Текст книги "Марина Цветаева. Жизнь и творчество"

Автор книги: Анна Саакянц

В своих воспоминаниях Анастасия Цветаева (неопубликованные страницы) так рисует его портрет: "Помню лицо Никодима – узкое, смуглое, его черные волосы и черные глаза… Он был… среднего роста… привычно – элегантно одет (элегантность эта не имела в себе ни одной ноты лишнего, ощущаясь как le stride necessaire [25]25
  Лишь необходимое (фр.).


[Закрыть]), и был он молчалив, и глаза его темны… и была некая внезапность движений – брал ли портсигар или вставал вдруг идти, и была в нем сдержанность гордеца, и было в нем одиночество, и был некий накал затаившегося ожидания, и что-то было тигриное во всем этом – и если это иначе назвать – была ненасытность к романтике, хватка коллекционера и путешественника, и был он на наш вкус романтичен весь до мозга костей – воплощение мужественности того, что мы – в совершенно не общем смысле – звали авантюризмом, то есть свободой, жаждой и ненасытностью…"

Старше Цветаевой на несколько лет, европейски образованный (доктор экономики), этот человек не только во многом импонировал ей, он оказался надежным другом. В тяжелые 1917–1919 годы, вместе со своей женой Татьяной Исааковной, которую Цветаева с благодарностью упоминает в письмах тех лет, он поддержит Цветаеву, поможет ей материально…

А тогда, в конце 1916 года, он стал вдохновителем совершенно новых страниц цветаевской лирики. Прочно забытым другом прошлых лет, автором (то есть побудителем) целого сонма стихов, в которых никто не узнавал прежнюю Цветаеву, – так назовет она сама спустя шесть лет Никодима Плуцер-Сарна в письме к человеку, смутно напомнившему ей его в Берлине.

Стихи, о которых идет речь, можно причислить к жанру под условным названием романтика, – увлечение ею завершится в 1919 году циклом пьес, названным этим словом…

 
Вдруг вошла
Черной и стройной тенью
В дверь дилижанса.
Ночь
Ринулась вслед.
 
 
Черный плащ
И черный цилиндр с вуалью.
Через руку
В крупную клетку – плед…
        – —
Искательница приключений,
Искатель подвигов – опять
Нам волей роковых стечений
Друг друга суждено узнать…
 

Экзотика ситуации: декоративность обстановки, театральность обстоятельств, мелодраматичность чувств, перенесенность событий в прошлое – литературное либо историческое – такова эта Романтика. В трех стихотворениях цикла «Даниил» девочка сопровождает в пути своего старшего друга и кумира с улыбкой библейского «Даниила-тайновидца» (пастора? проповедника? целителя?); он умирает, и в бессильном отчаянии «Рыжая девчонка Библию Запалила с четырех концов» (не «эхо» ли это недавнего манделынтамовского «И рыжую солому подожгли» все из того же стихотворения «На розвальнях, уложенных соломой…»?). Девочка и ее кумир предвосхищают аналогичные «пары» в пьесах 1919 года «Приключение», «Фортуна» и в особенности «Конец Казаковы» с рыжекудрой Франциской…

В стихах осталась как бы только ситуация; героя, характера – нет, почти нет. Он растворился в чувствах лирической героини. Вызванные им переживания варьируются, переливаются друг в друга – порой с непримиримыми противоречиями, концентрируясь, либо, наоборот, рассеиваясь, подобно брызгам от волны, ударившейся о камень (в дальнейшем именно этот образ и появится у Цветаевой).

Вот "ночное", таинственное, возвышенное настроение – в известных стихах "Сегодня ночью я одна в ночи'…":

 
Бессонница меня толкнула в путь.
– О как же ты прекрасен, тусклый Кремль мой! —
Сегодня ночью я целую в грудь
Всю круглую воюющую землю!..
 

Но главное, чем теперь полны стихи, что станет их содержанием и в следующем году, – это своего рода модуляция не пережитых, а воображаемых любовных переживаний. Игра в любовь, представление о ней в ее разных «аспектах»; любовь не как состояние души, а – как настраивание на нее: еще не свершившуюся, но ожидаемую, призываемую и неотвратимую…

 
И взглянул, как в первые раза
Не глядят.
Черные глаза глотнули взгляд.
 
 
Вскинула ресницы и стою.
– Что, – светла?
Не скажу, что выпита дотла.
 
