Текст книги "Семейщина"

Автор книги: Илья Чернев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 54 страниц)

Он заспешил, наскоро взмахнул двуперстием, попрощался, Мартьяниха не удерживала его, поглощенная свалившимся на ее голову несчастьем. Она, казалось, не слушала, что говорит Дементей, и не заметила, как выскользнул он за дверь. Она все еще возилась с мокрой рубахой, упрямо прилипающей к обожженному телу.

– Бедынька! – охала она: под рубахой показалась пузырчато-розовая грудь с потрескавшейся местами кожей.

От неосторожного прикосновения к этой воспаленной, будто спадающей коже, Мартьян протяжно мычал, скрипел зубами.

– Ничо, ничо! – успокаивала она его. – Потерпи. Счас к коровам на задний двор сбегаю… Счас легше станет. Потерпи… Сивку-то Дементей Иваныч привел. А куда же дружок твой, Алдоха, делся? Ведь он на Сивке за тобою на Тугнуй бегал, – озадаченно добавила она.

На третий день Мартьяну Алексеевичу стало невмоготу, он дышал часто, прерывисто, с хрипом, – вот-вот отдаст богу душу. Он лежал в кути, за бурой вылинялой занавеской, – чтоб приходящие люди не увидали случайно, рассуждала Мартьяниха. Ему было жарко под тяжелым бараньим тулупом, он то и дело сбрасывал его к ногам. Уже совсем отрезвевший, – только голову ломило нестерпимо, – Мартьян болезненнее прежнего ощущал ожог. Зудящей, неутихающей болью горело лицо, руки, ноги, грудь. Дышать было трудно, будто в избе не хватало воздуха…

– Как бы не помер, – украдкой заглядывая в куть, плакала Мартьяниха: смерть, казалось ей, кружит уже над ее мужиком.

После обеда она сбегала к Алдохе. Старик пришел, молча глянул на мечущегося Мартьяна, покачал головою, велел запрягать Сивку:

– В Хонхолой за фершалом поеду…

К вечеру Алдоха привез фельдшера. Тот самый, что пользовал раненого Федота, сутулый и низкорослый, фельдшер приказал перенести больного из кути на кровать, бережно раздеть.

Вздев на нос очки в белой оправе, лекарь подошел к кровати. Голый Мартьян не шелохнулся. Даже видавший виды фельдшер опешил: на обожженных участках кожи темнела засохшая корка густо намазанного коровьего помета, и человек казался закованным в ржавые листы железа. Их было так много, этих листов, что тело меж ними белело сеткою причудливых полосок.

– Вы что… с ума сошли?! – обернулся фельдшер к Мартьянихе. – Сейчас же горячей воды…

– Баба, она и есть баба, – в оправданье Мартьянихи вставил свое слово Алдоха. – Где ей было уму-разуму набраться… Ты лучше скажи, – снизил он голос, – живой-то останется?

– Ничего нельзя сказать, ничего нельзя сказать, – разводя руками, шепотом ответил фельдшер.

– Больше половины коже обожжено… В этих случаях медицина бессильна. Вся надежда на организм.

Орудуя теплой водой, марлей, какими-то щипцами, распаривая коросты, фельдшер срывал с Мартьяна кусок помета за куском. Потом он смазал опаленные места пахучей мазью, кое-где наложил белые повязки. Мартьян терпеливо покряхтывал.

– Вся надежда на организм, – подымая голову от кровати, повторил фельдшер.

Он дал Мартьянихе подробнейшие наставления, как ухаживать за больным, и стал складывать свои инструменты.

6

После той злополучной ночи Дементей Иваныч стал будто другим человеком. Ох и перевернуло же его! От носа к бороде, по щекам, легли глубокие складки, в голубых глазах зажглись искры упрямой злости, – постоянная Дементеева смешинка словно выпорхнула из глаз. Широкое лицо подернулось серой тенью, движения стали резкими и торопливыми. И уж не засмеется, как бывало, Дементей Иваныч, и балагурное слово не слетает с языка – словно разом, за одну ночь, порастерял он всю свою ласковость и веселость.

Будто подменили мужика, враз подменили. Домашние не могли не заметить этой разительной перемены. Павловна не знала, что и придумать, и вздыхала:

– Иваныч, ровно лиходей какой след тебе вынул… или с сглазу?

Дементей отмалчивался.

