Текст книги "Граф М.Т. Лорис-Меликов и его современники"

Автор книги: Борис Итенберг

Соавторы: Валентина Твардовская
сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 54 страниц)

⁶ Вучетич Гавриил Иванович, из черногорских дворян, в 1860-е гг. служил на Кавказе, с 1871 г. – полицмейстер в Астрахани, полковник.

⁷ См. док. № 19 и примеч. к нему.

⁸ Пузыревский Борис Осипович – начальник телеграфной станции Астраханской губернии.

⁹ Сумма ассигнований и затрат на эпидемию точно не установлена: сведения о них самые разные.

¹⁰Об этом см. подробнее во вступительйой статье.

¹¹В Астрахани Лорис-Меликов пробыл с 19 февраля до 30 марта 1879 г.

№ 21

«ГРАФ ОБНАРУЖИВАЛ ДЕЯТЕЛЬНОСТЬ ИЗУМИТЕЛЬНУЮ..>

В понедельник, 12 декабря скончался в Ницце граф М.Т. Лорис-Меликов. Эта весть, облетевшая уже всю Россию, несомненно, произвела повсюду огромное впечатление. Перед свежею могилой, быть может, хотя на время смолкнут его враги, затихнет клевета и злоба, и светлый образ этого выходящего из ряду государственного деятеля получит, наконец, справедливую оценку.

<...> Судьбе угодно было поставить меня в близкие отношения к покойному. С января 1879 г. по 4 мая 1881 г. – день увольнения его от должности министра внутренних дел – я был одним из его сотрудников, очевидцем его деятельности во время ветлянской эпидемии, в бытность его временным харьковским генерал-губернатором, главным начальником Верховной распорядительной комиссии, наконец, министром. Я не имею претензии в кратком газетном очерке излагать подробную биографию графа, ни входить в обсуждение его государственной деятельности. Для этого не настало еще время, да и подобная задача мне не по силам. Я желаю пока передать лишь несколько личных воспоминаний о покойном, обрисовывающих эту выдающуюся личность. 24-го января 1879 г. гр. Лорис-Меликов назначен был временным астраханским, саратовским и самарским генерал-губернатором, с обширными полномочиями по принятию мер к прекращению появившейся в Астраханской губернии заразы и с неограниченным кредитом. Будучи командирован министром внутренних дел Л.С. Маковым в распоряжение графа, я представился ему 25-го, а на другой день выехал вместе с ним в числе множества сопровождавших его лиц: военных, ученых, медиков, представителей Красного Креста и др. 28-го мы прибыли в

Царицын, избранный на первое время главною квартирой, и в тот же день случай доставил меня к графу в близкие отношения, которые, как я рке сказал, не прекращались до момента его увольнения от должности министра внутренних дел...

Для прекращения эпидемии в распоряжении графа назначены были несколько казачьих и пехотных полков, пограничная и карантинная стража, генералы из Государственной свиты, флигель-адъютанты, 70 медиков из всех концов России, несколько ученых профессоров разных академий и университетов, отряд Красного Креста, флотские штаб-офицеры, полевой штаб, полевое интендантство, полевые жандармские чины и даже – неизвестно для чего – полевой суд. К этому нркно прибавить еще несколько корреспондентов столичных газет и 22 представителя иностранных государств, присяжных, якобы для изучения характера эпидемии, а в сущности для контроля за нашими действиями.

Вся эта масса народа нахлынула в Царицын сразу. Между тем ни указаний, ни инструкций, ни каких-либо руководительных начал ниоткуда дано не было, никаких кредитов не ассигновано, и все гражданское управление графа состояло из меня и взятого мною, по праву сильного, писца из Царицынского уездного полицейского управления !

