Текст книги "Марина Цветаева. Жизнь и творчество"
Автор книги: Анна Саакянц
Жанр:
Биографии и мемуары
сообщить о нарушении
Текущая страница: 53 (всего у книги 59 страниц)
Но кому и когда было дело до ее души?.. Она мечтала, что Тагер молниеносно возьмет у Пастернака "После России", привезет в Голицыно, и они вместе будут читать, обсуждать, отбирать стихи… Увы, она этого не дождется…
Повторилась, как мы уже говорили, давняя ситуация: вспышка увлечения на драматическом фоне главного: страдания за судьбу и жизнь близких. Дуализм роскоши и насущности. Дочь, муж – насущное. Ланн – роскошь; и боль от него – роскошь (декабрь 1920 г.).
Двадцать третьим января помечено стихотворение:
Ушел – не ем.
Пуст – хлеба вкус.
Всё – мел,
За чем ни потянусь.
…Мне хлебом был,
И снегом был,
И снег не бел,
И хлеб не мил.
И другое:
– Пора! для этого огня —
Стара!
– Любовь – старей меня!
– Пятидесяти январей
Гора!
– Любовь – еще старей:
Стара, как хвощ, стара, как змей,
Старей ливонских янтарей,
Всех привиденских кораблей
Старей! – камней, старей – морей…
Но боль, которая в груди —
Старей любви, старей любви.
Ей не суждено будет достигнуть этого перевала: горы' пятидесяти январей. Ей всего – сорок семь, а на вид… впрочем, она вне возраста, как и вне молодости – уже давно. Но прежде, во Франции, благодаря загару (хотя и жаловалась, что «морда зеленая») – и вообще совсем иному образу жизни, она так или иначе сохраняла некий законченный, отчасти спортивный, внешний облик, над которым, как мы помним, в свое время «поработала». Теперь этот облик разрушился. Серое лицо в мелких морщинах, сделавшееся каким-то совсем простым от неудачной – еще французской – завивки седых волос. Выражение лица, да и вся фигура, включая небрежность одежды, выражали полную беззащитность от жизни, неспособность скрыть перенесенные удары судьбы. Ничего от образа «дамы», столь характерного для Анны Ахматовой даже в самые жуткие и нищие годы…
Но вернемся ко второму стихотворению. В статье "Искусство при свете совести", разбирая далеко не совершенные стихи безвестного автора, Цветаева сделала вывод о том, что под тяжестью и величием чувств и мыслей форма порой забывается и стихи звучат как наисовершеннейшее творение человеческого духа, идущее прямо от сердца. То же получилось и с этим цветаевским стихотворением. От первой строки к последней идет нарастание, наполнение его смысла: сперва поэт говорит о своем – о себе ("для этого огня стара"), затем переходит к суждению, к обобщению ("любовь – еще старей" и т. д.), – и наконец в последних двух строках приходит к формуле, срифмованной вроде бы наспех, сами рифмы неточны: груди – любви – да просто недопустимая рифмовка… Но именно в этих двух последних строках – концентрация смысла, вселенского смысла того чувства, которое, в сущности, изначально движет миром:
Но боль, которая в груди —
Старей любви, старей любви.
Старей – глубже – всеохватнее – природнее – вечнее… Уже – не синоним любви, как прежде, не «тайный жар», хотя вбирает в себя и то, и другое. Недаром осенью в тетради Цветаевой появится запись, которую она захочет сделать эпиграфом к книге своих стихов:
NB! Что после этого (за семь веков) было сказано??!"
Сейчас, в конце января, она как будто бы поверила, что ее сборник издадут, и с нетерпением ждала из Москвы книгу "После России" (уже без Тагера). А кроме того, начала переводить поэму Важа Пшавела "Гоготур и Апшина". Съездила в Москву; виделась там с Пастернаком; осталась ночевать у Елизаветы Яковлевны в Мерзляковском. Вернувшись, написала Веприцкой:
"Я достала у Б<ориса> П<астернака> свою книгу «После России», и Т<агер> не хотел с ней расставаться (NB! с ней – не со мной)… Когда он уезжал, я попросила его передать ее Вам – возможно скорее – но тут начинается просьба: я мечтала, чтобы Вы ее мне перепечатали – в 4 экз<емплярах>, один – себе, один – мне, один – Т<агеру>, и еще запасной. – «Нужно мне отдельно писать Л<юдмиле> В<асильевне>?» – «Нет, я тотчас ей ее доставлю».