Он шел на задний двор, помогал Василию и внучатам чистить стайки, брал лопату, до устали наваливал назьмом воз за возом, – в работе, в непрестанном движении думал потопить неистребимую свою тревогу. Филат и Еким везли навоз в поле, а он оставался во дворе, искал новое занятье. Он предпочитал оставаться дома, не показываться на людях, совсем никуда не отлучался в эти первые дни после несчастья с председателем Mapтьяном.

Копаясь на задах, Дементей Иваныч часто подымал голову, настораживался, – ему слышался стук калитки. Он все ждал: вот-вот придут за ним, обливался холодным потом, мучился, шептал:

– Придут… не придут?.. Все едино теперь!

И за ним пришли. Однажды прибежала на зады Хамаида:

– Батюшка, к нам Алдоха заявился. Тебя спрашивает. Дементей Иваныч вздрогнул, молча пошагал за снохой.

Алдоха сидел терпеливо на лавке, при появлении хозяина не спеша поднялся навстречу, вперил в него пронзительные черные глаза:

– Какой беды натворил ты, Дементей!

– Помер, что ли? – глухо произнес Дементей Иваныч.

– Вот уж сразу и помер… Рано ты в могилу кладешь, – недобрым смехом засмеялся Алдоха.

– Да я не кладу. Что мне класть… оказия! – смутился Дементей Иваныч.

– Вам перста в рот не суй… – желчно сказал Алдоха. – Скажи, как он у тебя очутился, как у вас там эта беда стряслась? Все выкладывай, без утайки.

– Какая может быть утайка… Таиться нечего.

– Рассказывай, – не спуская с Дементея испытующих глаз, приказал Алдоха.

– Улеглись мы этта спать. Вдруг – стук под окном. Кто бы это? Выхожу… А он на своем Сивке пьяным-пьяный, без шапки… Чо за притча, думаю, отродясь с Мартьяном Алексеевичем такого не бывало. Ну, потащил он меня во двор, стал вина требовать… – Дементей Иваныч запнулся.

– Ну, – поторопил нетерпеливо Алдоха.

– Вот и ну… Довелось, раз человек Христом-богом просит, уважить. Пошли мы в Кандабай… в баню… стал я курить самогонку. Он себе дремлет на лавке, а я курю… Хотел уважить… Проснулся он, – то ли выйти пожелал, то ли что. И как его угораздило, ума не приложу… Запнулся он спьяну ли, что ли… Как загремит в кадушку, в самый кипяток… Ну, я за ним, за шиворот… за руки его… – Дементей Иваныч задыхался.

– А не врешь? – презрительно сморщился Алдоха.

– Да ты что… Вот те крест! – подался назад Дементей Иваныч, и лицо у него пошло бурыми пятнами.

Алдоха поднялся с лавки, не крестя лба, надвинул до бровей шапку:

– Счастье твое, Дементей, что он толком сказать не может. Подождем, покуда очухается. Тогда сызнова стребуем тебя… Стребуем, не бойсь, не поглядим на твое богачество!

– Да ты што грозишь мне? – вскипел Дементей Иваныч. – Не я, он бы…

– Не ты, Мартьян не попал бы к тебе в самогон, – оборвал Алдоха. – Ты эту самогонную канитель прекрати, а то до волости доведу. Там не так с тобой за это дело поговорят… Прощай покуда…

Близко к полуночи запылала старая Дементеева баня в Кандабае. При полном безветрии огненный столб прямо и высоко поднялся над пустым двором… Соседи сбежались с ведрами, с топорами, раскатали баню по бревнышку. Внутри все выгорело, железные части самогонной машины потрескались от жара, переплелись в бесформенную груду металла.

– Так-то лучше! – прошептал Дементей Иваныч, когда все кончилось и чадно дотлевали разбросанные по двору бревна и доски. – Так-то лучше!

Он самолично принимал посильное участие в тушении пожара, – прибежал позднее всех, бестолково совался, мешал другим, никак не мог ни за что ухватиться, будто и впрямь болела у мужика душа о погибающем своем добре, будто взаправду тряслись у него руки и с горя отшибло разум.

Медленно поправлялся председатель Мартьян, медленно подживала обваренная кипятком кожа. Но как ни тихо угасало жжение опаленных мест, оно все же угасало, с каждым днем становилось слабее и мягче. Обильно смазанное лекарством, лицо его входило в норму, опухоль вокруг глаз спадала, и Мартьян будто впервые видел над собою потолок с розовыми солнечными зайчиками, перебегающими от стены к стеке, верхний край печи… Иногда над ним склонялось заботливое, родное лицо.

