Текст книги "Граф М.Т. Лорис-Меликов и его современники"

Автор книги: Борис Итенберг

Соавторы: Валентина Твардовская
сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 54 страниц)

Александр III, однако, не спешил объявить войну либеральным администраторам во главе с Лорис-Меликовым. Медлил и с традиционным для нового правителя заявлением о направлении своей политики. Оказавшись на престоле столь неожиданно (царь-отец по состоянию здоровья и возрасту мог править еще долго), он выжидал, изучая обстановку, расстановку сил в правительственных сферах, дворцовых кругах и обществе, поначалу явно преувеличивая возможности либеральной группировки. Он внимательно вслушивался 8 марта в речи тех, кто убеждал его в необходимости созыва выборных от общества якобы для содействия и укрепления власти. Он не прерывал никого из сторонников Лорис-Меликова, хотя признавался Победоносцеву, что ему было «невыносимо и странно» слушать «умных людей, которые могут серьезно говорить о представительном начале в России, точно заученные фразы, вычитанные ими из нашей паршивой журналистики и бюрократического либерализма»^502.

Обер-прокурор понуждал самодержца объявить во всеуслышание эту свою позицию, декларировать смену лорис-меликовского курса на традиционную имперскую антиреформистскую политику. Промедление с соответствующим заявлением он воспринимал как некое слабоволие Александра Александровича, на которое жаловался в письмах к Е.Ф. Тютчевой^{503. А из Москвы раздавался окрепший голос М.Н. Каткова, вторившего призывам Константина Петровича: «Более всего требуется, чтобы показала себя государственная власть России во всей силе своей, ничем не смущенная, не расстроенная, вполне в себе уверенная». Катков призывал к «реакции», которую власть, если она «живой организм», должна проявить, чтобы «вывести дела на прямой путь, оздоровить их»504.}

Победоносцев развивает колоссальную активность, добиваясь решительных действий от императора: бомбардирует царя письмами, непрерывно курсирует между Петербургом и Гатчиной, где поселился Александр III с семьей, усиливает контакты с М.Н. Катковым и ведет упорную «организационно-пропагандистскую» работу среди окружающих царя высокопоставленных чиновников и придворных. На фоне этой кипучей деятельности обер-прокурора Синода позиция Аорис-Меликова кажется пассивной, его подготовка к новому обсуждению проекта преобразований остается в тени.

На протяжении марта—апреля 1881 г. либеральная группировка не выработала ни четкой стратегии, ни действенной тактики для достижения своей цели. В дневнике Д.А. Милютина лишь 16 марта отмечено совещание либеральных соратников – первое после заседания Совета министров. Признавая, что план преобразований под угрозой, меры, нужные для его успеха, не обсуждали. Говорили лишь об уходе в отставку в случае его отклонения. Решено было «выжидать, пока не выяснится путь, который выбрал император»^{505. Тактика выжидания была губительной в это время для Лорис-Меликова и наиболее выгодной для непреклонных сторонников самодержавия. Последние оказались более сплоченными и активными в отстаивании своих интересов.}

Что и говорить, сторонники представительного правления ведут себя весьма благородно: не подают руки Победоносцеву, готовы уйти в отставку, в случае если проект Лорис-Меликова не будет принят. Они остаются верными идее общественного представительства, но обнаруживают неспособность защитить ее от тех, кто ей угрожает. В раздумьях либеральных современников о борьбе вокруг «конституции Лорис-Меликова» проскальзывает нечто вроде сожаления, что Михаил Тариелович «между государственными людьми не стоял на той же высоте, на какой стояли его противники в области интриг». В этом готовы были усмотреть его «неподготовленность к государственной деятельности»^{506. Действительно, боевой генерал, с его твердыми понятиями военной чести, в политических средствах был разборчив, не прибегая к недозволенным приемам. И в этом, разумеется, не просчет, не слабость министра, а его заслуга. Плохо то, что своим противникам он не смог противопоставить ничего, кроме своей убежденности, так и не сумев выработать результативной стратегии и тактики борьбы за проект преобразований. Представ блестящим политиком в пору, когда была поддержка царя, Лорис-Меликов, лишившись ее, оказался беспомощным перед своими противниками, жаждавшими реванша.}