Легко себе представить, что за хаос царил, какова была суматоха в первые дни. Мало-помалу, однако, благодаря живым и энергическим распоряжениям графа, конечно, словесным и в крайнем случае телеграфным, вся эта наехавшая толпа была распределена, снабжена и деньгами, и указаниями и разъехалась по местам. Граф обнаруживал деятельность изумительную: с раннего утра и до поздней ночи, не отдыхая ни минуты, он то встречал и провожал приходившие войска, то перенимал командированных в его распоряжение лиц, то выслушивал доклады по разнообразным предметам, то присутствовал в огражденном при нем санитарном комитете, то объезжал различные городские учреждения и заведения и проч и проч. Чуть ли не в день его приезда произошли два оставшихся у меня в памяти эпизода.

Ему представлена была разработанная врачами и одобренная городским управлением инструкция для санитарного оздоровления Царицына. В числе рекомендуемых его мер значилось: «Необходимо ежедневно раскрывать в домах для освежения воздуха форточки и почаще ходить в баню». Между тем во всем Царицыне, начиная с дома, в котором жил граф (лучшего в городе), не только не было ни одной форточки, но и самое назначение их оставалось, по-видимому, неизвестным; что же касается совета посещать бани, то он помещен был в инструкции, очевидно, для красоты слога, так как единственная имевшаяся в Царицыне баня незадолго до нашего приезда была разрушена по распоряжению самого же городского управления... Энергическое «приветствие» графа членам царицынского муниципалитета, вероятно, не забыто ими и до сих пор.

Царицынскую тюрьму граф нашел в таком ркасающе-грязном состоянии, что тут же объявил смотрителю, что если он в сутки не приведет свой замок (!) в исправность, то будет расстрелян... Эти энергические «приветствия» и угрозы имели платонический характер, и, конечно, никогда не были бы приведены в исполнение, но они были необходимы для устранения распущенности в критическую минуту, какую переживала тогда Россия.

Более всего хлопот задавали графу врачи и ученые профессора. «Верите ли, – говорил мне граф, – ей-ей, легче командовать 100-тысячною армией, чем согласить двух профессоров...»

Много возни было также с иностранными делегатами. В числе их были, конечно, и такие светила, как проф. Гирш из Берлина, но и много шушеры, напр., делегаты от Румынии в каких-то фантастических гусарских мундирах, ни аза не смыслившие в медицине, или шведы, которые от Царицына добрели только до Сарепты (25 верст), да там и застряли, да так, что их потом разыскивали мерами полиции... Особенно возмущал графа делегат от Турции. «Эти шельмы, говорил он, – сами разводят чуму, а еще смеют приезжать за нами наблюдать. Пари держу, что присланная к нам бестия не более как цирюльник, получивший медицинский диплом в Пизанском университете: все турецкие «медики» оттуда». На аудиенции у графа турки действительно подтвердили это предвидение.

Покончив с распоряжениями в Царицыне, граф отправился в Астрахань. Попасть туда было нелегко: главный и единственный почтовый тракт от Царицына до Астрахани пролегал через зараженные местности, находившиеся в карантинном оцеплении. Поэтому граф приказал устроить временный путь в обход, через пустынную калмыцкую степь, что и было исполнено в шесть дней. По этому-то пути мы и отправились в двух сквернейших тарантасах, в одном граф со мною, в другом – доктор и ординарец. Трое суток брели мы по голой пустыне, без теплой пищи, без пристанища, по холоду, перенося всякие лишения. Граф перенес все невзгоды с величайшим терпением, ни единым словом не выразил неудовольствия: напротив, был весел, всю дорогу шутил и тут-то рассказал мне анекдот, послуживший, как он выразился, руководящим началом всей его деятельности. Однажды, будучи еще молодым офицером, он послушал разговор двух военных писарей. «Хитрая, брат, штука мазурка!» – «Нисколько, – отвечал собеседник, – мазурка – это вот что: ногами выделывай что хочешь, а в голове расчет держи».

– Всю мою жизнь, – прибавил граф, – я держался этого мудрого правила и ни разу не раскаивался...

Последствия, однако, показали, что он ошибся...