По Вашему (вчера, 28-го полученному) письму вижу, что Т<агер> не только Вам ее не отнес, а Вам даже не позвонил.
Дело же, сейчас, отнюдь не только лирическое: один человек из Гослитиздата, этими делами ведающий, настойчиво предлагает мне издать книгу стихов, – с контрактом и авансом, – и дело только за стихами. Все меня торопят. Я вижу, что это – важно. Давать же Борисину книгу я не хочу и не могу: во-первых, там – надпись, во-вторых – ее по рукам затреплют, а он ее любит, в-третьих – она по старой орфографии ("Живет в пещере, по старой вере" – это обо мне один дальний поэт, люблю эти строки…) Словом, мне до зарезу нужен ее печатный оттиск, по новой орфографии.
Конечно, я бы могла отсюда позвонить Т<агеру>, но… я – и телефон, раз, я – и сам Т<агер>, два. Т<агер> очень небрежно поступил со мной – потому что я – с ним – слишком брежно, и даже больше (переписала ему от руки целую поэму (Горы) и ряд стихов, и вообще нянчилась, потому что привязалась, и провожала до станции, невзирая на Люсю (жена Е. Б. Тагера. – А.С.) и ее выходки… – и назначила ему встречу в городе, нарочно освободила вечер (единственный) – все было условлено заранее, и, в последнюю минуту, телеграмма: – К сожалению, не могу освободиться – и (без всякого привета). После этого у меня руки – связаны, и никакие бытовые нужды не заставят меня его окликнуть, хотя бы я теряла на нем – миллиарды и биллиарды.
Он до странности скоро – зазнался. Но я всегда думала, что презрение ко мне есть презрение к себе, к лучшему в себе, к лучшему себе. Мне было больно, мне уже не больно, и что сейчас важно – раздобыть у него книгу (его – забыть).
Тот вечер (с ним) прошел – с Б<орисом> П<астернаком>, который, бросив последние строки Гамлета, пришел по первому зову – и мы ходили с ним под снегом и по снегу – до часу ночи – и всё отлегло – как когда-нибудь отляжет – сама жизнь".
"О здесь, – продолжает Марина Ивановна. – Здесь много новых и уже никого старого. Уехал Ной Григорьевич (переводчик Н. Г. Лурье. – А.С.), рассказывавший мне такие чудные сказки. Есть один, которого я сердечно люблю – Замошкин, немолодой уже, с чудным мальчишеским и изможденным лицом. Он – родной. Но он очень занят, – и я уже обожглась на Т<агере>. Старая дура.
Годы твои – гора,
Время твое – царей.
Дура! любить стара,
– Други! Любовь – старей:
Чудищ старей, корней,
Каменных алтарей
Критских старей, старей
Старших богатырей…
…перевожу своего «Гоготура» – ползу – скука – стараюсь оживить – на каждое четверостишие – по пять вариантов – и кому это нужно? – а иначе не могу. Мур ходит в школу, привык сразу, но возненавидел учительницу русского языка – «паршивую старушонку, которая никогда не улыбается» – и желает ей быстрой и верной смерти" (письмо от 29 января).
Первого февраля Цветаева написала Вере Эфрон, работавшей в то время в Ленинской библиотеке: просила ее взять на руки книгу «Ремесло» – для перепечатки. «Мне предлагают издать книгу избранных стихов… Главное – что меня очень торопят».
