Текст книги ""Княгиня Ольга". Компиляция. Книги 1-19 (СИ)"
Автор книги: Елизавета Дворецкая
сообщить о нарушении
Текущая страница: 21 (всего у книги 335 страниц) [доступный отрывок для чтения: 118 страниц]
Средневековый человек очень-очень любил аналогии. Все происходившее сейчас он пытался мысленно привязать к уже известным ему сюжетам и образцам; событиям человеческой жизни искались соответствия в библейских сюжетах, людям – прообразы там же. Глядя по тому, с кем из библейских персонажей летописцы сравнивают того или другого своего героя, можно понять, что они о нем думали и как оценивали его личность и деятельность. Путем аналогий средневековый человек находил каждому явлению подходящее место в уже известном мире и таким образом решал для себя, как к нему относиться и что с ним делать. Для средневекового человека это было удобно, но нам эта его привычка затрудняет изыскания: бывает уже невозможно понять, что то или иное историческое лицо совершило на самом деле, а что ему приписали просто по сходству событий с архетипическим сюжетом. Мы уже встречались с этим явлением на примере Ольги и Сигрид Гордой, Ольги и Харальда Сурового: кто из них сжигал женихов в доме, кто поджигал город с помощью птиц? Или никто (что вероятнее), а на обоих предание просто «надело» сюжет, существовавший вне связи с ними?
Почти то же самое случилось с Ольгой и при ее визите к Константину Багрянородному. В Магнавре, одной из двух роскошнейших зал, предназначенных для приема наиболее важных гостей, Константин принимал Ольгу, сидя на так называемом троне Соломона. Третья Книга Царств (глава 10) трон древнего, библейского царя Соломона описывает так:
И сделал царь большой престол из слоновой кости и обложил его чистым золотом; к престолу было шесть ступеней; верх сзади у престола был круглый, и были с обеих сторон у места сиденья локотники, и два льва стояли у локотников; и еще двенадцать львов стояли там на шести ступенях по обе стороны. Подобного сему не бывало ни в одном царстве. И все сосуды для питья у царя Соломона [были] золотые, и все сосуды в доме из Ливанского дерева были из чистого золота…
«Трон Соломона», стоявший в Большом дворце Константинополя, копировал библейский образец и мог бы претендовать на звание чуда света: он был сделан из золота, на ступенях его стояли позолоченные механические львы, способные шевелиться и рычать, на других частях трона находились золотые павлины, которые могли расправлять крылья и хвосты (изделия греческого ученого Льва). Основанием ему служила ступенчатая пирамида из зеленого мрамора.
На этом приеме Ольга поднесла императору дары, как полагалось по протоколу.
Далее, когда императорская чета принимала Ольгу во внутренних покоях, гостья, «сев по приглашению царя, высказала ему то, что желала» («О церемониях»). Во время торжественного обеда Ольге были поднесены ответные дары императора – 500 серебряных монет на золотом блюде, украшенном драгоценными камнями.