После трехдневного мучительного странствования мы добрались, наконец, до Астрахани. Буквально все население, от мала до велика, высыпало нам навстречу. Все улицы, окна, балконы, даже деревья были усеяны тысячами голов, ревевшими: «Ура!». Густая толпа не только всюду сопровождала графа в его двух с половиной недельном пребывании в городе, но и не отходила ни днем, ни ночью от губернаторского дома, в котором он проживал. Местные остряки уверяли, что астраханцы потому так обрадовались, что с незапамятных времен не видели в своих степях «живого» сановника и что последнее посетившее их высокопоставленное лицо был – Пугачев (никогда, заметим в скобках, в Астрахани не бывавший). Городское управление особым постановлением приняло на себя расходы по содержанию графа и его свиты на все время нашего пребывания. Но граф, поблагодарив городского голову, отказался от такой любезности и все расходы на наше кормление, как и в Царицыне и повсюду, принял на свои средства. Я вел, между прочим, и его личные счета и потому знаю, что ежедневно мы ему обходились довольно дорого, гораздо дороже отпускавшихся ему суточных денег, так что он постоянно приплачивал из своего кармана.

По этому поводу сделаю маленькое отступление. Граф, невзирая на свое армянское происхождение (над которым он постоянно подшучивал, говоря: «Я, братец, армянский человек, хитрый человек»), отличался беспримерным бескорыстием. В обращении с казенными деньгами, предоставлявшимися ему в неограниченном размере и в совершенно бесконтрольное распределение, он был не только неимоверно педантичен, но даже скуп до смешного, что то поразительнее, что в частной жизни он впадал в другую крайность: цены деньгам не знал, никакого значения им не придавал, никогда их не считал, раздавал всякому, кто попросит, и вечно сидел без гроша. <...>

<...> Покончив с делами в Астрахани, граф отправился в зараженные местности, посетил и пресловутую Ветлянку, и, приехав в Царицын, составил подробный отчет Государю и с ним уехал в Петербург, куда прибыл 2 апреля, через два часа после покушения Соловьева.

Общее впечатление свое о ветлянском поручении он характеризовал так: «Это, братец, черт знает что такое. В один месяц стоянки моей с войсками под Эрзерумом я потерял от тифа 6 из 12 генералов и 11 тысяч солдат, и Россия не обмолвилась ни одним словом. Здесь в пять месяцев умерло 475 человек, Бог знает еще от чего, а шуму наделали на всю Европу...»

Скальковский А. Воспоминания о графе Лорис-Меликове // Новое время. 1889. 10 января.

Александр Аполлонович Скальковский – в 1879—1881 гг. правитель канцелярии Лорис-Меликова. Брат писателя и публициста К.А. Скальковского, сотрудника редакции «Нового времени». Обещанное продолжение воспоминаний А. Скальковского о Лорис-Меликове в газете не появилось.

2. В БОРЬБЕ С КРАМОЛОЙ В ХАРЬКОВСКОЙ ГУБЕРНИИ

№ 22

«ХАРЬКОВ ВСТРЕТИЛ ГРАФА НЕ ДРУЖЕЛЮБНО...»

Приехав в Петербург и узнав на вокзале о благополучном избавлении Государя от опасности, граф, не переодеваясь, отправился в Зимний дворец и, возвратясь оттуда, объявил нам, что в Астрахань он больше не возвратится, а едет в Харьков, куда назначается генерал-губернатором. 5-го апреля вышел указ об учреждении временных генерал-губернаторов, облеченных чрезвычайной властью, в С.-Петербурге, Харькове и Одессе, а 20-го наше неизменное трио, т. е. граф, я и ординарец его Писарев, выехали в Харьков на неведомую деятельность. Говорю «неведомую» потому, что кроме коротенького указа об учреждении должности временных генерал-губернаторов, никаких других указаний и инструкций дано не было, зачем едем и что должны делать – было неизвестно, ни одной копейки денег и ни одного человека не отпущено. Вся эта метаморфоза произошла так быстро и неожиданно, что мы не успели даже привести в порядок наших костюмов и, обносившись в странствиях по астраханским степям, представляли по внешности жалкое зрелище. Как теперь вижу графа в истрепанной военной шинели, с повязанным на шее кожечным гарусным шарфом. Мы, его «свита», имели еще более плачевный вид. Я обратил внимание на это графа: «Нельзя сказать, чтобы въезд в Харьков полномочного царского представителя имел торжественный характер». – «Пустяки, братец, – отвечал мне граф, – не важно, как мы въедем, а как выедем». И действительно, когда 10 месяцев спустя граф был уже в Петербурге и в Харьков пришло известие о неудавшемся покушении на его жизнь, в церквах служили молебны, весь город осветился иллюминацией, толпы народа наполняли улицы и все без исключения выражали искреннюю радость.

