Текст книги "Граф М.Т. Лорис-Меликов и его современники"

Автор книги: Борис Итенберг

Соавторы: Валентина Твардовская
сообщить о нарушении

Текущая страница: 47 (всего у книги 54 страниц)

– Я знаю, меня обвиняют в том, что я хотел установить в России визириат. Какой вздор! все дело сводилось к тому, что проектировались регулярные заседания совета министров; но при этом даже и речи не было о постоянном председателе. Должны были собираться по очереди у того или другого; у кого происходило заседание, тот и председательствовал. Далее, предполагалось дела, до того времени восходившие на высочайшее утверждение, разделить на две категории: одни по-прежнему должны были докладываться государю, но предварительно заслушивались в совете министров и только им одобренные представлялись для доклада государю; другие, второстепенные, окончательно решались в совете министров. Ведь трудно себе представить, какие пустяки иногда требуют высочайшего утверждения, например, назначение губернской акушерки. Когда в одном из заседаний совета министров, уже после 1 марта, под председательством самого государя, ему было объяснено это дело, он сказал: «Да это гора свалится с моих плеч», был очень доволен и обнял меня.

– То же насчет конституции, – продолжал Лорис-Меликов, – ничего подобного! Вот что проектировалось. Обыкновенно в декабре бывает сессия губернских земских собраний; так вот в январе депутаты от этих собраний и должны были съезжаться в Петербург для рассмотрения тех проектов, которые правительство считало нркным передать на их предварительное заключение. Эта комиссия имела лишь совещательное значение; ее работы вместе с правительственными проектами должны были поступать в Государственный Совет. Государь (Александр II) говорил мне, что это найдут недостаточным, а я отвечал: «Поверьте, государь, по крайней мере, на три года этого хватит». Будет сделан опыт, который и покажет, насколько есть надобность в дальнейших реформах, насколько в России есть достаточно политически развитой класс.

– С моей точки зрения, – говорил не раз Лорис-Меликов, – для данного момента несравненно большее значение имели другие мероприятия: надо было реформы 60-х годов не только очистить от позднейших урезков и наслоений циркулярного законодательства, но и дать началам, положенным в основу этих реформ, дальнейшее развитие. Только планомерная работа в этом направлении могла создать настоящую почву для более фундаментальной реформы.

В моей памяти отчетливо сохранилась лишь сущность разговоров, детали, которые проводил Лорис-Меликов в подтверждение своих взглядов, конечно, улетучились, да в них и нет особенной важности. Не лишним, однако, нахожу указать на его отношение к польскому вопросу. Тогда лишь этот вопрос, да отчасти остзейские бароны, тревожили покой наших патриотов.

Вероятно, до переселения в Петербург Лорис-Меликов никогда и не задумывался над польским вопросом. Здесь он в числе членов совета мин. вн. дел нашел Александра Ивановича Деспота-Зеновича⁶, убежденного поляка, но выросшего в Москве, в русской семье Тучковых. По своему широкому образованию и высоким нравственным качествам своей безупречной административной деятельности, – он был кяхтинским градоначальником и потом тобольским губернатором. Деспот-Зенович пользовался всеобщим уважением, даже в кругах строго консервативных. Лорис-Меликов сблизился с Деспотом-Зеновичем и нередко обращался к нему за содействием по разным делам, например, хотя бы по вопросу о поднятии Архангельского края. Весьма вероятно, что влияние Деспота-Зеновича сказалось и на взглядах Ло-рис-Меликова на польский вопрос.

– Я говорил государю, что нельзя оставлять поляков под постоянным режимом исключительных законов, нельзя вести бесконечную борьбу против их национальности и веры; что и на поляков следует распространить блага общественных реформ. И государю угодно было одобрить мои взгляды.

Как первый шаг в этом направлении было решено установить более нормальные отношения с римской курией, прерванные после событий 1863 г. (конкордат, заключенный 22 июля 1847 г., был отменен 25 ноября 1866 г.)* С Деспотом-Зеновичем Аорис-Меликов до конца сохранил лучшие отношения.

Хотя во время моих ниццских бесед с Лорис-Меликовым влияние Победоносцева еще далеко не достигло того апогея, как впоследствии, но в знаменательном заседании совета министров, предшествовавшем манифесту 29 апреля, он был главным противником Лорис-Мелико-ва; ему же, не без основания, приписывали и самую редакцию манифеста. Понятно, что Лорис-Меликов не мог без раздражения говорить о Победоносцеве.

