Текст книги "Граф М.Т. Лорис-Меликов и его современники"

Автор книги: Борис Итенберг

Соавторы: Валентина Твардовская
сообщить о нарушении

Текущая страница: 48 (всего у книги 54 страниц)

Через день после моего первого посещения граф заехал ко мне на квартиру, познакомился с моей женой и высказал снова такое искреннее желание сойтись покороче, что мы стали видаться довольно часто. В это лето себя он чувствовал настолько порядочно, что всякий день выезжал и, обыкновенно выйдя из экипажа, прохаживался некоторое пространство пешком. Положение его тогда было еще не выяснено, и трудно было считать его окончательно сошедшим со сцены, а потому знакомством его дорожили, и он редко бывал дома один; в Висбадене проживало много русских, и большинство из них, время от времени, навещало его, а из старых знакомых не мало было таких, которые заезжали в Висбаден нарочно для свидания с ним. Лечившиеся в этот сезон в Висбадене датский и греческий короли и приезжавший к ним в гости принц Уэльский также побывали у него: не раз встречал я в его кабинете принца нассауского Николая¹ и супругу его – графиню Меренберг, дочь поэта Пушкина². Я, как человек мало общественный, не с особенной охотой заходил к графу, зная, что у него неизбежно наткнешься на какое-нибудь новое знакомство, а потому тем более бывал редко, когда его ландо подъезжало под балкон моей квартиры и он вызывал меня, чтобы узнать, дома ли я и можно ли с часок поболтать? – тогда можно было с ним беседовать по душе, не стесняясь присутствием незнакомых лиц.

Для общей характеристики взглядов графа Михаила Тариеловича могу повторить только сказанное рке мною раньше о его политических убеждениях относительно благоусгроения России и разве прибавить, что и в обсуждениях западноевропейской политики он всегда оставался на точке зрения последовательного либерала, строго убежденного защитника органического прогресса, с одинаковым несочувствием относившегося ко всем явлениям, задерживающим нормальный рост и правильное развитие народов, с какой бы стороны эти явления ни обнаруживались, со стороны ли нетерпеливых, радикальных теоретиков, спешивших приложить принципы, выработанные работой передовых кабинетных мыслителей, к государственной жизни, или со стороны представителей реакции, не пренебрегающих никакими мерами, чтобы искусственно задержать пробуждающееся самосознание народных масс, вместо того чтобы открыть ему правильные пути для его последовательного развития. Поэтому он одинаково горячо восставал и против нездорового преобладания, приобретенного радикалами на дела Франции, и против той политики железа и ежовых рукавицах, какую с таким успехом применяет Бисмарк³ в делах той остальной Европы, которая входит в орбиту германского влияния. Но доктринером графа назвать было нельзя; от доктринерства его спасали его редкий здравый смысл и та обширная и всесторонняя практическая деятельность, через которую он прошел; он хорошо понимал, что жизнь государства так сложна и разнообразна, что не может быть уложена в известные рамки и подчинена заранее составленной программе, а потому даже для ошибок людей не сочувственных ему взглядов склонен был находить если не оправдание, то объяснение в этих неподдающихся кабинетному предусмотрению условиях жизни. Помню однажды, беседуя по поводу того, как французские радикалы, начиная с Гамбетты⁴ и кончая Флоке⁵, лишь только достигали сами кормила правления, неминуемо вынуждены были подменивать свой яркий радикализм – убеждениями более бледных цветов и начинали устраивать разные уступки действительности, граф сказал: «Да, принципы – одно, а власть – другое, и, связавши их вместе, далеко не уедешь; это все равно что запречь в одну упряжку ломовую лошадь с кровным скакуном. У нас это очень наглядно и остроумно объяснил покойный министр народного просвещения Ковалевский: когда он из попечителей Московского учебного округа был назначен министром, то на одном из первых докладов директор департамента представляет ему на утверждение три ходатайства его же, Ковалевского⁶, по званию попечителя, и на все три Ковалевский-министр кладет резолюцию: отказать; тогда удивленный директор решается ему заметить, – что ведь это его же собственные ходатайства, и на это Ковалевский дал следующий ответ: «Знаю, но я писал эти ходатайства, когда не был министром; когда стоишь внизу, то обыкновенно многого не видишь, а как заберешься на верхушку горы, то горизонт делается шире и тут только лучше начинаешь отличать соотношение предметов, лежащих у тебя под ногами».