 
Всё до капли поглотил зрачок.
И стою.
И течет твоя душа в мою.
 

Это – первое стихотворение из тех, которые условно можно причислить к мелодраматической романтике. Через год в аналогичных циклах «Дон-Жуан», «Кармен», «Любви старинные туманы» появятся соответственные «одежды»: медвежья доха «русского» Дон-Жуана, платье Кармен, «цилиндр и мех» («Любви старинные туманы»). Старина, поданная как экзотика, а не как осмысленная сущность, усугубляет книжность ситуации, выдуманность чувств. Ничего еще не сбылось, и сбудется ли – неизвестно. В этой неосуществленной коллизии лирическая героиня несравненно более интересует поэта, нежели объект ее волнений. В сущности, она во многом все та же, что и была – неистовая, горячая, страстная: «Так от сердца к сердцу, от дома к дому Вздымаю пожар!» Жар сердца сменяется его болью, отчаянием: «Так в ночи моей прекрасной Ходит по сердцу пила»; «Ночь! Я уже нагляделась в зрачки человека! Испепели меня, черное солнце – ночь!» А потом внезапно совсем другой стороной предстает она, безбожная, нераскаянная, бросающая вызов: «Чтоб дойти до уст и ложа – Мимо страшной церкви Божьей Мне идти…» – и еще более дерзко: «К двери светлой и певучей Через ладанную тучу Тороплюсь, Как торопится от века Мимо Бога к человеку Человек». Она не Бога любит, а сотворенных им «ангелов»: «Есть с огромными крылами, А бывают и без крыл» – и в этих словах тонкая ирония-аллегория: намек на неравенство в любви, на неадекватность подчас чувств героини – объекту их. В любви захватчик, собственник – женщина – на всю жизнь и на всю смерть:

 
Я тебя отвоюю у всех земель, у всех небес,
Оттого что лес – моя колыбель, и могила – лес,
Оттого что я на земле стою – лишь одной ногой,
Оттого что я о тебе спою – как никто другой.
……………………………………
Но пока тебе не скрещу на груди персты —
О проклятие! – у тебя остаешься – ты:
Два крыла твои, нацеленные в эфир, —
Оттого что мир – твоя колыбель, и могила – мир!
 

Можно сказать, что в этом стихотворении явлена своего рода метафизика любви, выраженная со страстностью, свойственной Цветаевой не 1916 года, а будущей – той, какою она станет лет через пять. Неравный поединок «ее» с «ним», – впрочем, «воюет» ли «он», создание «астральное», – ангел с «крылами, нацеленными в эфир»? Она – существо земное, жаждущее любить здесь, в этом мире, и все же… на земле стоит «лишь одной ногой», ибо она еще и поэт, и только поэту дано спеть свое чувство. Не потому ли она всемогуща – настолько, что дерзает оспорить предмет своей любви у Создателя, и не только оспорить, но и победить, «взять» его?.. Но, присвоив живого, сможет ли она в просторе души своей владеть им целиком? «О проклятие! – у тебя остаешься – ты!»

"Живой" никогда не даст себя так любить, как "мертвый". Живой сам хочет быть (жить, любить). Это мне напоминает вечный вопль детства: "Я сам! Я сам!" И непременно – ногой в рукав, рукой в сапог. Так и с любовью", – читаем в записи 1919 года…

"Я тебя отвоюю…" помечено 15-м августа. А 26 и 29 августа Цветаева пишет два стихотворения на несколько неожиданную, на первый взгляд, тему.

Дитя страсти, брошенное на произвол судьбы, – "кто же думает о каком-то сыне В восемнадцать лет!" Дитя греховной ночи – "а той самой ночи – уже пять тысяч и пятьсот ночей", то есть юноше пятнадцать лет ("И поплыл себе – Моисей в корзине! – …"). Он красив, и какой-то человек "ночью, в трамвае" загляделся на его черные глаза,

 
На завитки ресниц
Невинных и наглых,
На золотой загар
И на крупный рот, —
……………..
Ах! схватить его, крикнуть:
– Идем! Ты мой!
……………..
И шептать над ним, унося его на руках по большому лесу,
По большому свету,
Все шептать над ним это странное слово: – Сын!
 

Уже знала, вероятно, Марина Ивановна о том, что должна вновь стать матерью; много лет спустя, переписывая набело перед возвращением на родину свои «молодые» стихи, она записала в тетради: «Вдоль всей книги – исступленная мечта о сыне». Эта мечта, по всей вероятности, и вдохнула новый мотив в романтическую лирику Цветаевой.

