горемычную нужду за великую его услугу… К самому командующему пакет!

И еще кажется ему – зря бежал он от людей на Обор и столько годов от них сторонился. Всю жизнь через ошибку свою загубил… И чугунки чурался зря. И на Андрееву дорогу своротить боялся: проторенная дедами манила… Урядник, на что уж скудный человек, и тот от старины рожу кривил… «Эх! Все зря…»

Будущее?.. Сейчас он погоняет коней – через хребты – навстречу этому будущему…

В ночь выпал в горах первый снег – поздний снег. Зима уже ярилась морозами, ждала его.

Иван Финогеныч переночевал в притрактовом обветшалом зимовье. Старинный дружок, бобыль Архип, напоил чайком… Наутро, накормив лошадей, Иван Финогеныч погнал дальше.

Дорога пошла косогором вниз. Направо и налево – стена сосен в белом наряде свежего пушистого снега. Нахохлились деревья – ровно бы заячьи ушанки по верхам натянули… Разбежались кони под гору.

– Эге-г-е-е! – кричит взбодренный сном и утренним морозом Финогеныч.

И длинные руки его вытягиваются парой вторых оглобель… Под косогором надо сворачивать с тракта налево, в низину. Мчат под гору сытые кони. Ветер гудит в ушах, треплет полы старой облезлой дошки…

– Стой! – рявкнуло сразу с обеих сторон.

Иван Финогеныч попридержал коней и оглянулся: по обочинам тракта два пеших солдата с винтовками через плечо… с желтыми полосками на штанах.

«Семеновские!.. Застава!»,

Что есть силы хлестнул Финогеныч по кореннику. Мигом под бугром очутился – солдаты далеко позади, в полугоре.

«Как же Архип, старый черт, не упредил?.. Аль внове поставлены? – думает Финогеныч и хлеще припускает коней. – Где у них вся застава?»

Солдаты торопливо снимают с плеч винтовки, палят вслед. Но ему ли, старику, бояться стрела? Что смерть, два века не жить… но пакет, пакет командующему!

Хлещет Финогеныч по мокрым, дымящимся конским спинам, возок скачет по колдобинам, по кочкам, уйти бы скорее от тракта, вон к той лесной опушке… Высоко над головой поют резвые пули.

– Эх вы, стрелки! – насмехается Иван Финогеныч, но зорко следит, как бы не вылететь из прыгающего возка.

Вдруг зацепило колесом за пенек – опрокинуло! С силой выбросило его лицом в снег… Он вскочил, побежал, – не до коней сейчас, провозишься с перевернутым возком, с запутавшейся порванной упряжью.

Иван Финогеныч устремился к медностволым соснам. Туда, туда, – здесь должны быть свои… близко, близко!..

– Не видать лиходеям пакета, не видать, – будто сами по себе шепчут синие губы.

А сверху все палят по размашистой долгорукой мишени двое в коротких полушубках, – как два черных мураша на белой скатертке. Нет, они уже бегут!

Пуще припускает Финогеныч. «Ух и мороз!»

Долго вприпрыжку бежит он, по-зверьи выбрасывая вперед ноги-ходули. Но вот они стали подгибаться, занудило сломанное некогда ребро. Шапка слетела еще при падении с возка, мороз сбил в твердеющий колтун снег и пот на сивой голове, в сосульки подобрал капли пота на срезанном клине бороды…

Иван Финогеныч упал у оврага, за линией старых сосен. В ушах шумела горячая кровь, словно кто тяжело пыхтел за спиной, в голове стоял несусветный звон, грудь высоко и прерывисто вздымалась.

– Думал, в середке что оборвалось, – как в полусне проговорил Иван Финогеныч обступившим его людям. – Ан нет – живем!.. Пакет со мной… Жаль, кони сволочам достались… Арефьев, кажись, парень… Спирька? – выдохнул он в склонившееся над ним знакомое заросшее лицо.

То была партизанская застава.