– На свою голову уговорил государя назначить Победоносцева обер-прокурором; государь не любил его, считал ханжой и обскурантом. Победоносцев, конечно, человек большого знания, владеет даром слова, выдержанной логикой, и вы легко поймете, какое он может иметь влияние.

Когда Д.А. Толстой подал в отставку (увольнение состоялось не сразу – 24 апреля 1880 г.), к Аорис-Меликову приехал наследник и просил его представить на пост обер-прокурора Победоносцева. Аорис-Меликов исполнил желание наследника, причем при докладе пояснил, что инициатива этого представления принадлежит наследнику. Александр II, ничего не сказав, взял доклад. Прошло некоторое время, опять же по желанию наследника Лорис-Меликов напомнил государю о своем докладе. И вот что получил в ответ:

– В доказательство того, что я не забыл о твоем докладе, вот он, подписанный мною; делай с ним что хочешь, но запомни, что в лице Победоносцева ты имеешь своего злейшего врага.

Я знал, что все начальное образование Лорис-Меликова не шло дальше школы гвардейских подпрапорщиков (нынешнее Николаевское кав. училище). Из бесед с ним вынес, однако, впечатление, что от природы он обладал большим умом, способностью быстро усваивать новые для него идеи и находить для них соответствующие слова для выражения. О чем бы ни шла речь, – можно было соглашаться с ним или нет, – это другое дело; но он ни разу не проговорился так, чтобы выдать свою лишь весьма недавнюю осведомленность в данном вопросе. Напротив, как это почти всегда бывает у людей, прошедших практическую школу, мысль его высказывалась отчеканенно, так и казалось, что она прямо вынесена из опыта жизни. Говорил Лорис-Меликов свободно, без потуг, но в то же время не замечалось и той болтливости, которая так нередка у людей, кое-что схвативших на лету.

Узнав, что я дважды был на Кавказе, причем всякий раз прожил по нескольку месяцев, что в числе моих друзей был В.Г. Гогоберидзе⁷, пользовавшийся всеобщим уважением, Лорис-Меликов охотно пускался в рассказы о Кавказе, особенно о горцах, о том, как, собственно, легко ими управлять, если только бережно относиться к их народным обычаям. А я в таких случаях старался втянуть его в разговор насчет войны 77 года. На мой осторожно поставленный вопрос, в достаточной ли степени он пользовался самостоятельностью, Мих. Тар. только махнул рукой да прибавил: мало ли что было. Но тут же разразился резкой филиппикой по адресу тогда еще здравствовавшей великой княгини Ольги Федоровны.

К слову, Мих. Т. обратил мое внимание, что все расходы на кампанию, составившие 72 м. р., велись на кредитные билеты, чем было сбережено много миллионов. Он этим, видимо, гордился. Личное бескорыстие Мих. Тар., конечно, вне всяких сомнений; в этом отношении даже его злейшие враги не позволяли себе никаких выпадов; можно также вполне поверить его бережливой сдержанности в расходовании казенных средств. Но таковы наши порядки, что и Кавказ в войну 77 г. прославился грандиозными хищениями. Достаточно вспомнить хоть одного действовавшего в Рионском краю генерала, получившего прозвание Цапцарадзе, который при первом приступе контроля вернул 300 т. р., а с остальными поторопился перебраться за границу, где и оставался до конца своей жизни. Когда это дело докладывалось наместнику и докладчик предложил открыть формальное следствие, то получил в ответ: что же, вы хотите с одного вола две шкуры содрать? И дальнейший ход дела был прекращен.

Еще при первых встречах я как-то раз передал Лорис-Меликову о циркулировавшем в Петербурге слухе, что ему предлагался пост председателя комитета министров (слух, как потом оказалось, ни на чем не основанный). Вместо прямого ответа Лорис-Меликов ограничился лишь замечанием, что он всегда определенно высказывался, что считает комитет министров совершенно излишним учреждением.

– Впрочем, многим этот слух кажется несоответствующим теперешнему курсу, – продолжал я, желая вызвать Лорис-Меликова на более определенный ответ.

– Да, я полагаю, что доставляю им большое удовольствие, что нахожусь здесь, а не в Петербурге.