* * *

В те же дни (22 августа) Сергей, некоторое время назад уехавший лечиться в Кисловодск, писал сестре Вере:

«Мне Марина пишет всякие ужасы о „Камерном театре“. Какая муха укусила Таирова?»

Здесь пришло время сказать еще об одном истоке цветаевской романтики той поры – о Театре, открывшемся в декабре четырнадцатого года Камерном театре Таирова, с его взвинчивающим чувства и нервы искусством, со страстями, доведенными до накала, слиянием трагедии и фарса, непримиримостью к обыденности и мещанству. Вера Эфрон была в то время актрисой «Камерного»; вероятно, с ее «легкой руки» появился там и Сергей, с его склонностью к мистификациям, представлениям, словом, к актерству. В письме к Елизавете Эфрон (декабрь 1915 года) Марина Цветаева пишет о его успешном выступлении в спектакле «Сирано де Бержерак». По свидетельству актрисы Алисы Коонен, Сергей также играл в пародийной сценке «Американский бар», поставленной в «Эксцентрионе» – так назывался клуб при театре. Современник вспоминает о выступлении Марины Цветаевой с чтением стихов на одном из вечеров (типа «капустников»), которые устраивали в «Камерном». И, как бы в целом ни относилась Цветаева к молодому театру, его подспудное влияние на ее творческое воображение не оставляет сомнений…

Так будет до 1918 года, когда в жизни Цветаевой появятся молодые вахтанговцы – другой Театр…

* * *

Вернувшийся 20 сентября в Москву С. Эфрон нашел свои дела с воинской повинностью в прежнем состоянии, а жену – поглощенной творчеством. Некоторые стихи поздней осени шестнадцатого повторяют предыдущие, и не лучшим образом; в них утеряна какая-то мера, варьируется тема запретной любви, греха.

 
Так, от века здесь, на земле, до века,
И опять, и вновь
Суждено невинному человеку —
Воровать любовь…
 
 
У чужих ворот – не идут ли следом? —
Поцелуи красть…
– Так растет себе под дождем и снегом
Воровская страсть…
 

И хотела бы, может быть, цветаевская героиня встать на путь «блага», да некая сила противится этому:

 
Я ли красному как жар киоту
Не молилась до седьмого поту?
Гость субботний, унеси мою заботу,
Уведи меня с собой в свою субботу…
 
 
Я ли в день святого Воскресенья
Поутру не украшала сени?
Нету для души моей спасенья,
Нету за субботой воскресенья!..
 

Этого «гостя субботнего» она ожидает, больше того – жаждет: «Каждый день все кажется мне: суббота! Зазвонят колокола, ты войдешь. Богородица из золотого киота Улыбнется, как ты хорош». С субботой у поэта отношения особые, сложные. Суббота, за которой никогда не наступит воскресенье. Не будет дня, который человек посвятит Богу. Не будет дня Воскресения из мертвых. Не будет, наконец, просто дня, когда человек отдохнет от трудов. И – главное: суббота – канун, за которым никогда не последует свершение.

Много лет спустя в прозе "Мой Пушкин", вспоминая свою детскую мечту – увидеть море, – и вечер накануне дня, когда мечта осуществилась, Цветаева напишет:

«Мой великий канун, за которым никогда не наступил – день».

Так уж была устроена Марина Цветаева, ценившая и придававшая значение только канунам, а не свершениям, мечте, а не осуществлению ее… Возвращаясь же к субботе: свою причастность к ней она романтически ощущала:

 
Красною кистью
Рябина зажглась.
Падали листья.
Я родилась.
 
 
Спорили сотни
Колоколов.
День был субботний:
Иоанн Богослов…
 

16 августа 1916 г.

И в 1919-м: «Между воскресеньем и субботой Я повисла, птица вербная…» «Родилась я ровно в полночь с субботы на воскресенье», – пояснила Цветаева через восемнадцать лет. И тогда же, по поводу слов «спорили сотни колоколов», писала: «…ведь могла: славили, могла: вторили, – нет, – спорили*. Оспаривали мою душу, которую получили все и никто (Все боги и ни одна церковь!)». Наконец, в том же письме 1934 года она расширяет значение слова суббота: «…я приобщила себя субботе, кануну, концу, – невольно, конечно, только сейчас, когда пишу, осознала, как и спор колоколов».

