Текст книги "Семейщина"

Автор книги: Илья Чернев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 54 страниц)

Опытный Дементей Иваныч увидал на лице отца тени близкой смерти и приказал Василию закладывать шарабан:

– Поезжай за уставщиком… Видно, кончается дед. Такие кряжи завсегда этак валятся. Всю жизнь не хворал, а тут вдруг свалило, – к смерти…

Андреич еле сдержал слезы.

– Да-а… от сыпняка престарелые редко выживают, – не глядя на окружающих, словно извинился он.

Прахом пошли все его усилия, порошки и бессонные ночи! Может, завтра же эти люди оскорбят его искреннюю боль утраты, посмеются над бесплодностью его усилий. Ему уже чудились насмешливые взгляды, обращенные в его сторону… Против приглашения уставщика не смог он сказать ни единого слова, будто язык его присох к гортани: «Все равно, не убедишь!»

Ивана Финогеныча перенесли из горницы в жилую половину, положили на лавку – головою в передний угол. Павловна затеплила перед образами восковые свечи.

Приехал Ипат Ипатыч, пастырь, грузный, торжественный, в сером, до пят, халате. За уставщиком следом стал набиваться народ. Люди толпились у порога, говорили осторожным шепотком:

– Поветрие-то по деревне ходит… Иван-то Финогеныч… бедынька!

Уставщик начал справлять, соборовать больного. В избе запахло ладаном, послышалось монотонное бормотанье… чтенье отходной молитвы перемежалось заунывным протяжным речитативом. Уставщик часто крестился и кланялся.

Дементей Иваныч стоял позади уставщика с видом покорного воле божьей раба, и голубые глаза его блестели. Бабушка Катерина, чуть выдавшись из кучки людей у порога, тянула к Ивану Финогенычу острое птичье свое лицо, поминутно утирала запаном слезы, всхлипывала:

– Иван… Финогеныч… да на кого ты нас… покидаешь. Андреич, очкастый и прямой, как жердь, приткнулся позади всех. Мрачное пенье уставщика, приторный аромат ладана, причитанья бабушки Катерины, – смерть, смерть!

«Неужели неотвратимо?.. Что чувствует дед в эту минуту, когда его отправляют в гроб? Но он безучастен – длинный, прямой…» Не выдержав, Андреич тихо вышел, побрел на задник двор и там наедине расплакался…

Родные истово взмахивают двуперстием, истово вершат обряд предков. Вот кончил бубнить уставщик, первым прощается с дедом. Вот в ноги Ивана Финогеныча упал Дементей:

– Прости же, батя!

Поддерживаемый Василием, старик приподнялся на лавке… встал на ноги.

– Бог простит, – сказал он глухо.

Дементей Иваныч обнял отца, поцеловал. Потом старика поочередно целовали и прощались с ним бабушка Катерина, Павловна, Василий, Дарушка, правнуки Филат и Еким, Максимовы сироты.

Позже всех подошла дочка Ахимья Ивановна, Аношиха – она только-только успела прибежать из дальнего Краснояра.

– А мы-то и не слышали в нашем краю! Пошто ты, Дементей, раньше к нам не послал? – всплеснула она руками. – Чо ж это с батюшкой деется! – по вытянутому лицу ее катились слезы.

– Куда Андреич делся? Счас здесь стоял… – шепотом спросил Дементей Иваныч…

Ослабевшего деда отвели в горницу, на кровать. Ипат Ипатыч отбыл домой. Народ, схлынул со двора. Постепенно развеялся запах ладана – запах смерти. Дементей Иваныч ушел на постройку. Домашние вернулись к обычным своим делам… Все входило в нормальную колею.

Андреич пришел в горницу с красными глазами. Постоял-постоял перед дедом, дотронулся до его руки, сказал, вкладывая в слова всю теплоту своих чувств:.

– Это они напрасно, дед! Раз сам встал на ноги, значит, до смерти далеко.

Старик пошевелил губами, – бледная-бледная тень улыбки: – То-то и есть… В этот раз смерти не чую, ушла… Отлегло.

– Отлегло?.. Я им докажу! Я им докажу! – охваченный радостью, прошептал Андреич…

И не умер старый Иван Финогеныч, нет! Высох в щепу очкастый внук, а выходил деда.