Политических споров между нами не возникало, так как мы мало расходились в основных убеждениях, а если иногда и встречались разногласия в мелочах, то граф, не терпевший мелочных и праздных препирательств, обыкновенно первый же старался прекратить их миролюбивым образом. Кроме рассуждений о политике, он любил также передавать разные эпизоды из всего им пережитого, слышанного или читанного, много сообщал о Кавказе, не только о современном по своим личным впечатления, но и из прежней его истории, почерпнутой им из источников печатных и не печатных. Рассказчик он был увлекательный, умел схватить выдающуюся сторону передаваемого и представить так рельефно и обстоятельно, что, слушая его, казалось, читаешь интересно написанную книгу; при его богатой памяти, запас этих рассказов был до того неистощим, что редкий день я уходил от него, не выслушав чего-нибудь нового, оригинального, и крепко теперь упрекаю себя, что не записывал тотчас же всего, оттого многое мною или позабыто, или не может быть восстановлено в той блестящей, талантливой передаче, которая давала этим рассказам особенный интерес, обрисовывая лучше всего замечательную личность самого рассказчика. Конечно, со временем личность графа и вся его деятельность будет подробно и со всех сторон изучены будущими биографами на основании официальных документов; я же постараюсь сообщить то немногое, что сохранилось у меня в памяти из рассказов графа о его детстве и ранней молодости, полагая, что и эти скудные данные могут пригодиться для выяснения образования его характера, а также отчасти познакомить современников с его, так сказать, доисторическим периодом жизни.

Белоголовый ИЛ. Воспоминания и другие статьи. М., 1897. С. 186—202.

¹ Нассау – германское герцогство, существовавшее до 1866 г. Затем вошло в состав прусской провинции Гессен-Нассау.

² Пушкина Наталья Александровна (1836—?) – по первому браку Дубельт, по второму – графиня Меренберг как супруга принца Нассауского Николая.

³ Бисмарк Отто фон Шенхаузен (1815—1898) – князь, первый рейхсканцлер Германской империи в 1871 —1890 гг. На прусско-милитаристской основе осуществил объединение Германии.

⁴ Гамбетта Леон (1838—1882) – премьер-министр и министр иностранных дел Франции в 1881 —1882 гг. Лидер левых буржуазных республиканцев, член «Правительства национальной обороны» (сентябрь 1870 г. – февраль 1871 г.). В 1870 г. выступал против клерикалов и монархистов.

⁵ Флоке Шарль-Тома (1828 —1896) – французский политический деятель. С 1871 г. – депутат-радикал. В 1885—1888-м и 1889—1893 гг. – президент палаты депутатов. В 1888 —1889 гг. занимал пост министра-президента.

⁶ Ковалевский Евграф Петрович (1790—1886) – государственный деятель. В 1856 г. попечитель Московского учебного округа; в 1856—1861 гг. – министр народного просвещения, проявил заботу о народных училищах. В дальнейшем – член Государственного совета.