– Никого в избу не допущаю, окромя Алдохи, – говорила Мартьяниха, – чтоб не докучали… с расспросами не лезли, срам-то, срам!

Мартьян смущенно кряхтел.

– Лежи уж, поправляйся, к поправке теперь идет! Лекарства, а пуще того могучее здоровье Мартьяна сделали свое дело. Не напрасно, знать, фельдшер упирал больше всего на крепость натуры.

Вскоре Мартьян мог уже подолгу говорить, поворачивать голову к окошку, через которое вешнее солнце вливало в избу потоки благодатного озаряющего душу света.

– Скоро вёшная… Поди на пашню народ сбирается? – спрашивал жену Мартьян.

– Дак сбирается, – отвечала она.

С ее помощью Мартьян выползал во двор, садился у амбара на толстый обрубок бревна, грелся на солнышке. Мир для него был нов, невиданно сверкающ и прекрасен.

«Вскорости мужики пахать зачнут. А я?» – Мартьян отдавал себе ясный ответ: его хворости хватит до середины вёшной, и темная тень тоски ложилась на его лицо.

– Какой теперь из меня пахарь! – шептал он. Мартьян силился восстановить картину своего несчастья, но ничего не находил в душе, кроме жгучей обиды на предательство Спирьки-партизана. Однажды он так внезапно и с такой яркостью вспомнил о выборном сходе, так живо представил себе Спирьку, сидящего в большом зале учредилки и тянущего вверх руку заодно с Дементеем, с пузатыми, длиннобородыми старцами в добротных поддевках, что у него замутилось в голове и сами собой сжались зубы.

– Ворона… большевик… кому поверил?! – чуть не закричал Мартьян.

Алдоха проведывал больного ежедневно, забегал на минутку, порою даже не присаживался и уж, конечно, ничего не сказывал, что творится в сборне, в волости, в Чите и за Читой, о чем мужики судачат, как Мартьяновы кости моют, – только справится о здоровье, подбодрит и уйдет. Но вот как-то поутру Алдoxa снял зипун и уселся в ногах Мартьяна с такой медлительностью, которая разом подсказала председателю, что старый дружок поведет настоящий и важный разговор. Эта медлительность и самый вид Алдохи, деловой и значительный, как бы говорили, что он снимает запрет насчет серьезных речей, что настало наконец время потолковать о делах, чего до сих пор нельзя было слать без ущерба для Мартьянова здоровья.

– Я уж оклемался… все можно обсказывать, – растроганно улыбнулся Мартьян.

Он был рад, что Алдоха на деле признает его выздоровление, что наконец-то он услышит новости, – о них стосковалось сердце, недаром же ежечасно обращался он к жене с одним и тем же вопросом: «Что слыхать на деревне?» Чуткость верного друга тронула Мартьяна, и он повторил:

– Как есть оклемался.

– Вижу… Семейщина, она в огне не горит и в вине не тонет! – светлая улыбка прорезала складчатые щеки Алдохи.

– Не тонет и не горит, – рассмеялся Мартьян. – И скажи, как угораздило!

– Вот я о том и сбираюсь спросить тебя… К Дементею-то ты как попал?

Мартьян задумался, помолчал:

– К Дементею-то?

– Ну да, к Дементею. Ведь он домой тебя опаленного доставил. Знаешь, поди?

– Арина сказывала, знаю. А как угадал к нему? – Мартьян снова задумался, потер лоб, – Со Спирькой он вместе в Читу поехал, ну и, конечно, никто, кроме него, не мог объяснить насчет Спирьки.

– Вишь ведь што в башку зашло!

– Пьяному что не зайдет. Я правду хотел найти…

– Так-то всё ищут. Нашел ее в кадушке с самогоном… У Дементея в старой бане, – не терпелось тебе, што ли, до приезда Спирьки. Нашел у кого правды искать, – укоризненно покачал головою Алдоха. – А помнишь, как меня перехитрил? Вскочил на Сивку – и лови тебя. С больной-то рукой не шибко догонишь… Пришлось тогда в зимовье переночевать.

– Да ну? – расхохотался Мартьян.

– Вот те и ну. И ведь как убег-то – диво, да и только… Пьяный-то пьяный, а хитрость не пропил.