– Это я вырвал его из когтей смерти! – гордо заявил Андреич, когда стало уже ясно, что Ивану Финогенычу не ложиться в домовину, а еще гулять по светлой земле, видеть Обор, ловить мордами рыбу, слушать вечную песню оборской говорливой речки…

– Как же! Вырвал бы, если б написано ему было помереть в этот раз, – насупился Дементей Иваныч…

Через несколько дней тот же Ермишка увозил безмолвного, но уже оправившегося старика и детей на оборский полустанок. По настоянию Андреича, больным отсыпали белой муки, зарезали для них барана.

– Здесь объедали, Царь сколько дней докучал, да туда еще клади! – заворчал было Дементей Иваныч, но перед городским племяшом срамиться не стал.

– Спасибо, внучек, – молвил на прощанье Иван Финогеныч, – В батьку, видать, сынок… в Андрея.

Он обнял Андреича, притянул его голову к колючим своим губам.

9

В Прокопьев день, за неделю до Ильи, – никольцы той порой ездили осматривать покосы, там и тут нарезали уже деляны, оттачивали-навастривали литовки, – в самый Прокопьев день с утра захмарило, над Тугнуем поползли грязные низкие тучи, заволокли к полудню все небо, снизу ударил хлесткий и студеный ветер.

Над степью и над деревней пронеслись косые перемежающиеся дожди… К вечеру хмара загустела, будто играла вперегонки с ночью.

– До чего морочно! – закрывая хлопающие рамы, вздыхали бабы. – До чего стужа!

В ночь хмара сцепилась с теменью и пошла полоскать до утра, напролет, не переставая, шибким и шумным дождем-проливнем. Гудел и трещал по крышам, за окнами, пронзительный ливень, – словно рвались водяные потоки об острые выступы крыш, о карнизы, о всякую доску, жердь и бугорок на своем пути.

Утро пришло бурное, темное, колотились и поскрипывали запахнутые наглухо ворота, – снизу бил и бил досадный хиус.

– Ажно руки зашлись, – кончив доить коров, посетовала Павловна и протянула к жаркому устью печи синие негнущиеся пальцы.

По опыту прошлых лет зная, что на деревню пришла беда, Дементей Иваныч запряг после обеда Капелюху и поехал Тугнуй – проведать овец.

Степь казалась унылой, грустные серые тени легли на ее травы, на крутые сопки, на хмарное, без просвета, небо. До заимкв надо было проехать верст двенадцать, через всю тугнуйскую долину. Зябко кутаясь в тулуп, хмурясь от режущего ветра, Дементей Иваныч то и дело бормотал:

– Ну, погода!

Темные серпы ласточек-каменушек низко, над самой землею, расчерчивали степь, со свистом носились вокруг телеги.

Резво добежала Капелюха по мягкому ковру низкорослой ворсистой мычки до тугнуйской речушки и остановилась. Дементей Иваныч стегнул лошадь, но она решительно отказывалась ступать в пенный поток, боязливо пятилась.

Дементей Иваныч слез с телеги, прошел взад-вперед по берегу, потыкал кнутовищем в мутную ревущую пену вздувшейся речушки, потом решительно повел Капелюху к воде, вскочил на телегу, хлестнул кобылу по спине бичом. Угрузнув по ступицу, колеса зашуршали по донной гальке, забрызгала во все стороны плескучая студеная вода.

– Ну, Тугнуй! – оглядываясь назад, сказал Дементей Иваныч. – Ну, речка, язви ее! То пересохнет, то…

За речкой шли мохнатые и кочкастые топи, потом засолоненные гуджиры, солонцы, на которых в былые времена караулил он диких коз, высыхающие тугнуйские озерки, – раздолье куликов и уток, а потом суходол, поросший седым ковылем… Все это было теперь мокро, выглядело тоскливо. Дальше дорога вздымалась неприметно в гору, вправо оставались бурятские улусы, влево, в падушке, замелькали заимки… Долго ковыляла телега Дементея Иваныча, прежде чем добрался он до стада.

– Всё ли в сохранности? – еще издали закричал он пастуху.

– Бог покуда милует. В кучу жмутся, друг к дружке. Экая стужа! – ответил тот.

Все овцы Дементея Иваныча были целы…

Взглянув слипающимися от дремоты глазами на темное небо, он решил, что за ночь ничего дурного не случится, и пошел к пастухам укладываться.

