Текст книги "Марина Цветаева. Жизнь и творчество"

Автор книги: Анна Саакянц

 
Твоей рукой к позорному столбу
Пригвождена – березкой на лугу
 
 
Сей столб встает мне, и не рокот толп —
То голуби воркуют утром рано…
И, всё уже отдав, сей черный столб
Я не отдам – за красный нимб Руана!
 

Без преувеличения можно сказать, что в поэзии мало найдется стихов, где любовь женщины была бы выражена с такой неистовой силой.

В другом стихотворении героиня пытается обмануть саму себя. Свои страсти она называет возмездием – за то, что никогда не могла жить только ими:

 
Что никогда, в благоуханных скверах,
– Ах, ни единый миг, прекрасный Эрос,
Без Вас мне не был пуст!
 

Возмездие за то, что просила «у нежных уст румяных – Рифм только, а не уст» («И не спасут ни стансы, ни созвездья…»).

Такой гаммы сменяющих друг друга переживаний еще не было в лирике Цветаевой. Вот мелькает у героини проблеск надежды на то, что в будущем, может быть, он поймет ее: "И, удивленно подымая брови, Увидишь ты, что зря меня чернил: Что я писала – чернотою крови, Не пурпуром чернил" (Цветаева писала в то время красными чернилами).

Если говорить о "соли" всего цикла, о глубинном его смысле, то он, думается, заключен в шестом стихотворении: "Мой путь не лежит мимо дому – твоего…". В нем поэзия и правда, переплетенные друг с другом, дают всю драматическую коллизию от начала до конца.

Отчаянная Ева: "А всё же с пути сбиваюсь, (Особо – весной!)" Бессонная Психея: "Всем спать не даю!.. Ко мне не ревнуют жены: Я – голос и взгляд. И мне ни один влюбленный Не вывел палат". И над всем – Женщина-Поэт, послушная только минутам своего вдохновения, властная создать и уничтожить, зажечься и охладеть:

 
…Сама воздвигаю за' ночь
Мосты и дворцы.
 
 
(А что говорю – не слушай!
Всё мелет – бабье!)
Сама поутру разрушу
Творенье свое.
 

От обольщения к разочарованию – таков «любовный крест» цветаевской героини. Страсти и характеры оставались в стихах поэта; «первопричины», образы живых людей, начисто в его сознании разрушались.

Единственный человек, чей образ ни в жизни, ни в поэзии не только не был разрушен, но совершенно не потускнел, был Сергей Эфрон. Цветаева постоянно мысленно с ним; в тетради перед несколькими стихами, "вторгающимися" в цикл к "Н. Н. В.", стоят посвящения мужу. "О, скромный мой кров! Нищий дым! Ничто не сравнится с родным! С окошком, где вместе горюем, С вечерним, простым поцелуем Куда-то в щеку', мимо губ…". В другом стихотворении героиня мечтает попасть живой на небо, в надежде встретиться со своим воином:

 
Сижу, – с утра ни корки черствой —
Мечту такую полюбя,
Что – может – всем своим покорством
– Мой Воин! – выкуплю тебя.
 

(«Сижу без света, и без хлеба…»)

И наконец – «Писала я на аспидной доске…» (18 мая); в последних строках стихотворения Цветаева дает обет увековечить имя мужа:

 
Непроданное мной! внутри кольца!
Ты – уцелеешь на скрижалях.
 

В этом известнейшем стихотворении заключено очень важное самопризнание поэта. Героиня Цветаевой, с ее неостывающим «тайным жаром», хочет запечатлеть имена тех, кого она любила, повсюду: «на речном, и на морском песке, коньками по' льду и кольцом на стеклах»,

 
На собственной руке и на стволах
Березовых и – чтобы всем понятней! —
На облаках – и на морских валах, —
И на стенах чердачной голубятни.
 

Но вот что удивительно (и одновременно закономерно): все, на чем писались имена дорогих ей людей, было зыбким, мгновенно преходящим: песок, лед, волны, облака. Но такова была судьба цветаевской героини, заключенная в ней самой и каждый раз диктовавшая ей один и тот же поступок: отречение, расставание.

