Текст книги ""Княгиня Ольга". Компиляция. Книги 1-19 (СИ)"

Автор книги: Елизавета Дворецкая

сообщить о нарушении

Текущая страница: 46 (всего у книги 335 страниц) [доступный отрывок для чтения: 118 страниц]

Да и приезд плесковской родни, пусть и без укладок, значил немало: теперь три нарочитых мужа сидели по бокам от нее, принимая поклоны, и всякий видел, что княжичу Ингорю привезли не полонянку какую, а знатную жену из Плескова, княжескую племянницу.

Но родство с Олегом Вещим здесь значило, пожалуй, даже больше.

Почти всякий пришедший пускался в рассказы и воспоминания, и за месяц Эльга узнала о покойном дяде больше, чем за всю предыдущую жизнь. Ее отец с братом рассказывали больше о его молодых годах, которым были свидетелями; о его жизни в Киеве они знали меньше.

Теперь выяснилось, что для этих мест он был чем-то вроде Перуна и Сварога разом. За несколько десятилетий его правления – сперва как воеводы последних Киевичей, потом как князя – Полянская земля изменилась до неузнаваемости.

Раньше это была узкая полоса вдоль Днепра, зажатая во враждебном окружении, платящая дань хазарам; с последними порой воевали за это право деревляне, но их власть полянам сулила еще менее добра. Хазары просто собирали дань и держали торговые пути, не давая полянам высунуть носа со своих «гор»; жизнь при них была бедная, зато спокойная. Деревляне же, считая себя первыми наследниками древнего племени дулебов и старшими над всеми прочими, стремились не только занять Киев, но и истребить полянскую старейшину, чтобы поглотить полянское племя и не оставить от него даже памяти.

Понятно, что поляне были готовы принять в князья даже «варяга из руси», чужого здесь человека, лишь бы он избавил их от давних братьев-недругов. Сделав это и начав, в свою очередь, брать дань с деревлян, Олег Вещий стал всем полянам отцом родным, и они без колебаний пошли за ним на саварян и на радимичей.

А уже потом, все вместе – на сам Царьград!

«Быть в руси» стало означать – быть защищенным и обеспеченным лучше, чем могли это сделать родовые и племенные чуры.

И посейчас о том походе на Царьград рассказывали басни, а иные из пришедших с гордостью выпячивали грудь: вот это платье цветное от греков привезено, из той добычи! Платьем из тех, что иной раз передают по наследству десять поколений[108]108
  Дорогая шелковая одежда действительно настолько ценилась средневековой знатью, что в Европе известен случай, когда вещь передавалась по наследству с IX века по XII, после чего была пожертвована церкви и перешита на алтарный покров. (Прим. авт.)


[Закрыть], здесь владели довольно многие, и Эльга видела: все эти рассказы – не пустая болтовня.

– Две тысячи лодей было у нас, и в каждой – по сорок человек! – рассказывал ей сперва полянский боярин Будислав, потом старые варяги Руалд и Стемир. – Кейсар греческий цепями гавань загородил, так Олег Вещий велел лодьи на колеса поставить и паруса поднять! Так мы к стенам и пошли, а греки как увидали – враз со страху того…

Эльга улыбалась, не веря: да как это возможно?!

Однажды она все же задала этот вопрос молодому боярину Жизняте: этот родич Олега, приветливый и разговорчивый, сразу ей понравился.

– Почему же все так не ездят? – смеясь, спросила она. – Если бы по полю можно было бы ездить на лодьях с парусами, кто бы стал волов и лошадей запрягать?

– Всякому нельзя, – со вздохом сожаления ответил Жизнята. – Князь наш вещим потому и был – сильные слова знал, и по воле его случалось всякое, небывалое. Да умер, никому тех слов не передав, как и мудрости своей.

И посмотрел на Эльгу вопросительно.

Будто подумал: а вдруг кому и передал?

Поход Олега на Царьград уже оброс баснословными подробностями, но добыча и выгодный для русской торговли договор, вслед за ним заключенный, несомненно, были правдой. Те самые Руалд и Стемир – то есть Хроальд и Стейнмар, нурманы родом – не только участвовали в походе, но и состояли в числе послов, несколько лет спустя заключивших договор между русью и греками. Кроме них, ныне в живых оставался еще один из тех людей, Лидульв, но он, совсем старый и больной, никуда уже не ходил, доживая век на собственном дворе, поставленном благодаря воинской удаче его вождя.