Ночью ветер окрепчал, и по склонам сопок, поверху, будто кто потряс снежным сыпучим рукавом. Утром, увидав белые макушки гладких сопок, Дементей Иваныч, не чуя под собою ног, побежал в гору, к загону, огороженному высоченным, от волков, дощатым заплотом.

Дрожа от холода, овцы падали на стылую землю. Они уже не могли щипать заиндевелую каляную траву. Тонкие их ноги, словно подкашивались.

– Что же вы вниз до зимовьюшки не гнали! – заорал Дементей Иваныч на пастухов. – Пониже теплее, дурни вы!..

Но он напрасно кричал: его овцы не пострадали. Он без труда отделил их от общего стада и погнал в зимовье. Тревога его разом пропала.

Овцы бежали вниз, жалобно блеяли. Лишь одна барануха, поотстав, вытянулась на траве, часто-часто забрыкала ногами… Дементей Иваныч приказал пастухам поднять ее, на руках тащить до зимовья.

В зимовье барануху укутали тулупами, но она судорожно поводила ногами, и мелкая неостановимая дрожь колыхала ее большое тело.

– Однако, хана? – спросил Дементей Иваныч. – Не лучше ли прирезать, пока не опоздали?

Седой пастух, дед Самоха, покачал головою, посоветовал:

– Вези ты ее скорее домой. Может, в теплой избе и выходишь.

Дементей Иваныч укрыл барануху дерюжкой, перенес в телегу и поехал.

– Сколь их перемерзло в ночь! Да еще померзнет. Твоих-то загнали, нужды нет. А у сестрицы Ахимьи Ивановны три иргешка враз… – сокрушался Самоха.

Но Дементею Иванычу уже не было дела до чужих овец, на них он и не глянул. Он заспешил домой, сумрачно оглядываясь на белые плеши сопок, – вершины их были густо посыпаны снегом…

Теплота избы не помогла околевающей баранухе. Дементей Иваныч вынес ее к сараю и полоснул ножом по горлу.

– Оказия! Кровь, чисто, не бежит! – изумился Дементей Иваныч.

– Да она уснула, чо ж побежит, – подтрунила над отцом Дарушка.

– Ту ты! Сбрехнула!.. – цыкнул он.

– Чо ж не сбрехнула! Кто такую исть станет!..

Вся семья отказалась есть барануху: мертвую скотину грех резать, и всегда такое мясо сбывали братским. Барануху ели только сам Дементей Иваныч с городским племянником.

– Адали братские! – смеялись над ними за столом.

– А вас завидки берут? – отшучивался Дементей Иваныч, довольный тем, что при общей беде не понес он никакого урона да ест еще вдоволь баранину. – Кушать с нами!.. Кто ж не дает?

– Пошто не дает… грех! – ерепенилась Дарушка. – Смотрите, заикается вам с этой баранухи.

– Ничего! – балагурил Дементей Иваныч. – Бог пронесет – конь провезет…

Три дня лежал снег на широких макушках лобастых затугнуйских сопок, три дня стояла ветреная стужа, и люди кутались в шубы. На целую неделю растянулось ненастье.

А потом глянуло развеселое солнце, подняло над степью свою золотую улыбку, и в этой лучистой улыбке разом погасла тоска людей, скука, ожидание вёдра… Травы на Тугнуе зазеленели еще ярче, нестерпимей, и по-прежнему зеленоватый шатер невозмутимых небес раскинулся от края до края, и все заблестело, засверкало, будто отмытое дождем-проливнем, будто очищенное хватким морозом.

10

В погожие сенокосные дни на деревню потянулись с фронта отпускники и дезертиры. Они несли с собой разноречивые толки: наших побил японец, в Читу не пустил, откинул, отшвырнул, как ребятишек, да тут же замиренья попросил.

Зачем замиряться, когда можно было в два счета доконать красных, – ломал голову Дементей Иваныч. И не один он, – все справные мужики, уставщик Ипат, умный Покаля, разводили руками. Вздумал было Дементей Иваныч порасспросить об этой задаче очкастого городского племяша, – тот только загадочно улыбался.

– Как он их покнул в лоб! Как завернул вспять! Некогда было поди штаны вытрясать, – не вытерпел Дементей Иваныч в ответ на эту улыбку и заскрежетал зубами.

Тут бы и порадоваться, что отстоял японец Читу и сохранил надежду-атамана, но нет, видно, не бывать настоящей радости, приходится решать по-иному: не хочет вызволять японец крестьянство из красной беды.