Для людей древности аналог был прозрачнее стекла. Выложенным на самое видное место ключом к нему служит трон Соломона, на котором сидя Константин принимал Ольгу. Аудиенции-то он давал постоянно, но, вероятно, впервые перед ним предстал чужеземный «иегемон» женского пола. Он не мог не вспомнить историю визита к древнему царю Соломону царицы Савской. Третья Книга Царств, глава 10:
Царица Савская, услышав о славе Соломона во имя Господа, пришла испытать его загадками. И пришла она в Иерусалим с весьма большим богатством: верблюды навьючены [были] благовониями и великим множеством золота и драгоценными камнями; и пришла к Соломону и беседовала с ним обо всем, что было у нее на сердце. И объяснил ей Соломон все слова ее, и не было ничего незнакомого царю, чего бы он не изъяснил ей. И увидела царица Савская всю мудрость Соломона и дом, который он построил, и пищу за столом его, и жилище рабов его, и стройность слуг его, и одежду их, и виночерпиев его, и всесожжения его, которые он приносил в храме Господнем. И не могла она более удержаться и сказала царю: верно то, что я слышала в земле своей о делах твоих и о мудрости твоей; но я не верила словам, доколе не пришла, и не увидели глаза мои: и вот, мне и в половину не сказано; мудрости и богатства у тебя больше, нежели как я слышала. Блаженны люди твои и блаженны сии слуги твои, которые всегда предстоят пред тобою и слышат мудрость твою! Да будет благословен Господь Бог твой, Который благоволил посадить тебя на престол Израилев! Господь, по вечной любви Своей к Израилю, поставил тебя царем, творить суд и правду. И подарила она царю сто двадцать талантов золота и великое множество благовоний и драгоценные камни; никогда еще не приходило такого множества благовоний, какое подарила царица Савская царю Соломону. (…) И царь Соломон дал царице Савской все, чего она желала и чего просила, сверх того, что подарил ей царь Соломон своими руками. И отправилась она обратно в свою землю, она и все слуги ее.
Итак, мы видим полное совпадение ситуации: правительница далекой страны является «к Соломону», дабы испытать его мудрость. Царица Савская говорит «Да будет благословен Господь Бог твой», княгиня Ольга сама принимает веру Константина, то есть становится христианкой, и главным образом за этот выбор церковная и летописная традиция наградили ее титулом «мудрейшей из всех людей». Царица восхищается мудростью и богатством Соломона, и мы легко можем себе представить, сколько сокровищ и чудес повидала Ольга в Константинополе и какое они на нее произвели впечатление. Ольга «высказала ему то, что желала», царица Савская «беседовала с ним обо всем, что было у нее на сердце» – можно сказать, текстологическое совпадение, расхождение лишь из-за подбора слов. Царица Савская поднесла царю богатые дары, и после встречи с ней он сильно разбогател; Ольга тоже подносила дары Константину, и он в дальнейшем желал получить от нее еще даров. Соломон наградил царицу, Константин угощал Ольгу на золотой посуде и подарил ей золотое блюдо, а также «многочисленные дары – золото, и серебро, и паволоки, и сосуды различные» (ПВЛ). И даже любовную связь предания приписывают Соломону и царице Савской, а Константину – посягательства на Ольгу.
Аналогию эту увидела ПВЛ:
«Произошло это как при Соломоне: пришла царица эфиопская, желая услышать премудрости Соломона, и увидела великую мудрость и чудеса: так же и эта блаженная Ольга искала настоящей божественной мудрости, но та <царица эфиопская> – человеческой, а эта – Божьей»…
Я думаю, составители ПВЛ были не первыми. Как мы уже отмечали, поездка Ольги в Царьград была совершенно уникальным явлением, поэтому, едва услышав (где-то за год до того) о предстоящем визите, а потом увидев ее воочию, Константин не мог не вспомнить царицу Савскую перед Соломоном. И то, что он сам при встрече с нею сидел на Соломоновом троне, позволило ему как никогда ярко почувствовать себя новым воплощением царя Соломона. В этот золотой миг реальность полностью совпала со сферой сакрального; для особ такого положения, как Ольга и Константин, это было не уникально, но в такие моменты, я думаю, они особенно остро ощущали свою богоизбранность среди людей, близость к высшим силам и к вечности, где раз за разом осуществляются все те же священные сюжеты…
А Ольга, едва вступая на путь христианки, одновременно с этим шагнула из старых священных преданий в новое – библейское. Можно сказать, что в тот день она получила посвящение в новом своем качестве – героини уже не языческого, как было раньше, а христианского предания. Получила силу, которая в конце концов наделила ее высшим титулом равноапостольной, святой. Ее древнее королевское имя Хельга, «посвященная», обрело свой смысл на новом уровне. И весь этот сложный комплекс смыслов дал образу ее такую силу, которая позволяет ей оставаться живой и сейчас, тысячу лет спустя.