Во многом благодаря договору с Царьградом Киев за последние десятилетия разросся. А русские купцы теперь могли по полгода жить в Царьграде за счет тамошнего кейсара, торговать беспошлинно и улаживать все возникающие споры по закону.

Как вскоре Эльга поняла, не только старые варяги вздыхали по прошлым временам. Подросли молодые удальцы, желавшие повторить подвиги предков и привезти не меньше дорогой добычи.

Но Олег Моровлянин был глух к этим желаниям: выгоды торговли уже привели в Киев не меньше цветного платья, драгоценностей и прочего добра, чем походы. Его поддерживали купцы, которым был выгоден мир, и старейшины, наладившие сбыт своих товаров в обмен на паволоки и серебро.

О новом Олеге Вещем мечтали только молодые, не успевшие отличиться, и знать более отдаленных мест, в те времена еще не имевшая связей с русью.

– Вот воротится княжич Ингорь, мы с ним еще потолкуем! – не раз и не два слышала Эльга. – Вот это удалец, так это да! А деревляне… А уличи…

О своем будущем муже Эльга услышала немало.

Его собственная дружина ушла с ним, но разговоров о ней было много. После успешного уличского похода, вернувшись в Киев с добычей, многие его люди той же осенью на радостях женились и поставили собственные дворы. Еще совсем свежи были воспоминания о сплошной череде свадеб, и Эльга много смеялась, слушая, кто у кого перехватил невесту, кто с кем подрался и прочие байки. Друзья ставились поблизости друг от друга, и их свежие дворы образовали целый конец, еще засыпанный щепой и стружкой – его называли «Ингоречи» или «Ингорев конец».

Близкую женитьбу молодого вождя киевляне приветствовали горячо и шумно, осыпая его похвалами за отвагу и удачу.

Словом, за этот месяц Эльга выросла в собственных глазах на две головы: в Плескове она не вполне понимала, как возвышает ее родство с Олегом Вещим и обручение с Ингваром.

Нужно было попасть в Киев, чтобы это понять.

Для самого Ингвара тоже ставили двор.

Но поскольку он тут бывал редко и недолго, надзирал за делом его кормилец Свенгельд. Подросший воспитанник больше не нуждался в том, чтобы его сопровождали и давали советы, поэтому Свенгельд устроился в Киеве, где тоже, разумеется, имел просторную и богатую усадьбу за высоким частоколом.

С ним Эльга познакомилась в первые же дни. Свенгельд, уже седой, без двух пальцев на правой руке, имел такой же свернутый на сторону нос, как у сына: это выглядело как проявление семейного сходства, хотя Эльга знала, разумеется, что сия «красота» остается от сильного и второпях плохо вправленного перелома. Такие носы были чуть ли не у половины повоевавших кметей. Немногословному Свенгельду с его пристальным взглядом глубоко посаженных серых глаз этот нос придавал еще больше внушительности.

Он не стал рассказывать Эльге о подвигах ее прежней и будущей родни.

Усевшись и приняв позолоченную греческую чашу стоялого меда – с такой равнодушной небрежностью, будто глиняную самолепную, – он принялся повествовать о собственных предках.

Он, оказывается, происходил из рода ютландских конунгов Скъёльдунгов, только по женской ветви. В очередной войне с бодричами ему досталась в качестве добычи младшая дочь князя Драговита, от которой и родился его сын Мистина, иначе Мстислав. Стали понятны намеки на «княжеское происхождение», которые тот иногда с небрежным видом ронял. Он действительно с обеих сторон происходил от королей, но везде – по женской ветви и полузаконного брака. Эльга сомневалась, что велиградские князья с такой же готовностью признают его за родню, как он – их. Но княжеская кровь – не шутка, и она даже стала поглядывать на Мистину более уважительно.

И вот приблизилась осень: в полях вокруг Киева вовсю шли Зажинки.

