Текст книги ""Княгиня Ольга". Компиляция. Книги 1-19 (СИ)"

Автор книги: Елизавета Дворецкая

сообщить о нарушении

Текущая страница: 108 (всего у книги 335 страниц) [доступный отрывок для чтения: 118 страниц]

– Ну, кому же… – примирительно произнес Родослав. – Такая красота простой бабе и не пристала, княгине разве что…

А Мистина сразу подумал об Эльге, едва увидел это чудо. Серьги были ей под стать: так же прекрасны, но по-своему. Драгоценность, созданная неповторимым сочетанием достоинств – это было общим у княгини киевской и у этих серег. И оттого они уже казались не просто ее собственностью, но ее частью. Не то что отдать их кому-то другому, но просто выпустить из рук было немыслимо. И он сунул их в кошель на поясе, впервые за этот поход мельком подумав: когда я вернусь…

В монастыре провели сутки: одни отдыхали, другие обшаривали все углы, нет ли каких тайников. Прямо перед стенами устроили погребальные костры для своих убитых, потом зарыли прах в землю. Пора было уходить: над телами греков, над шкурами и внутренностями забитого скота уже роились мухи, и, если стихал ветер, вонь падали отчетливо пробивалась сквозь свежий дух окрестных ельников.

Назавтра на рассвете тронулись в обратный путь. На повозках, брошенных беженцами, везли добычу. Скот, найденный в монастыре и вокруг, уже съели: сотни овец и коз шеститысячному войску едва хватило на день, и то с прибавкой прочих припасов селян и монахов.

Среди дружины шагал Уннар, видом своим вызывая завистливый смех. По разрешению Мистины, он тоже выбрал себе награду прямо сейчас. Его прельстил складень – три соединенные вместе серебряные доски длиной в полсажени, покрытые чеканкой с изображением каких-то людей. Трудно было уложить даже в голове такую кучу чистого серебра, но еще сложнее оказалось ее унести. Весь целиком его Уннар не мог поднять, а поставленное воеводой условие приходилось соблюдать. Поэтому он разделил складень на три части, одну оставил в пользу дружины, а две связал веревками так, чтобы нести их на плечах: одну перед грудью, другую за спиной.

– Уннар себе спроворил новый доспех, – смеялись хирдманы.

– Серебряный!

– Да у самого Романа кейсара нет такого!

– Мы тебя теперь будем звать Уннар Серебряная Спина!

– Спорим, он еще до перевала одну половину бросит?

– Дожидайтесь! – с дружелюбным ехидством отвечал Уннар, оборачиваясь. – Я все это когда-нибудь отвезу домой, на Сольскель. Покажу отцу. Это ведь ему я обязан моей удачей. Когда я едва ходить начал, он мне говорил: учись, Унне, собирать птичьи яйца – никогда голодным не останешься!

* * *

Однако даже радость победы не заставила Мистину забыть предостережение настоятеля о том, что где-то рядом должен быть греческий воевода со своими войсками. Он не зря дал людям отдохнуть целые сутки: на пути обратно к морю русы находились в куда большей опасности, чем по дороге к монастырю. Дозорные разъезды – два Извеевых десятка – стерегли войско во время движения и спереди, и сзади. Русы не знали окрестных дорог и троп, а стратиг, как его там зовут, наверняка знал. Теперь, когда русы утомлены, с ранеными на повозках и при добыче, ожидать нападения можно было каждый миг.

Десятский, Контеяр, прислал гонца: впереди перевал. В виду перевала Мистина приказал войску остановиться. Вперед пошли две сотни Тормара – прочесать лес справа от перевала и занять его вершину. На крутом голом склоне напротив сосняка большой засады быть не могло, и туда отправились всего два десятка с князем Зоряном. Тот в походе среди бояр держался особняком, а киевских русов явно сторонился, не испытывая к ним приязни, но дерзкая отвага его Мистине нравилась. Пусть приносит пользу, а сложит голову – и то хорошо.

И предосторожность оправдалась: из соснового леса донесся тревожный звук рога. Мистина кивнул трубачу: тот затрубил «К бою!», и дружины общим числом под три тысячи бегом устремились вперед, в лес на склоне. Оставшиеся три тысячи ждали наготове, не сводя глаз с дороги вдоль опушки леса и с вершины перевала.