Приверженность к субботе для Цветаевой означала также протест, бунтарство против общепринятых и обшеисполняемых "приличий", против всего, что – "как у всех". Вполне искренний молодой вызов, но и такая же искренняя рисовка, или, если сказать мягче, – поза. И еще – взгляд на себя со стороны – в чужих многоразличных "образах" – театр.

"Судорожная, лихорадочная жажда жить", о чем писала Цветаева два года назад, окрашена теперь в иные тона: конец жизни воспринимается как неотвратимость; ощущение существования – драматичнее, даже с философским оттенком:

 
Через снега, снега —
Слышишь голос, звучавший еще в Эдеме?
Это твой слуга
С тобой говорит, Господин мой – Время.
……………………….
Рву за цветком цветок,
И целует, целует мой рот поющий.
– О бытие! Глоток
Горячего грога на сон грядущий!
 

Через всю лирику шестнадцатого года красной нитью проходит тема ночи, которая раскрепощает все грехи:

 
По ночам все комнаты черны,
Каждый голос темен. По ночам
Все красавицы земной страны
Одинаково – невинно – неверны.
 
 
И ведут друг с другом разговоры
По ночам красавицы и воры.
………………………
Ох, узка подземная кровать
По ночам, по черным, по ночам!
Ох, боюсь, что буду я вставать,
И шептать, и в губы целовать…
 
 
Помолитесь, дорогие дети,
За меня в час первый и в час третий.
 

Стихотворение датировано семнадцатым декабря, а десятым и двадцать третьим помечены совсем иные, простые и безыскусные стихи, принадлежащие к лучшим в лирике Цветаевой; в них нет демонизма, надуманности, книжности. Тоже любовь и романтика – но насколько проще и сильнее:

 
… Я бы хотела жить с Вами
В маленьком городе,
Где вечные сумерки
И вечные колокола.
И в маленькой деревенской гостинице —
Тонкий звон
Старинных часов – как капельки времени…
И большие тюльпаны на окнах…
И, может быть, Вы бы даже меня не любили…
 

Последнее стихотворение 1916 года (23 декабря):

 
Вот опять окно,
Где опять не спят.
Может – пьют вино,
Может – так сидят.
 
 
Или просто – рук
Не разнимут двое.
В каждом доме, друг,
Есть окно такое.
………………..
Помолись, дружок, за бессонный дом,
За окно с огнем!
 

«Версты» – так называется вышедшая в 1922 году книга стихов 1916 года, куда вошло две трети написанного Цветаевой за этот удивительный год. Год рождения настоящей Цветаевой.

И еще в одном отношении был для Марины Ивановны знаменателен 1916 год. В сентябрьском, октябрьском, ноябрьском и декабрьском номерах "Северных записок" был напечатан в ее переводе роман Анны де Ноай "La nouvelle esperance": "Новое упование".

В сентиментальном, мелодраматическом романе французской поэтессы и писательницы Цветаева вычитала много о самой себе. В мятущейся героине, которая не может найти удовлетворения в любви и находит выход в смерти, она обнаруживала сходство с собой. Ее перевод местами абсолютно буквален, подчас являя собою чистую "кальку" с французского и греша оборотами, в русском языке недопустимыми: "несколько сельская посуда", "сделался приступ душевной мути", "смеялась, запрокинув голову, разнуздав лицо и душу" и т. п. – очень много таких буквальностей; чувствуется, что молодой переводчице было не до отделки языка, – вообще не до стиля. Захваченная личностью Сабины, героини романа, она мчалась за нею, успевая только наспех передать содержание, а там, где мысль и чувства романа мнились ей особенно созвучными, – сливалась с героиней, перевоплощалась в нее:

«Пламя у этой девочки поднималось из глубины крови, достигало мозга, зажигало в ее мысли, в ее рассудке пляшущий красный пожар… Я когда-нибудь буду, как мужчины, которым не надо быть красивыми, чтобы их любили. И какой светлый взгляд шестнадцатилетней девушки сравнится с моим разнузданным сердцем, с моими глазами, где боль и бешенство!.. во мне живет божественная буря, делающая меня многообразной и различной, подобной богине, у которой было три лица и все глаза которой горели… Я была, как пьяница, заходящий во все кабаки по дороге, но который был пьян, уже выходя из дому. Я родилась пьяной и всю жизнь прожила с жаждой безумия и боли…» Это – самохарактеристика Сабины. А вот как сказано о ней устами автора:

"Согнувшись в страшном напряжении, она как на веревке тянула к себе неподвижное сердце этого человека… она ясно поняла, что лучше бы ей не любить этого мальчика – слишком юного, слишком мягкого, слишком любящего приключения… на груди этого ребенка она искала только его слабую, ускользающую душу… она бросалась к нему на грудь, как об стену, о которую хотела бы разбиться… [26]26
  Ср. в стихотворении 1923 года: Как в расщелину ледяную – В грудь, что так о тебя расшиблась! («Расщелина»)


[Закрыть]О, равенство любви и смерти!.."

Крылатая душа поэта (1917–1918)

Первые стихи нового года. Отклик на Февральскую революцию. Рождение Ирины. Планы отъезда в Крым. Жизнь в Феодосии. Защита Мандельштама. «Октябрь в вагоне». В Москве. Встреча с П. Антокольским и с Ю. Завадским. Отношение к революции. «Вольный проезд». «Службы» Марины Цветаевой. «Роман» Поэта с Театром. Комедьянт. Смерть А.А. Стаховича. «Сонечка».

В первые дни нового 1917 года в тетради Цветаевой появляются стихи, в которых слышатся перепевы старых тем, говорится о последнем часе нераскаянной, истомленной страстями лирической героини («Так, одним из легких вечеров…», «Мне ль, которой ничего не надо…»). В наиболее удавшихся стихах, написанных в середине января – начале февраля, воспевается радость земного бытия и любви:

 
Мировое началось во мгле кочевье:
Это бродят по ночной земле – деревья,
Это бродят золотым вином – грозди,
Это странствуют из дома в дом – звезды,
Это реки начинают путь – вспять!
И мне хочется к тебе на грудь – спать.
 

Или:

 
Август – астры,
Август – звезды,
Август – грозди
Винограда и рябины
Ржавой – август!
……………..
Месяц поздних поцелуев,
Поздних роз и молний поздних!
Ливней звездных —
Август! – Месяц
Ливней звездных!
 

Стихотворение помечено седьмым февраля. В этот день Сергей Эфрон пишет сестре Вере из Нижнего, где с 24 января он проходил занятия в 1-м Подготовительном учебном батальоне, – о лютых солнечных морозах и о том, что «из-за прекращения железнодорожного движения командующий войсками не разрешил давать отпуска». Однако через десять дней, после короткого пребывания в Москве, он пишет сестре Лиле уже из Петергофа, куда 11 февраля командирован в 1-ю Петергофскую школу прапорщиков: «Москва со всеми оставленными там кажется где-то страшно далеко-даже дальше, на другой планете. Все похоже на сон». И описывает свой военный быт: «…в одной комнате помещаются более ста человек, – все это галдит, поет, ругается, играет на балалайках и пр. и пр.».

Как далека эта реальность от мира, куда целиком ушла Марина Цветаева, едва ли внятно себе представляющая, несмотря на письма мужа, живую, историческую реальность… Она по-прежнему погружена в свою романтику, в свой театр.

Стихи о Дон-Жуане; подобно заморской птице, он залетел в страну метелей:

 
Нет у нас фонтана,
И замерз колодец…
 

(под которым угадывается «колодец» на Собачьей площадке, – это место уже несколько десятилетий назад кануло в Лету). Чудо, однако, происходит: Дон-Жуан встречает «ее»:

 
Ровно – полночь.
Луна – как ястреб.
– Что – глядишь?
– Так – гляжу!
– Нравлюсь? – Нет.
– Узнаёшь? – Быть может.
– Дон-Жуан я.
– А я – Кармен.
 

Стихотворение написано 22 февраля – в канун второй русской революции. Вряд ли Цветаева ощущала «гул» назревающих исторических событий. Но ее отклик на них же последовал – в день отречения царя – 2 марта 1917 года:

 
Над церко'вкой – голубые облака,
Крик вороний…
И проходят – цвета пепла и песка —
Революционные войска.
Ох ты барская, ты царская моя тоска!
 
 
Нету лиц у них и нет имен, —
Песен нету!
Заблудился ты, кремлевский звон,
В этом ветреном лесу знамен.
Помолись, Москва, ложись, Москва, на вечный сон!
 