Мальфрид – княгиня Миловида, как ее тут звали, – в нарядном уборе, полыхающем всеми оттенками красного, несколько раз ходила с серпом на ближние поля, дабы сжать первый пучок колосьев. В сопровождении толпы нарядных жниц она несла колосья в святилище на Киевой горе – или просто Горе, возлагала на жертвенник, трижды поднимала к идолам Сварога и Макоши чаши с медом и обрызгивала принесенное, дабы небесные боги послали хорошую погоду на время жатвы – без гроз, дождей и сильного ветра, которые вытряхивают зерно из спелого колоса наземь. Потом тем же освященным медом обрызгивались серпы, а жницы пели про «серпы золотые», прося у богов сил для долгой важной работы.

Эльга дивилась тому, как рано здесь созревало жито: чуть ли не на месяц раньше, чем под Плесковом!

В сопровождении Оди, его маленькой сестры и невесты еще меньше, а также княгининой челяди Эльга часто ходила гулять по киевским горам: по Олеговой, где стоял его двор, по Киевой горе, по Подолу. Эльга вела мальчика за руку, часто их сопровождала киевская родня Олега – получалась шумная толпа нарядных женщин и детей, привлекавшая всеобщее внимание.

С вершин открывался такой вид, что захватывало дух!

Небокрай был отодвинут так далеко, что казалось – стоишь на самой вершине Мер-Горы, в середине белого света.

Широченный Днепр убегал куда-то прямо в небо, а зеленое пространство внизу было заполнено соломенными крышами. Казалось, их рассыпали горстями здесь и там, на удобных для жизни местах, но они были такими маленькими, что Эльга ощущала себя не человеком, а богиней, взирающей на землю из небесных палат.

Часто Мальфрид отправляла их с Оди кататься по Днепру на лодье с гребцами; на пристани Подола им все кланялись, улыбались, махали руками.

Иной раз она заворачивала взглянуть на недостроенный Ингваров двор; было досадно, что еще нельзя вселяться, хотя с ее приездом Свенгельд усерднее взялся за дело. Срубы жилой избы, клетей, бани, дружинных изб росли на глазах и подводились под крышу. Рыли обширные погреба, ставили загоны для скота.

Эльга взирала на это с гордостью и в мыслях уже видела себя хозяйкой всего этого. Даже пожалела, что когда-то в будущем, когда умрет старый Ульв, придется все это бросить и уехать в Волховец.

Впрочем, зачем бросать?

Здесь нужно посадить своих людей, которые будут смотреть за хозяйством, получать из Волховца товары и снаряжать обозы в Царьград. А если ей захочется, почему бы в иной год не приехать сюда самой? Теперь Эльга уже знала, что хоть дорога от Ильменя до Киева далека, на ней нет никаких стеклянных гор и огненных рек.

Уж скорее бы вернулся Ингвар и все эти мечты стали явью!

Иной раз Эльга задумывалась, не настоять ли на свадьбе этой же осенью.

Самое необходимое для пира и начала хозяйствования ей с радостью даст Мальфрид, тоже мечтавшая о скорейшем заключении этого брака, а остальное можно будет восполнить после полюдья.

Весной свадеб не делают – неужели придется ждать еще целый год!

Да она до тех пор поседеет – и так не недоросточек, недозрелая калинушка, а взрослая девица, самый маков цвет!

Даже Ута опередила ее и уже замужем… хотя в это Эльга никак не могла по-настоящему поверить.

Жизнь у киевского князя была беспокойная. Каждый день Эльга видела во дворе то полян, то хазар, то саварян или саваров. Часто возникали споры: о мыте, о местах для постоя, о праве участия в поездках под покровительством княжьей дружины.

Оказываясь поблизости, Эльга слушала не без любопытства.

Вчера она, например, во второй раз увидела Свенгельда. Он сам на нее не обратил внимания: пришел по делу.

Прижившись, Эльга охотно помогала Мальфрид принимать гостей: следила, что и как челядь подает на стол, наиболее уважаемым людям сама подносила пива или меду. Обычно ей кланялись с благодарностью и смотрели с восхищением.

Но вчера всем было не до нее. Возле князя сидел Свенгельд, а напротив стояли трое купцов из Козарского конца, легко узнаваемые по белым валяным остроконечным шапкам с небольшими полями.