Как и ожидалось, в лесу обнаружилась засада: пешие греческие стратиоты числом около двух тысяч. Но сражаться им пришлось не на дороге, прижимая врага к противоположному каменистому склону, а прямо в лесу – без строя и без возможности для стратига толком управлять своими людьми. В таких условиях, которые из выгодных разом стали иными, греки не смогли сопротивляться долго: вскоре с дороги стало видно, как они бегут из леса и поднимаются на перевал.

– Их стратиг – за перевалом! – крикнул Мистине Ивор. – Пойдем!

– Давай!

Мистина сделал знак своей дружине. Ширина дороги позволяла поставить не более десяти человек в ряд, и двинулись вперед плотным построением большой глубины. Если у стратига есть конница – а она наверняка есть, не мог он думать напасть на пять с лишним тысяч русов лишь той пехотой, что в лесу, – то она, очевидно, собиралась обрушиться на них сверху во время подъема к перевалу.

– Гляди! – крикнул Ратияр, указывая в небо.

За перевалом поднималась пыль.

– Бегом! – рявкнул Мистина.

«Стена щитов» ускорила шаг. Доносился грохот копыт, но вершина перевала была уже близка. Чем ближе русы успеют подойти к вершине, тем меньший разгон сумеет взять идущая сверху конница, и первым ее рядам придется вступить в бой, когда задние еще будут находиться за перевалом и даже не увидят происходящего.

Из леса больше никто не бежал. Слева от дороги оказалось около двух десятков греческих лучников и два стреломета, спрятанные под мелкими соснами. Но там уже мелькали люди Зоряна, и тела убитых греков катились по крутому каменистому склону на дорогу.

И вот наконец вершина перевала. Мистина ожидал увидеть конницу, летящую навстречу выставленным копьям, но увидел лишь облако пыли вдали. Кучи конского навоза на дороге показывали, что здесь и впрямь стоял крупный конный отряд.

Турмарх Мартирий задумал сражение хорошо, но проверкой леса Мистина лишил его сразу двух преимуществ: внезапности и возможности зажать русов меж трех огней. Оставалось лишь пустить конный отряд сверху, но турмарх не хуже Мистины понимал: всадников примут на копья и теперь уже они окажутся зажаты между русскими отрядами с двух сторон и своими же стрелометами – с третьей.

А раз уж выгодное положение его отряда разом превратилось в невыгодное, военная наука подсказывала только одно правильное решение: отступить и сохранить силы для другого раза.

Часть четвертая

– Ой, Боги мои…

Княгиня киевская вошла в жилую избу, на ходу разматывая убрус с мокрой от пота шеи. Уронила его на полпути к постели, упала лицом вниз и замерла. Каждая косточка трепетала от блаженства в прохладе и покое, но перед глазами еще носились пламенные пятна.

– Умыться, госпожа, – возле лежанки встала Совка. – Черенька за квасом побежала. Накрыть на стол?

– Потом… – не открывая глаз, простонала Эльга.

Сейчас она ничего не хотела: ни есть, ни пить, ни даже умыться. Нет, пить хотела, потом умыться, потом снять волосник, и пусть расчешут косы. А в баню – попозже.

В баню… Теперь никто не скажет ей: «Я велел нашу баню истопить… Пойдем со мной… Со мной не бойся. Погляжу я на того баенного, что к нам сунется…»

Эльга улыбнулась, не открывая глаз. От этих воспоминаний словно веяло прохладным свежим ветерком прямо в душу. Тот взгляд серых глаз, дразнящий и вызывающий, будил в крови яркое ощущение жизни; и легкая тревога от этих опасных игр только добавляла остроты.

Теперь Эльга жалела, что все это в далеком прошлом. И не хотела вспоминать, чем кончились эти шутки и как ей пришлось их прекратить.

Совка замерла рядом, ожидая приказаний. И не глядя, Эльга чувствовала ее присутствие. Незаметно для челядинки сунула руку под изголовье и нашарила там костяной стержень, чуть изогнутый, величиной с ее указательный палец – медвежий клык. С колечком на конце и ремешком. Вспоминая о том, как получила его, Эльга ощущала томящее тепло в животе. Будущее сулило нечто грозное, но и восхитительное; при мысли об этом теснило дыхание.