…Представить себе поэта, оставшегося без своих книг и рукописей. Отдадут ли багаж – неизвестно. Книги – библиографическая редкость, ни у кого их нет, доставать – целая проблема, перепечатка – тоже. Нет, не вписывалась Цветаева в жизнь на своей родине… Главное же, главное – она не знала, увидит ли когда-нибудь свой архив. И ведь когда еще – всего четыре года назад – работая, как мы помним, над поправками к "Поэме о Царской Семье", записала:
«Я без России обойдусь, без тетрадей – нет…»
Третьего февраля она опять пишет Веприцкой: о бытии и быте, о делах и чувствах:
"Вчера вечером, с помощью Ноя Григорьевича – моего доброго гения – звонила Т<агеру>. Говорила любезно и снисходительно, и выяснила следующее: он не знал, что это «так спешно» (хотя предупреждала его, что книга – чужая, дана мне на срок, и т. д.), с Вами у него вышло «какое-то недоразумение», как раз нынче собирался мне звонить, и даже как-нибудь мечтает приехать, – словом, все очень мягко и неопределенно… Когда же я стала настаивать, чтобы он немедленно (хорошее немедленно, когда он уехал 23-го!) Вам книгу свез, он стал петь, что его цель – получить оттиск, а Вы ему такового не дадите. – Да, но моя цель – возможно скорее иметь свой оттиск, п. ч. это нужно для Гослитиздата! – но тут случился сюрприз; оказывается, у него на руках и другая моя книга, к<отор>ую я ищу по всей Москве («Ремесло». – А.С.), и тоже до зарезу мне нужная (из двух будет (если будет) одна). Пришлось сдержать сердце – и даже просить – чтобы он меня выручил, т. е. одолжил на время…
Но все-таки – такую вещь он услышал: – Торговаться со мной – чистое безумие, и даже невыгодно: я всегда даю больше, и вы это – знаете…
–
Подала заявление в Литфонд, отдельно написала Новикову, отдельно ездила к Оськину, к<отор>ый сказал, что решение будет "коллегиальное" (кстати, оно уже должно было быть – 1-го). Теперь – жду судьбы. Мур учится, я кончаю своего "Гоготура". А в общем – темна вода во облацех…
В общем, подо всем: работой, хождением в Дом Отдыха, поездками в город, беседами с людьми, жизнью дня и снами ночи – тоска.
Обнимаю Вас и прошу простить за скуку этого письма, автор которой – не я".
Через два дня:
"Голицыно, 5-го февраля 1940 г.
Дорогая Людмила Васильевна! Первое письмо залежалось, п. ч. не успела передать его надежному отъезжающему – уехал до утреннего завтрака. Но вот оно, все же – как доказательство (впрочем, не сомневаюсь, что Вы во мне – не сомневаетесь). А вчера вечером – Ваше, с двумя Т – Тютчевым – и другим. Первый восхитил и восхи'тил – от второго, второй – не удивил. Я, как и Вы, наверное, всегда начинаю с любви (т. е. всяческого кредита) и кончаю – знакомством. А от знакомства недалеко и до раззнакомиться.
Я Т<агером> не меньше обижена, чем Вы, а м. б. – больше, а скорей всего – одинаково: – Но мне порукой – Ваша честь, – И смело ей себя вверяю! – (Побольше бы чести – и поменьше бы смелости! Кстати, по мне, Татьяна – изумительное существо: героиня не верности, а – достоинства: не женской верности, а человеческого достоинства. – Люблю ее.)
Сейчас, кстати Т<агер> мною взят на испытание: одолжит ли мне мною просимую книгу, за которой я к нему направила одного милейшего здешнего человека…
Дорогая Л<юдмила> В<асильевна>, (простите за сокращение, но так – сердечнее), никакой Т<агер> нас с Вами никогда не рассорит, ибо знаю цену – Вашей душе и его (их) бездушию. Ведь это тот же "Юра" – из Повести ("Повести о Сонечке". – А.С.), и та же я – 20 лет назад, но только оба были красивее, а все было – куда серьезнее. Безнадежная любовь? Неодушевленность любимого тобою предмета – ест он человек. Ведь даже янтарь от твоей любви (сердечного жара!) – сверкает, как никогда не сверкает – от солнечного.
– Кончаю своего "Гоготура", и у Мура даже глагол – гоготуриться. Сплошное го-го и туры (звери). Когда Гоготур… раскаивается – он долго бьет себя по голове пестом (медным). Как такое передать в одной строке?? (Подстрочник: "Раскаявшись, он долго бил себя по голове пестом"…) Теперь он уже отбил себя и в виде хэвис-бэри (смесь муллы и священника) ниспрашивает благодать на Грузию. А по ночам раскаивается в раскаянии и воет по своем "мертвом молодечестве". Сур-ровая поэма! На очереди – Барс (звериный Гоготур) – и – боюсь – отъезд, переезд – куда??? Мне нужно серьезно с Вами посоветоваться. Оськин спросил: – "А какие у Вас дальнейшие планы?" И я ответила: – Никаких.