Говорили, что это «жиды» – часть хазар, верующая не в хазарских богов, а в какого-то другого бога. Их поселение стояло на мысу между Днепром и впадающей в него Почайной уже очень давно: они появились здесь раньше, чем русь, еще во времена хазарского владычества. Поначалу Вещий изгнал их отсюда вместе с кагановыми даньщиками, но жиды обладали связями, которых не имела русь, поэтому, хоть им и пришлось потесниться на торговых путях, кое-что они сумели сохранить за собой и постепенно вновь обосновались на прежних местах. Через них шла почти вся торговля челядью: им сбывали полон русы, бравшие его в походах, но ленившиеся потом тащиться с толпой пленников через весь свет до Кордовы – ведь чем дальше пленник увезен от родных мест, тем выше его цена. Только жиды знали пути в далекую страну Сина, откуда привозили удивительный шелк с драконами. Так же, как и русь, жиды имели свои общины в самых разных городах и странах, что и обеспечивало им успех. Но по уровню и широте этих связей бойкие русы были перед ними просто младенцы.

Именно эти люди и пришли жаловаться князю – на Свенгельда, точнее, его дружину.

После успешного похода на деревлян Свенгельду же и было поручено держать их землю, собирать дань; половину он оставлял себе, вторую половину переправлял в Киев. Побежденной деревлянской старейшине он не позволял даже головы поднять.

Эльга знала, что у многих деревлянских родов взяты старшие сыновья и дочери: дочери розданы дружине в жены, сыновья живут на дворах по одному, кто у кого.

Нынче же выяснилось вот что: купцы из Козарского конца – Куфин, Манар и Шимшон – подсылали в Деревлянь своих людей, чтобы сговориться о покупке мехов зимней добычи. Проведав об этом, люди Свенгельда поймали лазутчиков, побили и выставили вон, отняв все имущество. Притащившись кое-как домой, те доложились хозяевам, а хозяева пошли жаловаться князю.

– Мы не сделали ничего против закона! – возмущался старший из них, Манар бар Шмуэль. – Мы же не посягаем на княжью дань. Мы хотели всего лишь купить излишки, что остаются у людей после уплаты. Почему мы не можем купить товар за честное серебро? Разве у тебя, княже, есть закон, который это запрещает?

– Людей избили, искалечили, совсем убили! – причитал другой, Шимшон. – Как мы будем теперь содержать их жен и сирот? За свои средства, да? Мы и без того так недавно отдали последнее, чтобы собрать деньги для бедняги Яакова бен Хануки…

– Мне плевать! – бросил Свенгельд, не переменившись в лице. – Князь отдал эту землю мне. И никто, кроме меня, там ползать не будет.

– Но это всего лишь…

– Все, что там есть, – мое! И я сам буду это все покупать, продавать, вывозить или жрать с кашей. Меха, шкуры, воск, мед и челядь. И ни серебра, ни железа, ни хрена лысого деревляне не получат ни от кого, кроме меня. Или я позволю им менять своих паршивых куниц на мечи у меня за спиной? Я, по-твоему, дурак? Вы запомните: это на первый раз ваших просто прогнали. На второй – убьют. Я так сказал, и так будет сделано.

Князь Олег слушал все это весьма хмуро.

Он не хотел ссориться с хазарскими купцами, при посредстве которых в Киев попадало немало серебра и шелка, и ему не нравилось, что Свенгельд самовластно распоряжается землями, которые входят в его, Олега, державу.

Но именно Свенгельд завоевал ее своим мечом, и он по праву пользовался всеми выгодами обладания ею. И нес все риски: в случае мятежа первыми погибнут его люди, потом – он сам с дружиной.

В конце концов договорились, что купцы получат возмещение за обиду своих людей и отнятое имущество, но больше не станут никого посылать во владения Свенгельда без его ведома. Судя по каменному лицу старого воеводы, Эльга заподозрила, что возмещение это будет платить из своих средств сам Олег. Это же ей потом, уже у себя в избе, сказала Мальфрид.