Она сжала медвежий клык в ладони, перевела дух, будто кто-то хорошо знакомый подал ей руку. Неведомый ей, давно умерший брат воеводы Свенельда, волхв Велерад, и впрямь вложил в подарок для племянника удивительную силу. Но Эльга беспокоилась порой: не отнимает ли она, пользуясь этой силой, дар у того, кому он предназначен?

В землю полянскую пришла жатва. Третий день подряд Эльга ездила по ближним угодьям знатных родов и починала нивы, срезая первый ряд ржаного поля старинным серпом полянских княгинь. Его все еще называли «серп Венцеславы» – по имени прежней хозяйки, Венцеславы Олеговны, внучки старых князей-Киевичей. Но Эльга верила: со временем он станет носить ее имя.

Спину ломило. Перед глазами колыхались колосья – серовато-желтые, пыльные, усатые, с зелеными проблесками сорняков и синими глазками Велес-цвета.

 
Удивилися леса:
Куда делися овса?
Мы их позжинали
Острыми серпами! –
 

пели нарядные бабы, пока она, княгиня, продвигалась вдоль края поля, оставляя за собой полосу срезанных колосьев, словно расстеленное вдоль края золотистое полотно.

Потом сами принимались за дело. Сжав рядов десять, раскатывали на стерне кошмы, раскладывали угощения, ели сами, закапывали вареные яйца в землю, чтобы подкормить и ниву. Потом вили из колосьев венок, украшали синими Велесовыми цветами и красными лентами, возлагали на голову княгини – нивы полянской земли – и с песнями шли на Святую гору. Там вешали венок на ветви дуба. К концу зажинок, когда все делянки в округе дозреют и будут початы, нижние ветви окажутся плотно увешаны этими яркими венками.

Это счастливая пора: все веселы, селяне радуются доброму урожаю, сытому году, ждут осенних свадеб. У Эльги еще звучали в голове песни, но из груди рвался тяжкий вздох.

Удивительное дело, но даже на жатве, среди самых что ни есть женских дел, она не могла не думать о своих мужчинах. Казалось бы, можно было давно привыкнуть к одинокой жизни. Знала она баб, что даже лучше себя чувствуют, когда мужа долго нет дома: сама себе хозяйка, управляйся, как пожелаешь. Но Эльга все никак не привыкала, и день ото дня тоска, накапливаясь, делалась все тяжелее. В прежние годы они уезжали: зимой – в полюдье, летом – в походы, но этот год выдался особенно тяжким. Ни Ингвара, ни Мистины не было в Киеве всю зиму, потом они вернулись на пару месяцев, а затем снова ушли. И вот уже три месяца их нет. Эльге казалось, сердце в груди сохнет от одиночества. По Мистине она больше скучала, за Ингвара больше тревожилась. Каждая мелочь в какой-то связи напоминала о ком-то из них. И дела, которые, казалось бы, должны были ее отвлекать, лишь усиливали чувство пустоты. День за днем… Неделя за неделей…

И хуже всего было то, что она не видела конца этому ожиданию. У полюдья был определенный срок, но заморский поход может продолжаться сколь угодно долго. Если заходят слишком далеко и не успевают вернуться до зимы, то остаются зимовать на месте. А весной идут дальше. Иные дальние походы продолжаются несколько лет. Эльга ждала всего три месяца, но они уже казались ей тремя годами. Как в сказке… Пора бы этой сказке заворачивать к концу. А не то молодая княгиня киевская засохнет, состарится, мхом порастет, пока муж вернется…

– Госпожа! – окликнул ее другой голос – это была Черень. – Я квасу принесла.

Эльга медленно села, провела ладонями по лицу. Умыться надо, а то вся в поту и в пыли от колосьев, будто баба. И помазать лицо кислым молоком или яичным желтком. Это она делала всякий день, побывав на солнце. Только ей не хватало стать такой же охряно-бурой, как эти большухи! Нет, княгиня должна быть бела, свежа и прекрасна, чтобы от одного ее вида у людей перехватывало дух… Эльга не тщеславилась своей внешностью, но к дню возвращения дружины ей хотелось быть красивой, как Денница.