И увидев, что она красива лицом и весьма умна…Сложившийся за многие века Миф привязал к образу Ольги три сюжета о сватовстве: от Игоря, Мала и императора. Не знаю, кого в этом смысле можно поставить с ней рядом. Со всеми остальными «знаменитыми невестами», от Рогнеды Полоцкой до Февронии Муромской, любовная история случалась один раз. Превзошла ее только Елена Прекрасная, дочь Зевса и царицы Леды, которая была замужем пять раз (в последний – уже на том свете). В народном сознании, сформировавшем Миф, Ольга масштабом не уступала Елене, образу несравненной красоты на все времена. «Ольга мифа» не просто «красива лицом», но поистине сияет, как царевна со звездой во лбу и месяцем под косой. «Как утренняя звезда перед солнцем, как заря перед рассветом. Она ведь сияла, как луна в ночи» – восторженно восхваляет ее летописец, и неважно, что хвалит он ее как первую христианку: сам образ ее вобрал в себя всю красоту светил небесных. Ничего общего с «Ольгой писателей» – старухой с холодными глазами, бледными губами и белым мертвенно-гладким лицом. Причем, что интересно, в то время как Елена Прекрасная выступала главным образом пассивной жертвой чужой похоти, то Ольга все три посягательства отвергла и одержала победу над посягающим: Игорю она прочитала мораль и вынудила отказаться от распутных помыслов, Мала сокрушила военной силой, императора перехитрила и выставила дураком. В глазах творцов Мифа она обладала чистотой и целомудрием – наивысшей степени, доступной для светского лица, не ушедшего от мира. Она – часть пары «мать и сын», что вызывает множество сакральных ассоциаций – от Христа с Богоматерью до Добрыни Никитича с его мудрой матерью – «честной вдовой Офимьей Александровной». (А в самой глубинной основе этого архетипа, видимо, первобытная Великая Мать и ее Сын, одновременно играющий роль мужа и возрождающий самого себя.) «Ольга мифа» – поистине звезда, богиня красоты и чистоты, вооруженная умом и присутствием духа, чтобы эти свои качества достойно защитить. Можно только удивляться тому, как это былое восхищение в современном сознании переплавилось на противоположное чувство и породило «Ольгу писателей» – жестокую, холодную, не способную ни любить, ни внушать любовь кому бы то ни было.
Первые две «любовные истории» мы уже рассматривали, осталось рассмотреть третью. В ПВЛ этот мотив введен дважды, разрывая собственно сказание о крещении. После сообщения «Отправилась Ольга в Греческую землю и пришла к Царьграду» рассказывается о том, как император, восхищенный красотой и умом Ольги, предложил ей «царствовать с нами». Она же использовала свои чары как средство своеобразного шантажа: потребовала, чтобы император крестил ее лично, грозя иначе вообще отказаться от крещения.
Интересный момент. Как будто ее крещение нужно было не ей, а императору. Но, скорее всего, здесь отразилась мысль о важности того факта, чтобы ее крестил лично император. Именно для этого Ольга поехала в Царьград, а не крестилась дома, от безвестного «презвутера болгарского».
Далее в обеих статьях идет речь о наставлении в христианской вере, которые ей давал патриарх. Но после того как патриарх благословляет ее и отпускает, в ПВЛ идет брачное предложение от цесаря:
После крещения призвал ее цесарь и сказал ей: «Хочу взять тебя в жены». Она же ответила: «Как ты хочешь взять меня, когда сам крестил меня и назвал дочерью? А у христиан не разрешается это – ты сам знаешь». И сказал ей цесарь: «Перехитрила ты меня, Ольга».