Между тем сторонников общественного представительства, в самых разных его формах, и в «верхах» было немало. Даже такие отнюдь не либерально настроенные лица из высших аристократических кругов, как граф П.П. Шувалов или граф А.А. Бобринский, в записках, поданных после 1 марта Александру III, советовали перейти к минимальному законосовещательному и сословному представительству, понимая, что «исторический вопрос о необходимости того или иного представительства страны – созрел»^{507. Зная о подобных своих потенциальных союзниках, Лорис-Меликов слишком положился на их возможную поддержку, не пытаясь ее обеспечить, соор-ганизовав с целью воздействия на императора тех, кто, будучи и против революции, и против реакции, сознавал неизбежность преобразований.}

Тактика выжидания привела к тому, что силы либеральной группировки стали таять на глазах, по мере того как падало могущество недавнего диктатора. Одни, уловив консервативный настрой нового царя, меняли позицию, чтобы не испортить карьеру, другие разочаровывались в способности Лорис-Меликова продвинуть свой проект, некоторых устранял сам царь.

Так, П.А. Валуева перестали приглашать на совещания, где он мог бы высказаться о близком ему проекте Лорис-Меликова. Великий князь Константин Николаевич, горячо поддерживавший предложения Лорис-Меликова на всех этапах, был отправлен в отставку и фактически изолирован от государственной деятельности. С великим князем Владимиром Александровичем, 8 марта поднявшим голос в защиту лорис-мели ко веко го проекта, Александр III провел соответствующие «политбеседы», после чего с удовлетворением сообщал Победоносцеву, что его младший брат «совершенно правильно смотрит на вещи и совершенно, как я, не допускает выборного начала»^{508. А либеральные министры, судя по дневнику Д.А. Милютина, лишь в конце апреля попытались заручиться поддержкой Владимира Александровича, но опоздали: он уже сделал свой выбор.}

Политическая карьера Лорис-Меликова, еще остававшегося министром внутренних дел, но уже не пользовавшегося неограниченными полномочиями, превращавшими его в диктатора, явно клонилась к концу. Иностранные послы в своих донесениях отмечали упадок влияния Лорис-Меликова на государственные дела, усматривая главную причину нового положения министра в отношении к нему царя. Определявшееся идейно-политическими соображениями, отношение это осложнялось чувством личной неприязни ближайшему советнику отца, возникшей по причине близости министра к княгине Юрьевской. Именно Михаилу Тариеловичу поручает Александр III переговоры с морганатической супругой отца, стремясь удалить ее из Зимнего дворца и из столицы. Добросовестно выполняя поручения царя, в которых Лорис-Меликов склонен был усматривать особое доверие к себе, он пытался оградить и интересы второй царской семьи^509.

Однако доверительные отношения с новым самодержцем, несмотря на усилия Михаила Тариеловича, у него явно не складывались. Интуиция, политическое чутье, здравый смысл, которыми Александр Александрович обладал не в меньшей мере, чем Лорис-Меликов, заставляли его с заведомым недоверием отнестись к проекту министра. Курс на 5*аШ$ цио самодержавия диктовался и сложившимся типом мышления. Опасность реформ по-своему подтверждал и опыт царствования отца. Кончина его являлась как бы грозным предупреждением тем, кто пытается нарушить веками складывавшийся порядок. Усиливавшееся влияние К.П. Победоносцева и объяснялось тем, что его позиция была Александру III близка и понятна, а лорис-меликовская – чужда и неприемлема.

Но чем сильнее ощущал Лорис-Меликов нерасположение к себе Александра III, тем, как ни пародоксально, его действия становились более свободными, а защита намеченных преобразований решительней. 12 апреля 1881 г. он представил царю всеподданнейший доклад, где его прежние предложения были повторены в более развернутом и дополненном виде, а главное – в более твердых и четких формулировках. Здесь нет, как в докладах Александру II, недоговоренностей, смягчающих выдвинутые вопросы, нет и оговорок, выражающих готовность отложить решение тех задач, которые окажутся неугодными. Собрав воедино выдвинутые им в предшествующих докладах предложения, Лорис-Меликов излагает их сухим, протокольным языком как необходимые и неотложные требования. О стиле доклада дает представление хотя бы пункт 4, касавшийся печати, к которой Александр III относился с болезненной неприязнью, а Победоносцев требовал немедленно «покончить разом со всеми разговорами» о ее свободе. Лорис-Меликов хотя не в полной мере, но осведомленный о подобном настрое царя и его ближайшего советника, предлагал «безотлагательно и окончательно решить вопрос о положении печати»: «Обеспечить ей гласность и спокойное обсуждение общественных вопросов»^{510 511}.