– Там еще жидин пришел, – продолжала Черень, подавая ей серебряную греческую чашу с птичками.

Совка, знавшая обыкновения госпожи, вошла, торжественно неся свежее яйцо.

Эльга взяла чашу обеими руками – полная холодного кваса, та приятно охлаждала ладони округлыми боками. Поднося ее к лицу, Эльга фыркнула и чуть не облилась: вспомнила, как в этой же чаше было молоко для Святки, а он, разбойник, опрокинул чашу прямо на мать, окатив ее молоком, и как Мистина взял ее за запястья и развел в стороны руки, которыми она пыталась прикрыть мокрое пятно на груди… Сейчас те дни казались такими светлыми, беззаботными, и она упрекала себя, что не ценила времени, пока все были дома. А ведь первое лето княжения казалось ей полным тревог и беспокойства! О чем ей было тревожиться, пока муж и зять оставались рядом?

– Я ему говорила, что княгиня устала, чтобы завтра приходил, – продолжала Черень, – а он говорит, дело самое важное.

– Жидин? – Эльга очнулась от воспоминаний. – Какой жидин?

– Рахавкин отец.

– Манар?

– Он, госпожа. Очень кланяется. Говорит, госпожа не пожалеет, если его примет, но если что, он не виноват.

– Йотун тебя ешь! – прошептала Эльга, а вслух сказала: – Дай убрус. Другой – этот в пыли. Зови это чучело…

Когда вошел Манар бар Шмуэль, один из старейшин киевской общины хазар-жидинов, княгиня, наскоро умытая, со свежим убрусом на голове и еще одетая в красную плахту, в какой ходила на ниву, сидела на ларе, что служил ей домашним престолом. Всех, кроме родни, она принимала в гриднице, но сейчас ей не хотелось переодеваться и вновь выходить на люди. Манар, как и несколько его единоверцев, считался на княжьем дворе не совсем чужим: его дочь Рахаб целый год прожила в служанках у княгини, вместе с еще двумя девушками-хазарками. Когда все сложности были разрешены, а договоренности выполнены, девушки вернулись в семьи и с тех пор все успели выйти замуж. Но за время пленения родичи часто приходили их навещать, поднося подарки и княгине, и всей ее челяди, к ним здесь привыкли.

– Будь жив, Манар коген! – Эльга кивнула в ответ на поклон почтенного старца.

Его смуглое степняцкое лицо казалось еще темнее под новой высокой шапкой из белой валяной шерсти. Для посещения княжьего двора он нарядился в хазарский кафтан с широкими полами, отделанный желтой шерстью и даже узкими полосками узорного шелка. Шелка были старые, уже не раз перешитые с одного кафтана на другой. В последние годы подвоза дорогих товаров в Киев не было: с каганатом имелась договоренность о будущем соглашении на словах, но заключить договор Ингвар еще не смог за недосугом – ушел на греков. Из-за прошлой и нынешней войны уже второй год на Греческом и Меотийском море не было почти никакой торговли.

– Рада тебя видеть здоровым, но про Синая я ничего не ведаю, – продолжала княгиня.

Младший брат Манара, Синай, отправился прошлым летом на Самкрай с Хельги Красным, да так и не вернулся. По последним дошедшим вестям, он был жив и занимал почетное место в дружине «Хельги конунга», служа ему и телохранителем, и толмачом, и писцом. Год назад он с вернувшимся из Таврии Асмундом передал дары для семьи, но молодая жена его ждала уже второй год понапрасну.

– У меня, госпожа, есть важные вести для тебя, – Манар еще раз поклонился. Эльга указала ему на скамью напротив себя. – В память о доброте твоей и милости к нам я не посмел скрыть их от тебя…

– Вести? – Эльга заметила, что он держит в руке свернутый лист пергамента. – От кого?

– Я получил письмо с тем обозом, что пришел от моравов. От моего дальнего родича, почтенного Амрама бар Шауль. Он пишет… – Манар глянул на свиток, – о разных делах, но среди прочего он пишет… О кое-чем важном для тебя.

Эльга подавила вздох, набираясь терпения. Она уже знала, что сейчас будет.