 
Как я хотела, чтобы каждый цвел
В века'х со мной! под пальцами моими!
И как потом, склонивши лоб на стол,
Крест-накрест перечеркивала – имя…
 

Лишь одно имя, «непроданное», внутри обручального кольца, осталось незыблемым во всех значениях этого слова; все другие имена истаивали, подобно льду или облакам…

Примерно к осени двадцатого пришло время истаять и "весеннему" мифу. Его герой, как все предыдущие, как все последующие, обернулся для поэта всего лишь временным равнодушным спутником – именно под этим названием Цветаева тринадцать лет спустя напечатает три стихотворения, обращенные к "Н. Н. В.". А несколько стихотворений в 1923 году пошлет (иными словами – перепосвятит) другому человеку. Перепосвящения тоже были одними из форм развенчания…

Дарила ли Цветаева свои стихи "адресату", писала ли ему? Вероятно, мы не узнаем об этом: архив Н. Н. Вышеславцева (бумаги, книги) почти весь давно погиб. Но остались рисунки, в том числе – портрет Цветаевой. Он сделан тушью в размер обычного листа писчей бумаги; впоследствии художник датировал его 1921 годом. Этот небольшой портрет дает нам совсем неизвестную Цветаеву. Из всей прижизненной и посмертной, весьма скудной, иконографии он – наиболее выразительный. Художник наделил его жесткостью, резкостью, может быть, – излишней. За обостренными чертами лица угадывается вулкан страстей. Отсюда – сознательное нарушение пропорций глаз – они слишком велики, рта – он чересчур мал, точнее – плотно сжат: дабы не выпустить наружу клокочущие бури. Но главное – отрешенный, "сны видящий средь бела дня", близорукий цветаевский взгляд, о котором вспоминали современники и который не в силах была передать ни одна фотография. Взгляд поэта, всматривающегося, вслушивающегося в себя. Этот портрет – единственный в своем роде – портрет-озарение.

* * *

Девятого мая Цветаева пережила большое потрясение: она впервые в жизни увидела Александра Блока.

Уже не раз описан этот вечер поэта в Политехническом музее. Тогда, по недосмотру, на Ходынке взорвались пороховые погреба, стоял грохот, и явление Блока на этом "фоне" было для Цветаевой чистейшей романтикой; она вернулась ошеломленная и написала стихотворение, обращенное к Блоку:

 
Как слабый луч сквозь черный морок адов —
Так голос твой под рокот рвущихся снарядов…
 

В стихотворении встает трагический образ поэта, человека с великим сердцем, который писал о том, «как нас любил, слепых и безымянных… и как не разлюбил тебя, Россия»…

 
Так, узником с собой наедине
(Или ребенок говорит во сне?),
 
 
Предстало нам – всей площади широкой! —
Святое сердце Александра Блока.
 

Можно сказать, что все стихотворение написано ради этой последней строки…

И второй раз, 14 мая, довелось Цветаевой увидеть Блока: на его вечере во Дворце Искусств. Пошла она туда с маленькой Алей; на следующий день девочка записала:

«Выходим из дому еще светлым вечером. Марина объясняет мне, что Александр Блок – такой же великий поэт, как Пушкин… Марина сидит в крохотном ковчеге художника Милиотти и рассматривает книги. Его самого нет. Я бегаю по саду. Вывески: „Читает Александр Блок“… И вообще все по-праздничному… в аллеях под деревьями продают лепешки и играет граммофон. Наконец приходят художники Милиотти и Вышеславцев и поэт Павлик Антокольский с женой. Мы идем за билетами… Идем в розовую бархатную залу…» И ребенок рисует портрет поэта: «Деревянное лицо вытянутое. Темные глаза опущенные, неяркий сухой рот, коричневый цвет лица. Весь как-то вытянут, совсем мертвое выражение глаз, губ и всего лица… У моей Марины, сидящей в скромном углу, – продолжает Аля, покончив с пересказом стихов, которые читал Блок, – было грозное лицо, сжатые губы, как когда она сердилась. Иногда ее рука брала цветочки, которые я держала, и ее красивый горбатый нос вдыхал беззапахный запах листьев. И вообще в ее лице не было радости, но был восторг… Через несколько минут все кончилось. Марина попросила В. Д. Милиотти привести меня к Блоку. Я, когда вошла в комнату, где он был, сделала вид, что просто гуляю. Потом подошла к Блоку. Осторожно и слегка взяла его за рукав. Он обернулся. Я протягиваю ему письмо. Он улыбается и шепчет: „Спасибо“. Глубоко кланяюсь. Он небрежно кланяется с легкой улыбкой. Ухожу».