На вокзале графа встретили представители всех гражданских ведомств и городского управления, но зато вполне отсутствовали высшие военные власти, что для него, как старого, заслуженного, храброго воина было всего чувствительнее, тем более что эта невежливость была умышленная. Мало того, что командующий войсками генерал Минк-виц¹, будучи во всех отношениях младшим, не только не счел нужным приехать сам, но распорядился не оказать графу внимания, на которое тот имел право, не выставил почетного караула. Граф по наружности не выказал ни малейшего неудовольствия: напротив, приехав в гостиницу, он тотчас же переоделся в полную парадную форму, отправился к Мин-квицу и, вытянувшись перед ним во фронт, произнес обычную фразу: «Честь имею явиться вашему высокопревосходительству, временный харьковский генерал-губернатор генерал-адъютант граф Лорис-Мели-ков». Этим поступком он сразу поставил 1е$ пеиг$ с1е $оп с61ё*.

Вообще, Харьков встретил графа не особенно дружелюбно. Несколько дней спустя, когда генерал Минквиц был рке уволен от должности командующего войсками с назначением членом военного совета и харьковое общество давало ему прощальный обед, один из ораторов, перечисля заслуги (?) Минквица, воскликнул... «вот вместо этого заслуженного деятеля прислан сюда никому не известный, неведомый нам генерал». Граф только улыбнулся, но в ответ на предложенный за его здоровье тост сказал, между прочим, что ему и в мысль не приходило ставить свои заслуги в параллель с заслугами генерала Минквица, что он не сомневается, что Харькову имя его, графа, не знакомо, так как он для него ничего еще не сделал, но что употребит все усилия вывести свое имя из неизвестности. Такая ироническая речь, сказанная притом с присущим графу ораторским искусством, тут же завоевала ему общие симпатии.

Прежде чем действовать, граф пожелал ознакомиться с положением дел. Для этого он обратился к содействию местных высших судебных чинов, достойных полного уважения.

Харьков находился тогда в состоянии некоторой анархии. За три месяца до его приезда был убит местный губернатор кн. Кропоткин²; в университете и в ветеринарном институте происходили крупные беспорядки, прекращаемые военною силой и даже казачьими нагайками; студенты учением не занимались, своевольничали и доходили до такого безобразия, что, например, на похоронах одного из своих то-

Окружающих на свою сторону (фр )-

варищей несли открыто по улицам венок с надписью: «От социалистов – социалисту»³; высшая учебная власть и учебный персонал не пользовались никаким авторитетом; даже школьники, гимназисты и гимназистки, были так распущенны, что появлялись безнаказанно в загородных кафе-шантанах, что вынудило графа опубликовать приказ по полиции о недопущении воспитанников к соблазнительным зрелищам и обратиться с таким же печатным увещаниям к родителям и наставникам⁴; полиция была в таком неуважении, что не проходило ни одного дня, чтобы агенты ее не подвергались оскорблениям и словами, и действием.

Граф Лорис-Меликов прежде всего настоял на перемене нескольких высших представителей власти, тотчас же испросил и привел в исполнение увеличение состава городской и уездной полиции, выхлопотал значительную прибавку ей содержания, уволил неугодных, затем, разобрав несколько дошедших до него случаев столкновения полиции с публикою, он строго наказал виновных, не различая, были ли то частные лица или полицейские чины, после чего подобные столкновения более не возобновились.