– С книгой. Будем ждать событий. В конце концов: я всегда могу отобрать – у Т<агера> и переписать от руки.
Целую Вас, пишите. Я все еще (из трусости) не справилась в Литфонде, а срок мой – 12-го.
М.
5-го вечером
Нынче С<ерафима> Ив<ановна> звонила в Литфонд, справлялась о моей судьбе: решение отложено до 7-го. А 12-го – истекает срок.
Но в лучшем случае – если даже продлят – мы здесь только до 1-го апреля, п. ч. с 1-го комната сдана детскому саду. Мне очень жаль Мура – придется бросать и эту школу, уже вторую за год.
Съезжать – куда??? На наше прежнее место (в Болшево. – А.С.) я не поеду, потому что там – смерть. Кроме того (хорошее – кроме!) эту несчастную последнюю уцелевшую комнату у меня оспаривают два учреждения.
Кроме того – дача летняя, и вода на полу – при полной топке – мерзнет. И полкилометра сосен, и каждая – соблазнительна!"
* * *
Литфонд милостиво разрешил Цветаевой с сыном пожить при Доме творчества еще один срок, то есть оплатить комнату у Лисицыной и две курсовки. Книгу отложили до осени. Так что Цветаева была занята только переводом поэм Важа Пшавела: «Гоготур и Апшина» (442 строки) и «Раненый барс» (169 строк).
Она еще в январе принялась за этот упорный, но отнюдь не вдохновенный труд; в день могла сделать не больше двадцати строк – и несколько страниц черновиков: столбцов вариантов. Черновики "Гоготура" заняли большую тетрадь. Марина Ивановна работала так, словно бы писала свою оригинальную поэму. Она не жалела сил, была предельно требовательна к себе и щепетильна. Отказалась подписать договор, просила продлить его срок, опасаясь подвести: "…боюсь, что не справлюсь, а если подпишу – от страху наверняка не справлюсь… Я не хочу гнать через пень-колоду, подгоняемая страхом. Меня подгонять вообще не надо: я всегда даю свой максимум, не моя вина – что он так мал", – писала она В. В. Гольцеву 2 февраля.
Но она "справилась" раньше: к 12 февраля уже начала переводить "Раненого барса" ("Барс – хороший"), а 26 закончила.
Надо сказать, что грузинские подстрочники поэм мало вдохновляли Цветаеву. Она принуждена была вжиться в совершенно чуждую стихию грузинских старинных преданий с их суевериями, в мир "священного гостеприимства и лютой кровной мести", как напишет В. Гольцев в предисловии к поэмам Важа Пшавела, которые выйдут только в 1946 году. Но, несмотря на это, многие строфы переводов несут на себе цветаевскую печать. Вот как, например, сказано о жене богатыря Гоготура, которая посылает мужа на подвиги, чтобы она могла "ими хвастаться потом":
Три у женщины приметы:
Говорок быстрей воды,
Пол-ума (и тот с безумьем
Схож) и страсти без узды.
Не забыла Цветаева и свои фольклорные приемы: сложные слова-понятия, которые щедро употребляла двадцать лет назад в поэме «Царь-Девица»:
Отдал Гоготур хевсуру
Щиг-свой-звон и меч-свой-вес…
Битву Гоготура с Апшиной переводчица передала, условно говоря, своим, «цветаевским» стилем:
«Пощади!» – ему Апшина.
От расправы побелев
Дозеле'на, а от гнева
Дочерна' позелененев —
и одновременно по-иному, с некоей простонародно-детской наивностью:
Развязал Апшине руки,
На ноги поставил, щит
Подает… Апшина – синий,
Весь заплаканный стоит.
И наконец финал, где описываются муки Гоготура, который проявил слабость, побратавшись с врагом, и стонет по ночам:
Утаить – обет нарушить,
Рассказать – живым зарыть.
Вот и мается, не в силах —
Рассказать, не в силах – скрыть.