– Всевышний сказал: «Я – Господь, это Я низвергаю и возвышаю людей». Один идолопоклонник пришел к рабби Абагу с вопросом и сказал…

Манар был священнослужителем общины киевских жидинов и в этом качестве часто приходил побеседовать с девушками-заложницами, дабы укрепить их дух и защитить добродетель. Правда, последнюю оберегала воля княгини, запретившей гридьбе прикасаться к пленницам. Гостята Кавар – старший жидинский священник – слишком подорвал свое здоровье поездкой в Самкрай и всеми треволнениями; минувшей зимой он умер, и Манар остался на своей должности один. Глядя на него, Эльга лишь краем уха слышала очередную притчу – без этого «подношения» не обходилась ни одна беседа, – а сама вспоминала прошлое лето, легкий погром урочища Козаре, учиненное Свенельдовой дружиной, ее, Эльги, спор с Мистиной из-за Мерав… Поднесла руку ко рту, пряча усмешку.

– Это значит, госпожа, что все народы – ничто перед Богом, все люди – как трава, и сам Господь обращает князей в ничто, – говорил Манар, с сожалением разводя руками. – Как трава, что Бог, Всесильный наш, испытывает огнем и водою по воле Своей. Он дунул на них – и высохли они, и вихрь унес их, как соломинку. Никто не скроется от Великого могуществом и Мощного силой…

– О каких князьях ты говоришь? – Эльга наконец уловила направление его поучений. – Как ты сказал – письмо пришло с Моравы? Может… Что-то стало известно о моем племяннике Олеге Предславиче?

Дрогнуло сердце от волнения, но она сама не знала: боится за родича или… Нет, Олег Предславич был хороший человек, и она с неловкостью вспоминала, как с ним обошлись. И не желала ему зла. Пусть бы он сумел утвердиться в землях своих предков по отцу, князей Моймировичей. Новый тесть, Земомысл ляшский, может помочь ему отвоевать назад хотя бы их часть. И пусть бы Олег Предславич никогда больше не показывался в Киеве. Так для всех было бы лучше. Хотя Эльга знала: Свенельд, Мистина, а за ними и Ингвар надеются, что в борьбе с уграми Олег-младший сложит голову и им больше не придется опасаться, что он вновь предъявит права на киевский стол.

– Нет, госпожа. Не о племяннике, – поклонился Манар. – Господь, Всесильный наш, уготовал испытание более близкому тебе мужу… То есть князю нашему Ингвару.

– Что? – Эльга не ожидала услышать имя Ингвара из уст жидина и наклонилась вперед. – Ингвару… Моему мужу? Ты о нем что-то знаешь? – с недоверием спросила она.

Как могут что-то знать жидины, в то время как она, княгиня киевская, не знает ничего нового?

– Только любовь к тебе, госпожа, и память о твоей доброте к дочерям нашим привела меня к тебе сегодня. Ибо добрые дела подобны кораблю: если человек добродетелен, корабль везет его в мир грядущий. Не могу сказать, что отплачу тебе благом за дарованное благо, но пусть каждый даст, что имеет. Если бы не был я другом твоим, госпожа, ничтожным, но истинным…

– Просто прочти мне, что говорится в твоем письме о моем муже, – попросила Эльга, все сильнее беспокоясь.

– Здесь говорится… – Манар развернул свиток на колене. – Почтенный Амрам пишет… Вот здесь… Эти известия получил он от угров, а те, как сказали, от болгар… Вот оно… «Собрав более тысячи судов, пришел Ингер к Кустантине. Прознав об этом, Роман встревожился весьма, ибо не было у него кораблей для защиты. И немало селений на морском побережье разорил Ингер, пока собрал Роман десять или пятнадцать хеландий, приказав разместить устройства для метания огня на бортах их, на корме и на носу. Оснастили хеландии по его приказу и, посадив на них отважных и опытных мужей, повели в море навстречу Ингеру. Увидев их в море, Ингер желал захватить их и взять людей в плен. Однако Господь, Всесильный наш, пожелал укротить море и ветры и тем отдал преимущество в руки Романа. Вошли хеландии Романа в середину русского строя, стали метать огонь во все стороны, и сгорели от того огня многие сотни судов, и многие тысячи русов погибли от огня либо в волнах. Никто не спасся из них в тот день, если не сумел бежать к берегу».