То, что это сватовство – легенда, доказывать не надо. В него не верил практически никто, но доказательства недостоверности приводили разные. Одни говорили, что это было невозможно из-за ее преклонного возраста; Татищев в примечаниях к этому сюжету написал: «О сватании Ольги оставляю на рассуждение каждого рассмотреть лета ее». Но это не так: в 957 году Ольге, вероятно, еще не было сорока. По тем времена это, конечно, возраст весьма зрелый, но династического брака не исключающий. (Чуть ниже Татищев добавил: «Но скорее, думаю, что о сем сватанье некто, не рассмотрев лет, выдумав к похвале Ольги, после Нестора внес…» – как и мы, Татищев полагал, что сюжет выдуман именно ради похвалы Ольге. Показательный момент. Замечание «после Нестора внес» тоже важно – Татищев догадывался, что история этого сватовства появилась не сразу, а как новый этап литературного развития сказания об Ольге.)
Второй аргумент вполне реальный: оба цесаря, Константин и сын его Роман, на тот момент были женаты. Третий аргумент состоит в том, что подобное сватовство противоречило бы натуре и понятиям Константина. В своем труде «Об управлении империей» он таким образом наставляет сына:
«Если когда-либо народ какой-нибудь из этих неверных и нечестивых северных племен попросит о родстве через брак с василевсом ромеев, т. е. либо дочь его получить в жены, либо выдать свою дочь, василевсу ли в жены или сыну василевса, должно тебе отклонить и эту их неразумную просьбу, говоря такие слова: "Об этом деле также страшное заклятие и нерушимый приказ великого и святого Константина начертаны на священном престоле вселенской церкви христиан святой Софии: никогда василевс ромеев да не породнится через брак с народом, приверженным к особым и чуждым обычаям»…
И еще довольно долго развивает тему. В глазах самого же Константина брак с архонтиссой русов был бы делом немыслимым с точки зрения достоинства империи, даже если он бы и не был женат на тот момент.
Также очевидно, что Константин, глава восточного христианства, ученый человек, оставивший немало научных трудов, никак не мог не знать простейших правил христианской жизни и не нуждался в том, чтобы его на сей счет поучала вчерашняя язычница. В этом предании император как «незадачливый жених» стоит на одной доске с князем Малом: при всем различии меж собой эти двое демонстрируют крайнюю глупость своих притязаний, давая Ольге случай блеснуть умом и целомудрием, чтобы отвергнуть их ради сбережения своей чистоты.
Впрочем, если бы каким-то чудом Константин и впрямь был поражен неодолимой страстью, то выход из положения он бы нашел. Есть прецедент, и очень близко к нашему случаю. Он описан Иоанном Скилицей[75]75
Перевод М. М. Копыленко. По изданию Лев Диакон. История. М. 1988.
[Закрыть] в его труде «Обозрение историй». В 963 году высокопоставленный военачальник, Никифор Фока, был провозглашен императором после смерти Романа II, оставившего маленьких детей и вдову – знаменитую красавицу Феофано. Никифор женился на Феофано, но после этого распространился слух, будто Никифор был крестным одного из ее сыновей, а значит, они состоят в духовном родстве и брак между ними недозволен. Патриарх Полиевкт, тот самый, что крестил Ольгу, потребовал, чтобы Никифор или развелся с Феофано или был отторгнут от церкви. Заметим – речь зашла о разводе либо об отлучении от церкви не кого-нибудь, а императора.
