Текст книги "Граф М.Т. Лорис-Меликов и его современники"

Автор книги: Борис Итенберг

Соавторы: Валентина Твардовская
сообщить о нарушении

Текущая страница: 46 (всего у книги 54 страниц)

И при этих словах лицо графа выразило, как говорят, такой гнев и сделалось до того грозным, что торговцы не замедлили понизить хлебные цены до их прежней нормы».

Дневник событий. С 1 марта по 1 сентября 1881 г. СПб., 1882. С. 247—248.

№ 77

ПОЧЕТНЫЙ ГРАЖДАНИН ГОРОДА САНКТ-ПЕТЕРБУРГА

В понедельник, 18 мая, назначено экстренное заседание петербургской городской думы, в котором, между прочим, будет рассматриваться следующее предложение 130 гласных о поднесении графу Лорис-Меликову звания почетного гражданина города Петербурга: «Граф Михаил Тариелович Лорис-Меликов, по причине болезни, на днях оставил должность министра внутренних дел. Не продолжительная, но плодотворная была деятельность бывшего председателя верховной распорядительной комиссии и потом министра внутренних дел, к которой граф Лорис-Меликов был призван доверием в Бозе почившего Государя Императора, Царя-Освободителя, ныне всею Россией оплакиваемого. Петербург, спасенный пред тем, в числе других городов России, графом Лорис-Меликовым от ветлянской заразы, зловещие признаки которой уже обнаруживались в столице, был ближайшим и постоянным свидетелем трудов и дел графа Михаила Тариеловича, направленных к возвеличиванию верховной власти, к водворению в России порядка и спокойствия и к удовлетворению народных нужд. Трудно указать на государственного сановника в России, который когда-нибудь был облечен большим полномочием по всем делам государственного управления, как граф Лорис-Меликов. Приняв громадную власть тотчас после взрыва царских чертогов, граф сразу выставил стремление: при полном доверии к обществу, пробудить лучшие охранительные его силы и в этом иметь оружие для спасения Престола и России и для подавления крамолы. Твердо и последовательно проводил и поддерживал граф этот взгляд во все время своего управления, не щадя сил, здоровья и даже жизни. Все мы испытали плоды этой политики, и все мы видели, как опасение и тревога постепенно заменялись спокойствием и доверием к силе и правосудию правительства. Ярко блещет Императорская корона при таких случаях, а такая деятельность государственных помощников не забывается ни благодарными современниками, ни потомством. Доверие, выраженное графом Михаилом Тариеловичем к представителям городского населения приглашением их к занятиям в верховной распорядительной комиссии, участие, принимаемое графом в делах городских и могущественная его помощь столичному рабочему населению в последней минувшей его нужде в хлебе – все это не может не вызывать в представителях столичного населения чувства глубочайшей благодарности к бывшему председателю верховной распорядительной комиссии и министру внутренних дел – графу М.Т. Лорис-Меликову. Искренно сожалея, что болезнь остановила дальнейшую государственную деятельность графа Михаила Тариеловича, мы, нижеподписавшиеся, имеем честь предложить городской думе, в память управления графа Лорис-Меликова, поднести ему звание почетного гражданина города Петербурга¹.

Киевлянин. 1881. 20 мая.

¹ Узнав, что столичная дума предложила избрать Лорис-Меликова почетным гражданином города Петербурга, Катков обрушился на тех, кто «осмелился сказать, что эта диктатура спасла русский престол» (Московские ведомости. 1881. N° 138).

Документы свидетельствуют, что газетам было запрещено касаться этого заседания думы (ГА РФ. Ф. 776, п. 8, д. 31, л. 1; См.: Хейфец М.И. Указ. соч. С. 218).

№ 78

«тут ЧТО НИ СЛОВО, ТО НЕПРАВДА...»