– И пошто я так?

– Душа, вишь, горела, вина просила… Ну, об этом ладно. Припомни, паря, как вы с Дементеем в баню забрались, как это самое дело у вас получилось? Имею я одну думку…

– Хоть убей не вспомню, – развел руками Мартьян.

– А… не столкнул тебя случаем Дементей? Будто невзначай, а?.. В бок локтем или ногу подставил?

– Это ты напрасно. Хоть и не в уме я был, но штоб толкнуть – этого не было. Меня разве столкнешь… я бы драться полез, даром что налакался. Пьяного-то меня не осилишь. – Мартьян наотрез отказался допустить такое.

– А мне сдается: без греха здесь не обошлось. – продолжал гнуть свое Алдоха.

– Будет тебе! – засмеялся Мартьян. – Придет же этакое… не хуже, чем мне во хмелю…

Алдоха круто переменил разговор. В этот раз Мартьян Алексеевич узнал все новости. Алдоха не утаил от него, что вся деревня только и говорит о председателе, и мужики хихикают над ним.

«Стыд-то, стыд! Как на глаза партизанам показаться? А старикам? Зубы скалят! Подумать только: в самогоне искупался!.. Хворость-то хворостью, а ведь и впрямь смешно… Раньше сколько их, курилок этих, побил, разорил, а теперь сам. – Ярость и стыд будто занозами кололи Мартьяново сердце, тучи гнева собирались в серых его глазах – он сердился на самого себя – На кого же больше пенять? И с чего нализался?! Уронил себя, ниже не знай чего уронил!»

Растравил-распалил Алдоха Мартьяновы думы, видел великую его досаду, но слов утешения не находил. Да разве найдешь их, когда такое дело? Нет, лучше пусть сам перекипит, еще злее, еще крепче будет.

Просидев до обеда, Алдоха стал прощаться.

7

Вскоре после пасхи вернулся из Читы и сам Спирька, партизанский депутат… Он заявился после заката солнца, – довезли проезжие заганцы, – задами, чтоб никто не видел, пошагал к себе.

Пистимея уже спала.

Спирька проплелся по двору, поиграл с приветственно завилявшей хвостом собакой, заглянул в стайку к коровам, прислушался. Всюду тишина и порядок налаженного житья, добротно выглядит сонная изба с белыми прикрытыми ставнями. Не так ли его Пистюшка смежила глаза и не ждет и не чует.

Спирька хозяйски-самодовольно улыбнулся и постучал в сени. Пистя, заспанная, в одной станушке, почти тотчас же появилась на пороге, – не спросивши, кто это, отбросила загремевший крючок. Она ахнула от нечаянной радости, а он, хозяин, схватил теплую и мягкую, крепко сжал в цепких объятиях, на руках понес в избу.

– Разделался! – валясь на кровать, восторженно и вместе с тем устало выдохнул Спирька…

Ранним утром Пистимея сбегала к отцу… Астаха застал депутата уже сидящим за самоваром.

– Заявился, дорогой зятек! – обнимая Спирьку, заверещал Астаха. – А мы здеся уж слышали, слышали… Слыхом земля полнится. Молодец, право молодец! Как знали старики, на кого надежу иметь… А Мартьян-то – е-хе-е! – Мартьян-то с горести даже в самогон головой… головой… хе-хе!

Спирька сдвинул густые брови:

– Как это – головой? Неужто он дознался?

– Да так. Загулял и у Дементея в Кандабае ошпарился пьяный, лежит сейчас, – вылежится ли только.

– А ему-то откуль стало известно?

– Ну-ну… – успокаивая зятя, забил отбой Астаха. – Ему-то, конешно, откуль узнать… так, может, чо услыхал… с ветру – и на дыбы… А ты плюнь, плюнь да разотри, – была печаль! Я вот для встречи принес, на радостях, – Астаха вытащил из-за пазухи бутылку. – Пистька! Сготовь нам со Спиридоном Арефьичем закусить что да за Покалей слетай.

Спирька прошелся по избе:

– Встреча, оно конешно… Но радости-то оно… мало для нас.

– Мало? Пошто? Как так? – вылупил глаза Астаха.