«Никифор же сделал так, как было угодно Феофано. Созвавши тех епископов, которые тогда пребывали в городе, и отобранных синклитиков, он распорядился провести по этому вопросу расследование. Все они заявили, что закон о запрете восприемникам вступать в брак был введен Копронимом и что его соблюдать необязательно. И относительно этого даже представили ему отпускную грамоту со своими подписями. Но так как Полиевкт все-таки отказывался от общения с императором, кесарь (отец Никифора) удостоверил, что Никифор не был восприемником. Да и Стилиан, протоиерей Великого дворца, от кого первого, как утверждали, распространилась эта молва, представ перед собором и синклитом, поклялся, что он не видел, чтобы Варда или Никифор были восприемниками. Тогда Полиевкт, хотя и знал, что Стилиан явно дает ложную клятву, снял с императора обвинение в синтекнии (то есть в нарушении духовного родства при вступлении в брак)…, и таким образом обвинение в большом прегрешении отпало…»
Для нарушения духовного родства при вступлении в брак в византийском праве существовал специальный термин – синтекния. Такие случаи бывали и на самом высшем уровне, но прехитрые греки умели принять разнообразные меры, чтобы проблему обойти. Оказалось бы, что вообще-то никто не видел, чтобы Константин лично воспринимал Ольгу от купели, и вот грамота с подписями… Так что княгине Ольге, при всей моей любви к этой замечательной женщине, рановато было тягаться с императорами по части хитростей церковного права…
У тебя товар, у меня купец…Понимая, что на самом деле Константин Багрянородный свататься к Ольге не мог, ученые давно задавались вопросом, какое же фактическое основание стоит ли за этой легендой. И его нашли – вывернув ситуацию наизнанку.
Вновь обратимся к роману Семена Скляренко «Святослав». Никакого сватовства императора к Ольге там нет и быть не может. Сама она описана как неприятная старуха, так же неспособная вызывать любовное желание, как обгорелое полено: «чересчур бледна, слишком сурова, со своими темными глазами, сжатыми устами». Константин там – коварный лицемер, который на попытки Ольги «говорить о мире и любви» отвечает отговорками и даже пытается организовать через печенегов покушение на нее, как поедет домой. Но в ходе переговоров тема сватовства все же всплывает:
– …Но разве нет путей, чтобы породнить Византию и Русь?
– О каких путях говорит княгиня?
– У императора есть несколько дочерей, пошли Бог им здоровья… А у меня есть два сына, старший из них – Святослав. Княжич Святослав уже взрослый, скоро посажу его на стол Киевский… А что, если бы киевский князь Святослав породнился с императором Византии?
– Он – эллин, язычник.
– Так, он язычник! Но ведь иудеи-хозары – и те в родстве с римскими императорами!
– Те императоры римские, – ответил Константин, – что породнились с хозарами, преданы анафеме, я же хочу для себя не анафемы, а жизни вечной…
– Жаль, император! Когда-нибудь князь Святослав побывает в Константинополе, и император убедится, как он смел, справедлив…
Последняя фраза княгини звучит как угроза: видимо, намек, что Святослав может «побывать» у стен Царьграда так же, как бывали Игорь и Олег Вещий. Император здесь отказывает по вполне уважительной причине: немыслимо даже представить, чтобы его дочь вышла за язычника. И Ольга не обещает сына крестить, а ссылается на прецедент с хазарами.
Та же тема подана Верой Пановой в повести «Сказание об Ольге» (1966 г.):
Толмач торопливо шепнул:
– Говори, княгиня, свое дело, беседа идет к завершению.
Ольга сказала:
– Вот мое дело. У тебя товар, у меня купец. Сын мой подрос, великий князь Святослав Игоревич, внук Рюрика. А у тебя в роду невесты есть. Ты о нас в книгах, говорят, писал, стало быть знаешь, сколько в нашей земле всякого добра и как крепчаем год от году. Была б корысть и нам, и тебе породниться. А Святослав у меня пригожий да храбрый.
Все сказала как нельзя лучше. Но он молчал, и в длинных, усталостью затуманенных глазах ничего нельзя было разгадать, что он думает…
У «трех богатырей» нашей историографии – Татищева, Карамзина, Соловьева, – сватовства Святослава еще нет, они лишь ссылаются на преклонные лета Ольги, из-за ей не могли делаться брачные предложения. Вероятно, авторство этой идеи принадлежит Антону Владимировичу Карташёву. В свое время это был человек незаурядный: последний обер-прокурор Святейшего правительствующего синода, министр исповеданий Временного правительства, богослов, историк русской церкви, церковный и общественный деятель. После революции он эмигрировал и в нашей стране сейчас известен мало. Его перу принадлежит ряд работ, в том числе «Очерки по истории русской церкви» в двух томах, вышедшие в Париже в 1959 году. В главе, посвященной княгине Ольге (том I), он пишет:
«Из нашей летописной фикции достаточно ясно вырисовывается претензия обрусевшей варяжки. Она мечтала о том же, чего определенно добивался потом князь Владимир: о брачных связях своей варварской династии с порфирогенитами, дабы раз и навсегда выйти из черного тела «варваров» и стать династическими аристократами».