– Но что же… мой муж? – с усилием вытолкнула из себя Эльга.

Солнечный день разом погас в ее глазах, но охватило странное спокойствие – словно кто-то внутри сказал: «Не дергайся». Может быть, это еще и неправда. Она будто слушала сказание о ком-то совсем другом – о каком-то Ингваре, жившем пятьсот лет назад.

– Устройства для метания огня? – повторила она. – Что это такое?

– Я слышал, будто уже лет триста грекам известен способ бросать огонь на расстояние, они с его помощью одолевают врагов на море и берут укрепленные города на суше. Видимо, они использовали это средство против князя…

– Но когда мой дядя, Олег-старший, ходил к Царьграду с двумя тысячами кораблей, там не было никаких таких… устройств. Ни Аскольд в Амастриде, ни Бравлин в Сугдее ничего такого не видели.

Манар лишь развел руками:

– Возможно, тогда Богу было неугодно отдать победу грекам.

– А сейчас, значит, угодно! – возмутилась Эльга.

– Княгиня, не гневайся на меня! – Манар вскочил со скамьи, отступил и поклонился. – Я и сам опечален этими вестями чрезвычайно. Мы знаем, князь Ингвар – нам друг, а Роман – враг, он притесняет наших единоверцев в Кустантине, и по его наущению князь Хельги, твой досточтимый брат, минувшим летом ходил на Самкрай. Никто не радовался сильнее нас, узнав, что он теперь в дружбе с досточтимым булшицы Песахом. Я лишь хотел помочь тебе. Если же мои вести разгневали тебя, прошу, прости!

– Я не гневаюсь на тебя. Но должна предупредить… Сядь и выслушай меня.

Эльга еще не знала, что думать, но знала, что делать. Правда эти сведения о поражении Ингвара на море или не правда – это выяснится потом. Сейчас важно сделать так, чтобы никто, кроме нее, не задавался этим вопросом.

– Ты кому-то рассказывал об этом письме, кроме меня?

– Нет, госпожа. Я рассудил, что никто не вправе ранее тебя узнать то, что может оказаться важно…

– И ты не обсуждал ни с кем из ваших?

– С тех пор как отстучало сердце почтеннейшего Гостяты Кавара и Господь призвал его к вечной жизни, я не знаю, кому можно довериться, к тому же брата моего мы не видали уже два года…

– Если кто-то в городе узнает о том, что ты мне рассказал, твои единоверцы могут пострадать. Люди подумают, что виной дружба моего брата с Песахом, и вас сделают виноватыми в неудаче князя. А у меня сейчас не хватит людей, чтобы защитить вас, ведь дружина ушла. Молчи о том, что знаешь, и я буду молчать. И, пожалуй… Отдай мне это письмо.

– Но, госпожа! Здесь содержатся важные сведения о ценах на рабов и янтарь…

– Отрежь нужную тебе часть… Нет, спиши себе, что не можешь запомнить, а письмо оставь мне. Я должна быть уверена, что его никто более в Киеве не увидит.

– Но, госпожа, как жив Господь, очень мало в Киеве людей, способных прочитать эти письмена!

– Манар, я высказала тебе свою волю. Я благодарна тебе, так не нарушай нашей дружбы из-за пустяков. Черень! – окликнула Эльга служанку. – Подай бересты, коген запишет себе кое-что.

Пока Манар царапал бронзовым стержнем по бересте, Эльга велела Совке принести две куньи шкурки и вручила ему: более чем щедрое возмещение за неудобство. Когда Манар удалился, прижимая дар к груди, Эльга с неохотой взяла пергамент. Развернула. Манар был прав: в цепочках этих знаков, похожих на обезумевших червяков, мало кто из киевских жителей сумел бы разглядеть опасную тайну. Только из числа жидинов. Но теперь Манар и своим не скажет ни слова, ибо не может предъявить доказательство.

Эльга убрала пергамент в укладку, набросила сверху шитую льняную покрышку. Села рядом на скамью, сжала руки. Вот теперь перед ней встала во весь рост гнетущая мысль: разгром! Неужели?