Что стремилась передать Цветаева в этом стихотворении? Ощущение прерванности, гибели, исчезновения прежней жизни? Безучастность к свершающемуся? Какая работа шла в ее растревоженной душе?.. Незавершенность отношения к изображаемому – вот что характерно для этого стихотворения, так же, как и для некоторых других, посвященных внеличным событиям.

 
Пал без славы
Орел двуглавый.
– Царь! – Вы были неправы.
 
 
Помянет потомство
Еще не раз —
Византийское вероломство
Ваших ясных глаз…
……………..
Царь! – Потомки
И предки – сон.
Есть котомка,
Коль отнят – трон.
 

(«Царю – на Пасху», 2 апреля 1917 г.)

Взволнованно-пророчески звучат строки написанного следом (4 апреля) стихотворения «За Отрока – за Голубя – за Сына…», в котором поэт вымаливает жизнь для маленького наследника, дабы не повторилась страшная угличская история с царевичем Дмитрием:

 
Ласковая ты, Россия, матерь!
Ах, ужели у тебя не хватит
На него – любовной благодати?
 
 
Грех отцовский не карай на сыне.
Сохрани, крестьянская Россия,
Царскосельского ягненка – Алексия!
 

Она словно предчувствовала трагедию, которая разыграется в ночь с 16 на 17 июля 1918 года в Екатеринбурге и которую она будет оплакивать спустя почти двадцать лет в «Поэме о Царской Семье»…

Но, помимо всего, это чувство сострадания и тревоги за неизлечимо больного мальчика для Марины Ивановны, ожидающей ребенка (и непременно сына!), вполне конкретно…

* * *

Тринадцатого апреля 1917 года у Цветаевой родилась дочь Ирина.

На двух сохранившихся фотографиях, где Ирина снята вместе с Алей, девочке около двух лет; у нее высокий лобик, маленький рот и огромные отцовские глаза (она вообще больше похожа на отца, чем на мать).

«Я сначала ее хотела назвать… Анной (в честь Ахматовой). – Но ведь судьбы не повторяются!» – записала Марина Ивановна в тетради.

Из родильного дома, где пробыла около трех недель, она пишет Але (та в свои неполные пять лет уже читает!) записочки (крупными печатными буквами):

"Але. (Прочти сама.) Милая Аля,

Я очень по тебе соскучилась. Посылаю тебе картинку от мыла.

Твою сестру Ирину мне принес аист – знаешь, такая большая белая птица с красным клювом, на длинных ногах.

У Ирины темные глаза и темные волосы, она спит, ест, кричит и ничего не понимает.

Кричит она совсем как Алеша [27]27
  Второй сын А.И. Цветаевой, родившийся летом 1916 г.


[Закрыть], – тебе понравится.

Я оставила для тебя няне бумагу для рисования, нарисуй мне себя, меня и Ирину и дай Лиле, она мне привезет. Веди себя хорошо, Алечка, не капризничай за едой, глотай, как следует.

Когда я приеду, я подарю тебе новую книгу.

Целую тебя, напиши мне с Лилей письмо.

Марина

16-го апреля 1917 г.

Попроси Лилю, чтобы она иногда с тобой читала".

Мать обращается к маленькой девочке почти как к взрослому человеку; родительские наставления перемежаются новостями и даже бытовыми поручениями:

"Милая Аля,

Вера мне передала то, что ты сказала, и мне стало жалко тебя и себя. Я тебя недавно видела во сне. Ты была гораздо больше, чем сейчас, коротко остриженная, в грязном платье и грязном фартуке. Но лицо было похоже. Ты вбежала в комнату и, увидев меня, остановилась. – "Аля! Разве ты меня не узнаешь?" – спросила я, и мне стало страшно грустно. Тогда ты ко мне подошла, но была какая-то неласковая, непослушная…

Мартыха! Не забывай по вечерам молиться за всех, кого ты любишь. Молись теперь и за Ирину. И за то, чтобы папа не попал на войну. Крепко тебя целую.

Марина".

И еще письмо:

"Москва, двадцать девятого апреля, тысяча девятьсот семнадцатого года, суббота.

Милая Аля,

Может быть теперь я уже скоро вернусь. Я тебя не видала только шестнадцать дней, а мне кажется, что несколько месяцев.

У тебя, наверное, без меня подросли волосы и можно уже будет заплетать тебе косички сзади.