И чуть далее:
«Может быть, Ольга в КПле (видимо, Константинополе – Е.Д.) и предлагала Двору дать в жены Святославу византийскую принцессу и в этих пределах и самой стать свойственницей византийского двора. При глухоте и слепоте этого двора к христианским возможностям нового великого народа, Ольга могла отомстить грекам только бессильным выгоном их послов из Киева, к сожалению, на радость языческой партии, окружавшей Святослава».
Что касается политической стороны, А. В. Карташёв был, видимо, не совсем прав и Ольга могла сделать нечто большее, чем «бессильный выгон послов на радость языческой партии», как мы увидим далее. Главное здесь логика рассуждения: если в летописной легенде идет речь о сватовстве, значит, некое сватовство имело место. А поскольку желание Ольги влиться в семью европейских христианских народов сомнению не подлежит, значит, она пыталась установить династические связи с багрянородными. Не за себя – женихов для нее там не было, так за сына.
Продвигали эту идею и другие выдающиеся ученые.
В монографии «Дипломатия Древней Руси: IX – первая половина X вв» (вышедшей впервые в 1980 году) А. Н. Сахаров перечисляет случаи брачных связей (или таковых проектов) между византийским императорским домом и его соседями, а затем, в частности, пишет: «…вполне вероятно, что княгиня могла вести переговоры по поводу династического брака молодого Святослава с одной из принцесс императорского дома». Но не дает четкого ответа, почему этот проект не мог состояться, кроме ссылок на уже известное нам мнение Константина насчет браков с варварами. Это, разумеется, довод. Но далеко не все, что можно сказать по этому поводу.
Затрагивает эту проблему и Г.Г. Литаврин. Он продвигает версию о том, что Ольга ездила в Царьград дважды: в 946 году и после еще раз, 8–9 лет спустя. Основные ее цели он определяет так:
«Необходимо было возобновить договор 944 г., попытаться обещанием крещения (а затем и самим крещением) добиться от императора двух главных уступок: 1. Предоставления почетного для Руси статуса русской церкви и 2. Согласия на династический брак между юными представителями династий двух стран (на обручение Святослава с одной из дочерей Константина)»[76]76
Литаврин, указ. соч. стр. 211.
[Закрыть].
По мнению Литаврина, эти цели Ольга ставила уже во время первой своей поездки в 946 году, но ничего не добилась, и то, что людям Святослава дали очень мало денег, означает отрицательное отношение Константина к проекту такого брака. В 954955 году Ольга приехала еще раз (по приглашению самого Константина), и переговоры прошли успешно:
«Ольга приняла крещение. Скорее всего теперь она и получила титул зосты-патрикии и звание «дщери» императора…» И несколько далее: «Я считаю, что при крещении Ольги во время второй поездки в ответ на ее притязания было поставлено основополагающее условие – крещение ее сына Святослава, законного наследника и возможного жениха дочери императора…»
К обсуждению свадебной темы подталкивает и то, что Ольгу принимали в кругу семьи во внутренних покоях императрицы, переводя их общение с протокольного на частный уровень. Само собой приходит на ум, что мать взрослого сына, явившись в хорошую семью с пятью незамужними дочерьми, непременно должна попытаться какую-то из них высватать.