Столь же непреклонно сформулированы требования пересмотра земского и городового положения, крестьянского положения, преобразования местной администрации и т. д.

Пункт 7 доклада излагал меры к устранению хозяйственного расстройства: понизить выкупные платежи, «регулировать переселения излишка крестьянского населения в многоземельные местности, предоставив им на прочных условиях казенные свободные земли, а также устроить крестьянам кредит на покупку земель у частных владельцев... В возможной скорости перевести всех остающихся еще временно обязанными крестьян на выкуп, в виде общей правительственной меры»². В докладе предусматривалась отмена подушной подати и пересмотр паспортной системы. Лорис-Меликов одновременно пытается обеспечить практическое решение выдвинутых задач, однако оно было остановлено оппозицией К.П. Победоносцева, Н.П. Игнатьева и М.Н. Островского.

Против мер, подготовленных Лорис-Меликовым, Победоносцев неизменно выступал и после его отставки. Так, он признавался, что «желал бы потопить крестьянский поземельный банк», считая его «фальшивым учреждением – одним из звеньев той фальшивой цепи, которую заплела политика Л<орис>-Меликова и Абазы». В попытке облегчить крестьянам приобретение земли обер-прокурор Синода увидел «трату государственных денег и внесение в народное сознание начал развращающих»^512.

Политика Лорис-Меликова действительно «заплела цепь», подготовив в едином комплексе ряд социально-экономических и политических преобразований, взаимообусловленных и как бы продолжающих одно другого. За осуществлением каждого из них возникала цепная реакция: одни не мыслились без других. Повторяя в докладе 12 апреля главное положение январского доклада 1881 г. – о призыве выборных от общества, – Аорис-Меликов снова подчеркнул его неразрывную связь с задуманными хозяйственными, финансовыми, административными реформами. Это предложение министр внутренних дел поставил не в перечне запланированных преобразований, а особняком, как «второе необходимое условие» для их выполнения. Первым он полагал создание однородного правительства, с министрами, придерживающимися одного направления.

Снова и снова убеждал министр самодержца, что на прерогативы его власти эта мера не покушается: принципа самодержавия законосовещательное собрание призванных не затронет. Аорис-Меликов особо оговаривает, что обсуждению общественных представителей будут подлежать лишь хозяйственные и экономические меры, к совещаниям об изменениях в законе о печати или по поводу реорганизации полиции они привлекаться не будут^513.

Призыв общественных представителей и привлечение их к совещательной законотворческой деятельности, повторял Аорис-Меликов уже неоднократно высказанную мысль, даст возможность власти до утверждения законов узнавать действительное общественное мнение и избавит ее от последующих изменений. А общество оградит от законодательных сюрпризов и, удовлетворяя его стремление к общественному служению, возбудит в нем «чувство солидарности с правительством и нравственной ответственности за издаваемые законы»^{514. Предельно четкая постановка вопроса о назревших преобразованиях, категоричность, с которой докладчик настаивал на введении общественного представительства, требовали столь же ясного и определенного ответа.}

Думается, что доклад 12 апреля в этом смысле оказал на Александра III едва ли не большее воздействие, чем призывы Победоносцева и Каткова к решительным заявлениям и действиям.

* * *

Лорис-Меликов, по сути, поставил нового, еще не коронованного императора перед безотлагательной необходимостью обозначить правительственную программу – или приняв предложенную министром, предварительно в общих чертах одобренную Александром II, или заявить свою, «новую политику». Выбор Александр Александрович уже сделал, предстояло лишь объявить о нем в подходящий момент, избежав эксцессов. Царь назначил на 21 апреля совещание, которое, по свидетельству военного министра, было «вызвано весьма серьезными объяснениями Лорис-Меликова с Государем о необходимости так или иначе выйти, наконец, из настоящей неизвестности и замкнутости»^{515. В признании этой необходимости позиции министра внутренних дел и обер-прокурора Синода совпали.}

Александр III попытался сам определить состав участников, исключив из него П.А. Валуева, С.Н. Урусова и Д.Н. Набокова. Только при содействии Победоносцева Лорис-Меликов добился лишь приглашения министра юстиции Набокова.