Ингвар разбит! Где-то на воде перед Царьградом! И что с ним самим? Об этом в письме того угорского жидина ничего не говорилось, и она утешала себя: если бы стало известно о гибели киевского князя, жидин непременно об этом написал.

А что, если в письме это написано, но Манар от нее скрыл? Побоялся брать на себя оглашение такой новости…

Эльгу пробрало холодом. Кому можно показать письмо… Никому. Любой, умеющий читать этих червяков, окажется посвящен в тайну. И что после с ним делать?

Она знала, что сделал бы на ее месте Мистина…

А что с Мистиной? Многие погибли, кто не сумел бежать к берегу… Сгорели в огне, утонули в море… Многие – это кто?

Ингвар… Мистина… Эймунд… Хельги… Деверь Тородд… Двоюродные братья Ингвара Фасти и Сигват… Имена и лица всплывали в памяти одно за другим, и с каждым разом Эльге все труднее удавалось вдохнуть.

С Тороддом она познакомилась только сейчас, когда он прибыл в Киев с войском из Хольмгарда, но успела оценить, какой это хороший человек – дружелюбный и благоразумный. Сестре Бериславе очень повезло с мужем.

Фасти она впервые увидела одиннадцатилетней девочкой, когда он привез ей в подарок от Ульва, будущего свекра, вот это греческое ожерелье из смарагдов и жемчужин, что она носила каждый день уже пять лет, не снимая.

Эймунд, ее родной брат! Его она покинула в отчем доме еще отроком, но этой весной убедилась, что вырос он настоящим удальцом. Как мечтала, что он прославится и по возвращении возьмет знатную хорошую жену, чтобы законно продолжить род…

Хельги Красный, побочный сын отца, что позапрошлым летом принес в Киев столько беспокойства. Его Эльга слегка опасалась, но не могла не признать: его отвага, ум, предприимчивость делают честь Олегову роду.

И все они… Или кто-то из них…

Сердце все катилось куда-то вниз. Сильная дрожь мешала сидеть; Эльга встала и прошлась по избе. Прижала ладони ко рту, хотя желания выдать свою тайну не ощущала.

Однако с кем-то поделиться надо. Одной ей не справиться. Ведь надо что-то делать. Послать гонцов – туда, к Греческому морю…

Но почему гонцы не едут к ней? Не может же такого быть, чтобы из двадцатитысячного войска не уцелел ни один человек! А раз вести уже дошли таким кружным путем – через угров и жидинов, – значит, это сражение состоялось довольно давно!

Мысли метались. Это не может быть правдой – потому что слишком уж страшно. Это вполне может быть правдой – не станет жидин лгать в письме своему собрату, какая ему в том выгода?

Конечно, каждый поход может привести к неудаче… Но почему сам Ингвар не шлет вестей? Не уведомляет ее, не просит помощи?

Эльга попыталась поставить себя на место мужа. Слать вестей она не стала бы в двух случаях: если поражение оказалось бы не таким страшным и в помощи русский князь не нуждается. И если… его уже нет, и никакая помощь дела не поправит. Если вестей для нее присылать некому.

* * *

Манар сдержал слово: по Киеву не ползло никаких дурных слухов. Эльга знала об этом, поскольку по примеру Мистины всякий день посылала своих отроков на пристани Почайны, а ключницу Беляницу с кем-нибудь из челяди – на торги, послушать и поговорить между делом. Но тревожных новостей не было: говорили все об урожае, о жатве, чесали языки насчет предстоящих свадеб. Боялись все только одного: не обнаружился бы где на поле залом[198]198
  Залом – вид ворожбы, колдовской порчи поля.


[Закрыть]. Залом! Хотела бы Эльга, чтобы залом на поле был самым страшным, что могло ей угрожать.

Сама она поделилась Манаровой новостью только с двоюродным братом Асмундом – его Ингвар оставил воеводой в Киеве на время похода. Но и Асмунд не видел, что тут можно предпринять. Эльга заикнулась, не послать ли гонца к Греческому морю, однако брат покачал головой. Одну лодью не отправишь – только подаришь какому-нибудь печенегу десяток новых челядинов. Посылать надо такую дружину, чтобы кочевники близ порогов сами боялись подойти. А выделить сотню на десяти скутарах Асмунд не мог: у него и была всего сотня отроков на всякий случай. Приходилось ждать, пока вести, дурные и добрые, придут в Киев сами.