Ученые так уверенно пишут о свадебных планах, что они кажутся твердым фактом. Но ведь ни один источник – ни русский, ни греческий, ни еще какой-то – об этих планах не упоминает ни словом. Эта версия строится на современных догадках, и долгое время я считала, что догадки эти в целом, несмотря на свою широкую популярность и авторитет выдвинувших их ученых, взяты «с потолка», а мотив сватовства императора за Ольгу, давший для них почву, возник в русле общих законов фольклорных сюжетов. Давным-давно доказано, что сюжеты волшебных сказок возникли из обрядов инициаций – испытаний, в ходе которых младшие члены рода добивались права перейти в полноправные, взрослые, имеющие право на вступление в брак. Поэтому любой древний сюжет завершается женитьбой героя (если не смертью). Там, где героиня – женщина, фольклору не нужно каких-то особых причин для того, чтобы ее «сватать» – быть объектом брачных притязаний для нее, собственно, главный смысл присутствия в сюжете.
…Как увидел царь Василису Прекрасную, так и влюбился в нее без памяти.
– Нет, – говорит он, – красавица моя! Не расстанусь я с тобою; ты будешь моей женою». (Сказка «Василиса Прекрасная»)
…Жил-был царь; наскучило ему ходить холостому и задумал жениться… В одно время поехал он на охоту и увидал на поле: пасет скотину крестьянская дочь – такая красавица, что ни в сказке сказать, ни пером написать… Немного погодя, день или два, приезжает царь к пастуху в дом: «Здравствуй, добрый человек! Я хочу на твоей дочери жениться». (Сказка «Дочь пастуха»)
Сказочный мотив вполне типичный: красавице любого общественного положения достаточно лишь встретить где-нибудь царя (поехавшего на охоту, как Игорь в «Степенной книге»), чтобы немедленно, ни слова не сказав, внушить ему мысль о женитьбе (женатые цари ездят только на войну, и тогда вступают в дело уже другие сюжетные схемы). Преданию не требовались какие-то основания в исторических событиях, чтобы дополнить мотивом сватовства сам факт встречи Ольги с императором. Эта встреча «запустила» любовный сюжет сама собой.
Так думала я поначалу. Но все же между научной идеей о сватовстве за дочь Константина как одной из причин Ольгиной поездки и летописной легендой «переклюкала меня ты» оставалась логическая лакуна. Любая сказочная невеста на брачное предложение царя отвечает согласием. Героиня сказки отвергает только незаконные посягательства: если она замужем или если у посягающего намерения нечестные, но наш случай был не таков.
Причина отказа Ольги нашлась только в «Степенной книге». Сватовство императора развивается обычным образом (с обилием риторических украшений), но в конце имеет важное дополнение. Эту же мысль потом повторил Дмитрий Ростовский, и лучше мы для краткости процитируем его:
– Перехитрила ты меня, Ольга! – воскликнул царь.
– Я и прежде говорила тебе, – возразила блаженная Ольга, – что пришла сюда не с тою целию, чтобы царствовать с тобою, – мне с моим сыном довольно власти и в Русской земле, – но чтобы уневеститься бессмертному Царю, Христу Богу, Которого я возлюбила всею душею, желая сподобиться Его вечного Царства.
«Не назовусь я тебе, смертному царю, женой, потому что я стала невестой желанному мною бессмертному жениху Христу, Богу небесному, царю царствующим, чтобы царствовать с ним вовеки», – пишет сама «Степенная книга». Мы видим не повод отказа Ольги, а причину – ей не нужно больше мужей, она желает «уневеститься» не земному, а небесному бессмертному Царю. Важная черта, дополняющая (хочется сказать «венчающая») образ святой; однако с литературной точки зрения уже этого ответа было бы достаточно, чтобы отвергнуть притязания императора. Ольга могла бы сразу сказать это, и царю осталось бы отказаться от плотской любви и возлюбить ее духовной любовью. Однако этот аргумент она выдает напоследок и, заметим, практически у самых поздних (XVI–XVIII век) авторов, которые довели до величайшей полноты ее легендарный образ. В первоначальных (XII век) вариантах предания сам мотив сватовства вводился ради отказа Ольги со ссылкой на каноническое право – повторяем, ради предлога отказа, а не причины. Значит, первоначально он-то и был здесь главным. Но ссылка на каноническое правило – мотив не очень-то фольклорный. Откуда же взялся в предании такой сюжет?