Пригрозил военным судом и угрозу эту привел в исполнение в нескольких случаях поджога помещичьего имущества и распространения толков о переделе дворянских земель. Затем принялся за учебные заведения. Собрав к себе попечителя, ректора⁵ и профессоров, он вступил с ними в беседу, во время которой просил сообщить ему общее число удаленных, исключенных и высланных за беспорядки студентов. Получив в ответ довольно внушительную цифру, он спросил: «А сколько удалено профессоров?» И когда ему доложили, что ни одного, сказал: «Очень жаль, но предупреждаю вас, что отныне будет наоборот: за всякий беспорядок отвечать мне будете вы, господа. Вам вверяются юноши исключительно для того, чтобы вы их учили и наставляли добру, а вы, не сумев приобрести между ними авторитета, думаете заменить его популярничаньем. Так более не будет».

Приведу еще один характерный случай. В Харькове задумано было учреждение Технологического института. Когда здания для него были уже отстроены и на них затрачено около 1,5 млн рублей, возбудился вопрос: нужно ли открывать институт? Местная власть, ничтоже сум-няшеся, высказалась в том смысле, что институт бесполезен, а выстроенные для него здания должны быть обращены под казармы для войск. Бывший министр внутренних дел Маков не удовольствовался однако таким простым решением и, пользуясь назначением гр. Ло-рис-Меликова в Харьков, передал этот вопрос на его разрешение. Граф созвал совещание из губернатора, губернского предводителя дворянства, председателя губернской земской управы, ректора и профессоров университета и инженеров путей сообщения. Изложив обстоятельства дела, он прибавил, что сознает себя совершенно некомпетентным и поэтому может высказать свое заключение лишь после того, как выслушает все мнения «за» и «против». Речь его два раза прерывалась одним из присутствующих губернских сановников словами: «Да это все известно и рассуждать тут не о чем». Граф сперва промолчал, а затем, обратившись к своему т^еггир^еиг’у⁶⁵⁷, сказал: «Я убежден, что вам все известно, но я-то ничего не знаю и потому желаю поучиться». Совещание единогласно высказалось за открытие института, что и последовало уже после отъезда графа.

В среде учащейся молодежи граф популярности не искал и такое искательство презирал; в беседы и объяснения со студентами не вступал, как это тогда было в моде; напротив, виновных не щадил и с попадавшими в их среду вредными элементами не церемонился, но в своих действиях обнарркивал такую строгую справедливость, такое беспристрастие, не исключавшее благожелательности к молодежи, что заслркил в среде их глубокое к себе уважение, выразившееся в полном соблюдении порядка во все время, пока он был генерал-губернатором.

В свободные промежутки он посетил губернские города остальных 5 подчиненных ему губерний: Полтаву, Чернигов, Курск, Орел и Воронеж с целью ознакомиться на местах с представителями власти и с положением дел. Повсюду его встречали с восторгом, везде простота его обращения, его доступность, его живой и проницательный ум, его красноречивая, исполненная добродушного юмора речь производили обычное обаяние: в речи примирялись, всякие шероховатости сглаживались, обычные в провинции столкновения и пререкания между властями устранялись; достаточно было несколько его слов, чтобы все требования административной власти исполнялись беспрекословно...

В Орле на завтраке, данном городским обществом, в ответ на обращение к нему приветствия, граф произнес речь, произведшую такой фурор, что городской голова купец Авилов в порыве восторга вскочил со своего места и поцеловал у него руку, чем немало смутил графа и остальных присутствующих. Когда на другой день Авилов явился к графу благодарить за оказанную честь, последний заявил ему, что не приедет более в Орел до тех пор, пока городское общество не выстроит казармы для войск, крайне в них нуждавшихся. «В<аше> с<и-ятельство>, – отвечал Авилов, – все для вас сделаем. Если бы вы только знали, сколько у нас тут (указывая на сердце) накопилось, да только говорить-то мы не умеем». Граф, поглядев на него, покачал головою и сказал: «Ну, да и плут же ты должен быть, братец». Слова эти оказались пророческими, так как несколько лет спустя тот же Авилов за ограбление банка был сослан в Сибирь.