– Свенгельд такую силу взял, мы и не ведаем, что с ним делать, – шепнула она будущей невестке. – А половина дани ему по самую смерть отдана. Ты примечай о нем… Он ведь тебе не сторона. Все равно, что свекр-батюшка будет. Инги отца уж много лет не видел, а Свенгельд при нем неотлучно. Всему учил – и на коне сидеть, и мечом владеть, и рати водить. Инги хоть уже и муж, не мальчик, а все равно без Свенгельдова слова мало что делает.

Эльга призадумалась.

Не слишком ее грела мысль обзавестись после свадьбы этаким «родным батюшкой». Свенгельд не выглядел злым: просто было видно, что до нее ему дела нет. Она для него – что муха на стене: он сам не намерен считаться с будущей женой своего воспитанника и удивится, если с ней будет считаться муж.

А мужу – придется.

Эльга твердо знала, что помыкать собой не позволит никому. Не зря же она – родная племянница Олега Вещего и видит во взглядах, обращенных к ней, почтение, приносимое его памяти!

В Киеве была и другая родня покойного князя. Его дочь, мать Олега-младшего, давно умерла, и князь Предслав сейчас был женат на другой женщине, из киевской знати. Но у Олега имелась сестра Ростислава, замужем за боярином Остроглядом. Все они встретили Эльгу очень хорошо: женщины нередко заходили к ней или зазывали к себе. У князя Предслава имелись юные дочки, и Эльга охотно проводила с ними целые дни. Без Уты ей не хватало девичьей болтовни и совместных посиделок.

И даже облик Уты здесь, в совсем новой обстановке, побледнел в памяти и отодвинулся так далеко, будто они не виделись уже лет десять.

Женщины часто расспрашивали Эльгу о жизни в Варягине.

Почитая родню, боярыня Ростислава жалела, что ей ни разу в жизни не привелось видеть братьев своего прославленного деда. Постепенно Эльга рассказала ей все про Плесков, про свою жизнь и даже, освоившись, тайком поведала про походы в лес к медведю.

Ростислава слушала ее, бледная от ужаса, с вытаращенными глазами.

– Чудо тебя спасло! – прошептала она потом, сжимая руку Эльги. – Божье соизволение! Ты под Господней защитой, хоть и не знаешь о том! Враг едва не поглотил тебя, а Господь послал воина – хоть он и язычник и грешник, Мистина Свенельдич, а сам не зная, божьему делу послужил!

– О ком ты? – не поняла Эльга.

– Господь наш Иисус Христос тебя уберег! Не дал над тобой поганское поругание совершить, спас чистоту твою для мужа.

– Христос? Вы разве христиане?

Эльга удивилась еще сильнее.

Она знала, что такая вера господствует в греческих землях и постепенно распространяется по миру; еще дома отец упоминал о христианах, которых встречал в Бретланде, Стране Франков и даже в Ютландии, своих родных краях.

Но здесь, в Киеве?

– Батюшка с рождения был Христовой верой просвещен. Князь моравский Ростислав, пращур наш, Христову ученью внял и просил у Рума и у греков учителей, дабы на языке моравском учили людей. И пришли тогда святые отцы, диакон Константин и монах Мефодий из города Солуни, и принесли книги, и учили моровлян слову Божию. «Хвалите Господа вси языци, похвалите Его, вси людие, яко утвердися милость Его на нас, и истина Господня пребывает во век»[109]109
  Псалом 116. (Прим. авт.)


[Закрыть], – нараспев произнесла она, и даже глаза ее увлажнились. – Ну а потом…

Ростислава будто проснулась, и лицо ее погрустнело.

– Пришли в Моравию безбожные угры, и пала держава дедов наших. Когда батюшка с матерью своей, а моей бабкой, княгиней Святожизной, в Киев к Олегу князю прибыл, у них был священник, отец Димитрий. Да он давно умер, теперь некому людей учить, некому крестить. «Если кто не родится от воды и Духа, не может войти в Царствие Божие»[110]110
  (Иоан. 3, 5). (Прим. авт.)


[Закрыть], – так Господь говорил. Кто крещен водой и Духом, тому дана жизнь второго рождения и прощение грехов…

Ростислава осеклась, будто усомнилась: не сболтнула ли чего лишнего?

Эльга помолчала в некотором недоумении. Странно было думать, что моравский бог прислал Мистину в глухой плесковский лес, чтобы спасти ее из лап Князя-Медведя.