А Аорис-Меликова тянуло в Петербург. Впоследствии мне удалось узнать, что незадолго до наших разговоров, именно 17 сентября 1881 г., он обращался к Н.П. Игнатьеву с вопросом, насколько его возвращение в Петербург не может «навлечь на него хотя бы тень неудовольствия или неприятностей». Необходимость переезда в Петербург он мотивировал заботами о воспитании детей и своими имущественными делами.

В письме он указывал также, что переезд в Петербург может «отклонить могущие возникнуть... нарекания... что он будирует». В конце же письма прибавлялось: «Сожалею очень, что вместо неприглядной жизни за границей, не могу отправиться теперь же на Кавказ или Крым. В Тифлисе, по неокончательному еще решению вопроса, кто будет утвержден наместником, – пребывание мое там было бы крайне неудобно и неминуемо вызвало бы толки; что же касается Крыма, то соседство генерал-адмирала⁶⁸⁵ может также дать пищу к остроумным вымыслам».

Надо думать, что ответ Игнатьева был не особенно благоприятный. Тогда Игнатьев еще не считал свое положение поколебленным и, несмотря по нарркности на дружеские отношения, в душе мог опасаться Аорис-Меликова, как опасного конкурента. Но когда по весне 82 г. Игнатьев стал чувствовать, что почва под ним становится все более и более шаткою, Лорис-Меликов покинул заграницу и поселился около ст. Чудово в имении у своего родственника. Вскоре состоялось назначение мин. внут. дел гр. Д.А. Толстого. Вот что по этому случаю рассказывал мне осенью 83 г. Лорис-Меликов:

– Когда Игнатьев подал в отставку, он вечером был у меня. Кто-то приехал (Л.-М. называл фамилию, но я не запомнил) и сообщил, что преемником назначен Толстой. «Какой Толстой?» – разом воскликнули мы с Игнатьевым. И вот почему. Наследник не раз просил меня повлиять на государя (Александра II), чтобы он уволил Толстого, человека всем ненавистного; и вообще выражался о нем в самом резком тоне. Я всегда отвечал одно: как я могу об этом говорить с государем; вы сын, наследник престола, – только вы можете говорить об этом с государем.

Помогло совершенно случайное обстоятельство, как об этом рассказывал мне А.И. Деспот-Зенович. В комитете министров оберкда-лось представление Макова (мин. внут. дел) о некотором расширении прав раскольников. Толстой резко возражал, но остался в меньшинстве. После закрытия заседания, но когда еще не разошлись, Толстой в частном разговоре возбркденно заметил: все это дел возникло потому, что раскольники заплатили хорошую взятку в м. в. д. Когда об этих словах узнал Маков, то между ним и Толстым вышел крупный конфликт, и оба подали в отставку. Александр II, несомненно, под конец тяготился Толстым, но не увольнял его, чтобы не показать этим, что уступает давлению общественного мнения. Теперь же принял отставку Толстого; но, как говорили, для поддержания престижа, заявив его преемнику, что «система» должна оставаться не поколеблен-

ною. Что касается до Макова, то пошатнулось несколько и его положение, но некоторое время он еще сохранял за собой мин. внут. дел.

Аорис-Меликов, в качестве «главного начальника верховной распорядительной комиссии», имел крайне широкие полномочия, но реально только в одном направлении: арестовывать, ссылать и т. п. Не имея своих собственных исполнительных органов, исполнительная комиссия во всем остальном оказалась на воздухе. Это скоро почувствовал Мих. Тар., а потому и постарался променять свое исключительное положение на более скромное: 6 августа 1880 г. верховная комиссия была закрыта, а Мих. Тар. стал мин. вн. дел. Одновременно с этим было упразднено III отделение, дела его перешли в м. в. д., во вновь образованный департамент государственной полиции, скоро, впрочем, слитый с прежним депар. пол. Для Макова же было создано новое Министерство почт и телеграфов с главным начальствование над деп. духовных дел иностр. исповеданий. Однако Аорис-Меликов скоро спохватился, что напрасно выпустил из своих рук почту и телеграф, а потому 16 марта 1881 г. успел добиться, что они были возвращены в мин. внут. дел, да вместе с ними и департамент иностр. исповеданий.