20 апреля, съехавшись у министра финансов А.А. Абазы, Лорис-Меликов и военный министр более всего боялись, чтобы совещание не утонуло в частных вопросах: необходимо было определить судьбу проекта Лорис-Меликова и тем самым направление текущей политики. Они ожидали решительной схватки, и Лорис-Меликов, по словам Милютина, не предвидел «ничего хорошего»^516.

Однако противники избрали иную тактику: от прямого столкновения они как раз уклонялись.

Обмениваясь резко отрицательными оценками деятельности министра внутренних дел и его сторонников, царь и ставший его ближайшим советником Победоносцев внешне вели себя с ними весьма благожелательно. Строя планы поворота к «новой политике» и соответствующих смещений непригодных для нее лиц, пытались создать впечатление мира и согласия в «верхах». По сведениям Д.А. Милютина, после разрыва отношений с либеральными министрами, последовавшего за заседанием 8 марта, Победоносцев 15 апреля приезжал к Лорис-Меликову с объяснениями, уверяя, что его роль в пресловутом совещании 8 марта понята «в превратном смысле»^{517. Хотя Константин Петрович приписывает инициативу этих объяснений Лорис-Меликову, имея в виду упоминавшееся лицемерное письмо обер-прокурора министру 8 марта, скорее можно поверить записи Милютина. Победоносцев считал, что время открытого выступления против либеральной группировки в верхах еще не пришло, и объяснял это Каткову, торопившему с таким выступлением518.}

Совещание 21 апреля в Гатчине открыл император, заявив о своем желании выслушать мнения, какие меры «следует принять и какую программу для дальнейших действий»^{519. Лорис-Меликов изложил эту программу, повторив основные положения доклада 12 апреля. Выступившие после него Д.А. Милютин, А.А. Абаза, Д.Н. Набоков, барон А.П. Николаи поддержали в целом Лорис-Меликова и его план преобразований. Выступивший последним Победоносцев ни опровергать, ни отвергать предложения Лорис-Меликова не стал, ограничившись неопределенными рассуждениями о необходимости улучшений государственного строя. Александр III предложил министрам собираться для обсуждения назревших вопросов для выработки общих взглядов. Такой исход совещания давал все основания либеральным администраторам для благоприятных выводов. Даже весьма осторожный и сдержанный в оценках Д.А. Милютин предположил, что «нынешнее совещание повлияет благотворно на направление мыслей молодого императора». Даже умный А.А. Абаза, отнюдь не новичок в придворных баталиях, посчитал, что «наступило полное торжество» Лорис-Меликова, а Победоносцев «был «истерт в порошок»520. Между тем обер-прокурор Синода, осведомленный о радркных выводах своих идейных и политических противников, потешался над ними в письме к своему доверенному лицу – Е.ф. Тютчевой. «Они ехали туда в страхе, не прогонят ли их, – рассказывал он, – вернулись в торжестве невообразимом и стали говорить, что одержали блестящую победу... Пароль дан такой, что я посрамлен, и победа одержана надо мною»521.}

Обер-прокурор Синода хорошо знал настроение императора и вместе с ним готовился к решительной акции. Уже 21 апреля Александр III поделился с ним «грустным впечатлением» от совещания и своей решимостью не допустить представительного правления в России^{522. Он созывал совещание вовсе не для того, чтобы глубже понять позицию своих министров – способных, честных, знающих деятелей.}

Он не собирался с ними дискутировать – не царское это дело. Он еще раз хотел убедиться, насколько тверды они в своих стремлениях, и это ему удалось. Александр III понял, что для Аорис-Меликова отказаться от задуманных преобразований столь же невозможно, как для него, самодержца всероссийского, задумавшего вернуть страну к ее исконным устоям, иметь такого министра, как Лорис-Меликов.