Я думала – у Ирины темные волосы, а оказались такие же, как у тебя, только совсем короткие. А глаза гораздо темней твоих, мышиного цвета.

Мартышенька, почему ты мне не присылаешь рисунков? И почему редко пишешь?

Боюсь, что ты меня совсем забыла.

Гуляй побольше, теперь такая хорошая погода.

На бульвар можно брать с собой мячик, на Собачью площадку не бери и вообще там не гуляй.

Целую тебя. Будь умницей. Может быть скоро увидимся.

Марина".

В тот же день – другое письмо: земные заботы, требование помощи и даже некий практицизм, точные подсчеты расходов (кажущиеся неожиданными!) соседствуют в нем с творческими помыслами. Позволим себе привести письмо целиком, дабы показать поэта в так называемом «ракурсе быта»:

"Милая Лиленька,

У меня к Вам просьба: не могли бы Вы сейчас заплатить мне? Вы мне должны 95 р<ублей> (70 р<ублей> за апрель (по первые числа мая), 24 р<убля> за март (70 р<ублей>-46 р<ублей>, которые Вам остался должен Сережа) и 1 р<убль> за февр<аль> (Вы мне должны были – помните, мы считались? – 18 р<ублей>, но 2 раза давали по 10 р<ублей>, а я в свою очередь платила за молоко, так что в итоге Вы мне оставались должны за февраль 1 р<убль>. У меня каждая копейка записана, дома покажу.)

У меня сейчас большие траты: неправдоподобный налог в 80 р<ублей>; квартирная плата, жалованье прислугам, чаевые (около 35 р<ублей>) здесь, – и м. б. еще 25 р<ублей> за 2 недели, если до 4-го не поправлюсь.

А занимать мне не у кого, я Никодиму [28]28
  Н.А. Плуцер-Сарна.


[Закрыть]до сих пор должна 100 р<ублей>.

– Сделаем так. Купите мне у Френкелей пару башмаков – 29 номер (их 38 мне мал), а остальные деньги, если не трудно, пришлите с Верой. Смогу тогда начать платежи. Пришлите башмаки, все-таки надо померить.

Потом – Вера говорила о каком-то варшавском сапожнике. Возьмите у Маши свои старые желтые башмаки (полуботинки), к<отор>ые я хотела продать. Она знает. Пусть сапожник сделает из них полуботинки (а м. б. выйдут башмаки) для Али. На образец дайте Алины новые черные. А то я все равно не продам. За работу давайте, я думаю, не более 5 р<ублей>.

– И еще поручение, Лиленька. Сдайте офицерскую [29]29
  Так прозвали комнату, где гостили друзья Сергея.


[Закрыть]комнату на все лето – условие: ежемесячная плата вперед (это всегда), и чтобы по телеф<ону> ему не звонили не раньше 4 ч<асов> дня. А то опять прислуге летать по лестницам. И сдайте непрем<енно> мужчине. Женщина целый день будет в кухне и все равно наведет десяток мужчин.

Чувствую себя хорошо. Вчера доктор меня выслушивал. В легких ничего нет, простой бронхит. Вижу интересные сны, записываю. Вообще массу записываю – мыслей и всего: Ирина научила меня думать.

Очень привыкла к жизни здесь, буду скучать. Время идет изумительно быстро: 16 дней, как один день.

Множество всяких планов – чисто внутренних (стихов, писем, прозы) – и полное безразличие, где и как жить. Мое – теперь – убеждение: Главное – это родиться, дальше все устроится.

Ирина понемножечку хорошеет, месяца через 3 будет определенно хорошенькая. По краскам она будет эффектней Али, и вообще почему-то думаю – более внешней, жизненной. Аля – это дитя моего духа. – Очень хороши – уже сейчас – глаза, необычайного блеска, очень темные (будут темно-зеленые, или темно-серые), – очень большие. И хорош рот. Нос, думаю, будет мой: определенные ноздри и прямота Алиного, вроде как у Андрюши в этом возрасте. Мы с Асей знатоки.

Когда вернусь, массу Вам расскажу о женщинах. Я их теперь великолепно знаю. Сюда нужно было бы посылать учиться молодых людей, как в Англию.

Целую Вас.

Да! В понедельник Алю с Маврикием не отпускайте: я может быть скоро вернусь (3-го) – и хочу непременно, чтобы Аля была дома. Кроме того, я не смогу без няни. Значит, Лиленька, не забудьте насчет башмаков: N 29. И непрем<енно> на каблуке.