Так и решил на сей раз Дементей Иваныч, и тревога его была столь очевидна, что Павловна спрашивала по ночам, прижимаясь к мужу под одеялом:

– Какая дума тебя долит, Дементеюшка? Дементей Иваныч только горестно крякал. Возвращение Федота, – событие само по себе родительскому сердцу приятное, – не только не утишило тревоги, но с первых же дней стало источником новой горечи, новой заботы: браво-то браво слушать россказни Федота, как он в Чите на конюшне орудовал, да как их японец пугнул, но надобно подумать и о том, как схоронить храбреца-дезертира от докучливого председателя Мартьяна. Вершно бегал Мартьян Алексеевич по деревне, заставлял солдат бумаги показывать, дезертиров ловил с понятыми.

– Чо ему неймется, анафеме! – наливались злобой никольцы. Уж кто-то ночью ахнул на задах, через огородные прясла, по Мартьяну из трехлинейки, – мимо проскочила пуля, цел-невредим остался бешеный председатель.

Дезертиры бежали на заимки, на дальние покосы, на Обор. Федота, пока в председателевы лапы не попался, Дементей Иваныч решил спровадить к деду на полустанок, а там всем семейством они подадутся на Учир, в такие места сено косить уметутся, – сам антихрист не сыщет.

Так и сделали. Кто что худое скажет: сенокос упускать нельзя… Дементей Иваныч, Василий, Федот и Мишка, короткошеий отродок Павловны, уехали до свету на Обор.

Иван Финогеныч уже совсем оправился, на ноги поднялся. Мало того: приехавшие застали его за работой – старик с Ермишкой обкашивали с двух сторон низину, что между излучиной речки и огородом.

– Добро, – вместо приветствия закричал Дементей Иваныч, – коня к этому покосу не запрягать, из окошка косить впору!

Иван Финогеныч не остался в долгу. Опустив литовку на полувзмахе, он ответил, оглядывая телеги, в которых было больше гужей, чем кос:

– С хворости мне только энтот покос и под стать… А вы косить? Или охотиться? Или, может, на войну какую собрались?

– Война… их в душу! – вспомнив неотвязного председателя Мартьяна, выругался Дементей Иваныч…

Поздним вечером он добрался с сыновьями до Учира. Здесь в старом заброшенном зимовье у него был оборудован самогонный «завод».

– Эко трубы какие… бочки! – оглядывая аппарат и вместительные чаны, захрипел восхищенный Мишка.

– Первачу бы счас… – закинул удочку Федот. Но Дементей Иваныч решительно осек его:

– Со встречей выпили – хватит с нас. Теперича за дело! Кто в такое горячее время за перегонкой просиживать станет!..

В зимовье переночевали, а наутро, стреножив коней, Дементей Иваныч повел ребят к опушке леса. Верстах в трех от зимовья они разбили палатку, устроили табор.

– Вота здесь накосим травы! Пущай теперь ищут-свищут! – обводя глазами глухое урочище, повеселел Дементей Иваныч.

– Пущай! – засмеялся Федот.

Разбившись на пары, косцы зашли с двух сторон огромной луговины. Федот удало взмахивал литовкой в паре с отцом.

К полудню, когда сверху стало допекать солнце, а пуще того – лесной овод, паут, Дементей Иваныч, липкий и потный, объявил скорый шабаш, отослал Мишку на табор варить чай…

Подкрепившись и передохнув, все снова взялись за литовке и косили допоздна, до звезд. Ввечеру надели на головы сетки: начала донимать мошка, досадливый гнус.

Ужинали они уже при свете яркого костра, рядом с которым чадили отгоняющие мошкару едкие дымокуры.

Прямо ввысь уходили дымки и пламя – к синим мигающим звездам… Ночь безветренна и тиха, лишь издали доносится слабый храп коней да позванивают изредка подвязанные к их шеям боталы, лишь хрустнет ветка в костре.

Косцы долго сидели в кругу костра. У всех ломило ребра, руки, лопатки. Мишка выкусывал на ладонях водяные мозоли. От нечего делать Василий измывался над ним:

– Болят, говоришь? Не так еще заболят, это тебе что – цветочки, ягодки впереди…

Мишка угрюмо сопел.

Федот допивал десятую чашку чая, будто за батькой гнался.

– Когда же новую-то избу святить да обмывать станем? – спросил он.