Рисуя «недовоспитанность» и «легкомыслие» петербургского общества, «Московские ведомости» утверждают, что для него «слово гораздо внушительнее и красноречивее фактов». В доказательство этого обвинения приводится следующая тирада:

«Попробуйте сказать ему, что в прошлом году либеральный режим не был озабочен ни постановкой чрезвычайных мер общественной безопасности на строго определенную Законом почву, ни понижением выкупных платежей, ни реформой бюджета, ни упразднением целых управлений, ни сокращением кораблестроительной деятельности... – попробуйте привести все это на память тем, кто кричит о реакции, о рассеянных надеждах, о тьме мракобесия – и едва ли вы что-нибудь путное услышите в ответ».

Тут что ни слово, то неправда. Неправда, будто бы в прошлом году правительство (или «либеральный режим», как выражаются «Московские ведомости») не было озабочено постановкою чрезвычайных мер общественной безопасности на законную почву. Неправда потому, что именно эта работа и составляла главный предмет, на который обратила внимание верховная распорядительная комиссия, сразу привлекшая к себе сочувствие общества постановкою своих действий на законную почву. Существующая ныне комиссия под председательством статс-секретаря М.С. Каханова продолжает таким образом дело, основание которому было положено в прошлом году.

Неправда, будто бы в прошлом году правительство не было озабочено понижением выкупных платежей, и о крестьянских переселениях и о кредите для облегчения крестьянам покупки земли было задумано именно в прошлом году, и тогда же было приступлено по всем эти вопросам к весьма серьезным и основательным работам. Неправда, будто в прошлом году правительство не было озабочено реформою бюджета...

Неправда, наконец, будто бы в прошлом году правительство не было озабочено упразднением целых управлений. Неправда потому, что именно в прошлом году было упразднено Ш-е отделение.

Новая газета. 1881. 1 (13) августа.

№ 79

«КТО ПРАВ – ПОКАЖЕТ БУДУЩЕЕ...»

«Любезный Александр Аполлонович¹. Отправив 8-го сего октября (1881 г.) письмо к Вам, я к вечеру того же дня получил Ваше от 2-го октября, весьма интересное и за которое много благодарен Вам. Сожалею не менее Вашего, что обстоятельства вынудили меня отменить предположенный приезд в Петербург на зиму. Когда-либо на словах или письмом объясню Вам подробно причины такой перемены; теперь же скажу только, что в решении этом здоровье мое имело лишь второстепенное значение. Вы знаете меня совсем близко, а потому для Вас будет понятно, что в святом деле служения отечеству санитарный вопрос всегда откладывался мною на второй план. Если, почти при одинаково плохом состоянии здоровья, как и нынче, я мог выдержать полтора года суровой войны и переезды с Вами в феврале (1879 г.) по безлюдным степям Заволжья, то очевидно, что удобный кабинет в Петербурге представлял бы менее опасностей для здоровья. Причины были иные и стали мне выясняться уже со второй половины августа. Уход графа Валуева² предвиделся, и полагать надо, что аппетиты на получение его должности шибко разыгрались в различных лагерях (видно, не ожидали назначения Рейтерна³), в среде лиц, принадлежащих к разным фракциям и находящихся в различных со мною отношениях, дрркеских и вражеских. Проявилась какая-то горячая заботливость о моих недугах и о необходимости переезда на зиму в более теплый климат. Некоторые из этих лиц уверяли даже, что в петербургских сферах считают меня главою какой-то конституционной партии и что возвращение теперь в столицу может вовлечь меня в крайние неприятности. Плохо же знают меня эти господа, думая, что я побегу на слркбу при всех условиях и при всякой обстановке, лишь бы почет иметь и власть держать. Этого не будет. Достаточно было одной ошибки, когда я согласился принять должность главного начальника, хотя назначение то было предложено мне при таких обстоятельствах, что отказ с моей стороны был бы равносилен бесчестию.

Вы совершенно правы, упоминая в письме, что до сих пор нет ни одного вопроса разрешенного, рассматриваемого или ожидающего очереди, который не был бы возбужден мною. Все это справедливо, но нельзя не признать, что практикуемые ныне приемы далеко не входили в программу моих действий. К чему было, например, переименовывать экспертов в «сведущих людей», себя ли обманываем или стараемся вычурными прозвищами морочить общество⁴. Напрасный труд. Работы и указания экспертов отнюдь не выражают еще участия общества, в лице своих выбранных, в рассмотрении законопроектов, касающихся местных нужд и хозяйства страны. Если труды экспертов будут внесены прямо в Государственный Совет без предварительного рассмотрения в предполагавшейся общей комиссии, то наверное можно предсказать, что цель не будет достигнута, и общество, которое, без всякого сомнения, избрало бы тех же лиц, кои совещаются ныне, все-таки останется недовольно настоящим исходом дела.

Таковы, по убеждению моему, все пожелания и стремления наибольшей части русского общества, и удовлетворение их не представляет никаких опасностей, напротив того, оно обещает крепость правительства, доверие и любовь к нему. Почему ревизовавшие сенаторы не привлечены к совещаниям? Не следовало также начинать работу с переселенческого и питейного вопросов. По мнению моему, надлежало прямо приступить к пересмотру всего земского положения, городского самоуправления и даже губернских учреждений, на них зиждется все дело, и с правильным их устройством связано все наше будущее благосостояние и спокойствие. Скажу более, чем тверже и яснее будет поставлен вопрос о всесословном земстве, приноровленном к современным условиям нашей жизни, и чем скорее распространят земские учреждения на остальные губернии империи, тем более мы будем гарантированы от стремлений известной, хотя и весьма незначительной, части общества к конституционному строю, столь непригодному для России. Широкое применение земских учреждений оградит нас также и от утопических мечтаний любителей московской старины, Аксакова и его сторонников, желающих облагодетельствовать отечество земским собором со всеми его атрибутами. Исповедующие эту теорию благоговеют перед собственною историею и преданиями домашнего очага, но не допускают такого же чувства у других; не хотят они понять, что огромная часть населения Русской Империи – Польша, Остзейские губернии, весь Западный край, Кавказ, Малороссия, часть Поволжья, казачество и даже Сибирь – не пожелают стоять под флагом велико-княжества Московского, ибо для всех их, не исключая и московского, существует лишь одно общее собирательное знамя – Всероссийской Империи, под которым охотно сомкнутся все, как братья, лишь бы исполнители царской власти принялись за работу честно, умело и дружно.

В письме вы сообщаете также, что в среде враждебных мне людей и праздных болтунов нередко слышатся толки: «Что же Михаил Та-риелович сделал?..»

Хотя Вам, как одному из ближайших моих сотрудников, известна вся деятельность моя в Петербурге, но постараюсь ответить и на этот вопрос, насколько дозволит объем настоящего письма.

1) Прежде всего и главнее всего укажу на то, что с февраля 1880 г. – времени вступления моего в должность главного начальника – началась, если можно выразиться, новая эра для земского и городского самоуправления. Учреждения эти, как многое кое-что другое, вздохнули свободнее, и прекратились то неумолимое преследование и презрение, которым они подвергались в течение многих лет. Начало это неотъемлемо принадлежит мне, и никто отнять его у меня не может. Кому не памятно, что большинство наших министров (за исключением Абазы, Милютина и Сольского) и лица, окружавшие государя, сваливали все наши беды на местное самоуправление и силились доказать, что общественные учреждения составляют гнезда нашего нигилизма. В заседаниях комитета министров самое слово «земство» произносилось с каким-то отвращением. Вы, конечно, не забыли того нападения, с которым выступил на меня на первых порах граф Валуев по поводу ходатайства харьковского земства потому только, чтобы при определении исправления железных дорог в пределах губернии правительство требовало бы и мнения земства. Помню даже и выражение графа Валуева, что удовлетворение такого ходатайства повлекло бы за собою учреждение у нас штатов по примеру Сев. Америки. Не прошло, однако, после этой комической сцены и двух месяцев, как все изменилось, и точно новый дух внедрился в совещаниях комитета. Министры почти те же, что и прежде, а дело делают они новое. Проявилась вдруг сердечная заботливость об упрочении и поощрении тех же земских учреждений. Тот же господин Маков, испросивший в конце 1879 г. высочайшее повеление, предоставлявшее губернаторам бесконтрольное право устранять и не допускать сомнительных лиц к служению в общественных учреждениях, сам и без всякого постороннего настояния входит с новым ходатайством об отмене им же испрошенного закона. Он же, Маков, испрашивает вдруг высочайшее повеление о пересмотре закона о печати. Князь Ливен в заботах к поощрению земских людей испрашивает также разрешения об учреждении сельских хозяйственных съездов по округам, в район которых входит – о, ужас! – несколько губерний. Засим, вопрос о непременных членах и крестьянском самоуправлении передается на предварительное и всестороннее обсуждение земства.

В исходе 1880 г. я представляю уже государю императору записку, Вам известную, о пользе и неизбежности привлечения общества, чрез своих выборных, к участию в разработке законопроектов, касающихся местных нужд и хозяйства. Записка удостаивается одобрения (за исключением привлечения к окончанию работ Комиссии от 10– 15 лиц из числа выборных в Государственный Совет) и передается на рассмотрение особого совещания, которое выражает также свое полное согласие. Наконец, на журнале этого совещания 1-го марта положена собственноручная резолюция государя императора «исполнить».

Вот те факты, оспаривать которые никто не посмеет уже потому, что на все имеются документы.

Откуда же и по чьему почину явилось это видоизмененное, сравнительно с предшествовавшими годами, направление правительственной политики? Кто десятки раз докладывал и письменно и на словах государю, что одними полицейскими мерами мы не уничтожим вкоренившегося у нас, к несчастью, нигилизма, и притом в самой отвратительной форме, что нигилисты эти не имеют ничего общего ни с массою населения, ни с его представителями; что в среде населения действительно существует недовольство, но происходит оно лишь от недостаточного доверия, ему оказываемого, и что нигилизм может пасть тогда, когда общество всеми своими силами и симпатиями примкнет к правительству.

Таковы ли были доклады моих предшественников, не они ли старались убедить государя, что всякий судебный чин, профессор, учитель или служащий в общественных учреждениях есть несомненный нигилист или поощритель его? Разве не так было? Ликующие друзья мои болтают песни, что у меня не было никакой программы. Программа вся здесь налицо, и я ни на шаг не отступал от нее, несмотря на все трудности и каверзы, которые испытывал на каждом шагу.

Какую же мне нужно иную программу?

Продолжаю далее:

2) После 2-месячных трудов и усилий удалось, наконец, достигнуть смены графа Толстого, этого злого гения русской земли. Радость была общая в государстве. Всем памятно, как в Зимнем дворце целовались у заутрени, приветствуя друг друга словами: «Толстой сменен, воистину сменен!»...

Почему же такая радость по случаю смены одного лишь должностного лица? Потому что в понятиях русского общества утвердилось убеждение, что Толстой, благодаря своим связям, несменяем. А между тем личность эта, стоявшая в продолжение целых 15 лет во главе одной из важнейших отраслей государственного управления, сотворил более зла России, чем все остальные деятели, даже вместе взятые.

Если случайно занесенный к нам нигилизм принял столь омерзительные формы, то в заслуге этой пальма первенства бесспорно принадлежит графу Толстому. Жестокими, надменными и крайне неумелыми приемами он сумел вооружить против себя и учащих, и учащихся, и самую семью. Отвернулось, таким образом, все общество, за весьма редкими исключениями, от государева министра, и это чувство недовольства оно стало переносить от министра к правительству. К сожалению, выбор преемника Толстого в лице Сабурова был весьма неудачен, при некотором такте и опытности Сабуров мог бы оказать нам громадные услуги; почва к этому была вполне подготовлена, но, повторяю, новый министр оказался далеко не соответствующим. Винить меня в этом выборе, я надеюсь, никто не вправе. Отсутствуя 28 лет, я никого не знал и никого рекомендовать не мог.

3) В начале 1880 г. прекратился антагонизм, существовавший между администрацией и судебным ведомством. Пусть спросят любого служащего в судебном ведомстве, а особенно в прокуратуре, улучшилось ли их положение с февраля прошлого года сравнительно с прежним, и я уверен, что не найдется между ними человека, который не отозвался бы с признательностью.

4) Отмена налога на соль, разрешение постройки Баскунчакской солеварной и Криворожской ж. д., да притом правительственным способом, последовали по моим стараниям.

На днях возвращу Вам присланный мне сюда графом Адлербергом подлинный мой доклад о налоге на соль. Храните пока у себя этот документ, составляющий гордость для действий моих.

5) В начале 1880 г. прекратилась повсеместная, за исключением злосчастного Кавказа, огульная раздача казенных земель. Думать надо, что это не было явлением случайным.

6) Испрошенная ревизия четырьмя сенаторами нескольких губерний и преподанная им особая инструкция служила ясным выражением, что правительство намерено отныне фактически контролировать и согласовывать действия местных учреждений и лиц. Инструкция требовала от сенаторов обильных материалов для обсуждения и рассмотрения таковых в приготовительной и общей комиссиях совместно с самими сенаторами. Исполняется ли это, или дело заброшено? Сведений не имею.

7) Некоторая свобода, предоставленная с прошлого года нашей прессе, послужила поводом к наиболее ожесточенным на меня нападкам со стороны претендентной нашей аристократии, разных фрейлин вкупе с Победоносцевым и К°. Наветам и сплетням, доходившим неоднократно до государя, не было конца. Старались выставить меня каким-то революционером. Вам известны многие резолюции, которые получались мною, чтобы выручить дело и оградить себя; я бывал вы-нркден давать предостережения газетам в тех случаях, когда они резко нападали на кого-либо из министров или высокопоставленных лиц; так, за г-на Макова «Голос» получил предостережение, за Валуева – внушение; за статью «О Грейге» «Новому времени» было дано предостережение. Но у кого сможет явиться решимость доказывать, что пресса не оказывала существенных заслуг и правительству и обществу. Пример 1880 г. и всего текущего 1881 г. у нас перед глазами, и печать сослркила службу, если же бывают в ней уклонения, то они неизбежны, и от этого зла нигде и никакое государство не может уберечься ни строгим законодательством, ни административными взысканиями.

8) Не стану входить в подробности последовавшего упразднения III отделения, стоявшего более полувека вне закона и выше закона. Скажу только, что когда довелось мне заговорить с близкими друзьями о пользе упразднения этого учреждения, то они улыбались и сожалели, что, как человек незнакомый с петербургскою сферою, я задаюсь неодолимыми задачами. Учреждение было, однако, упразднено. Много наделало оно бед за время своего существования, и тысячи оскорбленных людей привлекло оно в лагерь недовольных.

Вы знакомы, впрочем, и с организацией этого учреждения, хотя созданного с плохою целью, и с деяниями его.

Катастрофа 1-го марта оперила, однако, тех немногих и единичных особ, которые вменяют мне в ошибку упразднение III отделения и усматривают в существовании его спасение отечества...