Откуда он про нее знал?

Какое ему было до нее дело?

«Хвалите Господа вси языци, похвалите Его, вси людие», – повторила она про себя.

В этих словах было нечто воодушевляющее, хоть и малопонятное. Это «вси людие», услышанное в Киеве, где смешались выходцы из разных родов и племен, под общим именем «русь» стремящиеся куда-то вдаль, казалось, означало гораздо больше, чем «все люди», которых она могла представить себе раньше. «Все», состоящие из кривичей, словен, полян, древлян, саварян, варягов и прочих, – были частью какой-то великой, немыслимой общности, намного превышающей род и племя не только численно, но и чем-то еще, чего она пока не понимала. Известная ей ранее плесковская русь почитала разных богов – славянских, северных, чудских и даже голядских; это не мешало ей жить в согласии, да и разница в обрядах была несущественная. И как они совместно приносили жертвы, так и, подразумевалось, боги совместно примут их. Но сейчас будто луч солнца мелькнул вдали за облаками: на миг померещилось, что некое неведомое божество широко распахивает объятия, готовое принять всех без разбору, любого рода, племени и языка. Одно – на всех, кто носит звание «человек». Здесь, в Киеве, где «все» такие разные, оно было бы вполне уместно.

Но одновременно что-то иное зацепило Эльгу в этой малопонятной речи и обратило мысли в другую сторону.

А когда она сообразила, что именно, по спине продрало морозом.

Сейчас, когда она впервые поведала вслух о своем последнем походе в лес, вылезло воспоминание, которому она все эти долгие дни старалась не давать ходу.

Когда Князь-Медведь вел ее в свое логово, они прошли через сторожу Буры-бабы. В воротах та угостила их киселем – пищей мертвых, и тем открыла дорогу в Навь.

На выходе обратно полагалось выпить живой воды и вновь присоединиться к живым.

Но ведь…

Она миновала сторожу, вися спиной вперед на плече у Мистины, при этом кричала и звала Уту… Сзади раздавались вопли и шум драки.

Казалось, лесные куды набросились на парней, осквернивших святилище! Беглецы промчались через ворота, потом неслись по лесу, ей приходилось прятать голову от хлещущих ветвей, и все же она пыталась разглядеть, бежит ли Ута сзади.

Какая там живая вода! Про нее никто и не вспомнил.

И вот получилось, что телом Эльга вышла в Явь, душой оставаясь в Нави… Никто об этом не знает, кроме нее самой.

Но… живая ли она на самом деле?

Помертвев от одной этой мысли, Эльга тайком оглядела себя, притронулась к щеке. Пальцы были холодны, но щека, как всегда, – мягкой, теплой, гладкой.

Никому не приходит на ум, что эта красивая девушка, которой все так восхищаются… принадлежит Нави.

Нет, не может быть!

Она себя чувствовала как обычно. Не хуже, чем дома.

Даже горе от потери родителей отступило и виднелось сквозь дымку, уже не причиняя прежней боли. Здесь, в Киеве, Эльга стала почти другим человеком, живущим иной жизнью. А скоро она выйдет замуж, переродится из девушки в женщину, и все прежнее окончательно утратит над нею власть.

И все же было жутко.

Как будто она часть самой себя забыла на чужой могиле – и оттуда в душу постоянно веет холодом.

Эльга думала об этом по дороге домой, на Олегову гору.

И поэтому даже не заметила, что суета на княжьем дворе сегодня превышает обычную.

Она толкнула дверь княгининой избы, думая отдохнуть в полутьме и прохладе от жары ранней осени, и вдруг остановилась: в избе звучал мужской голос. Но это был не голос князя, единственного мужчины, который мог запросто сюда войти. И не жалобщик какой – голова с поклоном, руки с подносом. Хрипловатый резкий голос не просил, а скорее бранился.

Что за ворог в избе у киевской княгини?

– А мне плевать! – услышала Эльга, открывая дверь. – Сунулись бы они ко мне, я бы им дал возмещение! Да они должны в ноги кланяться, что живыми пустили! А коли не понимают своего счастья, так я научу!

Кто-то из полутьмы порывисто шагнул к двери, едва не отпихнув Эльгу, которая собиралась войти.