– А вот так, – сумрачно отчеканил Спирька, – вот так: учредительное прикрылось, когда большевики всех к рукам прибрали. Сумели-таки!.. Ну, што мы одни могли поделать? Нет, видно, плетью обуха не перехлестнешь!.. Прибрали всех к рукам, за свои законы голосовать заставили, свое, большевистское, правительство поставили: шесть большевистских министров из семи… Вот и попробуй теперь повоюй, защити свое право.

Астаха аж побелел: – А вы… а вы-то, дрались хоть?

– Дрались! Поди подерись!.. Известно – крестьянское меньшинство. Эх, и к чему я только связался? – с тоскою в голосе выкрикнул Спирька. – Такой позор на свою голову принял!

– Что ты, что ты! – заметался вкруг зятя Астаха. – Старики век не забудут твоей услуги.

– Хороша услуга, – в пустую! Себе только навредил…

– Да они-то ничего в достоверности не знают. Вот те пресвятой крест… Все пособим тебе вывернуться…

– Все! Вот придет Покаля, он башковитый, присоветует… Выпей, вот, на, выпей… Сядем.

Выпив, Спирька поостыл:

– Впихнули вы меня в кашу эту. Последний раз я вам дался, зарекаюсь на этом – в последний! Теперича я – хозяин, и никуда ни ногой. Понял?

– В последний… никуда… – Астаха снова наполнил стаканы. Пришел Покаля, принес с собою пару бутылок… Вскоре дорогого хозяина Спиридона Арефьича развезло, и он покладисто кивал головою на увесистые слова Покали.

– А ты отопрись, начисто отопрись. Что они, в Читу поедут за справкой?! Так вить оно кончилось, разъехалось! – накачивал он Спирьку. – Где там им! И кто видал?.. Дементей уж отперся, – вот это у мужика ум! И ты отопрись, если себя соблюсти перед партизанами хочешь. Да так и надо: соблюсти себя, чтоб клевать не зачали… Отопрись, говорю я.

– Где им за справками, – хохотал в другое ухо Астаха. – Народ неученый, как топор неточеный…

И когда к крыльцу подвалила толпа колгочущих партизан, – быстро скачет из проулка в проулок, от избы к избе, по деревне свежая весть, – Спирька, пошатываясь, но храбрясь, закинув повыше голову, важно выплыл к настороженно примолкшим бывшим своим соратникам. Они нетерпеливо ждали его окончательного, разрубающего сомнения, слова, и он сказал это слово:

– Тут брехню супроти меня пустили, будто я к богатеям переметнулся. Как бы не так!.. Кто первым это брякнул, тому башку снесу, – пусть вспомянут тогда Спирьку-партизана!

Восторженно охнув, партизаны повалили в избу. Покаля и Астаха побежали за самогоном. В избе партизанского депутата началось настоящее светопреставление.

Выздоравливающему председателю Мартьяну рассказали о недавнем возвращении Спиридона, о его ответе, о партизанской несусветной гулянке. В этот миг Мартьян выглядел так, словно тукнули его по макушке поленом. Он долго и напряженно молчал, не шевельнулся… В потоке нахлынувших дум, будто разрывая пелену тумана, невесть из какого далека приплыла освещенная тусклой коптилкой темная баня, самогонные трубы… Дементей, – вот он, округлив голубые свои глаза, убедительно так и серьезно говорит:

«Брехня! И с чего люди берут?!»

Мартьян заскрипел зубами. Ведь это он, он, председатель-пьяный как стелька, спрашивал Дементея о читинском поведении Спирьки!.. Приехал Спиридон, и снова – брехня! Так кто же, какая сорока принесла на хвосте эту брехню, сыгравшую над ним, Мартьяном, злую-презлую шутку? Как вляпался он, как осрамился со своей неумной и преждевременной обидой, с запоем, с ошпаренной кожей!

Мартьян аж застонал от приступа злобы – на себя? на богатеев? на Спирьку? Он круто повернулся со спины на бок, уткнулся носом в стену. Как он завидовал сейчас старому Алдохе, – ведь тому вся эта Спирькина история трын-трава, будто ему не было вовсе дела до того, переметнулся Спирька или нет, даже слов терять на это не желал. «Кремень, а вот я… горяч, не могу. Курам на смех горячку спорол! Тоже председатель!» – казнился Мартьян.