В ноябре 1879 г. покойный Государь возвращался из Крыма. Провожая Его Величество по своему краю, граф доложил ему о положении дел, о принятых им мерах, и как результат их – о полном спокойствии во вверенных ему губерниях, достигнутом не путем устрашения, а обращением к благомыслящей части общества с приглашением помочь правительству в борьбе его с крамолою. Государь за все его распоряжения горячо его благодарил и несколько раз повторил: «Ты вполне понимаешь мои намерения». Когда граф заявил Его Величеству, что наиболее существенную помощь и поддержку он встретил в чинах судебного ведомства вообще, а в прокуратуре в особенности, то Государь заметил: «Это очень приятно, но откровенно признаюсь, я от тебя первого это слышу».

Вообще пребывание в Харькове, по собственному признанию графа, было лучшей порой его деятельности. Но счастие никогда не бывает продолжительно. Наступила пора испытаний.

Ввиду предстоящего 19 февраля 1880 года празднования 25-летия царствования в Бозе почившего Императора Александра И, все генерал-губернаторы собирались в Петербург. Изготовив подробный отчет о своей десятимесячной деятельности, граф и мы, необходимые его спутники, выехали в Петербург, куда и прибыли 28 января.

СкальковскийА. Воспоминания о графе Аорис-МеХикове // Новое время. 1889. 10 января.

¹ Минквиц Александр Федорович (1816—1882) – генерал-адъютант, в 1872– 1877 гг. – помощник командующего войсками Варшавского военного округа, в 1877—1879 гг. – командующий войсками Харьковского военного округа.

² Кропоткин Дмитрий Николаевич (1836—1879) – князь, харьковский генерал-губернатор, двоюродный брат революционера П.А. Кропоткина. Убит 9 февраля 1879 г. в результате террористической акции, исполнителем которой был Г.Д Гольденберг.

³ Венок с надписью «Социалисты – социалисту» нес студент Харьковского университета В. Ключарев (Щетинина Г.И.Студенчество и революционное движение в России. Последняя четверть XIX в. М., 1987. С. 47).

⁴ Отмечая, что в публичных садах Харькова «Шато де Флер» и «Тиволи» «не всегда соблюдаются правила благопристойности и приличия, к явному оскорблению общественной нравственности», генерал-губернатор приказывал не допускать в эти заведения учащихся средних и низших учебных заведений и предоставлял право бесплатного входа во все увеселительные заведения Харькова полиции и учебному начальству для наблюдения.

Считая, что одними полицейскими мерами порядка не достигнуть, генерал-губернатор выражал уверенность, что «встретит поддержку родителей» (Харьковские губернские ведомости. 1879. 23 мая).

⁵ Питра А.С. – ректор Харьковского университета; Жерве П.К. – попечитель Харьковского учебного округа.

№ 23

ЛОРИС-МЕЛИКОВ ПРОТИВ Д.А. толстого 1

«...Все доходящие до меня отзывы единогласно свидетельствуют, что г. Жерве ни в среде ученого персонала университета, ни между воспитующимся в ней юношеством не пользуется тем высоким уважением, какое должно быть присуще попечителю округа. Не имея влияния в среде профессоров, он не сумел приобрести его и между студентами. В результате является недоверие к нему со стороны тех и других. Не пользуясь, таким образом, авторитетом, он лишен возможности благотворно воздействовать как на учащих, так и на учащихся, а это, в свою очередь, влечет за собою отсутствие нравственной связи между профессорами и студентами.