Эльга не знала покоя, металась мысленно от ужаса к вере в лучшее. Чувствуя себя довольно глупо, она теперь носила «костяного ящера» Мистины на груди под сорочкой, как носил он сам, будто этим могла как-то оберечь ушедшее за море войско. Но что толку делать это теперь? Если случилось то… что могло случиться, то давно – в начале лета. Теперь уж не помочь.

А вокруг все было спокойно: не гремел с неба гром, не рушились днепровские горы, не поднимался Днепр и не поворачивало вспять его мощное течение. Ровно шумела листва священного дуба, и в шорохе качаемых ветром хлебных венков Эльга не могла, как ни старалась, разобрать никаких предвестий.

Шла самая макушка лета – густое тепло, яркое солнце на синем небе. Нивы покрывались копнами, дети пели:

 
Сидел ворон на копне,
Удивлялся бороде:
Золотом вся обвита,
Сладким медом полита,
Красным шелком обвита…
 

Пора было готовиться к дожиночным празднествам. На уме у всех были снопы, молотьба, все радовались ясной погоде. В такие дни ни одну пару рук хороший хозяин не отпустит с поля. И тем сильнее Эльга удивилась, когда в Киев вдруг заявился древлянский боярин Турогость с отроками. Пришли они на лодьях, по Днепру с Припяти, и Эльга отправила их в дружинные дома, подновленные и обжитые за время сбора войска. Благодаря последним двум походам ей было где разместить сколько угодно гостей. Послала своего десятского, Даромира, кланяться и узнать, в чем нужда и на сколько человек везти припасы.

– Ты там послушай, чего им надо, – велела она Даромиру. – На неурожай жаловаться рано еще вроде. Не случилось ли у них чего?

Но еще до того как посланец вернулся, к Эльге прибежал отрок от сестры. Ута передала, что вместе с древлянами приехал ее свекор – воевода Свенельд.

Уж это точно было неспроста. Еще пока Ингвар собирал войско на греков, Свенельд отправился в Деревлянь и начал строить себе городец близ круч Коростеня, намереваясь поселиться там. Уже забрал туда часть собственной челяди и жил с частью большой дружины – тремя сотнями оружников. По уговору между ним и Ингваром, Свенельд до самой смерти получал право собирать в свою пользу дань с древлян, а взамен должен был позаботиться, чтобы племя не выходило из воли киевского князя. Эльга была рада, что хоть о древлянах может не волноваться. Те на вече отказались поддержать поход на греков, и это внушало тревогу – опасно было покидать Киев, защищенный малым числом способных сражаться, когда древляне всех своих воинов удерживают дома. Поэтому Ингвар сам просил Свенельда остаться не только на Руси, но и в Деревляни, чтобы не спускать глаз с недружелюбных данников.

И что означает его появление в Киеве?

День приехавшие мылись и отдыхали, потом пожаловали к княгине. Эльга приняла гостей на своем престоле слева от пустующего княжьего, в гриднице, где уже были накрыты закусками столы. В яркой одежде, положив руки на подлокотники высокого резного сиденья, она выглядела величественно, будто изваяние божества. Белый шелковый убрус, обвивавший шею и голову, подчеркивал красоту ясного лица. На жатвенные обряды она выходила в плахте и намитке, как все полянские молодые жены, но сейчас на ней было варяжское платье: сорочка дорогого синего льна с обшитыми шелком запястьями, льняной красный хенгерок с отделкой тонкими полосками золотисто-красного шелка, с позолоченными наплечными застежками, а под ними две нити ярких бус.

Видя, какой взгляд бросил Турогость на это богатство, она улыбнулась и тайком подавила вздох. В былые времена она пеняла Мистине, что-де все глаза обломал об ее снизки, а сама отлично знала, что до бусин-то ему нет ни малейшего дела. И он знал, что она это знает. Как весело ей жилось тогда, два года назад… А теперь вполне достойные люди видом своим внушали ей тоску, если не отвращение, хотя вся вина их состояла в том, что они не были тем, кого она так хотела видеть…