№ 83

«ДЛЯ ГОСУДАРСТВЕННОЙ ДЕЯТЕЛЬНОСТИ У НЕГО НЕ ХВАТАЛО ЗНАНИЯ РОССИИ»

Находясь в апогее своей власти и влияния, Лорис-Меликов очень дорожил советами сенатора Михаила Евграфовича Ковалевского¹, первоприсутствующего в уголовном кассационном департаменте Сената, и часто виделся с профессором А.Д. Градовским, с которым меня связывали старая дружба и единство взглядов на многие вопросы. Глубокий и многосторонний ученый, последней исходною точкою и целью всех своих научных трудов считал личность в ее правовых условиях, ту личность, о которой так часто забывает современное государство, опираясь лишь на свои права и подавляя отдельного человека, которому предоставляется лишь исполнение обязанностей. Такое умаление личности, одинаково свойственное, хотя и по разным основаниям, и абсолютизму, и социал-демократическому строю, не раз отмечалось Градовским. Вот почему не образ правления, а задачи и способы управления преимущественно привлекали к себе его внимание. Он настаивал на необходимости политического воспитания личности и, следовательно, целого общества. Отсюда его горячее отношение к внутреннему смыслу реформ Александра II. Видя в Лорис-Меликове человека, желавшего на практике осуществлять его идеалы, Градов-ский относился к нему с величайшим сочувствием и, заходя ко мне или встречаясь со мною, рассказывал о нем с восторгом, передавая мне содержание своих с ним бесед. При этом не раз и настойчиво повторял он мне, что Аорис расспрашивает его обо мне и нередко упоминает мое имя в своих беседах. Однажды, после такого рассказа, Градовский на мой вопрос: «К чему ты мне об этом постоянно говоришь?» – воскликнул: «Боже мой! Да неужели ты не понимаешь, что ему, очевидно, хочется ближе с тобою познакомиться и что тебе следовало бы пойти к нему?» Я объяснил моему увлекавшемуся другу, что последнее сделать невозможно: Лорис-Меликов, как его называют, – «полномочный диктатор», а я – судья, деятельность которого постоянно подвергается суровой и односторонней служебной критике и упорным нападкам со стороны влиятельного московского публициста. Все это, а также и достоинство носимого мною звания делают немыслимым личный почин с моей стороны в нашем знакомстве. Мой приход к Аорису может быть истолкован как желание достигнуть, путем личного знакомства со «всемогущим», по общим отзывам, министром, повышения или других «великих и богатых» милостей. Но судья, подобно жене Цезаря², – Ье с1о к раз ё!те зоирдоппе*.

Наконец, Лорис может, если желает, пригласить меня к себе и – в силу данной ему власти – даже вызвать официально к себе. «Это ему неловко по разным причинам, – сказал мне Градовский, – да и ты, пожалуй, будучи в дурном настроении, спросишь его: «Что вам от меня нужно?» – а он человек впечатлительный и обидчивый». – «Но ведь тот же вопрос он может задать и мне», – отвечал я, и тем наш разговор окончился.

Осенью 1882 года я встретил Лорис-Меликова на вечере у К.К. Грота³, который нас и познакомил. «А! – сказал уже находившийся не у дел Лорис, шутливо грозя мне пальцем, – не хотел ко мне прийти!» – «Не мог», – ответил я. «А почему?» Я повторил ему сказанное Градовскому. Умное лицо Лорис-Меликова осветилось мягкой улыбкой, и он, горячо протянув мне руку, воскликнул: «Душа моя! Правильно! Чудесно! Так и следовало! Ну, а теперь ко мне придете?» На другой день мы разменялись визитами, не застав друг друга. Прошел еще год с лишком. Я проводил лето 1884 года в Висбадене, больной и нервный, живя в водолечебнице 01е1епшиЫе, в двадцати минутах ходьбы от центра города. Узнав, что туда же, на №со1а1з1та55е в дом № 7, в весьма скромную квартиру, переехал Лорис-Меликов, семья которого жила в Швальбахе, я зашел навестить его, и с этого времени между нами завязались самые дрркеские отношения. Общительного по натуре Лорис-Меликова не могли удовлетворять разные немцы из русских чиновников, жившие на свои пенсии в Висбадене, и случайные приезжие из России, мало интересные уже потому, что Висбаден стоит в стороне от торной дороги в Париж, Швецарию и Италию. В своих письмах ко мне не раз жаловался он на скуку, наводимую их посещениями. Во мне нашел он отзывчивого и внимательного слушателя и собеседника. Мне мог он открывать свою наболевшую душу и свое уязвленное сердце, уверенный в моем сочувствии и понимании. Мои рассказы из области житейского и служебного опыта очень интересовали его, освещая иногда перед ним людей, кото-

Должен быть выше подозрений (фр.).