Дементей Иваныч нахмурился:

– Видно, безо время начали мы рубить… Самая рабочая пора сейчас…

– Дак безо время! – вставил свое слово практичный Василий. – Люди рубят великим постом, помочь сбирают, миром-то жива-рука. А кто же в вёшную?.. На одних плотниках не шибко уедешь. Двух отпустили, чтоб хлеб даром не ели, одного Абакушку по старому знакомству оставили.

– Доведется и нам поди после страды помочь кликать, – скучно отозвался Дементей Иваныч. – Позовем Зуду, свата Авдея, Аноху Кондратьича… еще кого из своих.

– Так спорее дело пойдет! – польщенный тем, что его слово пришлось к месту, проговорил Василий.

Дальше разговор не клеился, утомленные косцы принялись молча допивать чай. Ночь густела.

– Станем укладаться, – зевнул Дементей Иваныч.

Подложив под голову зипун, он оправил под собою сбившийся потник, вытянулся на нем и задремал… Такая тишь в мире, будто поет тишина, будто дышит она сочным ночным запахом трав и цветов в пылающее лицо. Хоть бы ветерок потянул, чуть-чуть шевельнул кудри непокрытой головы. Хоть бы…

Железным ревом ударил в уши близкий и страшный, словно сдвоенный, выстрел. Вздрогнув всем ослабевшим телом, Дементей Иваныч подскочил. Сонные глаза слепил огонь костра, – ничего сразу не разберешь. По ту сторону огня и дыма метались тенью ребята.

– Что? – закричал он.

– О-о-о! – протяжным стоном отозвалось оттуда.

– Что? – вне себя от страха и дурного предчувствия, повторил Дементей Иваныч.

Он кинулся к ребятам, к Ваське, нагнувшемуся над чем-то… над кем-то?

Федот! Запрокинув голову, парень лежал на траве с судорожно поджатой ногой… трава вокруг потемнела от крови.

Оттолкнув старшего сына, Дементей Иваныч склонился к Федоту. Кровь непрерывным током била из-под его колена. Шматки мяса вывалились из опаленных, разорванных штанов.

– Везите скорее… домой, – не разжимая плотно стиснутых зубов, проговорил Федот.

– Беги за конем! Что уставился! – заорал на остолбеневшего большака Дементей Иваныч.

Он стащил с раненого сапог, располоснул ножом штанину, белым рушником перевязал ногу под коленкой, а другим полотенцем туго стянул ее выше раны. Все это заняло у него не больше минуты.

Долго потом, спустя месяцы, не мог припомнить Дементей Иваныч, как он вытаскивал нож из-за голенища, как подвернулась под руку сумка с домашним припасом, с чистыми рушниками.

– Может, уймется кровь, – переводя дух, шепнул он. Федот застонал от боли, пожаловался на тугую повязку.

– Откуда был стрел? – низко нагнулся Дементей Иваныч над ухом раненого сына.

– Из кустов… близко… вплоть…

– Кто?.. На кого дума?

– Спирька с Лукашкой, кто ж боле.

– Спирька с Лукашкой? – изумился Дементей Иваныч: он ничего не ведал ни о странной этой дружбе, ни о сговоре новоявленных дружков против Федота еще под Читой. – Ну, Лукашка… понимаю… старый нам лиходей. А Спирька-то?..

– Заодно… Спелись меня погубить… На Астахино богатство не одни мы заримся!.. Скараулили.

– Да где им было выследить нас? – все еще не доверял Дементей Иваныч: слова сына казались ему бредом.

Мучительно долго тянулись минуты, – куда запропал Васька с конем… Дементей Иваныч попробовал было крикнуть в рупор сложенных ладоней, повернутый в слепую темень луговины, но раненый вдруг громко застонал…

Как никогда тряской показалась Федоту бесконечно длинная дорога – камень, кочки, болотные елани. В телеге было неудобно и муторно лежать: куда ни повернись, нудила простреленная нога. Он часто вскрикивал на выбоинах. Дементей Иваныч то и дело поправлял сено под отнесенной в сторону страшной ногою.

Молча доехали они до деревни. Еще не рассвело. В избе зажгли лампу. Над Федотом склонились перепуганные лица Павловны, Дарушки, Андреича.

– Дядя, тут медлить нельзя… Запрягай ходок, вези из Хонхолоя фельдшера, – решительно сказал Андреич.