В волости Мартьяново пьянство и затяжная болезнь не остались незамеченными. Волость не могла допустить, чтоб селение Никольское оставалось без головы; поскольку окончательное выздоровление Мартьяна оттягивалось на неопределенный и, видимо, значительный срок, решено было дать никольцам другого председателя. Конечно, не в одной болезни тут причина: в волости учли падение авторитета Мартьяна Калашникова, его дискредитирующий партию и власть запой, – такого нельзя уже было оставлять дальше на руководящем посту. Волостной партийный комитет решил отобрать у Мартьяна членский билет, когда он подымется на ноги и сможет дать объяснения: заранее считали, что они не могут быть удовлетворительными.

Волость рекомендовала председателем Алдоху. Теперь он был единственным большевиком на селе, и он ничем не запятнал себя, этот суровый старик. Алдоха стал председателем.

Он сам принес это известие Мартьяну.

– Што ж, – сказал тот, – работай. Ты умнее меня… Так мне и надо!

В серых глазах бывшего председателя сверкнули слезы. Он протянул Алдохе руку.

– Подымешься, и для тебя работы хватит… для кого угодно здесь хватит! – Алдоха сделал вид, будто не замечает у Мартьяна горьких слез обиды.

8

С утра Василий укатил к деду на Обор с наказом батьки: пусть-де старик приезжает делиться хозяйством, принимает прежний свой двор, избу и, если хочет, кочует в деревню, – теперь его, старикова, изба и его воля: кочевать или оставаться на полустанке. Поджидая отца, Дементей Иваныч нагрузился так, что его замутило.

– Мне все едино теперь! – орал он. – Все едино, что люди скажут…

Домашние понимали, что он затевает что-то недоброе, что сердце его заходится в гнетущей тревоге, но никто не рискнул приставать к нему с расспросами: в доме теперь его все побаивались.

Эти последние недели Дементей Иваныч мучился какой-то тайной мукой. Ровно засушил его сердце, выпил его веселость и ту несуразную ночь проклятый председатель. Он все ожидал вторичного прихода Алдохи, уединялся за столом, сидел окаменелый, подобранный, неразговорчивый, думал какую-то свою думу…

Алдоха все не приходил, хотя и было достоверно известно, что Мартьян вылежался, шевелит языком. Что бы это значило, спрашивал себя Дементей Иваныч. Может, и впрямь миновала беда? И по тому, что в эти минуты лицо его чуть-чуть, будто крадучись, на мгновение светлело, было яснo, что он тешит себя такой надеждой. Но куда чаще темные тучи шли в голубых его, с поволокой, глазах, губы сжимались, и хриплый свист вырывался из глотки:

– Все едино теперя!

Дорого заплатил бы он, чтобы знать наверняка, почему не идет Алдоха, что ответил ему председатель, – уж навряд ли подозрительный старик упустил случай попытать Мартьяна… Муке этой краю не виделось…

Иван Финогеныч приехал с Василием под вечер. Не спеша, по-стариковски, поднялся он на крыльцо, отворил дверь в избу, оглядел стены, крашеные полы, гладко выструганную перегородку с резными подпорками у потолка, темно-синий глянец добротной печи, не спеша стянул с головы треух, перекрестился, глуховато сказал:

– Здоровате…

– Здоровенько, батюшка – запели, кланяясь в пояс, Павловна и Хамаида.

– Здорово живешь, – приподымаясь с лавки, буркнул Дементей Иваныч.

– Богато и просторно, Дёмша… Хороша изба, – проговорил Финогеныч, переводя взгляд к стене над кроватью; со стены глядели на него неживые знакомые глаза козули и на рогах висел патронташ… – Сколь лет, как я козулю эту стрелял.

Дементей Иваныч пропустил мимо ушей это междудельное, будто про себя сказанное, слово, сопя, шагнул навстречу батьке:

– Перекочевал вот… Делиться позвал…

Иван Финогеныч опустился на лавку, уперся длинными узловатыми руками в колени. Он был все такой же: сивый иней на острой голове ничуть даже не побелел и большие зализины по обеим сторонам высокого лба так и не расползлись в плешину. Только прошлогодняя крутая болезнь прибавила морщин.

– Договорено, так станем делиться, – согласился Финогеныч, давая понять, что он и без того понимает смысл этого приглашения и что предстоящая дележка нисколько не трогает его.

– Напрасное, значит, мое слово? – вызывающе спросил Дементей Иваныч.

– Што ж напрасное… для прилику ты ведь сказал, как полагается, – усмехнулся Финогеныч. – Только вот для прилику тож надобно бы тебе на Убор ехать, а не меня в деревню тащить… Кто постарее-то, Дёмша?