Реабилитация Толстого, по словам А.И. Деспот-Зеновича, началась так. От Александра II перешло совсем законченное соглашение с римской курией. Когда в один прекрасный день, уже при Игнатьеве, Александру III оставалось только приложить свою подпись, он несколько задумался и предложил Победоносцеву прочитать соглашение и высказать свое мнение. Тот уклонился, сославшись на свою недостаточную осведомленность в этом деле, и кроме того, прибавил, что по званию обер-прокурора он может относиться только отрицательно к каким-нибудь уступкам римской курии. – Но есть человек, который в этом вопросе очень компетентен, он даже издал большую работу о наших отношениях к римской курии: «Ье СаЛоНазте готат еп Яш51е». – Кто такой? – Граф Д.А. Толстой. – Государь просил Победоносцева передать соглашение Толстому для отзыва. Толстой высказался отрицательно, но дело в дипломатическом отношении было настолько закончено, что отступиться от него уже нельзя было, и Александр III дал свою подпись.

В скором времени, а именно 25 апреля 1882 г., президент Академии наук гр. Литке по собственному желанию был уволен, и того же числа на его место состоялось назначение гр. Д.А. Толстого. Конечно, по этому случаю он представлялся государю. А 30 мая т. г. был назначен мин. вн. дел и оставался им до самой своей смерти в 1889 г. Работоспособностью Толстой не отличался, к тому же у него было плохое здоровье; иногда он сам заговаривал, что ему следует удалиться на покой, но всегда в таких случаях получал один ответ: «Сохраните за собой лишь общее руководительство, нам важно даже одно ваше имя».

Но не с одним Победоносцевым и его единомышленниками пришлось столкнуться Лорис-Меликову.

– Наш посол в Берлине, – рассказывал Лорис-Меликов, – сообщал, что Бисмарк говорил ему: «Я часто задаю себе вопрос, что бы я стал делать в положении гр. Лорис-Меликова? И должен вам сказать, что ничего другого, кроме того, что он делает, не могу себе представить». А потом, – прибавил Мих. Тар., – из того же Берлина шли советы совсем в другом тоне и, разумеется, сыграли очень крупную роль в повороте, приведшем к 29 апреля.

Аорис-Меликов был на коронации в 1883 г. Существует давний обычай на коронации производить в фельдмаршалы кого-нибудь из наиболее старейших и выдающихся генералов (так при Николае I был произведен Витгенштейн, при Александре II – кн. М.С. Воронцов). Но в 1883 г. таковыми могли быть Аорис-Меликов и Милютин; потому на этот раз производства в фельдмаршалы не было. В 1886 г. с надлежащей помпой был открыт в Петербурге в увековечение войны 77—78 гг. памятник «Славы»; Аорис-Меликов не получил приглашения на эти празднества.

Но лично Александр III всегда относился к нему милостиво; он назначил ему содержание в 26 т. р. и освободил от присутствования в Госуд. Совете, назначил ему из вещей своего покойного отца мундир гродненского гусарского полка (в этом полку Л.-М. начал свою службу) и золотой портсигар. Вдова получила пенсию в 5 т. р., да двум дочерям до их замужества было назначено по 1 т. р.

В Петербурге я видел Лорис-Меликова летом 1887 г. в его последний приезд. Через А.И. Деспота-Зеновича он выразил желание, чтобы я побывал у него, да дал бы ему мой снимок портрета Салтыкова. Я едва узнал Мих. Тар. – до такой степени он имел болезненно изнуренный вид. Уже не было и тени той живости в разговоре, как в Ницце.

– Кто бы мог подумать, – с грустью говорил он, – что реакция зайдет так далеко. Где же то русское общество, которое, казалось, так горячо приветствовало поворот, связанный с моим именем? А теперь, если и вспоминают обо мне, то с презрительной прибавкой: какой-то армяшка Аорис-Меликов.

С годами имя Лорис-Меликова постепенно стало забываться; но все же находились люди, которые теряли всякое самообладание при одном простом признании за ним хоть некоторого общественного значения. Раз одновременно выходили из НоЫ с1е Ргапсе А.И. Деспот-Зенович и М.Н. Островский⁸; они были товарищами по Московскому университету, и между ними поддерживалось знакомство. У Деспо-та-Зеновича была карета, и он предложил Островскому подвезти его. В карете возник какой-то разговор, причем Деспот-Зенович с уважением отозвался о Лорис-Меликове. Мгновенно Островский потребовал, чтоб карета остановилась. «Я не могу ни на одну минуту оставаться вместе с человеком, который так думает о Лорис-Меликове». Карета была остановлена, и Островский поспешил выйти. Правда, на другой день он почувствовал всю дикость своей выходки и написал Деспот-Зеновичу несколько извинительных строк.