Между тем такая взаимная связь теперь необходимее, быть может, чем когда-либо. Вашему Сиятельству известно, каким нареканиям подвергается в настоящее время учащаяся молодежь. Не отвергая, что известная часть ее, особенно в последние годы, поведением своим, связями с людьми заведомо неблагонадежными, наконец, косвенным и даже непосредственным участием в преступных проявлениях политического свойства заслужила упадающие на нее обвинения, я не могу и не считаю справедливым всю ответственность за это возлагать только на молодежь. Твердо убежден, что при лучшем составе университетских профессоров и при более строгом отношении их к своим обязанностям, не только научным, но и нравственным, многие из совершившихся прискорбных явлений вовсе не могли бы иметь места...

Сверх того, по доходящим до меня сведениям, некоторые из профессоров, не имея возможности приобрести уважения учащейся молодежи исключительно своими научными знаниями, служением одним интересам науки, всегда благотворно на нее действующим, ищут популярности в потворстве ее заблуждениям и в лести незрелым ее порывам. Такой образ действий, встречающийся, к прискорбию, и в среде здешнего ученого персонала, должен быть назван прямо преступным, ибо подобные преподаватели, уличить которых весьма трудно, вместо того, чтобы быть наставниками и руководителями юношества, вверяемого их попечению, их нравственной охране, являются косвенными и безнаказанными подстрекателями его к деяниям, ведущим к весьма печальным последствиям...

Поэтому я покорнейше прошу Ваше Сиятельство, в интересах дела, которого Вы являетесь естественным охранителем, и дабы облегчить и мне, как временному сотруднику Вашему, исполнение возложенного на меня Монаршим доверием поручения, благоволить безотлагательно отозвать г. Жерве от занимаемой им должности.

Прежние заслуги его мне неизвестны. Поэтому, не считая себя вправе касаться означенного предмета, предоставляю благосклонному усмотрению Вашему дальнейшее устройство его служебного положения...

Примите уверение в истинном почтении и совершенной преданности.

Граф Аорис-Меликов».

Письмо М.Т. Аорис-Меликова министру народного просвещения графу Д.А. Толстому 5 мая 1879 г. // ГА РФ. Ф. Лорис-Меликова, оп. 1, д. 26, лл. 3—6.

¹ Жерве Петр Карлович – попечитель Харьковского учебного округа, был ставленником графа Дмитрия Андреевича Толстого (1823—1889) – министра народного просвещения и обер-прокурора Синода (1866 —1880). В 1879 г. П.К. Жерве был сменен на посту попечителя генералом Максимовским.

2

«Вследствие письма Вашего Сиятельства от 5 сего Мая за № 20, в котором Вы изволили заявить о необходимости для пользы дела отозвать безотлагательно Тайного Советника Жерве от занимаемой им должности Попечителя Харьковского Учебного Округа, имею честь уведомить, что ввиду возложенной на Вас Государем Императором ответственности за состояние вверенного Вашему управлению края, я вижу себя вынужденным согласиться на исполнение выраженного Вами положительного в этом отношении требования.

Вместе с тем, однако же, я не усматриваю ни возможности, ни необходимости к отозванию г. Жерве немедленно от занимаемого им поста, так как не могу считать его ни человеком политически неблагонадежным или неблагонамеренным, ни положительно вредным в отношении к управляемым им учебным заведениям... Во всяком же случае, я считаю совершенно необходимым предварительно выждать окончания в учебных заведениях испытаний, кои непременно должны происходить под надзором Попечителя, который имеет по крайней мере возможность следить за ними и достаточную для сего опытность, между тем как то лицо, которому, в случае его немедленного удаления, пришлось бы его заместить, а именно Ректор Университета, еще менее может считаться подходящим в деле управления округом, уже по той причине, кроме многих других, что он сам занят испытаниями в Университете. Сверх сего Попечитель Жерве в настоящее время отправился для осмотра учебных заведений в Тамбовскую и Воронежскую губернии. По всем этим причинам я считаю нужным отложить первый приступ к отозванию его из Харькова по крайней мере до возвращения его в сей город...

Примите уверения в совершенном моем почтении и преданности.

⁴ Граф Дмитрий Толстой».