Поэма «Раненый барс» – об охотнике, который не убил барса, а наоборот, излечил его, за что тот в благодарность пригнал ему тура и оленя, – вероятно, пришлась больше по душе Марине Ивановне, ибо могла напомнить чешскую легенду о ее «пражском рыцаре» Брунсвике, подружившемся со львом. Здесь тоже встречаются емкие, острые, порою – по-цветаевски «косноязычные» строки:
Выстрелил! Но мимо пуля!
Не достала, быстрая!
Только шибче поскакали
Быстрые от выстрела!
Охотник молится об удаче:
Чтобы вырос мне
Исполин с ветвистым лбом!
Чтобы снившееся ночью
Стало сбывшееся днем.
Переводы были для Марины Цветаевой не только средством существования, но и спасением, забытьем от жизни, которая упорно и настойчиво превращала поэта в ничтожную пылинку. Не уничтожала (Цветаеву не убили, не посадили) – а изничтожала. С какой великолепной гордыней могла она вести себя там, «на чужбине», несмотря на далеко не всегда благоприятные обстоятельства! Теперь она жила, втянув голову в плечи. Боялась по ночам ареста. Принимала унизительные подачки от Литфонда. Переводила, что милостиво давали – и что не давало ни уму, ни сердцу… И еще составляла письма, прошения: в НКВД, Берии, Фадееву – безответные послания в пустоту…
Поглотила любимых пучина, —
И разграблен родительский дом, —
как сказала о ее судьбе Анна Ахматова, – сказала именно в это время: в марте сорокового, когда завершала «Реквием»…
И здесь мы еще и еще раз поразимся огромной воле этой женщины, глубоко запрятавшей свою трагедию. Какова же была сила ее тревоги, взрывами переходящей в отчаяние, тоски, перемежающейся слабой надеждой, но чаще – безысходностью, безнадежностью, абсолютной "тупиковостью" ситуации, когда она ничего, ничего не могла: ни вмешаться, ни помочь, ни даже узнать. Известно, правда, было одно: муж и дочь живы (раз принимали деньги). Но… у Сергея Яковлевича больное сердце, астма, – и всегда у него было так мало сил… Какой же надо было обладать волей, чтобы стиснуть эти раздирающие душу страдания под прессом обыденной жизни, ибо единственное спасение было – как-то помещать себя в этой жизни, работать и не позволять себе думать и страдать о самом главном. И конечно, Мур, требовавший забот, был истинным смыслом жизни. Здоровье его было прескверным. В письме к сестре в следующем году он вспоминал о своей жизни в Голицыне: "Учился я там немного – большей частью болел. Болел много, обильно, упорно и с разнообразием. Болел я и тяжелой простудой, и насморком, и гриппом, осложнившимся ангиной, и ангиной, осложнившейся форменным воспалением легких…" И чем страшнее была та, потайная, "подводная" ситуация, тем больше нянчилась Марина Ивановна с пятнадцатилетним сыном, словно ему было пять…
* * *
В феврале Цветаеву «окликнула» Вера Меркурьева.
Поэтесса Вера Александровна Меркурьева была почти на шестнадцать лет старше Марины Ивановны. Они познакомились давно, в голодной Москве, а в 1920 году Меркурьева уехала на Северный Кавказ почти в одно время с Вячеславом Ивановым, перед которым преклонялась. Одинокая, горькая, старая, воспринимавшаяся некоторыми и как "юродивая", – такова была эта "Кассандра", которая сливалась с лирической героиней своих стихов, – увы, их никто почти не знал… В тридцатые годы кумиром Меркурьевой стала Анна Ахматова, хотя, отвечая на вопрос: "Кто Вам ближе: А. Ахматова или Марина", – она написала: "Боюсь – вторая".
И вот теперь, узнав, что Цветаева приехала и живет в Голицыне, Меркурьева написала ей. 20 февраля Марина Ивановна откликнулась.
"Я Вас помню, – писала она, – это было в 1918 г., весной, мы с вами ранним рассветом возвращались из поздних гостей. И стихи Ваши помню – не строка'ми, а интонацией – мне кажется, вроде заклинаний?
Э<ренбур>г мне говорил, что Вы – ведьма и что он, конечно, мог бы Вас любить…" И прибавляла (в ответ, очевидно, на слова Меркурьевой о старости):
"Мы все старые – потому что мы раньше родили'сь! – и все-таки мы, в беседе с молодыми, моложе их – какой-то неистребимой молодостью! – потому что на нашей молодости кончился старый мир, на ней – оборвался".