Оригинальное суждение раз довелось мне выслушать от М.М. Стасюлевича: «Тоже вообразили, что они (т. е. Лорис-Меликов, Абаза, Милютин) европейские министры, и вышли в отставку, когда от них никто этого не требовал».

От покойного Н.А. Белоголового я слышал, что незадолго до своей смерти Мих. Тар. сжег очень много из своих бумаг. Этой участи, как я потом узнал, подверглась большая часть его частной переписки. Он оставил запечатанный конверт для передачи государю, что вдовой и было исполнено; так что явившемуся из Парижа чиновнику нашего посольства для наложения печатей на бумаги А.-М. пришлось только констатировать, что никаких бумаг после покойного не осталось.

Голос минувшего. 1914. № 8. С. 91 — 109.

¹ Пантелеев Лонгин Федорович (1840—1919). В 1863 г. окончил юридический факультет Петербургского университета. Член общества «Земля и воля» (1862—1863), в 1864 г. арестован, приговорен к каторжным работам на заводах; в 1876 г. получил разрешение жить в столицах. В 1877 г. занялся издательской деятельностью.

² Лихачев Владимир Иванович (1837—1906) – гласный городской думы Санкт-Петербурга.

³ Заболоцкий-Десятовский Андрей Парфентьевич (1808—1882) – публицист, автор научно-популярных книг, историк, экономист. Главный труд – «Граф П.Д. Киселев и его время: материалы для истории имп. Александра I, Николая I и Александра II (СПб., 1882. Т. 1—4).

⁴ Баранов Осип Гаврилович – генерал-майор, губернатор Благовещенска-на-Амуре, участник Русско-турецкой войны 1877—1878 гг.

⁵ Базилевский Виктор Иванович – золотопромышленник; Унковский Алексей Михайлович (1828—1893) – либерал, общественный деятель. С 1857 г. предводитель дворянства Тверской губ., участник подготовки крестьянской реформы 1861 г.; Аносов Н.П. – золотопромышленник.

Боровиковский А.Л. – адвокат, выступал на политических судебных процессах.

⁶ Деспот-Зенович Александр Иванович (1828—1895) – тобольский генерал-губернатор, впоследствии член совета Министерства внутренних дел.

⁷ Гогоберидзе Виссарион Левандович, умер в 1878 г.

⁸ Островский Михаил Николаевич (1827—1901) – в 1871 г. товарищ госуд. контроля, 1872 г. – сенатор. С 1878 г. член Государственного совета. В 1881 – 1893 гг. министр государственных имуществ.

№ 81

«ПРИМИРИТЕЛЬНАЯ ПОЛИТИКА ГРАФА НИГИЛИЗМА НЕ ИСКОРЕНИЛА»

Оказалось, что примирительная политика графа, и призыв общественных сил, и облегчение участи молодых людей, сосланных в отдаленные края⁶⁸⁶, и обещание крупных реформ нигилизма не искоренили. Крамола шла своим чередом.

Он сам рке в отставке заметил как-то: «Вот граф Толстой, хоть штатский, справился с нигилистами, а я и военный, да не мор>. Но если мероприятия графа нигилизма не уничтожили, то разве по незнанию и с злым умыслом повторяют, что небрежность графа была одною из причин 1-го марта. На деле никогда не шло так деятельно раскрытие нигилистической организации, никогда число захваченных и осужденных анархистов не было так велико, как именно при «диктатуре сердца». Известно, что и Желябов был арестован ранее 1-го марта. Затем, если в организации сыскной части оказались разные прорехи, то они, конечно, к графу не относятся, так как ни в какой стране министр не может входить во все мелочи и заменять собою полицейских агентов.

Но если обвинение графа за 1-е марта было бы несправедливо и недобросовестно и даже жестоко, то нельзя не сказать, что поведение его после этой катастрофы оказалось ниже того, чего от него следовало ожидать. Потрясенный нравственно и физически, Лорис-Меликов не хотел или не мог понять, что той политике, которую он преследовал, не было более места. Он пытался, однако, поддержать свою программу и даже влиял еще на некоторые назначения, но песня его была спета. Появление манифеста 29-го апреля, помимо участия графа, дало понять, что роль его сыграна, что доверие к его политике утрачено. Немедленно граф подал в отставку, которая была принята, равно как и отставка его друзей, графа Милютина и г. Абазы.