В морозной мгле, позади Спирьки, закутанный в нездешнюю доху – кто бы это? – стоял Андрей, глядел на отца опушенными морозом немигающими глазами.

8

Ох и взъярился же Дементей Иваныч, узнав от досужих людей о проделке родителя:

– Эт-та удружил! Коней ни за что ни про что чужому дяде подарил… ухайдакал коней! Старый черт, надо ему было соваться! И каких коней-то!.. Нет, воистину господь на старости лет ум отнял… Каких коней загубил зря!

Он сказал себе и повторил сынам своим:

– Ну, теперь хватит! Как вы хотите – я разоряться из-за полоумного старика дальше не могу, не стану: ушумкается мало-дело канитель эта – делюсь. И вся недолга. Хватит!

Не мог, не хотел простить он батьке ни потери коней, ни, главное, помощи красным, большевикам, которые у него же, Дементея хлеб выгребать опять придут.

– На свою голову… Он же без хлеба сидеть будет. Пусть-ка самолично брат Андрей поглядит, как его родитель тут управляется!.. Да где Андрей?.. Куда запропастился?..

Бушевал Дементей Иваныч с вечера, не перекипел и к утру… Недосужно ему было сейчас оглядываться назад, в прошлое. Не было стыда, жадоба росла в нем, заслоняла все остальное, – ровно омут какой, затягивала. Злой-презлой вышел он раненько на крыльцо – проснулся от гудящего шума…

– Японский ероплан!

Выбежал народ в чем был на улицу, облепил заплоты, многие на сараи влезли, охлопни оседлали, – во все глаза следят за стрекочущей по небу птицей.

– Не смертный ли час настал, – спаси и помилуй! – крестились старухи.

– Он те помилует!

Но воздушный разведчик уже растаял в воздухе.

Дымно повис мороз над Тугнуем. А по тракту, в морозном тумане, идут к околице, в сторону Завода, закутанные в меховые стоячие воротники – плечом к плечу – все в желтом, все как на подбор, коротконогие солдаты. Не идут, а бегут японские невидаль-солдаты, – от лютого мороза спасенья нет… Прошибает непривычных через меха сорокаградусный, – трескоток только под желтыми сапогами раздается по деревне.

Лютая нынче зима!

От сборни в улицы и проулки искрой пробежала весть, от которой у людей подсекались ноги:

– По тракту японец деревни палил… Со всех сторон разом поджигал… обливал керосином… И нас не помилует!

Прострочил, – отбойно так на морозе, – японский пулемет с бугра за деревней.

– Спаси и помилуй!

Прострочил пулемет за деревней – и стих…

– Нет, недосуг, видно, японцам палить… Уходят, уходят! Жал их остервенелый мороз, жали и партизанские вершники.

И снова бежит огненная искра по улицам и проулкам:

– Партизаны! Партизаны!

На тракту, у моста, осаживали разгоряченных коней Мартьян Алексеевич, Корней Косорукий и Карпуха Зуй…

Со всех ног – скрипуче и взволнованно – побежал народ к сборне. Василий и Федот тоже не утерпели.

Перемерз Дементей Иваныч на крыльце. Озяб, а не идет в избу: любопытно. Воткнулся глазами через гумна в высокую крышу сборни, – что-то там сейчас? И вот в глаза ему полыхнул с этой самой крыши разматываемый на вертящейся в чьих-то руках палке кусок кумача.

«Зря все… прахом пошло, – похолодел Дементей Иваныч, и сибирские староверские сборища, которые звали никольцев в письмах своих драться за Колчака, за царя… со святым крестом на знамени, и хлопоты уставщиков, Ипата, Потемкина… Вот прискакали они: бешеный Мартьян, ненавистник Корнейка… городские большаки-комиссары. Возьмут теперь всех, притянут. И Бутырину, выдавшему младшую дочку за офицера, несдобровать… И Астахе… И нам всем… Всё прахом!»