Письмо министра народного просвещения гр. ДА. Толстого Временному Харьковскому генерал-губернатору гр. М.Т. Лорис-Меликову 15 мая 1879 г. // ГА РФ. Ф. М.Т. Лорис-Меликова, оп. 1, д. 26, л. 9.

На письме помета: «Совершенно конфиденциально».

№ 24

ХАРЬКОВСКИЙ ГЕНЕРАЛ-ГУБЕРНАТОР ГЛАЗАМИ «ВЕРХОВ»

Конфиденциально.

Петербург, 9.У.79 г.

«Многоуважаемый граф, пишу сегодня собственно для того, чтобы Вам передать то впечатление, которое всеми Вашими действиями и сообщениями вызывается и производится в М<инистер>стве в<нутренних> д<ел>. Вчера вечером Маков мне тотчас прислал полученные им копии с Ваших отношений и писем к шефу жандармов и м<инистру> нар<одного> пр<освещения> и Ваше письмо от 6-го... Ему нужно было (и это похвально) поделиться отрадным чувством. Нашелся один человек в Российском Государстве, но и за ним нужно было обратиться к Кавказу. Какое право учение! Даже в такую критическую минуту, не то что Вы лучше других; это всегда могло бы быть объяснимо. Но Вы одни. Прочие совершенно не в счет! Одесский самодурствует¹; здешний, признаюсь к некоторому моему удивлению, не нашелся². Он как будто еще смотрится в зеркало, спрашивая себя: для чего я здесь, и что я, и как мне быть? Московский пока копирует³, через неделю или две, то, что делается инде. Киевский⁴, не отдохнувший от безрассудного свирепствования против поляков 1863 года, в 1879-м, по-видимому, только расправляет руки в другом направлении и засим себя спрашивает: как это все имена на «ов», или «ин», или «ич», или «тык»? Из Харькова, напротив того, что ни звук, все ладно. Признаюсь, что я с особым, совершенно непривычным чувством прочитал Ваши писания. Думаю, что не ускользнуло ни одного оттенка, от различия между признаваемыми Вами и неизвестными Вам прежними правами ген<ерала>

Ковалинского и Жерве на внимание, до чрезвычайно метких указаний по учебной части⁵. Наприм<ер>, Ваш вывод из отсутствия мундира и привод к наружному безобразию в виде «шика». До Вас никто этого не высказывал. Возвращаюсь к моей мысли, что вторая часть Вашей задачи имеет еще большее значение, чем первая. Не временные неурядицы и опасности, а коренная неурядица и органические недуги требуют радикального лечения. Удастся ли? Бог весть. Но во всяком случае, в этом – роковой для государства и государствующих вопрос. Если мы будем далее идти на социалистическом мужикофильстве, при кабаках, считая площадное «ура!» за политический рычаг; если мы будем по-прежнему гостиннодворство-вать во внутренней политике государства и затыкать окраины за пояс Карповича и забрасывать Европу шапкой Аксакова⁶, если мы будем там давить поляка, а здесь кавказца, там забирать католический костел, а здесь запирать молельню весьма консервативных старообрядцев, если мы будем беречь сотни рублей, когда речь о производительном расходе, и бросать сотни тысяч на непроизводительные, если мы и впредь дадим волю раздражающим и разлагающим толкам печати, и сами будем молчать, по чувству китайского достоинства фарфоровых кукол г-жи Струве, если мы из министров непременно будем творить членов Правительственного клуба, между собою ни на что не согласных, действующих каждый на свой лад, и только съезжающихся на чернильные обеды по понедельникам и вторникам, и пр., и пр., то, конечно, ничего доброго и в будущем ожидать нельзя! Но самая возможность употребления слова «если» доказывает возможность двоякого ответа. Извините, что так дал волю моим аналитическим соображениям. Минута исторической важности. Чем быть России, решится в 1879 и 1880 году. Дикость приемов, невежественность системы, грубость соображений, близорукость взгляда, вот чем мы больны.