Граф готовился к такому исходу и в тот же день переехал с казенной квартиры, а затем отправился за границу отдохнуть после пятнадцатимесячных непрерывных трудов. Известие об его отъезде было встречено обгцим пожеланием скорейшего восстановления сил уважаемого государственного деятеля, карьеру которого, судя по его летам и по тому положению, которое он занял в наших высших сферах, едва ли можно было считать законченною. Даже консервативная печать, в лице своего корифея Аксакова, поспешила засвидетельствовать свое уважение удаляющемуся от дел государственному человеку. Под консервативной печатью разумеется та, которая стояла на почве народных традиций, а не та, которая лишь торговала консервативными идеями, как другие торгуют старым тряпьем или вывороченным наизнанку платьем.

Аксаков не пытался делать подробной оценки управления графа Лорис-Меликова, так как время для этого не настало, но, зная, что молчание неуместно в обществе, где нет недостатка в героях известной басни, готовых лягать каждого, кто не пользуется уже палладиумом цензурного охранения, характеризовал графа как первого, кажется, министра в русской истории, который, помимо личного честолюбия, был проникнут искренним желанием государственной пользы. Публика инстинктивно сознавала это и тут-то заключалась тайна популярности графа Лорис-Меликова, редкой в нашем скептическом обществе. Графа Лорис-Меликова заграничные газеты сравнивали с Мазарини, который сумел с честью управлять Францией в самое смутное время при помощи примирительной и ловкой политики. Строго говоря, в сравнении этом не было смысла. Граф Лорис-Меликов, не говоря уже о его бескорыстии, которым не отличался Мазарини, составивший себе на службе состояние в 200 миллионов ливров, – не гнался за властью из-за власти, ради честолюбия. Поэтому он и оставил свой пост с такою высокою репутацией в глазах просвещенного общества, которое всегда сумеет оценить истинные заслуги.

Последние годы граф проводил почти постоянно в Ницце; отчасти вследствие расстроенного, своего здоровья, отчасти потому, что после того, как он занимал такое положение, ему как-то неловко было разыгрывать перед публикою роль падшего величия. Он наезжал, впрочем, изредка в Петербург и между прочим принимал участие в обсуждении весьма важного вопроса о военной повинности на Кавказе. Граф мог бы успехом занять где-либо пост посла, но у нас редко назначают послов не из профессиональных дипломатов. Скончался он в Ницце. Хотя граф давно страдал хроническим бронхитом и отличался вообще слабым здоровьем, но лета (ему было только 64 года) и энергическая нервная натура давали надежду на более долгую жизнь.

Мы перечислили более важные моменты в жизни Лорис-Мели-кова. Остается сделать заключение о роли его в звании последнего «случайного человека» в России. Граф Аорис-Меликов один из самых замечательных русских государственных людей. Служба его принадлежит не тому или другому ведомству, а России. В нашей истории он займет крупное место и, без сомнения, весьма почетное. Граф, действительно, желал общего блага, и общественное мнение справедливо видело в нем не честолюбца и интригана, а человека добра. Это был редкий пример государственного деятеля и фаворита, который пользовался своею властью и своим положением с необыкновенною умеренностью, скромностью и бескорыстием. Беда, однако, в том, что граф не был достаточно подготовлен к выпавшей на него задаче, а благодаря 1-му марта диктатура его продолжалась слишком короткое время.

Выросший и состарившийся вдали от петербургских придворных и канцелярских сфер, граф Аорис-Меликов верил в силу общественного мнения, верил в зрелость русского общества. На этом он построил свою правительственную систему и полагал призывом русского образованного общества к содействию правительству уничтожить крамолу. Та необыкновенная популярность, которою пользовался граф несколько месяцев, то увлечение, которое охватило русское общество и которое получило название, ставшее ныне ироническим, «новых веяний», укрепляли графа Аорис-Меликова в избранной им политике.

Обстоятельства показали, что граф Аорис-Меликов ошибался, что в таком обширном и сложном организме, какова Россия, крепкая власть и могучее воздействие правительства важнее сантиментального и бесформенного сочувствия общества. Но кто может обвинить графа в этом заблуждении, исходившем из намерений великодушных и показавших его патриотизм и доверение к тому прогрессу русского самосознания, которым так гордились мы двадцать лет подряд?