Ощущение победы у либеральных министров после заседания в Гатчине 21 апреля, которое Константин Петрович Победоносцев едко высмеивал, именно он сам и постарался создать. Обер-прокурор действовал как заправский конспиратор. Выступив с обтекаемой, почти соглашательской речью, он, по свидетельству А.А. Абазы, на обратном пути в Петербург выражал сожаления по поводу недоразумений, возникших после заседания 8 марта. Упрекавший Лорис-Меликова в нечестности и фальши, Константин Петрович с большим искусством усыпил бдительность своих противников, которые могли бы помешать готовившемуся за их спиной царскому манифесту. Уклонясь от открытого боя, от прямой полемики, царь и его ближайший советник готовили его в глубокой тайне. Ежедневные сношения с Гатчиной и непрерывные поездки туда Константин Петрович объяснял делами своего духовного ведомства, совсем в тот момент заброшенными. Текст манифеста был подготовлен Победоносцевым 26 апреля и на другой день одобрен царем.

В то время как либеральная группировка пребывала в некотором расслаблении и успокоенности после заседания 21 апреля, ее противники напряженно ожидали от нее таких же заговорщических действий, какие сами предприняли.

Верный информатор М.Н. Каткова Е.М. Феоктистов сообщал в Москву, что в итоге гатчинского заседания было решено обсудить меры для успокоения общества, и пересказывал предложение Лорис-Меликова о созыве выборных представителей от общества, по-своему его формулируя. «Вот начнется болтовня по всей России», – сокрушался Феоктистов и звал Каткова на помощь в Петербург^{523. Катков отнесся к этому сообщению очень серьезно и через пару дней уже был в столице. 28 апреля – в самый день совещания министров – он спешит предупредить Победоносцева: «На совещании, к которому Вы приглашаетесь сегодня, будет идти речь о нелепом, возмутительном, глупом представлении, на которое согласились Игнатьев с Лорисом, равно как и Милютин с Абазой». Далее он передает суть проекта}

Лорис-Меликова, хорошо известного Константину Петровичу. «Боюсь, чтобы это представление, которое обдумывалось в тайне от Вас, не застало бы Вас врасплох», – объясняет он цель своего письма^{524. Но Победоносцев, как говорилось, был начеку.}

Программа совещания, собравшегося у министра внутренних дел на Фонтанке, в том же составе, что и в Гатчине, предусматривала обсуждение ряда практических вопросов, в том числе и о призыве земских деятелей к законодательным работам, как это имелось в виду в проекте Лорис-Меликова^{525. Совещание отвергло предложение великого князя Владимира Александровича о создании высшей центральной следственной комиссии. Лорис-Меликов доказал, что при достигнутом объединении всех полицейских сил в ней нет надобности. Не вызвал особых прений и вопрос о функциях Департамента государственной полиции. Они возникли при обсуждении предложения об участии представителей земств в законодательной разработке мер по улучшению положения крестьян. Победоносцев стал доказывать вред выборного начала. Решено было временно ограничиться приглашением с мест известных правительству деятелей для обсуждения вопроса «о порядке участия представителей земств в рассмотрении некоторых законопроектов, которые правительство сочтет нужным им предоставить»526. По окончании этого вечернего заседания, в первом часу ночи, министр юстиции Д.Н. Набоков объявил об опубликовании 29 апреля (которое уже наступило) манифеста, текст которого он получил. Царь объявлял в нем, что намерен править с верой «в силу истинно самодержавной власти» , которую будет «утверждать и охранять от всяких на нее поползновений». Это провозглашение основной задачей начавшегося царствования сохранения принципов самодержавной власти в чистоте и неприкосновенности закрывало путь любым политическим преобразованиям, в том числе и на самодержавие не покушавшимся527. Для либеральных министров, успокоенных и умиротворенных дворцовыми заговорщиками, манифест явился неожиданностью. Они рассчитывали на дальнейшее обсуждение проекта Лорис-Меликова, что, по сути, хотя и неопределенно, было обещано им 21 апреля в Гатчине. Сообщение о нем вызвало небывалый в стенах кабинета министра внутренних дел всплеск эмоций.}

А.А. Абаза предлагал всем экстренным поездом ехать в Гатчину для объяснений с царем, раздавались предложения о коллективной отставке. «Гр. Лорис-Меликов и А.А. Абаза в сильных выражениях высказывали свое негодование и прямо заявили, что не могут оставаться министрами, – записал Милютин 29 апреля о происходившем в тот день. – Я присоединился к их мнению. Набоков, Игнатьев, барон Николаи, хотя сдержаннее, также высказали свое удивление. Победоносцев, бледный, смущенный, молча стоял как подсудимый перед судьями»^528.