МЭ.

Сейчас тепло. Пусть Аля переходит в детскую, а Сережину комнату заприте".

Еще находясь в родильном доме, Цветаева написала 22 и 25 апреля два стихотворения о Стеньке Разине и персияночке – в своего рода полемике с известной народной песней:

 
Ветры спать ушли – с золотой зарей,
Ночь подходит – каменною горой,
И с своею княжною из дальних стран
Отдыхает бешеный атаман…
 

Это – маленькая драма в трех частях: третье стихотворение Цветаева напишет по возвращении домой, 8 мая. В ее трактовке Стенька Разин одержим страстью: «Я твой вечный раб, Персияночка! Полоняночка!» – на которую не получает ответа, – другого любит персияночка: «А она – брови насупила, Брови длинные…» «Только вздох один: – Джаль-Эддин!»

Поутру "ватага пьяная" будит атамана: (В песне – иначе: товарищи упрекают Разина в том, что он "наутро бабой стал".)

 
Належался с басурманскою собакою!
Вишь глаза-то у красавицы наплаканы!
 

Бросает Степан персияночку в реку, как положено по сюжету, но это ведь цветаевский, страдающий Разин: «Побелел Степан – аж до самых губ. Закачался, зашатался. – Ох, томно! Поддержите, нехристи, – в очах темно!» Дорого далось убийство атаману; нет ему покоя. В третьем стихотворении «снится Разину сон: Словно плачется болотная цапля»; «И снится одно лицо: Забытое, чернобровое»… И чудится голос:

 
Кто красавицу захочет
В башмачке одном?
Я приду к тебе, дружочек,
За другим башмачком!
 
 
И звенят-звенят, звенят-звенят запястья:
– Затонуло ты, Степанове счастье!
 

Легенду о Разине Цветаева трактует как любовную коллизию. Не удаль «бешеного атамана», не силу его богатырскую подчеркивает она, а его чувства. Правда, Цветаева не заставила Разина броситься в Волгу вслед за персияночкой, что совсем бы изменило смысл русской народной песни. Однако, создавая своего Разина, Цветаева во многом отталкивалась от немецкой легенды Фридриха де ла Мотт Фуке о дунайской «чародейке» Ундине, о чем и написала несколько позже:

"Персияночка Разина и Ундина. Обеих любили, обеих бросили. Смерть водою. Сон Разина (в моих стихах) и сон Рыцаря (у Lamotte-Fouque и у Жуковского).

И оба: и Разин и Рыцарь должны были погибнуть от любимой, – только Персияночка приходит со всем коварством Нелюбящей и Персии: "за башмачком", а Ундина со всей преданностью Любящей и Германии-за поцелуем".

* * *

К весне относятся записи Цветаевой об Ахматовой; в них звучит уже не романтическое мифотворчество, а проницательное суждение:

«„Всё о себе, всё о любви“. Да, о себе, о любви – и еще – изумительно-о серебряном голосе оленя, о неярких просторах Рязанской губернии, о смуглых главах Херсонесского храма, о красном кленовом листе, заложенном на Песни Песней, о воздухе, „подарке Божьем“… и так без конца. И есть у нее одно 8-стишие о юном Пушкине, которое покрывает все изыскания всех его биографов. Ахматова пишет о себе – о вечном. И Ахматова, не написав ни одной отвлеченно-общественной строчки, глубже всего – через описание пера на шляпе – передаст потомкам свой век… О маленькой книжке Ахматовой можно написать десять томов – и ничего не прибавишь… Какой трудный и соблазнительный подарок поэтам – Анна Ахматова!»

* * *

Неисповедимы порой пути поэта; необъяснимы «приливы» и «отливы» его вдохновения; непредсказуемы удачи и поражения. С мая по сентябрь семнадцатого года Цветаева написала немало, однако поэтические озарения не всегда посещали ее. Особенно в тех (немногих, правда) случаях, когда она пыталась осмыслить происходящие в стране события.

Маем датированы два стихотворения, противоречащие друг другу по смыслу; за обоими ощущается некая душевная безоружность, отсутствие твердой точки зрения – столь несвойственные Цветаевой. В первом стихотворении – "И кто-то, упав на карту…" она возвеличивает Керенского – нового "диктатора" с "вселенским лбом": "Повеяло Бонапартом В моей стране". В другом прочитывается даже запальчивый вызов происходящему: