Текст книги "Граф М.Т. Лорис-Меликов и его современники"

Автор книги: Борис Итенберг

Соавторы: Валентина Твардовская
сообщить о нарушении

Текущая страница: 39 (всего у книги 54 страниц)

3 октября

<...> Вечером, по желанию графа Лорис-Меликова – у него с 9-ти до ³/₄ 10-го часа. Он завтра едет в Ливадию с цесаревичем... Впечатления сегодня не только прискорбные, но жалкие. И победитель Карса выходит в Хлестаковы. Невообразим сумбур в речах и понятиях... Все время видно, что он играет роль; рисуется, принаряжается маскарадным нарядом. И это победитель Карса! Человек с действительными качествами и достоинствами! Человек, бывший военным и сохраняющий все оные чувства! Что из него сделал дворцовый воздух! Не выдержал придворных любезностей и фимиама пошлых льстецов или эксплуататоров его влияния!..

20 октября

Вчера граф Лорис-Меликов был у меня. Смесь «амбарраса» и развязности. Передал от государя поручение спешить вопросом о печати и назначить Победоносцева членом комитета министров⁹. Говорил о разных предметах, между прочим, о злополучной, по-видимому, яхте «Ливадия», которая, по его мнению, может обратиться в быть или не быть для великого князя генерал-адмирала. Наконец, вставши, он проронил

два слова о том, что Абаза в тот же вечер уезжает. «Куда?» – спросил я добродушно. «В Ливадию; государь пожелал с ним видеться». – Следовательно, он принимает?» – «Это решится в Ливадии». Решено здесь, подумал я, потому что поездка во всяком случае решает судьбу нынешнего министра; но так как при сообщении мне этого известия не было никаких признаков откровенности, а только фразеология о том, что моему сиятельству и проч. – так конфиденциально говорится, – то я продолжал разговор не тем, что думал, а тем, что по удобству приходилось. Наконец граф уехал, – и без казаков на этот раз. Он, между прочим, сказал, в ответ на мой вопрос, когда об этом сообщено Грей-гу, – что у него был Абаза третьего дня, а потом он сам был у графа Лорис-Меликова¹⁰.

Итак, свершилось. Бедного Грейга жаль, ввиду формы падения. Повторяю, что он был невозможным министром финансов; но кто его выбрал и держал? И к чему такая торопливость? Почему его не предупредили и не дали возможности, ради приличия, самому отпроситься? В особенности для него чувствительно то, что государь, бывши так ласков к нему летом, его теперь так спустил чужими руками из Ливадии, и что <...> Абаза, тихонько условившийся занять его место, заявил ему об этом не ранее, как накануне отъезда в Ливадию. Повторяю и то, что все такие приемы – «константинопольского» свойства.

21 октября

Вчера – в государственном совете. Отъезд Абазы произвел впечатление; но менее, нежели можно было предположить. Между канцелярскими головами преимущественно толки о доказываемой этим силе графа Лорис-Меликова. Заезжал к нему для отдания визита. В его кабинете впечатление вроде тогдашних вечерних. У меня вечером был Грейг. Весьма приличен, прост, сердечен и добродушен, хотя у него вырвалось слово <...>. Из его слов видно, что с ним разыграна подобающая комедия. Абаза «ауа1^ 1’а!Г аЫше». Граф Лорис-Меликов говорил ему, будто главным деятелем в призыве Абазы и т. д. был цесаревич (?) <...>

22 октября

Вчера – комитет министров. Грейг присутствовал и был – по аШ*ис1е – великолепен, по высказанным суждениям о продовольственном кризисе – на обычном, упрямо низком уровне. Жалеть о его уходе невозможно. Граф Лорис-Меликов, по тому же вопросу, рассудителен, но опять явно неумел. Около него роятся некоторые члены с таким усердием, что роль временщика ему усваивается ими более, нежели им самим.

Мои ощущения постоянно соответствуют словам: зНсЦп^; с1оуп, растворение, разложение, принижение, е1Гопс1гешеп1:. <...>

24 октября

Вчера, у меня, – предварительное совещание по делу о печати. Граф Лорис-Меликов, Н. Абаза и, под конец, Каханов. Трудно вообразить апломб и себялюбие графа Аорис-Меликова рядом с полу-наивною неумелостью. Ему во что бы то ни стало хочется избавиться от дела с печатью: под фирмою законности он желает все передать министерству, причем даже и в отношении к формам суда нет ни одной правильно установившейся мысли и даже ни одного ясного понятия. Он, очевидно, насвистан Абазою и соучастником взрыва

5-го февраля¹¹ и потому подходящим под мотив, мною обозначенный для второго. Графу Лорис-Меликову этого очевидно не хотелось, и он, в своей телеграмме в две тысячи слов, положился, как мне сказал, на «мудрость» государя¹².

5 ноября

Приговор исполнен, в крепости, вчера в 8 ч. утра¹³.

Был в комитете министров. Видел нового министра финансов. Странно, но он, очевидно, тешится тем, что он – министр. При этом мне показалось, что твердых идей, по финансовой части, нет, и, следовательно, внутреннее настроение – «амбаррас»; но внешняя вывеска – сознание трудности принятой на себя с самоотвержением задачи.

Оказывается, что между двумя конфедератами улетучилась на время идея о рескрипте или каком-нибудь другом знаке внимания Грейгу. Граф Лорис-Меликов поручил Абазе о том сказать в Ливадии; но Абаза думал, что граф Лорис-Меликов напишет к государю. Ни того, ни другого, при исключительно личных переоккупа-циях не случилось. Вчера граф Лорис-Меликов рассудил мне о том сообщить, и даже снизошел посоветоваться, как поправить, по телеграфу ли, или дождавшись своей предстоящей новой поездки в Ливадию. Он хотел просить Абазу спросить Грейга, что он предпочитает?!

6 ноября

Вчера не выезжал. Происходило в моей библиотеке заседание особого совещания по делам печати, с приглашением, для выслушания $гауатти е* с1е$:И:ега1:а, семи представителей журналистики, гг. Стасюлевича, Краевского, Салтыкова, Гилярова-Платонова, Суворина, Полетики и Комарова¹⁴. Обошлось чинно. Длинную, но бледную речь из общих мест сказал Стасюлевич. Замечательно, для определения уровня оценок, что члены совещания ею были довольны. Претензии высказаны – известные. После ухода приглашенных «публицистов» – пространный обмен мнений между членами совещания, кроме меня. Я воспользовался поздним часом, чтобы резервировать изложение оттенков моего взгляда, и предстоящим отъездом графа Лорис-Ме-ликова в Ливадию, чтобы отодвинуть движение дела по существу до возвращения государя, предложив, между тем, возложить на меня, при содействии князя Урусова, Фриша¹⁵ и Н. Абазы, составление первого наброска желаемых новых общих начал. Хотя и учреждение совещания, и приглашение представителей печати состоялись по моей инициативе, – я веду дело совсем иначе, чем предполагал его вести в июле. Оказалось, что при данных условиях полная свобода печати предрешена. Остается изыскивать способы и средства сделать ее по возможности менее вредною. Еще вчера министр внутренних дел говорил фразы вроде того, что «печать необходима, как воздух» и что при новых законах и помощи суда журналисты будут сидеть в «кутузках» и ходить в «сибирках». Новый министр финансов говорил об «обществе» и «законности», как журналист. Начальник главного управления по делам печати – заодно с публицистами. Каханов – адъютант графа Лорис-Меликова, но смышленый и осторожный. Сабуров тянет в ту же сторону. Победоносцев – русский китаец. Князь Урусов еще верит в пользу «внушений», но оппонировать не может. Остаются Маков, Фриш и я, с дифференциалами. Только в дифференциалах теперь и может быть дело.

8 ноября

Третьего дня заезжал к графу Лорис-Меликову по случаю годовщины Карса. Был свидетелем трогательной семейной сцены. Младшая дочь, три месяца не владевшая ногами, вдруг встала с постели, и мать вошла в кабинет отца, чтобы ему сказать: «Соня ходит!»

Узнал от графа Лорис-Меликова, что вскоре появится указ об отмене соляного акциза.

Совершенно в духе системы. Желаю успеха. <...>

3 февраля 1881 г.

Третьего дня ко мне заезжал М1сЬе1 1-ег. Особенно любезен... Должно было что-нибудь значить. И точно: оказывается, что государю угодно, чтобы я участвовал в совещании, которое должно состояться у Его Величества относительно представленной гр. Лорис-Ме-ликовым записки. Ближний боярин мне ее вчера прислал. Монумент посредственности умственной и нравственной. При наивно-циническом самовосхвалении, при грубом каждении государю и грубом изложении разной лжи, – прежняя мысль о каких-то редакционных комиссиях из призывных экспертов¹⁶.

5 февраля

<...> Вчера совещание у государя. Цесаревич, генерал-адмирал¹⁷, гр, Адлерберг, гр. Лорис-Меликов, кн. Урусов, Абаза¹⁸, Набоков и я. Читалась самим графом Лорис-Меликовым, его записка. Затем обсуждалась... Дело кончилось всеобщим одобрением предположений министра внутренних дел, с обычными неопределенными оговорками насчет «предосторожностей», «деталей» и пр. поручением рассмотреть эти детали и установить эти предосторожности в совещании из тех же лиц, кроме государя, под моим председательством...

ГА РФ. Ф. Коллекции Зимнего дворца (728), оп, д. 2587.

Опубликован В.Я. Яковлевым-Богучарским и П.Е. Щеголевым: Валуев П.А. Дневник 1877-1884 гг. Пг., 1919. С. 92-102-105, 109, 112, 142-143.

¹Градовский А.Д Комитет министров // Голос. 1880. 4 сентября. О роли выступлений А. Градовского в подготовке Лорис-Меликовым преобразований в государственном управлении см. во вступит, статье.

² «Русь» (издатель-редактор Иван Сергеевич Аксаков) – газета славянофильского направления (1880—1886). № 1 вышел 15 ноября 1880 г.

³ Катакази Константин Гаврилович – потомственный дипломат, чиновник Министерства иностранных дел.

⁴ Велио Иван Осипович – директор Департамента почт и телеграфа, в августе 1880 г. назначен Лорис-Меликовым директором Департамента государственной полиции.

⁵ Мансуров Борис Павлович – член Государственного совета, управляющий делами Комитета министров.

⁶ См. документы раздела III.

⁷ Абаза Николай Саввич (1837—1901) – начальник Главного управления по делам печати (1880—1881).

⁸ Молчанов А. – корреспондент газеты «Новое время».

⁹ Назначение К.П. Победоносцева членом Комитета министров (по ходатайству Лорис-Меликова) состоялось 28 октября 1880 г.

¹⁰ Речь идет о продвижении Абазы Александра Агеевича (1821 —1895) на пост министра финансов, занимаемый с 1878 г. Грейгом Самуилом Абрамовичем (1827– 1887). 27 октября 1880 г. А.А. Абаза был уволен от должности председателя Департамента государственной экономии Государственного совета, исполняемой с 1874 г., и назначен министром финансов.

¹¹ По-видимому, имеется в виду Петр Александрович Черевин, бывший командиром собственного Его Императорского Величества конвоя, член ВРК, а после ее ликвидации – товарищ министра внутренних дел.

¹² Речь идет о телеграмме Лорис-Меликова по поводу смертного приговора четырем народовольцам – участникам «процесса 16-ти». Лорис-Меликов доказывал, что казнь всех четверых произвела бы неблагоприятное впечатление на общество, но и помилование вызвало бы нарекания на министра внутренних дел. Предлагая казнить двух из четырех приговоренных, Лорис-Меликов всецело полагался на решение царя. См. подробнее во вступит, статье.

¹³ Казнены были член ИК А.А. Квятковский и агент «Народной воли» А.К. Пресняков.

¹⁴ Стасюлевич Михаил Матвеевич (1826—1911) – издатель-редактор «Вестника Европы» (1865—1909); Краевский Андрей Александрович (1810—1889) – издатель «Отечественных записок» (1868 —1884); Салтыков-Щедрин Михаил Евграфович (1826—1889) – редактор «Отечественных записок» (1868—1884); Гиляров-Платонов Никита Петрович (1824—1887) – издатель-редактор газеты «Современные известия» (М., 1867—1887); Суворин Алексей Сергеевич (1834—1912) – издатель-редактор газеты «Новое время» (1868—1917); Полетика Василий Аполлонович (ум. в 1888) – издатель-редактор «Биржевых ведомостей», переименованных в «Молву» (1879—1881); Комаров Виссарион Виссарионович – издатель-редактор «С.-Петербургских ведомостей» (1877—1883).

¹³ Урусов Сергей Николаевич (1816—1883) – князь,‘главноуправляющий II отделением собственной Его Императорского Величества канцелярии, председатель Департамента законов Государственного совета; Фриш Эдуард Васильевич – сенатор, член Особого совещания для пересмотра законов о печати.

¹⁶ Речь идет о всеподданнейшем докладе Лорис-Меликова 28 января 1881 г.

¹⁷ Великий князь Константин Николаевич.

¹⁸ Министр финансов.

№ 61

В ПРИЕМНОЙ ЛОРИС-МЕЛИКОВА

Последние годы царствования императора Александра II выдвинули на вершины власти человека, выдающегося по многим отношениям – генерала, а позже и графа Лорис-Меликова. Я знал его лично, будучи в 1879 году прикомандирован к его кабинету в качестве чиновника особых поручений.

Он жил на Фонтанке напротив здания Министерства внутренних дел около Юсуповского дворца, а его личная канцелярия помещалась в небольшом здании рядом.

В мои обязанности вместе с другими сослуживцами входил прием многочисленных посетителей; мы должны были производить между ними известный отбор, направляя в соответствующие отделения тех, чьи дела могли быть разрешены без участия министра; в отношении же других дел мы составляли для Лорис-Меликова резюме, с которыми тот знакомился до начала приема.

Приемы были двоякого рода. Одни, частного характера по делам, привлекшим особый интерес Лорис-Меликова, и на них я не присутствовал. Их было немного. Другие же, открытые, происходили в большой приемной, где я группировал просителей в порядке, заранее установленном генералом⁶⁷².

Высшее чиновничество, лица, занимавшие влиятельное положение в торговле, промышленности и банках, принимались Лорис-Мелико-вым не на этих ежедневных общих приемах, а проводились адъютантом или дежурным чиновником непосредственно к нему.

Так, однажды мне пришлось провожать к Лорис-Меликову графа Валуева. Он пробыл у Лорис-Меликова около часу. Было интересно видеть этих двух людей, столь несхожих даже физически, когда они, по окончании разговора, появились на верху лестницы, прощаясь друг с другом с церемонностью почти что комической. Аорис-Меликов, относительно небольшого роста, и мало элегантный, и Валуев, все еще красавец, несмотря на свой возраст, с аристократическими манерами, производили впечатление забавного контраста... поучительного для наблюдателей, двух адъютантов и меня.

После окончательного рукопожатия Валуев стал спускаться по лестнице, но дойдя до одной из нижних ступенек около площадки, где мы его ожидали, он остановился, опершись одной рукой на перила и простерши другую в направлении к нашей маленькой группе, начал произносить речь. Он говорил нам, как мы должны быть горды и счастливы, служа такому начальнику, как Лорис-Меликов; что за всю свою жизнь он не встречал еще государственного деятеля с умом столь светлым и с сердцем столь открытым для всех несчастных. Валуев говорил долго, его речь лилась свободно, и чувствовалось, с каким удовольствием он слушает самого себя. Он окончил призывом благословения небес на нас, молодых слркителей «Святой Руси», пожал нам руки и направился, величественный и торжественный, к выходу.

Я никогда не мог себе объяснить, какова была цель этой манифестации. Но сцена эта врезалась у меня в памяти, и теперь, сам уже старик, я открыл, мне кажется, ее символический смысл. Валуев, бывший конногвардейский поручик, который своими успехами в обществе и блестящей бюрократической карьерой был обязан своей прекрасной фигуре и умению танцевать, – не являлся ли он типическим представителем целого поколения куртизанов и бюрократов, иногда не лишенных таланта, которые выдвигались то интригами при ^

дворе, то флиртом в салонах, составляли замкнутую категорию людей, не знающих своей страны, управляющих в своих личных интересах этой несчастной Россией, вотчиной их государя и повелителя, распределителя всех благ. И этот важный бюрократ, – который, впрочем, не лишен известных достоинств, – не видел ли он в этом новичке, проникнувшем в замкнутый круг, в этом неизвестно откуда взявшемся и достигшем высших ступеней власти армянине, – не видел ли он в нем представителя последнего этапа на пути, ведущем к пропасти, куда суждено было свалиться искусственному зданию, основание которого уже трещало, хотя фальшивый фасад его еще поддерживался стараниями Валуевых и ему подобных. Его панегирик временщику не был ли он выражением скрытой тревоги, или последней надежды? Думаю, быть может, и то и другое: ибо перед таким человеком, как Аорис-Меликов, были бы естественны оба чувства.

В самом деле, Лорис-Меликов, которого на вершины власти вознес скорее необъяснимый случай, чем слабая воля Александра II, был человеком безусловно выдающимся как по своим достоинствам, так и по своим недостаткам.

Мало образованный, но одаренный чрезвычайной сметливостью, без определенной программы, но с намерениями искренно великодушными, окрашенный либерализмом, скорее инстинктивным, чем сознательным. Без административного опыта, но наделенный чрезвычайным практическим чутьем. И сверх того, обаятельный в обращении и крайне услркливый: умный и ловкий, умеющий приспособляться к обстоятельствам, и вместе с тем по сердечной доброте склонный слишком доверчиво относиться к людям.

Не раз я видел, как люди выходили из его кабинета со слезами на глазах, тронутые его сердечным приемом. Однажды вечером он принял еврейскую делегацию с бароном Гинцбургом¹ во главе. Когда они выходили от Лорис-Меликова, на их лицах можно было видеть следы искренней растроганности, а слова, которыми они обменялись, проходя мимо, были не менее восторженны, чем речи графа Валуева.

В повседневных разговорах, за обедом, к которому приглашался чиновник особых поручений, – а также и позже, когда мне приходилось интимно разговаривать с Лорис-Меликовым во время его пребывания в Ницце, мне приходилось слышать от него слова резкого осркдения по поводу преследования евреев в России и выражения сожаления по поводу погромов. «Коллективный антисемитизм, – говорил Лорис-Меликов, – когда он не является пережитком средневековой религиозной нетерпимости, – является признаком идиотской, чтобы не выразиться еще более резко, политики расового антисемитизма, особенно в странах, где расы являются частями одной и той же нации».

Не менее великодушия было в его душе и по отношению к революционерам – за исключением террористов. Он сознавал необходимость широких либеральных реформ, чему доказательством служит его проект конституции, как бы он ни был робок сам по себе. Лорис-Меликов предчувствовал революцию, являлся сам сторонником эволюции. Я думаю, что, не будь убит Александр II и останься у власти Лорис-Меликов, Россия увидела бы много раньше наступление либеральной эры и смогла бы без кровавых потрясений перейти к истинно демократическому режиму.

Лорис-Меликову недоставало энергии диктатора, но, во всяком случае, он проводил свои намерения с особым мягким упорством, и его решения, гармонируя с первоначальной идеей, всегда эволюционировали в раз принятом направлении.

Я говорил раньше о необъяснимой случайности, приведшей Лорис-Меликова к власти. Мне известны кое-какие обстоятельства, посодействовавшие этой «случайности». Но об этом за недостатком места как-нибудь в другой раз.

Нессельроде А. М.Т. Лорис-Меликов (Из воспоминаний) // Еврейская трибуна. 1922. № 37 (142).

¹ Гинцбург Гораций Осипович (1833—1909) – барон, банкир, золотопромышленник, известный еврейский общественный деятель и филантроп.

№ 62

ПОРТРЕТ ЛОРИС-МЕЛИКОВА КИСТИ МИКЕШИНА

Декабря 24-го 1880 года, накануне Рождества, в 8^]/₂ часов вечера, я имел первое свидание и знакомство с министром внутренних дел графом Михаилом Тариеловичем Лорис-Меликовым.

Свидание это было назначено мне вследствие письма моего к графу, посланного ему лишь за два дня, т. е. 22 декабря, такого содержания:

«Ваше сиятельство, граф Михаил Тариелович!

Зная, что каждая минута Вашего времени поглощается важнейшими заботами о государственных мерах, осмеливаюсь просить назначить мне момент для личного сообщения о деле, которое (смею полагать) достойно Вашего высокого внимания.

Единственно лишь чувство гражданского долга дает смелость утруждать Вас этой просьбой и тем брать на себя серьезнейшую ответственность за качества гражданской миссии, руководящей моим настоящим поступком».

На второй же день, в ответ на это, от правителя дел его канцелярии я получил следующее приглашение, с надписью «в собственные руки, весьма нужное»:

«Граф Михаил Тариелович Аорис-Меликов покорнейше просит вас, Михаил Осипович, пожаловать к нему сегодня, в 8^!/₂ часов вечера, 24 декабря 1880 г., среда».

У меня запрыгало сердце от этого быстрого приглашения, и в особенности оттого, что это свидание казалось мне трудно достижимым и, во всяком случае, осуществимым лишь при чьей-либо удачной протекции...

Я было и измыслил такую протекцию и находил ее наилучшею, это – прослышав недели три тому назад о приезде в Петербург генерала Б. и зная, что он в отличных отношениях с графом и еще, более того, что (будто бы) его метят на пост товарища министра к Аорис-Меликову, я 11 декабря в 9*/₂ часов утра отправился к нему (№ 83, в Европейскую гостиницу). Он дружески, по-старому, встретил меня, расцеловался и, когда я попросил у него протекции для свидания с графом, он наотрез обещал мне это немедленно устроить; но предупредил, что граф не может дать мне более 10 минут свидания и уже ни в каком случае не более 15-ти. На что он, как никто иной, может у графа настоять на назначении мне свидания... Так я с ним и расстался успокоенный.

Прошла неделя, а от него ни гуту! В эту неделю я повидался с своим старым приятелем Дмитрием Петровичем Кладищевым и говорил с ним об обещании Б., но он сообщил мне, что Б. более уже не в фаворе у графа, и советовал мне о свидании хлопотать через генералов Гейнса и Фадеева, которые теперь в большом ходу у министра. Не особенно желая протекции именно этих господ, я письмом напомнил Б. о своих ожиданиях и о его обещании, и вдруг он отвечает мне следующим письмом:

«20 декабря 1880 г.

Многоуважаемый Михаил Осипович, при теперешнем состоянии здоровья графа Михаила Тариеловича Аорис-Меликова и при постоянных усиленных занятиях его, было бы более чем неудобно просить его о назначении Вам особой аудиенции, поэтому советовал бы Вам, не добиваясь такой аудиенции, побывать у графа в один из приемных дней от 11 до 12 часов утра.

Душевно ваш Н.Б.».

Из этого письма я понял, что слух, переданный мне Кладищевым, справедлив... Кстати, от одного грека, присяжного поверенного, узнал я, будто бы Б. выходит в отставку и едет в Грецию по приглашению тамошнего правительства командовать флотом в войне с турками и что эта война будто бы неизбежна...

С другой стороны, по городу ходил слух, что граф Лорис-Меликов по расстроенному здоровью, не могущему примириться с здешним климатом, назначается на пост наместника Кавказского. <...>

Ну, думаю, дело мое плохо; Кладищев прав относительно Б., а он в отношении графа... А другого человека меж министрами или высокопоставленными людьми, для сочувствия и покровительства моей идее я не вижу, не знаю. <...> Была не была, думаю, попытаюсь просить свидания у незнакомого министра прямо, без всякой протекции, письмом...

<...> Итак, наволновавшись довольно, к вечеру 24-го числа нанял я 4-местную карету, захватил с собой свою тетрадку с земельным проектом, нагрузил карету детьми, завез их «на елку» в Николаевскую, к знакомым, выгрузил их там у подъезда, а сам поехал дальше, к историческому... «зданию у Цепного моста»... приснопамятному мне издавна по Мезенцеву и графу Муравьеву, по Каракозовскому делу... Даже в самый тот подъезд и квартиру мне пришлось войти, ибо там-то и живет граф.

Совсем иное впечатление на этот раз сделал на меня этот подъезд и вход вздохов... Как-то весело и приветливо светит там ныне газ, как-то добродушно и учтиво снял с меня швейцар шубу, вестовой донской казак указал мне на вход в комнаты... Совсем по-иному встретил меня рыжий чиновник (вероятно, он и есть правитель канцелярии). Узнав мою фамилию, он удивился, что я рано явился, более чем за ¹ /2 часа до назначенного часа, и предложил мне ждать в приемной. По его заявлению, граф занят «наверху» подписью бумаг и освободится никак не ранее как в Ъ¹/_г часов. Я спросил у него, как мне понимать, что граф назначил мне свидание вечером, да еще и в такой неурядный вечер, как Рождественский сочельник?

На это меня обрадовал чиновник разъяснением, что граф назначает вечерние свидания изредка, в случаях исключительных и по делам, требующим специального внимания.

Начал я мерить шагами приемную и думать... Много я передумал в эти ¹ /₂ часа. Нечего и повторять здесь этих дум, а заключил свои думы тем, что как бы благословлял меня на это свидание мой покойный батюшка, как бы он приголубил меня за идеи, роящиеся в мозгу моем за последнее время...

На этой мысли звонко ударило на часах ¹/_г девятого и еще не замолк звук их боя, как отворилась дверь в приемную из внутренних комнат и тот же секретарь, выйдя оттуда, пригласил меня к графу.

Иду по мягкому ковру комнаты, что меж приемной и его кабинетом, а в памяти мелькнула почему-то сцена казни гоголевского Остапа, когда тот с своего эшафота крикнул в толпу до своего батько Тараса Бульбы:

«Чи ты видышь менэ, батько?»...

Войдя в обширный кабинет, я запер за собою дверь и, мельком за-метя сидящую за огромным письменным столом, что посредине комнаты, сгорбленную над бумагами фигуру генерала, довольно громко и явственно сказал: «Здравствуйте, граф».

Ответа не было. Озадаченный этим, я остановился как вкопанный. Прошла секунда или две. Я во все глаза глядел на него, а он дописал что-то, росчеркнулся, быстро встал с рабочего стула и, обогнув стол, сделал ко мне два-три шага и протянул руку.

Тут я заметил, что росту он среднего, ниже меня вершка на I¹ / и фигурой, хотя сложен не дурно, но не внушителен и не молодцеват, а скорее делает впечатление сильно усталого человека, но блеснувшие глаза...

– Здравствуйте, художник, – сказал он ласковым и симпатичным тоном голоса. – Садитесь, родной, и что прикажете?

Указал он на стул как раз против, через стол от места, где он сидел и где снова теперь сел.

Сел я, и мы прямо встретились всеми четырьмя нашими глазами в упор. Прошел момент многозначительного безмолвного знакомства.

Чудесные глаза его заискрились так ласково, так умно и так в то же время проницательно, что он в один миг подкупил полное мое доверие, и вся неловкость и неудобство первого знакомства с новою и высокопоставленною личностью моментально исчезли.

На вид ему лет 55 или 58, кабы мерил его нашею северною меркою, а так как он южанин, армянин, то может быть ему и более. Волосы на голове, густых баках и усах из смолисто-черных делаются сивыми, а местами – почти седыми, что очень эффектно для живописного портрета. Но игра выражений и мысли в его чертах, а в особенности в его удивительных глазах – таковы, что их никогда не передаст никакая фотография, а писать бы я мог с него большой этюд-портрет с наслаждением и, пожалуй, с успехом...

– Позвольте, ваше сиятельство, ранее изложения поводов предстоящего разговора, для прямоты и удобства мне передачи вам своих идей, временно забыть, что я беседую с графом, министром и генерал-адъютантом, а видеть в вас лишь равноправного с собой гражданина?

– Не только «временно», но прошу вас относиться ко мне не иначе, как так, и постоянно.

– С другой стороны, позвольте вас просить также забыть, что перед вами художник, артист, а мерить и судить обо мне только как о гражданине...

– Это к че^лу же, – перебил он, – ваша профессия не исключает для вас возможности быть «гражданином» в высшем смысле этого слова, чему в истории...

– Я однако ж прошу вас отрешиться от предвзятого взгляда на нас, артистов, которым наделяется нам как бы неизбежный при нашей свободной профессии грех опоэтизирования и фантазии во всех вопросах и делах практического и реального свойства.

– Извольте, я сумею вас выслушать и понять как следует. Говорите, в чем же дело?

– Нынче летом, с весны, я был в Париже. Ко мне высылались туда несколько наших главных ежедневных газет. Жадно читая их, я до боли сердца впечатлялся известиями из разных концов России и день ото дня более мрачного свойства о предвестиях голода...

– Н-ууу-ссс, – значительно промычал граф.

– В то же самое время, восстановляя в своей памяти все истории первой французской революции, для особой, специально-художественной цели, я жадно читал по этому предмету разные сочинения. Сопоставляя невольно и сравнивая меж собой причины, вызвавшие явления французского террора, с бедствиями нашего...

– Что же тут общего? – строго перебил меня граф.

– Я разумею такие общие явления, как голод, например, обеднение низших сословий в государстве, аграрные условия и т. п.

– Хорошо-с, – поощрил он.

Я продолжал: познакомясь с экономическими программами Тюрго, Монтескье, Мирабо¹ и др., включительно с пьяными фантазиями по этим вопросам нынешних коммунаров, а затем, возвратясь в Петербург, я поглотил все, что мог, из усилий русского мозга по части земельного устройства крестьян: прочел кн. Васильчикова, проф. Ян-сона² и следил за всеми дебатами и полемиками о недостаточности

1^»

крестьянских наделов, о перенаделах и т. п. и ни с чем из прочтенного не согласился, т. е. признав во многих из этих научных трудов неоспоримые статистические факты, я не мог согласиться с их выводами, находя одни – неосуществимыми химерами, другие – лишь либеральным кокетничаньем, а иные просто бесполезными...

– Прекрасно, – перебил граф, – но вы ошибетесь, если вздумаете построить какую-либо новую систему для России на французских фундаментах, о которых вы упомянули...

– Нет, граф, смею уверить вас, что все, что мной упомянуто уже и что можно упомянуть еще об аграрном устройстве Англо-Ирландии, Италии или хоть бы Германии, сделано и сделается мною лишь затем, во-первых, чтобы вам было ведомо, что я хотя несколько, но уже в курсе предмета, о котором говорю, а во-вторых, для того, что все упоминающиеся здесь системы, как иноземные, так и свои, русские, примененные уже на практике, как равно и теории, проектируемые лишь (как, напр., Янсоновская о недостаточности наделов) – неприменимы, по моему убеждению, к условиям русского национального, исторического быта, что я иду против всех их в совокупности и осмелюсь предложить на ваш суд нечто вполне своеобразное, основанное на старо-древних русско-народных традициях, служащих к большому укреплению государственной власти и общественного спокойствия и довольства...

– Что же это за система, вы изложили ее письменно? – спросил граф, протягивая через стол руку к тетрадке, что я держал в руках (этой самой, в которой я теперь пишу): – Вы можете у меня оставить это для прочтения.

– Извините, но я предпочел бы прочесть сам, чтобы пропустить все лишнее, так как это лишь эскиз проекта, и притом написанный торопливо, с ошибками, помарками.