Она попятилась, вытаращив глаза от изумления. Какой-то рыжеватый, невысокий парень в серой шерстяной сорочке шагнул через порог и почти столкнулся с ней; окинув ее быстрым хмурым взглядом, в котором читалось мимолетное удивление, он пошел дальше, вон со двора.

Эльга вошла, собираясь спросить, что все это значит; увидев ее, Мальфрид, стоявшая с растерянным лицом, всплеснула руками и бросилась бежать.

– Стой! – закричала она, выпрыгнув за порог. – Инги! Иди назад! Иди, кому говорю!

Эльга вышла вслед за ней во двор.

Парень, который едва не сбил ее с ног, нехотя вернулся от самых ворот.

– Инги, – примирительно произнесла Мальфрид и протянула к нему руки. – Постой! Посмотри – твоя невеста приехала!

И указала на Эльгу, застывшую, будто деревянный кап.

Парень снова взглянул на нее.

Не помня себя от изумления, Эльга взглянула на него в ответ.

Они были почти одного роста, хоть он и раздался в плечах куда шире. Обыкновенное лицо, рыжеватые брови. Голова выбрита, как это делают в летних походах, чтобы не разводить вшей и не умереть от жары под шлемом с войлочным подшлемником. Поношенная серая рубаха мало вязалась с серебряной хазарской серьгой.

Холодноватые голубые глаза.

Перед Эльгой стояла ее судьба, а она все не верила в это.

И ему, похоже, было вовсе не до нее. Два раза проехав по девушке взглядом с ног до головы и обратно, Ингвар развернулся и без единого слова вышел за ворота.

Эльга в немом изумлении обернулась к Мальфрид.

Та безнадежно махнула рукой:

– Все по той драке деревлянской… Едва приехал, а сразу… Совсем вежество забыл…

«Это он? – хотелось спросить Эльге. – Мой муж?»

Но язык не поворачивался.

А между тем сомневаться не приходилось. Это он.

Тот самый, кого ей так расхваливали.

Захотелось расплакаться от разочарования и обиды. Эльга не отдавала себе отчета, что, глядя на Мистину, который ее сватал за Ингвара, и этого последнего представляла таким же, только еще лучше, как князь лучше любого в дружине.

А он… и посмотреть не на что, так еще и…

Ей было больно от этого оценивающего взгляда, в котором сквозь досаду пробивалось равнодушие, но никак не восхищение.

Слепой он, что ли?

Вся кровь бросилась ей в лицо; к счастью, возмущение вытеснило желание заплакать, и Эльга лишь сжала зубы.

Не понравилась она ему? Поди, в уличах получше видал?

«Ну, погоди же! – мысленно крикнула она ему вслед. – Если я тебе нехороша, так и я получше найду! Недолго будет и трудиться! Женишок, кривобокий горшок! Ты еще мне поклонишься!»

Этот день Эльга запомнила надолго.

Он ее просто оглушил.

Она сидела у Мальфрид, стараясь сдержать гнев и не выложить княгине, что думает об ее неотесанном брате. И о свадьбе с этим чучелом она мечтала, как о великом счастье? Что же ей – на роду напрядено быть отдаваемой каким-то сплошь медведям криволапым?

В глубине сердца она понимала: сама виновата, слишком много напридумывала, пока ждала.

Сравнения с девичьей мечтой мало какой живой человек выдержит.

Но вина не только ее: Ингвара ей перехвалили. Воспевая его отвагу в походах, кмети и воеводы не приняли в расчет, что девушка в придачу к этому ждет еще и красоты, и вежества. И сама их добавляет тому, о ком ее учат думать хорошо. А потом встречается с тем, что есть на самом деле…

Вдруг во дворе кто-то закричал:

– Ингоревы хазар бьют! Двор разоряют, жгут конец!