Подумаем: насколько сватовство ради Святослава вообще было реально?
Браки с представителями иных правящих домов у византийских императоров и правда случались, но с одной тонкостью: императоры охотнее брали за себя иностранных невест, чем отдавали своих девушек в другие дома. Если такие предложения ими и делались, то как крайнее средство в очень тяжелом положении. И не доводились до конца, как у Феофила, предложившего свою дочь в жены Лотарю I, но брак этот не состоялся.
У Константина действительно имелось пять дочерей: Агафья, Анна, Зоя, Феофано, Феодора. Даты рождения их неизвестны, но, учитывая, что к 957 году их родители состояли в браке уже почти сорок лет, можно предположить, что все они были взрослыми (строго говоря, старшая могла быть ровесницей Ольги). Но – незамужними. Увы – «до чего же мы несчастные, царевны, нам законом запрещается любить». В действительности закон не запрещал царским дочерям вступать в брак, все дело было в статусе. Византийским император (в частности, Константин) считал, что занимает среди прочих правителей такое же место, как Христос среди апостолов. Ему в прямом смысле «не было равных» на свете, ни один князь или король не был достоин получить в жены его дочь. По-гречески царевна носила сложное, но красивое звание – «порфирогенита порфирогенета», что означает «багрянородная дочь багрянородного императора». Императоры тоже были не одинаковые. У византийцев не было культа какой-то одной, сакральной, единственно легитимной династии. Трон часто переходил из рук в руки, его можно было завоевать, и вовсе не обязательно было на нем родиться, чтобы стать законным императором. Но все же те члены правящей семьи, что родились от действующего императора, почитались выше. В царском дворце имелась палата под названием Порфира, отделанная красным мрамором. Императрица рожала именно здесь, и те чада, что родились в Порфире, то есть в то время, когда их отец занимал трон, и считались багрянородными. Это называлось «родиться в порфировых пеленках».
Константин трон занимал с детства (хотя часть этого срока – больше номинально), все его дети считались багрянородными, как и он сам. И во всем свете не было ни одного жениха, достойного руки Константиновых дочерей. После смерти отца их всех отправили в монастырь; одна, Феодора, была потом оттуда извлечена, чтобы стать женой узурпатора – Иоанна Цимисхия, который сам отнюдь не в Порфире родился и нуждался в родственных связях с предыдущей династией.
Но при жизни отца царевны надежд на брак не имели. Здесь играли роль соображения и престижа, и политики: Константину не требовались зятья, которым придется сначала дать один из высших титулов империи, а потом они полезут в соправители. Эту схему он уже проходил – со своим тестем. И тут вдруг Святослав – какой-то скифский архонт, из «неверных и нечестивых северных племен», язычник! Константин и его домочадицы, услышь они в самом деле такое предложение, посмотрели бы на него, как принцесса из сказки, у которой лягушка потребовала допуска в постель. Константин, который с детства был обречен вести борьбу за свои права и достоинство, сомневаться в происхождении и правах собственного отца, ни в коем случае не мог бы позволить себе еще и такое падение, как взять в зятья «тавроскифа». В этом же наставлении он долго осыпает бранью своего тестя Романа Старшего, который отдал внучку (не багрянородную, кстати) за молодого царя Болгарии Петра: господин-де Роман был простым и неграмотным человеком, многое вершил деспотично и крайне самовластно, не повинуясь при этом запретам церкви, не следуя заповедям и повелениям великого Константина, а за совершенное им был крайне ненавидим, порицаем и поносим и советом синклита, и всем народом, и самою церковью, что навлекло на него презрение, обвинение и осуждение, а новшество его – недостойное и неподобающее для благородного государства ромеев дело. И еще много в этом роде.