Обер-прокурор Синода, скромно признавшийся, что манифест писал он, чувствовал себя отнюдь не подсудимым, а скорее судьей, который произнес приговор, не подлежащий обжалованию. Разумеется, ему было неуютно стоять перед негодующими министрами, и он поспешил уехать. Но он и на совещании в Гатчине, и в дни, когда спешно писал манифест, знал, что Лорис-Меликов и его ближайшие соратники обречены. Константин Петрович недвусмысленно давал понять Каткову, призывая его к выдержке, что дни «людей, которые ныне у кормила», сочтены, поскольку они не могут дать «руководящей нити» и у них «все понятия в голове переворочены»^{529. В этих оценках либеральных министров слышатся отзвуки бесед с царем его советника. 29 апреля Победоносцев доносил, что министры были разобижены тем, что царь нарушил состоявшееся соглашение, не посоветовался с ними, даже не предупредив их, подготовил манифест.}

На случай какой-либо демонстрации со стороны либеральной группировки, их коллективной отставки обер-прокурор Синода шлет краткий конспект ответной речи царя министрам. Доводы ее были весьма существенны: «Вы не конституционные министры. Какое право имели Вы требовать, чтобы Государь в важных случаях обращался к народу не иначе чем через вас или по совещанию с вами?» Но коллективной отставки не произошло. Лорис-Меликов, Абаза и Милютин (только они подали прошения об отставке) ушли без шума, не демонстрируя протеста. Михаил Тариелович выдвинул основанием об отставке состояние здоровья, которое и вправду было расшатано.

Михаил Тариелович 29 апреля чувствовал то же, что должен чувствовать человек, неимоверными трудами почти достигший, наконец, своей заветной цели и неожиданно оказавшийся отброшенным от нее на непреодолимое расстояние. По образному выражению графа, пройдя весь путь и разрешив свои задачи, он «потерпел крушение в самой пристани»^530.

Причины крушения лорис-меликовских реформ советская литература вслед за Лениным объясняла отсутствием в стране массового движения и неспособностью «Народной воли» после 1 марта 1881 г. продолжать борьбу. Однако сравнительно успешное продвижение планов Лорис-Меликова, в основном одобренных царем, происходило при отсутствии сколько-нибудь широкого народного движения. А народовольцы на год (с февраля 1880 г. до 1 марта 1881-го) прервали террор. В зарубежной литературе акцент при анализе причин гибели реформаторских замыслов Лорис-Меликова порой делают на позиции власти – ее недальновидности, негибкости, неспособности понять собственные выгоды. М. Раефф, опубликовавший проект Лорис-Меликова и обстоятельно его прокомментировавший, в этом смысле воспринимает его отклонение Александром III как «трагическое недоразумение». О «трагедии взаимного непонимания власти и общества» говорит и другой исследователь российских реформ^{531. Но у власти, отождествляющей свои интересы с интересами страны, есть свое понимание целесообразности и пользы, диктуемое обостренным чувством самосохранения и, как правило, не совпадающее с «прогрессивными» общественными представлениями.}

В том, что исторический шанс, выпавший России на рубеже 1870—1880-х гг., был упущен, повинны, думается, и власть, и общество. Самые разные общественные течения выдвинули идею представительного правления, по-разному понимая ее содержание и формы, но признавая невозможность управлять страной по-старому. Но они так и не смогли объединить усилия, чтобы отстоять ее в общем натиске на самодержавие. Механизм воздействия общества на власть при отсутствии элементарных гражданских свобод не был выработан. Либеральная оппозиция оказалась неспособной к роли лидера сторонников реформ перед лицом нового поколения бомбометателей. Манифест 29 апреля не случайно не встретил общественного противодействия. В обществе на смену подъему пришли пассивность и равнодушие. Общество устало от революционного террора, политических судов и казней. Все большее сочувствие находит мысль о жесткой руке, способной навести порядок.

В такой обстановке мысль о реформах была беспрепятственно от-брошена властью, решившей законсервировать Россию, «подморозить» ее, по выражению К.Н. Леонтьева.

Лорис-Меликов – государственный деятель, сумевший чутко уловить назревшие потребности страны, стремившийся откликнуться на них, дать простор общественной деятельности, – становился помехой «новой политике». Во всеоружии незаурядных способностей, огромного разностороннего опыта, проявивший себя искусным политиком и дипломатом, смелым реформатором, он оказался не только нужен, но и опасен.