В конце письма она обещала приехать к Меркурьевой, – «из благодарности, что вспомнили и окликнули».
Пока же предстояло еще жить в Голицыне.
* * *
Зима хоть и подходила к концу, но было очень холодно. Романтический всплеск поэта, судя по всему, погас, вернее, был потушен его вдохновителем. 1 марта Марина Ивановна пишет Тагеру сухое деловое письмо; она поглощена своими основными бедами, к которым присоединилась еще болезнь сына. И, словно оправдывая свой январский порыв, признается, что в ее жизни было только две страсти: семья и работа, а все остальное – от избытка чувств и сил. Вполне «прозаично» она просит адресата выслать ей сто пятьдесят рублей за «попытку автобиографии». Денег было в обрез, а тут еще новая неприятность.
"Милая Мариэтта Сергеевна, я не знаю, что мне делать. Хозяйка, беря от меня 250 р<ублей> за следующий месяц за комнату, объявила, что больше моей печи топить не может – п. ч. у нее нет дров, а Сераф<има> Ив<ановна> ей продать не хочет.
Я не знаю, как с этими комнатами, где живут писатели, кто поставляет дрова??? Я только знаю, что я плачу очень дорого (мне все говорят), что эту комнату нашла С<ерафима> И<вановна> и что Муру сейчас жить в нетопленой комнате – опасно. Как бы выяснить? Хозяйке нужен кубометр".
М. С. Шагинян, некогда отликнувшаяся на цветаевский «Вечерний альбом», жила некоторое время в Голицыне и переводила поэму Низами. Марина Ивановна посмотрела ее работу, дала несколько советов; они с Шагинян иногда вечерами беседовали, обсуждали такой, например, вопрос: можно ли при переводе отступать от оригинала? Цветаева считала, что не только можно, но и должно, что без творческого «влива» переводчика перевод «может оказаться мертвым, да и вообще без него хорошего перевода не бывает». Об этом Шагинян вспоминала спустя много лет в книге «Человек и время»; там же привела три записочки к ней Марины Ивановны, не забыв упомянуть, что кубометр дров выхлопотать ей удалось. Однако в целом она рассказала о голицынских встречах с Цветаевой в снисходительно-покровительственном тоне, так никогда и не поняв, какую встречу послала ей судьба. (Впрочем, что с нее взять, когда она, как вспоминал Андрей Белый, и умирающего Блока учила «уму-разуму»; правда, после его смерти раскаивалась в этом…)
Серафима Ивановна Фонская, директор голицынского Дома творчества, тоже заслуживает упоминания. В те годы она была послушным и твердым орудием в руках начальства и подавляла в себе элементарные чувства порядочного человека, сначала не дав Марине Ивановне керосиновую лампу, затем – дров, и наконец – в конце марта – поспешно-послушно "сняв с питания". Потому что платить за еду теперь надо было вдвое больше, а у Марины Ивановны не было денег, пришлось брать одну курсовку на двоих. Цветаева жаловалась Н. Я. Москвину, писателю, приезжавшему в Голицыне с молоденькой женой, Татьяной Кваниной. Марина Ивановна успела привязаться к ним, но они тоже уехали, и теперь она изливала свои горести в письме. Подробно подсчитывла свои скудные гонорары – "получки"; результат оказался плачевным. Поскольку нужно было продержаться в Голицыне до конца весны, – из-за школы, в которой учился сын, то приходилось вести себя смиренно. Она и так жила "на обочине" писательского мира; теперь же из гордыни, которую все же растоптать было невозможно, – решила вовсе не появляться по вечерам, а заходить за скудной едой один раз в день и уносить ее в свою керосиноламповую фанерную нору. Так что и вечерних бесед с обитателями Дома писателей она теперь была лишена…
Итак: зимой сорокового года у Марины Цветаевой, несмотря на ее упорный переводческий труд, не было денег, чтобы прокормиться в писательском Доме творчества с пятнадцатилетним сыном…
Низость же С. И. Фонской состояла не в том, что она свято исполняла веления начальства, а в том, что на старости лет написала лживые воспоминания, изобилующие сплетнями, которые к тому же щедро полила елеем. Из них видно, что Цветаевой она не придавала никакого значения, потому что спутала ее с кем-то другим, утверждая, что Марина Ивановна с порога Дома творчества провожала писателя Крымова на войну – в то время как ее год уже не было в Голицыне. Ариадна Эфрон написала Фонской возмущенное письмо и, опираясь на документы из материнского архива, изобличила ее в искажении фактов. Однако введенная в заблуждение Анастасия Цветаева в своих воспоминаниях поначалу все же воспользовалась этой фальшивкой. Получалось, что в Голицыне все "берегли" Марину Ивановну, вплоть до "благородного" директора Литфонда, который говорил, что "мальчика надо кормить". Что же до сына Цветаевой, то "этот сибарит был груб, ничем не помогал, только требовал…".