Укоризна нимало не задела Дементея, он тут же нашел подходящее ответное слово:

– Хозяйство-то наше здесь, не на Оборе, здесь, значит, и дележка.

– Слов нет… Какое у меня хозяйство? Один плуг да пара литовок, – усмехнулся Финогеныч.

– А скотина? – подскочил как ужаленный Дементей.

– А пашня? А кони? – в свою очередь, возвысил голос Финогеныч. – Ты мне скотиной голову не крути. Овец ты когда еще забрал: на Тугнуе им, вишь, вольготнее! А у меня скоту вольготнее, да и то ты сколь раз в деревню перегонял. Две-три коровы лишних на Уборе, так он реветь вздумал!.. А ты веялки, сбрую, хомуты… все имущество считаешь? Много ли из этого на станке? Не ты ли все это повытаскал?

– Ну-ну, загорячились оба, – примиряюще, с легким смешком, вмешался Федот, неловко загремев на лавке костылем.

Иван Финогеныч не дал волю своей вспышке. Не стыд ли это, торговаться с сыном, выторговывать себе долю у хапучего мужика? Много ль веку осталось ему?.. Он уронил голову в распаленные ладони.

– Делай как знаешь, – сказал он тихо, – мне не надо, не в могилу с собой класть… Ребятишек бы токмо пожалеть…

– Жалей их! Пущай своим горбом наживают, как я наживал, – сжав кулаки, налился Дементей. – Я для них не работник.

– Никто тебя не заставляет… на себя работай. Пущай они долю свою получат, хоть самое что ни на есть малое, – сами наживут.

– Такие «цари» наживут! Как раз!

– Загадывать вперед не будем. Павловна накрыла на стол.

– Ну, садитесь же чаевать, – сказала она.

– Спаси Христос, – ответил Иван Финогеныч. – Почаюем, Дёмша, да на старое место свези меня. Мне двор сдашь, и в расчете мы с тобой. Боле ничего не спрошу у тебя.

– Давно бы так! Сходи-ка, Федот, в казёнку – выпьем с дедом на новоселье… за раздел выпьем и штоб по-хорошему, по-людски…

– Да ты, кажись, уж и выпил сегодня? – метнул глазами Иван Финогеныч в сторону сына. – Для пущей смелости, Дёмша, каждый раз пьешь. Совесть глушишь? Дементея Иваныча передернуло, он стиснул меж пальцев кромку стола.

– По-людски-то оно лучше, – будто ничего не замечая, продолжал Иван Финогеныч – Лучше… Незнамо еще, как дале жить станем, только наперед видать: жадобе конец подоспел, на другую путь жизнь поворачивает. Мы не доживем, люди доживут, и кто по-людски, по-доброму – тому и хорошо будет…

«Старая песня! – наливая стаканчики, подумал Дементей Иваныч. – Мне-то теперь всё единственно…»

– По-людски… за это выпью! – протягивая руку к стакану и чокаясь со всеми, сказал Финогеныч…

После чая Дементей Иваныч поторопился доставить батьку к старому кандабайскому двору.

Настежь распахнув ворота, они въехали внутрь, и глазам Ивана Финогеныча предстал пустой, без надворных построек, будто выгоревший дотла двор. Квадратные отметины на земле говорили, что вот здесь, что вот там стояли амбары, конюшни, омшаники… От вырытых столбов завозни остались глубокие лунки. На задних дворах разобраны все прясла, вытащены до одной жерди и плахи. И, точно завершая картину разора, всюду раскиданы обугленные бревна бани.

– Погорела, погорела, – забормотал Дементей Иваныч. – Завод мой учирский решился в бане… не разопьешься теперя. Какой был завод!.. Собакам под хвост кинул…

– Чего ж не сказал о пожаре? – пытливо спросил Финогеныч. – Ровно и двор весь повыгорел.

Дементей Иваныч промолчал.

Финогеныч поднялся на крыльцо, вошел на минутку в холодную нежилую избу. На него пахнуло сыростью открытых подполий… многие стекла в рамах высажены, ни одного крючка на дверях, ни одной задвижки на окнах… Всё, всё, до последнего гвоздика в стене, вывез хапуга Дементей в новый свой двор… всё до последней жердины, до последнего полена дров!