1 мая 1881 г. К.П. Победоносцев писал своему постоянному корреспонденту Е.Ф. Тютчевой, имея в виду объявление манифеста 29 апреля, что «произошел соир сГё^а!»^{532. Шутка обер-прокурора Синода несла в себе долю серьезного смысла. С уходом Аорис-Меликова и его «команды» произошло нечто большее, чем смена правительства и даже правительственного курса. Прерывалась сама линия развития России, ориентированная на мирные преобразования, на реформы как альтернативу революции и реакции. При всей непоследовательности политики Лорис-Меликова, во многом связанной со старой системой, она предусматривала движение вперед, позволяя надеяться, что удастся избежать революционных потрясений. С его устранением Россия потеряла несколько десятилетий в своем развитии и вплотную приблизилась к революции. Лорис-Меликову надо было всего несколько лет, чтобы реформировать страну. Столыпин рке рассчитывал на два десятилетия, но их не оказалось.}

В конце 1880 г., когда в обществе проявились надежды на мирные преобразования, Н.К. Михайловский обращал внимание на европейский опыт, доказывавший, что власть должна обладать «высоким нравственным мужеством» для того, чтобы решиться на реформы. «Без такого исключительного условия» власть или вырождается в деспотизм, или становится тенью, или уступает место республике. Этот «непоколебимый диагноз» по-своему подтвердила история династии Романовых.

Глава пятая

В ОТСТАВКЕ. СУДЬБА НАСЛЕДИЯ

Слухи об отставке Лорис-Меликова подтвердились сообщением «Правительственного вестника». В нем формулировка высочайшего указа не носила политического оттенка: «1881 года мая 4 Министра внутренних дел, члена Государственного Совета, нашего генерал-адъютанта, генерала от кавалерии графа Лорис-Меликова Всемилостивейше увольняем согласно прошению и по болезни от занимаемой им должности, с оставлением членом Государственного Совета и в звании генерал-адъютанта»^533.

6 мая последовал циркуляр нового министра внутренних дел графа Н.П. Игнатьева, напоминавшего в чем-то планы своего предшественника: для борьбы с крамолой не следует полагаться только на усилия полиции, но и «общество должно оказать противодействие этому гибельному направлению». Правда, тут же заявлялось, что происшедшее событие не просто смена государственного деятеля, но и «переход к новой политической программе»^{534. Это утверждение Игнатьева расходилось с анализом деятельности Лорис-Меликова в «Правительственном вестнике», где указывалось, что мероприятия ушедшего в отставку министра способствовали устранению разлада между правительством и обществом. «Мы убеждены, – писалось там, – что и теперь, как и тогда, нет другого разумного исхода; опасаемся, чтоб иной путь не осложнил зла и не привел к окончательному разнузда-нию всяких неразумных страстей и диких инстинктов. В этом случае мы горько пожалеем о государственном человеке, которому удалось наметить пути политике мира и согласия»535.}

Эта оценка, высказанная в правительственном органе в первые месяцы после отставки Лорис-Меликова, получила дальнейшее развитие в либерально-демократической прессе (см. док. № 76). Уход от власти полезного администратора – большой урон для России.

Такой вывод был доминирующим в прогрессивной публицистике. «Русские ведомости» считали, что Михаил Тариелович, проявив незаурядные способности в сферах внутреннего управления, сделался популярнейшим человеком в России. «Он уносит с собою искреннюю благодарность всех благомыслящих людей и славу замечательного государственного деятеля. В тяжелую годину нашей истории граф с самоотвержением истинного гражданина принял на себя трудную и ответственную роль»^536.

«Вестник Европы» признавал, что нахождение у власти Лорис-Ме-ликова означало «начало новой эпохи», а его удаление от государственной деятельности «окончание этой эпохи». Сделано было с февраля 1880 г. по май 1881 г. в перестройке российской государственности не много, но основная тенденция реформирования была определена верно, всесторонне. Принять меры к повышению народного благосостояния, «оставляя общество – безгласным, мысль – зависимою от произвола, земство – бессильным и забитым», не привело бы к полному успеху. С другой стороны, увеличить свободу мысли и слова, не обращая внимания на жизнь народа – значило бы «строить на песке». Заслуга Лорис-Меликова заключается в том, что его политика «не была односторонней ни в том, ни в другом смысле»^537.