Служа на Кавказе, граф не знал Петербурга и его партий, он совершенно ложно оценивал силу и значение здешних государственных людей, считал опасными соперниками людей незначительных и рассчитывал на помощь от людей далеко не бывших в состоянии сделать что-либо серьезное и полезное. «Один в поле не воин» – совершенно к нему применимое выражение. Обладая восточным лукавством, он не обладал принципами Макиавелли¹, а потому власть безграничная была ему не по силам, он создал себе много врагов, но ни одного не сумел нейтрализовать.

Постоянное пребывание в провинции и в армии дало ему также неверное понятие о потребностях государства. Жалобы квазилибераль-ной печати, имевшей более целью систематическую оппозицию правительству, он почитал за действительные выражения народных нужд. Он считал наше общество более созревшим, чем это было, и более устойчивым в своих воззрениях. Он верил, что общество действительно жаждало прогресса и что нигилизм есть только пена, которая вскипала на поверхности волнующеюся общества; успокоится волнение, пропадет и пена. Он не знал, что наше молодое общество еще само не уяснило себе своих потребностей, что Россия слишком велика, чтобы партии сформировались, и что у нас скачки от радикализма к реакции делаются весьма просто и незамысловато. Лорис-Меликов, наконец, не знал, что при установившейся вековой приказной практике у нас не легко ни найти новых людей для нового дела, ни дать за редкими исключениями свежим людям возможность проявить себя. Незнакомый с механизмом высшего государственного управления, граф Лорис-Меликов невольно подчинился чиновничьему кружку, и лучшие замыслы его застряли в административной тине. Теперь, конечно, раскрывать все пружины этой интересной эпохи не время и невозможно. Она, однако, очень поучительна и доказывает вновь, что одними «благими намерениями» управлять людьми невозможно, а уступчивость в тревожные времена равносильна слабости.

По убеждениям своим он был весьма умеренный либерал и вовсе не мечтал о радикальном перевороте. Он был за распространение народного образования, за расширение самоуправления и за привлечение выборных от общества, в качестве совещательных членов, к обсркдению законодательных вопросов; доктринерства он был совершенно чужд.

В частной жизни граф Лорис-Меликов пользовался глубочайшим уважением и любовью всех его знавших. Это был человек редкого бескорыстия, чрезвычайно умный, веселый и приятный собеседник, всем доступный, со всеми обходительный, он охотно выслушивал возражения, отличался терпимостью к чужим мнениям, не считал себя непогрешимым и в минуты, когда самые высокопоставленные лица буквально пресмыкались перед ним, сохранявший всегда простоту и представлявший собою воплощение кавказского армейского офицера, беспечного и невоздержанного на язык. Кто близко знал графа Ло-рис-Меликова, тот всегда будет чтить его память. Такие люди украшают свой народ, свое отечество.

Скалъковский К.А.² Наши государственные и общественные деятели. СПб., 1890. С. 205-214.

¹ Макиавелли Никколо (1469—1527) – итальянский политический мыслитель, писатель. В произведении «Государь» считал, что ради упрочения государственной власти допустимы любые средства. «Макиавеллизм» – политика, пренебрегающая моральными нормами.

² Скалъковский Константин Аполлонович (1843 —1906) – брат Алексея (см. док. №21). Горный инженер и писатель, сотрудничал в «Новом времени», автор сочинений: «Современная Россия», «Внешняя политика России и положение иностранных государств» и др.

№ 82

«Я ВИДЕЛ ПЕРЕД СОБОЙ НЕ ЦАРЕДВОРЦА,

А ОБЫКНОВЕННОГО ЧЕЛОВЕКА»