Среди «жидов хазарских» были разные люди: какие-то путем торговли со всем светом нажили большие богатства, другие сами, бывало, одалживали денег у воевод, как Леви бен Ханука. Лет пять назад тот занял у Свенгельда сто ногат, но в торговой поездке на него напали еще какие-то лиходеи, убили и забрали все имущество. Брат его Яаков, поручитель, оказался должен сто ногат, которых у него не было, из-за чего Свенгельд целый год держал его в цепях, пока иудейская община не собрала ему шестьдесят серебряных монет. Тогда Свенгельд выпустил должника под поручительство самых уважаемых обитателей Козарского конца; те вручили Яакову письмо с призывом к единоверцам собрать недостающее, и с этим письмом Яаков пошел по белу свету добывать оставшиеся деньги[111]111
  Путь Яакова бен Хануки закончился в Каире, судя по тому, что письмо еврейской общины Киева X века (по некоторым мнениям, около 930 года) было найдено в 1962 году именно там (так наз. Киевское письмо). Получил ли киевский кредитор свои сорок дирхемов, осталось неизвестным. (Прим. авт.)


[Закрыть].

Жили они за крепкими частоколами, а те, что побогаче, и держали наемную охрану, набранную главным образом из варягов. В Киеве жидов не любили еще со времен хазарского владычества: поляне за близость со сборщиками дани, а русы – как соперников за власть над торговыми путями. К тому же бог у них был собственный и всего один, и он запрещал им тесные отношения с иноверцами – несмотря на то что последние их поколения уже и не знали других языков, кроме словенского, и многие «жиды» носили словенские имена. Например, старейшина Козарского конца – Гостята сын Кавара Когена.

Каждая ссора приводила к оскорблениям:

– Ваши деды у наших в холопах ходили!

– А мы вашими детьми еще торговать будем!

За этим нередко следовали драки.

Дружина Ингвара только высадилась после возвращения из похода и еще находилась на пристани Подола. В ней было немало новых людей, появившихся уже после уличского похода и жаждущих такой же славы и добычи. Казалось бы, после долгого путешествия к порогам им следовало идти в баню да отдыхать, но нет. Только прослышав, что-де «жиды хазарские покушались на деревлянскую дань», молодые кмети осознали, что в их отсутствие Киев был в опасности.

Старики никуда не годны, а князь ворогов покрывает!

Ингвар вернулся с Горы недовольный: князь сказал ему, что дело решено, возмещения выплачены, ворошить старое незачем.

Мальфрид не сумела успокоить брата.

Как тут успокоишься, если старый волк Свенгельд стерпел, что у него из-под носа воруют добро, которое они вместе добыли в походе! В тот год на Деревлянь Ингвар ходил еще отроком; тогда было положено начало его славе, и посягательство на его плоды он воспринял как тяжкое оскорбление.

– Бей хазарских гадов! – орали возле лодей. – Покажем, как на наше добро пасть разевать!

Народ на пристани смеялся и подбадривал.

Когда Ингвар вернулся, толпа повалила к Козарам – кмети и всякий люд вперемешку. Купцы, заслышав шум и поняв, что это по их головы, немедленно закрыли ворота. Из дружинных домов бежали, одеваясь на ходу, «хазарские варяги» – причем часть из них в это время оказалась снаружи и теперь пробиралась в толпе нападающих, не зная, как попасть к своим.

– А ну, расступись, нам наших жидов спасать! – орал Плишка Щербина, за которым пробивались его два побрательника – савар по прозвищу Шкуродер и варяг Бьярки Кривой.

Эти трое первыми ввязались в драку перед воротами Манара – что было для них делом привычным. Ингваровы кмети приволокли с пристани бревно и стали лупить им в створки. Голоса из толпы предлагали поджечь, но кричавших унимали: в одном месте загорится, весь город снесет. К тому же кметей грела мысль о накопленных купцами богатствах – никто не хотел, чтобы они погибли в огне заодно с хозяевами.

В это время подоспела княжья дружина с самим Олегом во главе.

Он сидел на рослом жеребце под богатым хазарским седлом – из подарков, в шлеме и кольчуге, вооруженный длинным копьем, с рейнским мечом на боку. Вид у него под железным ободом шлема стал грозный и суровый – сразу сделался как-то заметнее его высокий рост и мощное сложение. Олег Моровлянин был добрый и дружелюбный человек, и в такие мгновения для многих становилось неприятным открытием, что злить его все-таки не стоит.

А Ингвар его разозлил.

Мальчишка не понимает, что такое Киев, хоть и живет здесь уже восемь лет!