Время – великий учитель, и кто прав – укажет будущее. Но как бы то ни было, совершившееся несчастье 1-го марта и последующие затем эпизоды до 28-го апреля положили окончательный рубеж дальнейшему служению моему отечеству. Видно, Богу не угодно было помочь мне. Но захотят ли люди вспомнить, что я никогда и никому не говорил о том, чтобы жизнь государя, при вводимых новых порядках, была гарантирована от покушений. Напротив того, всем и каждому пояснял я, что покушения эти и возможны и вероятны.

Сколько раз доводилось мне высказывать, что невозможно организовать полицию и состав ее в короткий срок, что на это потребуются многие и многие года. Объяснения эти, по-видимому, преданы забвению, и факт совершился, враг торжествует, и победа за ним.

Ну, а если бы мудрый околоточный или дворник заблаговременно открыл бы подкоп на Садовой или квартиру заарестованного уже распорядителя убийц – Желябова, подлежит ли сомнению, что тогда Михаил Тариелович был бы возвеличен, как мировой гений. Таков удел у нас, государственных деятелей, на которых взваливают и полицейские обязанности.

В Германии это делается иначе. Три года тому назад Гедель и Но-белинг произвели покушение на жизнь императора⁵, и если Вильгельм был спасен, то счастливая эта случайность никоим образом не может быть отнесена к заслугам или достоинствам полиции.

Однако ни немецкое общество, ни правительственные лица не обратились тогда с тяжелыми обвинениями, правильными или вымышленными, на Мадая – начальника берлинской полиции, графа Элленбурга – министра внутренних дел и князя Бисмарка – общего заправителя.

Все трое остались на местах и продолжали свое служение. Только в нынешнем году граф Элленбург сошел с поста, но по причинам не имевшим ничего общего с бывшими покушениями.

На этом кончаю сегодня послание мое. Когда-либо напишу еще. Настоящее письмо написано, собственно, для Вас. Храните его, как материал, и не давайте читать этого моего письма посторонним, а главное, малознакомым лицам; чего доброго, какой-либо усердствующий поймет мало, а затем, по глупости или умышленно, придаст превратное значение откровенному изложению моему.

Погода в Ницце продолжает стоять великолепная, пишу Вам даже при открытых окнах. Не знаю только, возможно ли будет нам долго здесь оставаться или переехать в Ментону, где жизнь значительно дешевле.

Достаток – великое удобство; понимаю это теперь. Спокоен тот семьянин, которому опасение передержки не составляет ежедневной заботы. Я обзавелся даже расходною книжкою и каждое утро аккуратно проверяю свои счеты. Граф Аорис-Меликов,

14/28 октября 1881 г. Ницца. Гостиница «Ницца». Бульвар Кара-борель».

Исповедь графа Лорис-Меликова. Сообщил С. Штщер // Каторга и ссылка. 1925. № 2 (15). С. 119—124.

¹ Адресат письма Лорис-Меликова – А.А. Скальковский – правитель канцелярии Лорис-Меликова с января 1879 г. до отставки министра внутренних дел.

² Сенаторская ревизия в Оренбургской области выявила факты расхищения казенных земель в бытность Валуева министром государственных имуществ (1872– 1879). В предвидении отставки председателя Комитета министров Валуева в верхах опасались, что на его место будет претендовать Лорис-Меликов.

³ Рейтерн Михаил Христофорович (1820—1890) – министр финансов (1862– 1890), статс-секретарь.

⁴ Речь идет о приглашении министром внутренних дел Н.П. Игнатьевым «сведущих людей», избранных им самим из предводителей дворянства и земских деятелей в мае 1881 г. для обсуждения вопроса о понижении выкупных платежей и в сентябре 1881 г. – для обсуждения питейного и переселенческого вопросов.

⁵ Жестянщик Макс Гедель и доктор Карл Нобилинг покушались на Вильгельма I в 1878 г. по личной инициативе.