Оставив в стороне, мягко говоря, недоумение по поводу досужих пересудов, всегда недобрых и очень трудно искоренимых, попробуем представить себе Мура в Голицыне зимой сорокового.
Ехать в Россию было его мечтой, внушенной отцом; он рвался в страну, где мечтал общаться с романтической молодежью, строящей светлое будущее (хотя сам вовсе не подходил для такой роли). Замкнутая жизнь в Болшеве мало походила на сей сконструированный идеал, не говоря уже о быте, который не мог не показаться диким подростку, выросшему в относительно цивилизованных, пусть и очень бедных условиях. Бедность еще не означает убожество, – а в Болшеве было именно убожество, о котором четырнадцатилетний мальчишка не имел понятия: ведь он знал только Францию и так никогда и не увидел деревенскую Чехию, откуда был увезен в младенчестве. Парижские пригороды, французские деревни, морские побережья – вот что осталось в его памяти.
Все это, конечно, не главное. Прожить можно было бы и здесь. Но не прошло и двух месяцев после приезда, как в Болшево арестовали сестру (на первых порах это от него скрыли, благо он в ту ночь спал), а еще через полтора месяца – отца, – что его безумно потрясло. Затем – жуткая подмосковная осень, холод, тьма и тревога; они с матерью становятся фактически беженцами; приют на сундучке Елизаветы Яковлевны в Мерзляковском (а дни все короче, а ночи все темнее, и никуда не пойти…). Потом – Голицыне, небольшая и довольно невзрачная дача, где живут несколько литераторов, топятся печи в маленьких комнатках и кипит самовар. Однако им с Мариной Ивановной жить там не разрешено, они живут возле этой дачи и могут только там "столоваться", и мать все время жалуется на дороговизну, ей очень трудно это оплачивать, и вообще она очень нервна, она ездит в Москву с передачами отцу и сестре, и никаких новостей о них, и когда их освободят – неизвестно. Он ходит в седьмой класс голицынской школы, разнообразя занятия болезнями… "Неласковый подросток", как скажет Марина Ивановна. И только? Увы, главное заключалось в том, что ее сын был иной породы. От отца он, несомненно, впитал "советские" взгляды; помноженные на его незрелый возраст и одновременно холодный аналитический ум, они не сделали, прямо скажем, облик сына Цветаевой привлекательным. Из обрывков его записей и писем встает немолодой(!), невеселый и рассудочный человек. В Голицыне ему интереснее всего общаться с критиком Корнелием Зелинским, который внушает ему "оптимистические взгляды на будущее": "через 10–15 лет мы перегоним капиталистов", "не нужно унывать от трудных бытовых условий, не нужно смотреть обывательски. – Это он прав", – заключает Мур.
Впрочем, мог ли Георгий Эфрон, со своей искаженной судьбой, быть иным? Марина Ивановна прекрасно понимала, что не мог… Но так же хорошо знала, что в глубине своей мальчишеской "трудновозрастной" души ее сын многое начинает осознавать.
В марте он возобновил свой дневник, начал новую тетрадь. (Дневник он вел с четырнадцати лет – на русском и французском; первую тетрадь забрали 27 августа прошлого года, когда арестовали сестру.)