рых он знал мало, и события, о которых он не имел верного представления, прожив долгие годы на Кавказе. Почти каждый вечер он ждал меня с нетерпением, и мы проводили два-три часа в оживленной беседе, в душной комнате с затворенными окнами (он очень боялся простуды и постоянно чувствовал себя о зябшим), среди облаков дыма, иногда за стаканом тяжелого кахетинского вина. Теплый летний вечер смотрел в окна и манил на воздух, но Лорис-Меликов так тревожно следил за каждым моим движением, обличавшим желание уйти, и так иногда трогательно просил «еще посидеть», что приходилось уступить и лишь при бое башенных часов, возвещавших о трех четвертях одиннадцатого, беглым шагом стремиться через парк домой, где лечебное заведение запиралось, безусловно, в 11 часов.

Человек воспитанный и изящный в своей внешности, Лорис был очень деликатен в отношениях, умея оказывать самое любезное, но не назойливое гостеприимство. Но, по мере постепенного сближения с человеком, он чувствовал потребность чем-нибудь выразить свое доверие и нежность. Вот почему, обычно корректный в разговоре, он в некоторые минуты вдруг переходил на ты, звучавшее вовсе не фамильярно, а лишь сердечно.

Если я не был у него два вечера подряд, то на третий день уже доставлялось письмо Аориса с тревожным запросом о моем здоровье или в моем отдаленном уголке Висбадена появлялось закрытое со всех сторон ландо, привозившее Лорис-Меликова справиться обо мне. Эти приезды производили большую сенсацию среди чинолюбивых немцев, населявших лечебницу, так как большинство из них знало и то, что Лорис-Меликов был, по их представлению, «первым министром», и то, что его посещают коронованные особы. Так, я встретил у него однажды старого датского короля, а в другой раз при мне пришел к нему с визитом жизнерадостный и красивый принц Уэльский, впоследствии король Эдуард VII⁴.