– Не послать ли за бабкой – кровь заговорить, чтоб перестала? Вишь, рушник наскрозь… – перебила Павловна.

– Нужды нет, – ответил Дементей Иваныч, – кровь запеклась. Андреич рассердился:

– С этими бабками вы оставите парня без ноги. Немедленно фельдшера!.. Я сам поеду, только запрягите.

Но оказалось, что запрягать некого: кони в поле, а кобыла, на которой приехали с Обора, еще не кормлена и должна отдохнуть.

– Лучше пусть конь не поест, чем ногу отрезать! – заволновался студент.

– Заладил одно: отрезать. Ты еще накликай беды! – озлился Дементей Иваныч.

И тут же подумал: «Он еще в голову растет – не в ум! Молод еще меня учить! Без сопливых обойдемся!»

С рассветом Андреич пошагал в Хонхолой.

Тем же почти часом под окно Дементеевой избы пожаловал непрошеный гость – сам председатель Мартьян. Не слезая с коня, он постучал бичом в оконный переплет:

– Дома хозяин?

– Дома, – высунулась. Павловна. – Зови его…

Дементей Иваныч подошел к окну:

– Здорово, Мартьян Алексеич. Заходи в избу.

– Здравствуй. Заходить недосуг… Я по делу: где Федота скрываете? – Мартьян чуть улыбнулся углами губ.

– Да кто ж его скрывает, ты что! – замахал руками Дементей Иваныч. – Тебе наговорят, а ты и слухай…

Вчерась с позиции прибыл, в избе лежит раненый… Зачем нам его скрывать?. Хошь – зайди, погляди.

Мартьян спрыгнул с коня, прошел в горницу, где на широкой кровати, обложенный подушками, лежал Федот.

Мартьян глянул на его заметно утолщенную ногу, на кровяные повязки, покачал головой и молча, не прощаясь, вышел.

Вдоль улицы запылил копытами его быстролетный конь. Дементей Иваныч провожал Мартьяна кривой усмешкой в спину.

В тот же день, на рассвете, с оборских покосов в деревню, скакали двое вершников. Они скакали не трактом, а напрямки через щеки сопок, через лесные колдобины.

– Я видал, как он скорчился к огню… – Однако угодили? – сказал Лукашка.

– Набок свалился – беспременно попали, – подтвердил Спирька – враз оба стреляли, кто-нибудь да врезал. Беспременно!

– Это не счет… Теперича вот гадай: опрокинулся лиходей или так себе… подранен?

– В том-то и загвоздка вся. Ранили, – поправится, живуч, зверюга! Какой с этого толк?

– Наповал бы!

– Жди теперь случая…

Дружки проговорили до самой околицы. Неизвестность мучила их… Только в деревне смогут они узнать, насколько меток оказался их совместный выстрел.

11

– Гангрена… да-с… – дотронувшись до непомерно вздутой синей ноги Федота, будто про себя произнес фельдшер.

Синяя, пергаментная, кожа треснула неживыми ломаными складками в нескольких местах. Фельдшер снова потрогал ее пальцем, она двигалась по мякоти, словно отклеилась. Нога, издавала дурной запах.

– Гангрена, – повторил фельдшер. – Ничего не попишешь: гангрена. Если бы немного раньше…

Дементей Иваныч тупо глядел фельдшеру в рот, точно ожидал оттуда обнадеживающих слов. Сутулый, уже немолодой, фельдшер повернулся к нему:

– Плохи наши дела, хозяин. Надо срочно отправить больного в Завод. О ноге теперь нету заботы, – ее все равно отымут. Иначе смерть… Надо спешить, если не хочешь потерять сына.

Дементей Иваныч посерел с лица…

– Поверил теперь, дядя? – осуждающим тоном спросил племянник, когда фельдшера отвезли в Хонхолой.

Дементей Иваныч ничего не ответил, выскочил во двор, ударился без шапки вдоль Кандабая и вскоре вернулся с престарелой шептухой Сысоихой.

Опухшую губастую старуху усадили за стол, стали угощать, поили чаем. Сам Дементей Иваныч выпил два стакана самогона. Глаза его засверкали, он раскраснелся, стучал кулаком о стол, ревел:

– Неправда! Не бывать тому, чтоб Федоту ногу отпиливать! Верь им, городским лекарям!..