Сжалось сердце Ивана Финогеныча – разор, нелюдимость, запустенье! Будто ножом ударили его в сердце, так горько стало ему… Он стоял недвижимо посредине пустого двора, и не было слов у него, чтоб передать горечь унижения и обиды. «Видал бы Андрюха… Но нету Андрюхи, нету…»

– Не много ж ты оставил мне… где ж мои плуги, литовки, грабли?

– Скотину мы допрежь всего перегнали… Ну и… ребята всё перетаскали помаленьку.

– Ребята!

Дементей Иваныч стоял за спиною батьки, натужно сопел, пьяно покачивался на охваченных дрожью ногах.

– Ублажил мою старость сынок, – сидя за самоваром у дочки Ахимьи, сказал Иван Финогеныч, – нечего сказать, ублажил.

Ахимья Ивановна горестно поджала губы:

– Мы этот слых давно переняли. Все их соседи видели. Возами клал Дементей всякую всячину – да в Деревушку.

– Я ему, постылому, еще избу рубить пособлял. Хэка, паря, чо деется! – ввернул Аноха Кондратьич. – Живоглот… батьке родному. Нешто это можно?

– Какой еще живоглот-то! – поддержала Ахимья Ивановна.

– Што я и говорю…

– Не приходится мне в избу свою кочевать с Убора, – будто вслух размышляя, произнес Иван Финогеныч. – Не придется… Не поднять мне такого двора. Сколь денег надо покласть, чтоб обладить мало-мало. Где што брать?.. Доживу уж век на заимке.

– Совсем тожно растащут двор. Народ нынче… – возразила Ахимья Ивановна.

– До этого не доведу. Продать надо – всё деньги.

– Деньги сгодятся, – согласился Аноха Кондратьич. – Как же не сгодятся.

– Деньги нынче трава, сегодня одни, завтра – другие. Как не прогадать, батя? – Ахимья Ивановна не соглашалась признать удачной отцову думку о продаже двора.

– Покумекаем еще, – задумался Иван Финогеныч.

– Насчет пашни как? Разделились без спору? – спросила Ахимья Ивановна.

– Без спору… Мы на Уборе будем пахать, он пущай здесь пашет. По душам у него здеся лишки не большие.

– Лишки-то пусть тебе отдаст, – посоветовала Ахимья Ивановна.

– Должон отдать… по закону, – поддержал ее Аноха Кондратьич.

– Такому закон, – усмехнулся Финогеныч.

– А ты, батюшка, к Алдохе, к председателю, дойди.

– Никуда я не пойду, прискучило… С Убора, что ли, на эту пашню ездить?

– Ежели дозволишь, я сама дойду.

– Что ж, сходи….

На другой день в сельском управлении был учинен раздельный акт: Иван Финогеныч не хотел попусту задерживаться в деревне. В акте подробнейшим образом были перечислены постройки, машины, инвентарь, живность Дементеева нового двора, его тугнуйской заимки – все это переходило в безраздельную собственность Дементея Иваныча; за старым Финогенычем в акте был записан пустой двор в Кандабае, оборская заимка со скотом, парой коней, с половиной покоса и нищим имуществом оборского двора.

– Никакой, значит, придачи не даешь батьке? – сурово спросил Алдоха.

Дементей Иваныч заморгал красными после вчерашнего пьянства глазами:

– Дык полюбовно… как написано.

Мрачный председатель внушал ему животный страх: окончательно ли минула та беда?

– Полюбовно, – тихо подтвердил Иван Финогеныч.

– Ежели полюбовно, я ничо… Обижать только старого не дозволим, – доставая из стола печать, заметил Алдоха. – Никому не дозволим. С пашней-то как улажено дело? Есть тут? – ткнул он пальцем в бумагу.

Накануне вечером Ахимья Ивановна была-таки у него, – на дом прямо заявилась, – и Алдоха обещал ей спустить с Дементея шкуру, а в обиду старика не давать.

– Есть? – не сводя глаз с Дементея, повторил он.

– Писарь все указал… и о пашне… Уборская – ему, а здешняя – за мной. С Убора, за двадцать пять верст, сюда на пашню не поедешь. Мыслимо ли?

– Насчет мысленности – не твово ума дело, – оборвал Алдоха Дементеево бормотанье. – Ему, может, дочь, Ахимья, запашет-посеет. Тебе об этом не тужить! Сколь лишков у Дементея? – обратился он к секретарю.