Чем ближе узнавал я Лориса, тем симпатичнее представлялся он мне и тем больше видел я в нем совсем другого человека, чем тот, которого рисовала стоустая молва недоброжелателей и лживых друзей. Вместо «хитрого и лукавого царедворца» я видел перед собой доверчивого, даже слишком доверчивого человека, относившегося с простодушной откровенностью к людям, нередко совершенно того не стоившим и начинавшим тотчас же за порогом его дома свои клеветнические вариации на темы, данные «лукавым хитрецом», чему я сам не раз был возмущенным свидетелем. По поводу приписываемых Лорис-Меликову свойств у меня сохранилось довольно оригинальное воспоминание. Председателем петербургского общества вспомоществования бывшим московским студентам, где я был много лет секретарем, состоял в начале восьмидесятых годов Иван Давыдович Делянов⁵, соплеменник Лориса, с типическим лицом и огромным носом на круглой голове, покрытой вместо волос каким-то пухом. Это был человек во многих отношениях оригинальный: лично очень добрый и даже великодушный в отдельных случаях жизни, доступный и ласковый в обращении с людьми и в то же время сторонник и даже соучастник таких мероприятий, которые тяжело ложились на ту или другую совокупность подведомого ему русского отрочества и юношества; сведущий классик по образованию и в то же время поклонник самого узкого стеснения слова; тонкий критик правительственных предположений в частном разговоре и молчаливая их опора в различных официальных заседаниях; настойчивый и почтительный путник по дороге служебных повышений и человек, умерший с христианской простотой и смирением, завещавший похоронить себя без всяких доказательств своего высокого официального положения и знаков отличия. Мне случалось бывать свидетелем его щедрого сочувствия к бедствующим. Не раз после доклада в комитете общества вспомоществования бывшим московским студентам прошения какого-нибудь несчастливца, не подходящего под устав общества, требующего окончания курса в Московском университете, Делянов, написав резолюцию об оставлении прошения без последствий, отводил меня в сторону и спрашивал: «А что, есть у нас адрес этого просителя?» и на мой утвердительный ответ таинственно протягивал мне 50 или 100 рублей и говорил: «Вот, пожалуйста, пошлите, как будто мы ему дали». Наряду с этим я не могу вспомнить без невольной улыбки его смущения и явного беспокойства, когда в заседании того же комитета, по почину проф. Склифосовского⁶, весною 1881 года был поднят вопрос о посылке от лица общества депутата с адресом Пирогову⁷, юбилей которого праздновался в Москве. «Какая депутация? Какой адрес? – волновался наш председатель. – И какое нам дело до Пирогова? Ну, положим, он хороший оператор, так пусть ему бывшие пациенты и посылают адрес, и слова-то эти: «адрес, депутат» – не наши! Да и такое ли теперь время, чтобы этим заниматься? И денег у нас нет, чтобы посылать кого-либо в Москву!» Он успокоился лишь в следующем заседании, прочитав проект адреса, составленный, по его предложению, целой комиссией, убедившись в том, что никакого потрясения основ в нем не содержится, и радостно встретив известие, что адрес берется свезти профессор акушерства Сутугин⁸, едущий от учреждений императрицы Марии⁹. «Ну, вот, акушера и послать! – со вздохом облегчения сказал он. – Акушер речей говорить не станет, акушера и послать!» Он давно считал себя имеющим право на пост министра народного просвещения и не любил Лорис-Меликова между прочим и за то, что тот не возражал против назначения министром Андрея Александровича Сабурова. После падения Лорис-Меликова мне пришлось быть по делам общества у Делянова. Старик ткнул меня носом в щеку и приложил к ней свою, гладко выбритую, что обозначало у него поцелуй, и, поговорив о делах, стал певучим бабьим голосом печалиться о судьбе России. «Слава богу, слава богу! – сказал он, – что Господь умудрил государя и внушил ему прогнать Лорис-Меликова!» – «Да разве Лорис-Меликов прогнан! – сказал я. – Он ведь ушел сам вследствие крушения задуманных им преобразований». – «Нет! – воскликнул Делянов торжествующим голосом, – прогнали! прогнали! Вы знаете ли, какой это человек? Ведь он Россию погубить хотел!» – «Да что вы, Иван Давыдович, ведь с Россией погиб бы и он сам. Не понимать этого он, как умный человек, не мог. Я его не знаю и никогда не видел, но мне кажется, что в его уме сомневаться нет возможности». – «Какой он умный человек?! – почти закричал Делянов. – Какой умный человек? Просто лукавый армяш-ка!»... И вот этого-то лукавца мне не раз приходилось упрекать в чрезмерной и ненужной, почти что болтливой откровенности с разными подозрительными личностями, которые являлись 1ш йгег 1е$ уег$ с1и пег...⁶⁸⁸

Кратковременные почитатели графа Лорис-Меликова в то время, когда он был у власти, с восторженною искательностью провозглашали его замечательным государственным человеком, но это его свойство было так же недостоверно, как и его лукавство. Это был просто очень хороший, доброжелательный человек, чуждый узкого себялюбия и корыстолюбивого эгоизма и одаренный здравым смыслом, способным, однако, к девиациям под влиянием темперамента и настроений. Для государственной деятельности в истинном смысле этого слова у него, как он и сам признавал, недоставало знания России, а я прибавлю, что недоставало и знания людей, а подчас и некоторых существенных сведений о государственном устройстве. Его письма ко мне содержат в последнем отношении немало явных примеров. Сам сознавая недостаточное знакомство с теорией государственного управления и устройства, он начал учиться этому, рке сойдя с широкой правительственной арены. Я не раз заставал его в Висбадене за чтением сочинений по финансовому и административному праву, причем он очень интересовался прогрессивным подоходным налогом, находя в нем практически близкое и справедливое, по его мнению, разрешение острых сторон социального вопроса. Он увлекался чтением французских парламентских отчетов, часто задавая вопросы о коренных началах конституции, причем мне не раз даже пришлось объяснять ему, по его просьбе, разницу между строго-парламентским и конституционным управлением. Но при этом надо заметить, что он был одарен чрезвычайной понятливостью и быстрой сообразительностью, так что с двух-трех слов схватывал существо вопроса и затем уже твердо владел им.