«Мы с мамой получили новую затрещину, – записал он 29 марта, – утром мать встретила на улице Серафиму Ивановну (упр. д/о), которая сообщила, что теперь мы должны платить в два раза больше, чем раньше (и дальше рассказывает историю с курсовками. – А.С.). – Итак, наше общение с пребывающими в доме отдыха прекратилось: будем брать еду на одного и есть дома. Не быть нам за столом со всеми… Мне-то лично наплевать, но каково-то маме!»
В эти же дни на Марину Ивановну обрушилось страшное событие. С трудом пережив ужасную зиму в Голицыне и надеясь все-таки как-то устроиться в Москве, она дала объявление в «Вечерку»: писательница с сыном снимут комнату (заведомо безрезультатный шаг!). И в конце марта впервые отважилась съездить в Болшево, где бросила все вещи. Дача оказалась в полном разорении, а комнаты, где они жили, заняты. Когда спустя несколько дней Цветаева, уже не одна, приехала на дачу вновь, «оказалось, что один из взломщиков – а именно начальник милиции– удавился, и мы застали его гроб и его – в гробу» (так она позже напишет Павленко).
Удавился…
"…там – смерть", – писала она в феврале Веприцкой…
Она продолжала работать. Уже перевела две баллады о Робин Гуде; впереди была "гора" еще одной большой поэмы Важа Пшавела – "Этери". Вряд ли герой английских баллад – "деручий" Робин Гуд вызвал у нее творческое сопереживание. Соблюдая нужный размер, она изъяснялась неким мертвым, бутафорным языком; в стихах не было ничего от ее, цветаевской манеры, а это значит, что они были искусственны:
Шел Робин Гуд, шел в Ноттингэм, —
Весел люд, весел гусь, весел пес…
Стоит старуха на пути.
Вся сморщилась от слез…
(«Робин Гуд спасает трех стрелков»)
Рассказать вам, друзья, как смельчак Робин Гуд, —
Бич епископов и богачей, —
С неким Маленьким Джоном в дремучем лесу
Поздоровался через ручей?
(«Робин Гуд и Маленький Джон»)
До Робин Гуда ли было Марине Ивановне?! Гораздо ближе ее душе было «Житие протопопа Аввакума», которое она читала в тот момент. А затем пришлось взяться за «Этери».
Эта поэма о страданиях и гибели влюбленных царевича и пастушки-сироты слишком далеко отстояла от того, что волновало Цветаеву, раздражала из-за плохого подстрочника и вдобавок удручала размером: тысяча триста пятьдесят две строки (сама подсчитала!).
Запись:
«Что нам дано в начале каждой работы и в течение каждой ее строки: полное сознание – не то, то есть неузнавание настоящего, то есть узнавание ненастоящего: этого берегись (звука, слова, слога, образа) берегись: заведет! И каждое то сопутствуется радостью узнавания: – Та строка – эта из всех человеческих лиц – то самое, да что лица – в лицах ошибаешься, в строках – нет! А здесь (работа с неудачным подстрочником Э<тери>)… мы должны бороться с зафиксированными (в звуках и в образах) неудачами автора».
И однако Цветаева сумела вдохнуть в перевод жизнь и чувства, создать меткие образы и характеристики. Вот несколько примеров.
Царевич Годерзи объясняется в любви Этери:
Знай, что царства мне дороже
След ноги твоей босой.
Этери рассказывает о себе:
Немала моя родня:
Месяц, мне растящий косы;
Чаща, прячущая в зной,
Ветер, мне свежащий щеки;
Дождик, плачущий со мной.
Дальнейшие события изложены лаконично:
Огорчил царевич добрых,
Насмешил царевич злых.
Одинокая вершина
Приютила молодых.
Отец Годерзи убит «Браком первого – с последней, Венценосного – с простой»; мать, напротив, сочувствует влюбленным; она выражается почти по-цветаевски: «Чем труднее, чем больнее – Тем милее, тем родней».
В события вмешивается злой визирь Шерэ, который взялся разлучить молодых; вот его портрет:
Видом – старец, сердцем – змей.
Вместо глаз у старца – угли,
Зубы – битое стекло,
Кости голые железо
Листовое облегло.
Цветаева здесь следует своему собственному закону: права переводчика на собственный «влив» в чужой текст. Здесь таким «вливом» служат осовремененные сравнения: битое стекло, листовое железо. Но зато образ злодея-урода приобретает зримую выразительность.