№ 80

Л.Ф. ПАНТЕЛЕЕВ¹: ВСТРЕЧИ С ЛОРИС-МЕЛИКОВЫМ

Осенью 1881 г., приехав с Амура, я скоро стал собираться за границу, чтоб оттуда, кружным путем, по весне вернуться в Благовещенск. Мой тогдашний знакомый В.И. Лихачев², узнав, что я рассчитываю побывать в Ницце, усиленно рекомендовал мне познакомиться там с М.Т. Лорис-Меликовым.

– У меня нет привычки ни с того ни с сего заявляться к кому-нибудь: имею, мол, честь представиться – такой-то.

– Я могу устроить вам подходящий случай для начала знакомства. Недавно Анд. Парф. Заблоцкий-Десятовский³ просил меня доставить Лорису свой труд, который должен на днях появиться, – «Граф Киселев» (должно быть, речь шла о 1-м томе), вы с ним и заявитесь к Лорису.

Я был на Амуре во время «диктатуры сердца». Ранее, в бытность на Кавказе в 1875—1876 гг., я там в первый раз услышал имя Ло-рис-Меликова, и притом с весьма выгодной стороны, что, в качестве начальника сначала Дагестана, а потом Терской области, он сумел не только поддержать порядок, но в то же время и заслркить полное доверие туземцев. Его деятельность в Ветлянке возбуждала в Петербурге несколько иронические разговоры, так как вся история с вет-лянской чумой считалась слишком раздутой. Когда в апреле 1879 г. он стал харьковским генерал-губернатором, меня уже не было в Петербурге; но в короткий приезд с Амура в конце 1879 года, я натолкнулся на весьма разноречивые толки о деятельности его в Харькове. И на это были известные основания⁶⁸³.

Живя на Амуре в Благовещенске, я довольно близко познакомился с тамошним губернатором, г.-м. Осипом Гавриловичем Барановым⁴, который служил под начальством Лорис-Меликова в войну 77—78 гг.

Баранов воздерживался говорить о текущей деятельности Лорис-Мели-кова, но зато нисколько не стеснялся критиковать его роль в войну 77– 78 гг. Лорис, конечно, лично человек храбрый, говорил Баранов, но у него нет ни малейшего военного образования для того, чтоб в наше время руководить крупными военными операциями. В первую турецкую войну он был начальником отряда лазутчиков, – вот и вся его практика. Но так как Баранов до забавного преувеличивал свое участие в войне, то понятно, что его словам я не придавал большой веры.

На том же Амуре мне пришлось встретиться еще с другим участником кавказской войны 77 г. В противоположность Баранову это был человек необыкновенно скромный, особенно когда дело касалось его собственной личности. Вот его отзыв о Лорис-Меликове: «Я был в штабе корпуса, находившегося под начальством Л.-М. с конца осени 76 г. до половины мая 77 г., когда получил назначение в Тифлис (и прибавлю от себя, – весьма крупное). У Лориса каждый день собирались по вечерам, часто он и меня приглашал. У меня сохранилось о нем самое хорошее воспоминание, как о любезном хозяине, замечательно интересном собеседнике, рассказами которого все заслушивались. Насколько мне кажется, Лорис не обладал гением полководца, но, несомненно, был человек большого ума и большой дипломат. Его назначение рке потому имело огромное благоприятное значение, что все армянское население, когда мы перешли границу, встретило его с восторгом и почетом. Ненормальные отношения между штабом наместника и Лорис-Меликовым действительно существовали; что и вызвало командировку из Петербурга Н.Н. Обручева».

Осенью 1881 г., когда я опять был в Петербурге, разговоры о Лорис-Меликове резко расходились. В то время как в радикальных кругах его почти не отличали от других укротителей того времени: Дрентельна, Гурко, Черткова, Тотлебена, ставили ему на счет казнь Млодецкого⁶⁸⁴, массовые высылки, другие – Лихачев и бывавшие у него на вечерах по воскресеньям, например, Салтыков, Унковский, Боровиковский и т. п., видимо, считали падение Лорис-Меликова большим общественным бедствием. Салтыков, по временам, даже разражался крайне резкими суждениями на счет деятелей 1 марта. Самое меньшее, по его словам, – это были, в большинстве, люди крайне ограниченные.