Принял он меня очень приветливо⁶⁸⁷, как старого знакомого, и с этого же свидания между нами установились сразу самые искренние и дружеские отношения, чему, вероятно, не мало способствовало некоторое сходство в нашем подневольном скитании вдали от родины, хотя я и чувствую очевидное преувеличение, приравнивая мою скромную деятельность и незаметное существование к такому видному кораблю, каким был гр. Лорис. Помню, что он меня встретил словами: «Я слышал, что вы очень скучаете, я тоже; давайте составим, как говорит Шекспир, одно горе: вдвоем нам и скучать будет веселее»; и затем с уст его полилась такая искренняя, скорбная речь о своей бесцельной, праздной жизни в настоящем, такая откровенная исповедь своих промахов и ошибок в прошлом, что расстояние, отделявшее нас, тотчас же рушилось, и я увидел перед собой не царедворца, не важную персону, а обыкновенного человека, без всякой драпировки и фраз, в его неподдельной натуре, близко родственной мне по духу, и почувствовал к нему неодолимое влечение. Теперь, когда графа уже нет в живых, и я не раз задавал себе вопрос, как могла завязаться такая дрркеская короткость, полная молодого увлечения, между двумя пожилыми людьми с столь противоположными темпераментами, между графом с его женой, живой и экспансивной натурой, и мною, сыном ледяной Сибири, замкнутым и несообщительным, между веселым и остроумным афинянином и суровым аскетическим спартанцем? Я должен признать без всякого самоуничижения, что в данном случае Кавказ покорил Сибирь, а не наоборот, и что весь деятельный почин в установке правды и естественности между нами должен быть целиком отнесен к графу. Не могу знать, чем он дорожил во мне; я же в нем, помимо разностороннего и приятного ума, высоко ценил его человечность, его горячую веру в прогресс, его простоту и честность в отношениях. Несмотря на его типичную армянскую внешность, в внутреннем его складе не было ничего инородческого; говорил он превосходным русским языком с печатью литературной обработки, хотя нередко уснащивал его разными простонародными поговорками, вроде, например, «тара-бара, крута гора», «мели, Емеля, твоя неделя» и т. п., за русской литературой он следил с большою любовью, до последнего времени удерживал в памяти множество стихов Пушкина, Лермонтова, Некрасова и др. и нередко цитировал их в разговоре, любил также приводить остроумные изречения Салтыкова, которого был большим поклонником. Хотя он и горячо любил свою кавказскую родину, но любовь эта была отодвинута на второй план в его сердце, первое же место в нем занимала Россия, как целое, и графа смело можно было назвать русским патриотом в лучшем значении слова. Ничем не отличаясь от русского образованного человека, он лишен был одного из крупных национальных недостатков его, а именно, в нем не было того мелочного самолюбия, которое беспрестанно у нас приводит к тому, что умные и в сущности совсем единомышленные люди легко готовы из-за самого пустого слова или ничтожного прере-кательства рассориться, сделаться чуть не вечными и непримиримыми врагами и пожертвовать, таким образом, интересами коллективного блага ■– пустой личной обиде, самому мелкому недоразумению. Граф же отличался, напротив, терпимостью к чужим мнениям, не был мелочно обидчив и, не считая себя непогрешимым, всегда спокойно и внимательно выслушивал возражения; это, вероятно, и дало повод обвинять его характер в чрезмерной гибкости, податливости и даже в азиатской хитрости, что было, по моему мнению, совершенно несправедливо, ибо, охотно выслушивая всякие мнения, он оставался на редкость устойчив в своих основных убеждениях и его нельзя было сбить с них. Терпимость же к посторонним и часто враждебным ему взглядам, напротив, служила лучшим признаком той ширины ума, которая и делала из него истинного государственного человека, преследующего главную намеченную им государственную цель, не позволяя отвлекать себя от нее никакими второстепенными препятствиями и меньше всего уколами личного самолюбия. По политическим своим убеждениям – это был умеренный постепеновец, который не мечтал ни о каких коренных переворотах в государственном строе и признавал их положительно пагубными в неподготовленных обществах, но непоколебимо веруя в прогресс человечества и в необходимость для России примкнуть к его благам, крепко стоял на том, что правительству необходимо самому поощрять постепенное развитие общества и руководить им в этом направлении. Поэтому он был за возможно широкое распространение народного образования, за нестесняемость науки, за расширение и большую самостоятельность самоуправления и за привлечение выборных от общества к обсуждению законодательных вопросов в качестве совещательных членов. Дальше этого его реформативные идеалы не шли, и они, с точки зрения западного европейца, едва ли могут быть названы иначе, как весьма скромными и узкими; у нас же реакционная печать нашла их чуть не революционными и, окрестив их названием лжелиберальных, осыпала графа глумлением, стараясь выставить его чуть не врагом отечества. Нельзя не добавить, что ко всем этим преследованиям и клеветам сам он относился очень благодушно и незлобливо и однажды выразился по этому поводу так: «Далась же им эта диктатура сердца! и неужели Катков серьезно думает меня уязвить такой лестной кличкой, которой, на самом деле, я могу лишь гордиться и особенно в такое жесткое и злобствующее время, как наше? Да ведь я бы почел для себя самой величайшей почестью и наградой, если бы на моем могильном памятнике вместо всяких эпитафий поместили только одну эту кличку».