Россию он знал по русскому солдату, с которым так много имел дела. Но о крестьянстве и о среднем сословии составлял себе понятие по кавказским туземцам или по теоретическим взглядам, почерпнутым из чтения. Отсюда его готовность оперировать т атта гШ⁶⁸⁹ в предположении, что народная жизнь с ее обычаями и особенностями легко уложится в предвзятые схемы. Отсюда его несколько высокомерное и вследствие того недостаточно вдумчивое отношение к развитию революционной деятельности, которую он считал наносным явлением, долженствующим сложить орркие при первых же шагах правительства по либеральному пути. Отсюда его взгляд на периодическую печать того времени как на могущественную силу, имеющую всенародное влияние, и его отношение к некоторым деятелям прессы, как к представителям твердого и неуклонного политического направления, тогда как эти господа при первой же его неудаче отвернулись от него, не брезгуя возможностью поливать его имя помоями или насмешливо именуя его «диктатором сердца».

Отсутствие знакомства с людьми было третьим его недостатком, и весьма важным, ибо истинный государственный человек должен не только знать людей вообще, но быть знаком и с личностями. Все было ново для бедного Лорис-Меликова в Петербурге. Ему приходилось смотреть на своих возможных сотрудников чрез узкую призму приближенного к нему образцового бюрократа Каханова, вечно стремившегося к какому-нибудь министерскому портфелю, или через одностороннюю оценку одного из влиятельных лиц судебного ведомства. Оба эти лица, конечно, вполне добросовестно заблуждаясь, не раз, по его словам, убеждали его в том, что в Петербурге совершенно нет людей, могущих быть ему полезными и нелицемерными сотрудниками. Впоследствии Лорис-Меликов горько сожалел, что с «человеколюбивым стражем закона» Виктором Антоновичем Арцимовичем¹⁰ и некоторыми другими он познакомился лишь после своего падения. Он считал, например, стойким и выдающимся деятелем одного очень влиятельного гласного городской думы, не побрезговавшего впоследствии ролью подставного акционера в борьбе двух железнодорожных тузов и отдачей внаймы квартиры в своем доме на бойком месте под публичный дом. Он не предвидел, конечно, что этот господин, уверявший его в своей безусловной преданности, сознательно уклонится от участия в заседании городской думы, когда после падения Аорис-Меликова будет баллотироваться вопрос об избрании последнего почетным гражданином Петербурга и против него будет произнесена заранее заявленная, исполненная страстных обвинений речь. И по отношению к иностранным деятелям взгляды Аорис-Меликова не отличались проницательностью...

Но если при ближайшем знакомстве Лорис-Меликов оказывался не подходящим к идеалу государственного деятеля, каким последнего привыкли представлять себе на Западе, то это же знакомство заставляло ценить встречу и близость с ним просто как с человеком. От него веяло теплом чуткого и нежного сердца, в нем было много трогательного простодушия, а ум его, яркий и своеобразный, как я рке говорил, отражался в метких определениях и в милом и тонком юморе. Даже обычная речь его, с любимыми им словечками и обращениями вроде: «отец родной», «вот он какой пистолет!», «тара-бара-крута гора», «кончал базар!» и т. п. была привлекательна по тому внутреннему огню, которым была проникнута. Я ни разу не слышал Аорис-Меликова говорящим о чем-либо равнодушно или просто для того, чтобы что-нибудь сказать. В последнем случае он предпочитал молчать, слегка улыбаясь, в то время как умные и «горячие» глаза его смотрели с едва уловимой насмешкой. И слушать он умел превосходно – внимательно и не перебивая, – понимая наслаждение не только содержанием, но и самою структурою рассказа. В этом отношении он был в полном смысле воспитанным по-европейски человеком.