В то же время у золотопромышленника (и камергера) В.И. Базилевского⁵ приходилось встречать людей, которые чуть не с пеной у рта говорили о Лорис-Меликове, и с каким-то неподдельным ужасом произносили: он хотел установить в России визириат!

Из этих противоположных толков у меня, однако, составилось некоторое представление, если не о самой личности Лорис-Меликова, то по крайней мере о тех случайных условиях, которые одно время благоприятствовали его планам. В кругу Базилевского не стесняясь говорили, что Лорис-Меликову оказывала могущественную поддержку Юрьевская, что без этой поддержки его направление никогда не получило бы одобрения Александра II. А так как после 1 марта значение Юрьевской стало величиной чисто-отрицательной, то о сохранении Лорис-Меликовым своего положения не могло быть и речи.

Но вот я в Ницце. Там нашел Н.П. Аносова, одного из компаньонов того дела, которым я управлял на Амуре. Политикой Аносов совсем не интересовался, а все время отдавал клубам, Монте-Карло и т. п.

– Да, здесь Лорис-Меликов, но в обществе, – это слово Аносов произносил с особенной интонацией, – он совсем не бывает. Кажется, к нему заглядывают разные сановники из Петербурга, тоже, как и он, будирующие теперешнее правительство.

Раз мне довелось завтракать у Аносова: компания была не из очень больших верхов, но, видимо, тершаяся около высокопоставленных кругов. Кто-то спросил меня:

– А что говорят в Петербурге, прочен Игнатьев?

– Что он мог около двадцати пяти лет держаться на разных дипломатических постах, – отвечал я, – в этом нет ничего удивительного; но многие недоумевают, как он в течение шести месяцев еще сохранил за собой министерство внутренних дел.

В возникшем отсюда разговоре о возможности возврата Лорис-Меликова, помнится, полковник Папаригопуло, только что приехавший из Парижа, резко отчеканил:

– Ну, нет, пока жив теперешний государь, о возврате Лорис-Меликова не может быть и речи.

Когда я заявился к Лорис-Меликову, оказалось, что он уже поджидал меня; кажется, был предупрежден письмом Лихачева. Принял он меня очень просто.

Разговор сначала вращался на второстепенных петербургских новостях, а потом перешел на Амур, на отношения к Китаю, с которым незадолго перед тем было установлено соглашение насчет Кульджи.

Лорис-Меликов и тогда рке не производил впечатления не только крепкого человека, но и здорового, – поминутно кашлял. Да он и сам жаловался на свое здоровье. При прощаньи он спросил меня, долго ли я остаюсь в Ницце, и, получив в ответ, что может быть, две-три недели, выразил надежду, что еще раз загляну к нему.

– В такие-то часы я всегда бываю дома, да и вообще выезжаю, чтобы прокатиться да изредка отдать кому-нибудь визит.

Но прежде, чем я собрался вторично побывать у него, он заехал ко мне, но не застал меня.

В этот приезд я был у Лорис-Меликова раза три (видался также с ним в конце 1883 г. и тоже в Ницце). Сначала он был весьма сдержан в своих отзывах и сообщениях: тогда он, по-видимому, еще не считал, что его песенка навсегда спета. Впрочем, раз, как бы мельком, заметил:

– Удивительный народ эти эмигранты, ведь у них в «Черном переделе» (или, может быть, в «Набате» – не помню) работает, да еще видную роль играет агент департамента полиции, – и назвал его фамилию, к сожалению, не удержавшуюся в моей памяти.

В моих тогдашних разговорах с Лорис-Меликовым для теперешнего времени почти нет ничего нового, и они имеют лишь некоторое значение для характеристики бывшего диктатора в положении человека «не у дел».