Сысоиха одна прошла в горницу и, возвратившись, объявила:

– К утру беспременно отпустит… Ноженька-то у ево большая-пребольшая… Я ее наговорным песком посыпала. К утру большины-то этой не будет… А личико-то от сглазу спрыснула. Нужды нет… Света дождетесь…

С рассветом, войдя в горницу, Дементей Иваныч не на шутку перепугался. Смердящую ногу разнесло как бревно. На матовом, закинутом кверху лице Федота блестел крупинками пот. Больной полуоткрыл глаза, шевельнулся на подушках:

– Пить!

Отец подал ему ковш воды. Федот припал сухими губами к ковшу, пил с томительной медлительностью.

– Будя, – ласково отбирая ковш, тихо посоветовал Дементей Иваныч. – Легче или как, сынок?

– Не… Палит и палит.

– Что станем делать?.

– Вези в Завод… боюсь помирать… не хочу помирать… В шепоте Федота услышал Дементей Иваныч тоску отчаяния.

Страх смерти слышался в Федотовых словах, великий страх и великая мольба о спасении…

В Петровском заводе, на беду, не оказалось хирурга. Федота с вечерним поездом отправили в город. В верхнеудинской больнице раненого приняли без замедления и оперировали той же ночью.

Измученный и заждавшийся, Дементей Иваныч до конца операции просидел в больничном коридоре. Когда из операционной к нему вышел доктор и сказал, что все уже кончено и больной спокойно уснул, Дементея Иваныча затрясло… Федот, ухарь-парень, первейшая его опора и надежда, – без ноги!… Об Астахиной дочке и не думай теперь, – уплыла, хвостом вильнула богатая невеста… А какой работник-то был, какой работник!..

Надрывая себе сердце, Дементей Иваныч зашагал по темным улицам крохотной девеэровской столицы на постоялый двор к Потемкину… Спать не хотелось. Прийти бы сейчас к Потемкину, застать божьего человека, выложить ему всю душу, – может, утишит он печаль-тоску.

Но застать Потемкина не довелось: богатый старовер выехал из города, по каким-то неотложным делам. Так и промучился Дементей до утра, не сомкнувши глаз. Кажется, первый раз в жизни нашла на него такая тоска, чтоб не спать ночь напролет.

«А все через Мартьяна, – не гоняйся лиходей за солдатами, не пришлось бы хорониться Федоту… остался бы цел парень. Ну, погоди ж, Мартьян!» – закипал злобой Дементей Иваныч.

Утром он пошел к министру Булычеву поговорить с именитым земляком о судьбах крестьянских. Но и тут его ждала неудача: Булычев уехал по делам службы.

Зло плюнув, Дементей Иваныч поплелся в больницу, а оттуда – на станцию…

Павловна встретила мужа вовсе уж несусветной новостью:

– Дарушка-то… ушла из дому… убегом. Дементей Иваныч остолбенел:

– Убегом? Что мелешь!

– Пущай мельница мелет, – обиделась Павловна, – а я всю правду говорю. Ушла и ушла… Молодой плотник сманил, Абакушка, с ним и убежала в Завод. Будто бы на Амур сманил, на прииска… Прямо с покоса и собрались…

Дементей Иваныч не знал, что и думать. Федоту ногу отняли – один работник из хозяйства вон. Дарья сбежала – второго как ветром сдуло. Абакушка умелся – третий…

– Да што они, язвы?! – побагровел Дементей Иваныч. – Как сговорились! Кто косить, страдовать, кто избу облаживать станет?

– Вестимо, сговорились.

– Шаматонка она, шаматонка и есть!

12

Осень сулила добрый урожай. Никольцы благословляли судьбу. В самом деле, чего глотку драть, против власти злобствовать, когда всему народу вышли такие вольности. Хлеба не выгребают, коней не трогают, налоги легкие, курам на смех, деньги – серебро твердое, товар не переводится, купцы торгуют без помехи, без боязни. По-прежнему гремит Бутырин, а в городе Потемкин вон какими делами заворачивает.

– Одно слово: демократическая республика! – весело шумел в сборне Астаха Кравцов. – Всему народу слобода!

Астаха успел втереться уже в сельское управление: его поставили казначеем.

Он не захаживал больше с уставщиком и Покалей к Дементею Иванычу, не сбивал того к Булычеву в помощники. К чему теперь Булычеву подмога, он и без Дементея обойдется.