Проводя, во время моего первого пребывания в Висбадене, почти каждый вечер с Лорис-Меликовым и возвращаясь нередко под впечатлением его рассказов, я, на свежую память, записывал существенные из них его подлинными словами. Привожу некоторые из них, исключив те, которые, по отношению к упоминаемым в них лицам, имели интимный характер. «Вот моя история: мой отец был человек полудикий, едва умел подписать свою фамилию по-армянски, а по-русски ничего не знал. Я рос привольно, но без всякого воспитания. На одиннадцатом году меня отвезли в Москву, в Лазаревский институт. Мне хотелось в университет, но там произошла какая-то история, и я очутился в Петербурге, в большой конюшне, как я называю юнкерское кавалерийское училище. Окончил и попал на Кавказ, адъютантом к Воронцову. Ему я обязан всем. Эти десять лет при нем были для меня школой жизни. Карьера пошла удивительно быстро. Явились мечты. Думалось: если б дойти до того, чем был для Кавказа Вельяминов, Фрейгат и др. Приходилось бывать в обществе, не хотелось быть хуже других. Стал учиться, читать, думать, – не забывал и своего специального дела. А тут – эта война, Карс... Зовут затем «усмирять чуму». Я Поволжья вовсе не знаю. Нет! Поезжай. А там – вдруг сатрапом на 12 милл. в Харькове. Делай, что хочешь: судью застрели, губернатора сошли, директора гимназии повесь!! Едва успел оглядеться, вдуматься, научиться, вдруг – бац! – иди управлять рке всем государством...»

Кони А.Ф. Граф М.Т. Лорис-Меликов. Собр. соч. Т. 5. М., 1968. С. 188—195.

¹ Ковалевский Михаил Евграфович (1829—1884) – сенатор, в 1866 г. – обер-прокурор; в 1880 г. ревизовал Оренбургский край. С 1881 г. – член Государственного совета.

² Цезарь Гай Юлий (100 – 44 до н. э.) – римский диктатор, полководец.

³ Грот Константин Карлович (1818—1897). В 1835 г. окончил курс в Царскосельском лицее; был самарским губернатором, при подготовке реформы 1861 г. – член комиссии о губернских и земских учреждениях. В начале 1880-х гг. – главноуправляющим IV отделением Его Императорского Величества канцелярии.

⁴ Эдуард VII (1841 —1910) – английский король, сын королевы Виктории и принца Альберта. В 1900 г. по смерти своей матери вступил на престол.

⁵ Делянов Иван Давыдович (1818—1897) – граф. В 1858—1865 гг. – попечитель Санкт-Петербургского учебного округа; с 1866 г. – товарищ министра народного просвещения. В 1882 г. – министр народного просвещения. По уставу 1884 г. самоуправление университетов заменялось системой бюрократической регламентации академической жизни.

⁶ Склифосовский Николай Васильевич (1836—1904) – хирург.

⁷ Пирогов Николай Иванович (1810—1881) – анатом, хирург, общественный деятель и педагог, основоположник военно-полевой хирургии. Участник Севастопольской обороны (1854—1855), Франко-прусской (1870—1871) и Русско-турецкой войн.

⁸ Сутугин Василий Васильевич (1839—1900) – доктор медицины.

⁹ Ведомство учреждений Марии Федоровны (1759—1828) – императрицы, жены Павла I, – возникло из воспитательных и благотворительных организаций, бывших с 1796 г. под ее управлением. В 1828 г. все эти учреждения и школы были переданы в управление IV отделения собственной Его Императорского Величества канцелярии.

¹⁰Арцимович Виктор Антонович (1820—1893). Окончил курс в училище правоведения в 1841 г. Участвовал в сенаторских ревизиях. В 1854 г. назначен тобольским губернатором, в 1858 г. – губернатором в Калуге. Активно участвовал в подготовке реформ 1860-х гг.

№ 84

«КАРАЮЩИЙ МЕЧ, ОБВИТЫЙ МИРНОЙ ОЛИВОЙ»

Обуздать крамолу, положить конец революционному террору и установить точки сближения между правительством и легальной либеральной оппозицией в среде общества, – такова была руководящая мысль, которую Лорис-Меликов полагал в основу своей программы, становясь во главе «Верховной распорядительной комиссии». Карающий меч, обвитый мирной оливой, – вот что избрал он своим орркием: меч для подпольных террористов, олива для либеральной оппозиции. Разумеется, и революционеры, и реакционеры встретили эту программу с одинаковой враждебностью. Революционеры тотчас сложили про Лорис-Меликова язвительную песенку, которая пошла по устам:

Мягко стелет, жестко спать, —

Лорис-Меликовым звать...

Изменение правительственной политики в либеральном направлении представлялось Лорис-Меликову лишь в виде возвращения к принципам первой поры царствования Александра II, к периоду освободительных реформ, к широким правительственным мероприятиям, направленным на материальное благоустроение освобожденной деревни, к развитию всесословного местного самоуправления, – земского и городского, – к расширению свободы печати, к преобразованию податной системы на более демократических началах. Стоял он и за привлечение местных общественных деятелей к участию в подготовке законодательных мероприятий... в формах 60-х годов.

Но существенное различие между Лорис-Меликовской программой и стремлениями либеральной части общества состояло в том, что Ло-рис-Меликов смотрел на положения своей программы как на конечный предел государственной обновительной работы, тогда как в глазах либеральной части общества это был лишь первый шаг к полному водворению в России правового порядка, основанного на конституционных гарантиях свободы и права. Лорис-Меликов стремился только вернуться к системе, которая была выдвинута в начале царствования Александра II, и этим исчерпывалась задача, которую он себе ставил.

Кизеветтер А. А. На рубеже двух столетий (Воспоминания 1881—1914). Прага, 1929. С. 94, 96-97.

Кизеветтер Александр Александрович (1866—1933) – историк, публицист, общественный деятель. Окончил Московский университет, ученик В.О. Ключевского. Видный деятель «Союза освобождения» и конституционно-демократической партии, один из главных сотрудников «Русских ведомостей». Во II Государственной думе состоял депутатом от г. Москвы. С 1922 г. – за границей, профессор Пражского университета.

№ 85

«РУССКИЕ ВЕДОМОСТИ» О ПОСЛЕДНИХ ДНЯХ ЛОРИС-МЕЛИКОВА

Между высокопоставленными лицами, посещавшими графа, следует прежде всего отметить Великого князя Михаила Николаевича, приезжавшего очень часто из Канн навещать больного. Беседы с Великим князем о Кавказе, о недавних битвах, в которых они участвовали, всегда оживляли графа и доставляли ему большое удовольствие, но Михаил Тариелович не предавался [иллюзиям] и знал, что в случае новой войны России нельзя будет более рассчитывать на него. За несколько дней до своей смерти граф велел телеграфировать в Неаполь дочери Софье Михайловне Новиковой и сыновьям в Россию, чтобы они поскорее приехали в Ниццу. 24 декабря утром Михаил Тариелович заявил графине, что сегодня будет последний визит доктора. Когда испугавшаяся этих роковых слов графиня стала успокаивать больного, он опять повторил, что чувствует, что умрет в тот же день, и ркасно сожалел, что не может еще раз обнять свою старушку мать, проживающую так далеко в Тифлисе.