Но Дементей Иваныч и не тужил о том, что поманили его властью, по губам мазнули, да в рот не положили, – не брал он всерьез той поманки. Какой из него, прости господи, министр, – со своим бы крестьянством управиться. Кабы встретил еще в городе Булычева, может, и вышло что, а тут и повидать-то министра не вдруг доведется… Махнул он рукою на это дело: докука зряшная.

С головой зарылся Дементей Иваныч в хозяйство, – страда подоспела. Но хоть урожай и выдался ладный, а к ликованию Астахиному, к преждевременному весельству справных мужиков не лежало его сердце.

– До времени разыгрались! Уж он, Мартьян-то, жиганет нас… Помяните мое слово! Кому поверили?! – предостерегал Дементей Иваныч.

Один только Покаля разделял на селе его опасения. Как и он, могучий Покаля видел всю беду в председателе Мартьяне, Пусть Мартьян присмирел, пусть перестал гоняться за дезертирами в ночь-полночь, – правда, он почти всех их раньше выловил, – придет Мартьяново время…

– Ой, придет! – твердил Покаля. – До поры притаился, подлюга.

У Дементея Иваныча свой зуб на Мартьяна: не будь его, не пришлось бы хорониться Федотке на покос, не случилась бы эта беда, покалечившая парня.

«Из-за кого он калекой навечно сделался?… Мартьян всему причиной», – частенько думал он и в сотый раз клялся и божился рассчитаться с Мартьяном за Федотову отрезанную ногу….

В разгар страды вдруг прикатили из Завода, Дарушка-беглянка с богоданным – своим супругом. Приехали они намеренно в воскресенье, вся семья была дома.

Она явилась за своим сундуком, Абакушка – за расчетом. Молодые надеялись, что старик перекипел уже. И не зря надеялись.

Переступив порог и увидав отца сидящим на лавке, Дарушка бухнулась кичкастой головой ему в ноги.

– Прости меня, батя! – виновато запела она.

– У ты, дура!.. Бог простит, – сказал Дементей Иваныч примирительно. – Что, у тебя отец зверь какой? С чего ты побежала?

Абакушка тоже лежал ничком у порога.

– Антихрист попутал, – пряча улыбку, простонала рябуха.

– Антихрист? – расхохотался Дементей Иваныч. – Вставайте же, дурни! Сказал: бог простит. – Зачем приехали?

– Прощенья просить, – подымаясь, заговорили враз молодожены.

– А может, за сундуком? – весело прищурился Дементей Иваныч.

– И за сундуком, – засмеявшись, созналась Дарушка.

Она поняла, что приехала в добрый час. Надо только польстить батькиному самолюбию, удивиться его проницательности – и тогда проси чего хочешь:

– Ты да не угадаешь! – добавила она.

– Ой, хитра! – довольный, раскатился Дементей Иваныч. – Ну а ты зачем пожаловал? – обратился он к бывшему своему плотнику.

– Известно: за расчетом, – наученный женою, Абакушка знал что ответить.

– Расчет тебе? Держи карман шире! Всё бы плотники сбегали, постройку бросали да девок уводили. Ты что мне настряпал, изба стоит недорубленная, жди теперь великого поста, проси у соседей помоги… Разве в страду об избе забота? – удовлетворенный смущением Абакушки, беззлобно заговорил Дементей Иваныч.

– Известно: какая забота, – поддакнул тот.

– Я и говорю… А ну, подойди-ка поближе. Дай-кась разглядеть, что за зятек у меня. Раньше-то мне недосуг было на тебя глядеть и думы такой о тебе не было…

Вскоре Дементей Иваныч поил Абакушку самогоном, чокался с ним и, захмелев, принялся обнимать зятя с дочкой.

– Вот тебе и расчет, Абакум. Получай сполна!.. Ничего с Дарьи за убёг не удерживаю, ее тряпок мне не надо… Даю сам коня и корову, хлеба мешка два везите… На Амур, говоришь, кочуете? На зейские прииска?.. Берите что надо, чтоб старики не корили, соседи не брякали. Никто не скажет, что Дементей родную дочь не пожалел!…

Щедротам пьяного Дементея Иваныча не было конца.

Молодожены прогостили в деревне целую неделю, за любезное обхождение батьки помогли ему страдовать и в Завод отбежали уже на собственном коне…

По-другому провожал Дементей Иваныч в далекий путь очкастого племяша.

Как-то в конце сентября Андреич объявил дяде, что ему пора собираться в Томск, в университет.