Так Александр Блок получил стихи к нему Марины Цветаевой. Полтора года спустя Н. А. Нолле-Коган вспоминала, что стихи он прочел молча и улыбнулся.

Двадцать седьмого мая Марина Ивановна присутствовала во Дворце Искусств на юбилейном вечере Бальмонта (двадцатипятилетие литературной деятельности). Этот его последний вечер на родине, на котором Цветаева читала поздравительный адрес Дворца Искусств, стал для нее, в сущности, прощанием с русским символизмом – в лице его "патриархов" Вячеслава Иванова и Федора Сологуба, приветствовавших своего собрата по "цеху". Она, разумеется, записала этот вечер. Она постоянно вела записи, свидетельствующие о неустанной работе ее души не меньше, чем стихи. Вот одна, майская:

"Перечитываю сейчас «Quatre-vingt-treize»4. Великолепно. Утомительно. Сплошное напряжение. Титаническое, как весь Hugo. Это перо стихии выбрали глашатаем. Сплошные вершины. Каждая строка – формула. Все мироздание. Все законы – божеские и человеческие. Безошибочность утомляет…

Из каждой страницы бы вышла книга. Пристрастие к очертанию (архитектурность, может быть).

Да. – Нет. – Черное. – Белое. – Добродетель. – Порок. – Моряк. – Воин. – Девушка. – Старик. – Дитя. – Роялист. – Республиканец.

Великолепие общих мест. Мир точно только что создан. Каждый грех – первый. Роза всегда благоухает. Нищий – совсем нищий. Девушка – всегда невинна. Старик – всегда мудр. В кабаке – всегда пьянствуют. Собака не может не умереть на могиле хозяина.

Hugo видит в мире только правильное, совершенное, до крайности явленное, но не индивидуально-выявленное…

…Жизнь всегда перехитрит Творца.

…Жизнь всегда перехитрит Hugo.

Никто так не видал общего в отдельном, закона – в случайном, единого – во всем.

Мать – Колокольня – Океан – Полицейский – все в порядке вещей – и в таком Порядке, что даже я не восстаю!..

Но почему: такое отсутствие во мне тяготения к Hugo-человеку? – Все равно, что' ел, что' пил, как одевался, кого любил…

Творец исчез за творением".

* * *

Летом Цветаева работала над пьесой «Ученик», которую, по-видимому, не кончила; рукопись не сохранилась. В тетрадь стихов она переписала несколько «песенок» из пьесы, которые должен был петь юноша-ученик: о лихих моряках, отчаянных девчонках, покинутых женщинах, несчастной любви, – и все как бы осенено стихией моря: «Есть на свете три свободы: Песня – хлеб – и море…», «Мы веселая артель: Само море – нам купель! Само море – нам качель! Само море – карусель!» Цветаева верна своим «морским» душе и имени:

 
И что тому костер остылый,
Кому разлука – ремесло!
Одной волною накатило,
Другой волною – унесло.
 
 
Ужели в раболепном гневе
За милым поползу ползком —
Я, выношенная во чреве
Не материнском, а морском!..
 

Еще песенка из пьесы – о покинутой женщине, с знаменитым припевом:

 
О вопль женщин всех времен:
«Мой милый, что' тебе я сделала?!»
 

Многие из «Песенок» – фольклорны, словно их сочинил какой-нибудь народный певец. И не только они, но и другие стихи тех дней, с такими, например, строками:

 
…И если сердце, разрываясь,
Без лекаря снимает швы, —
Знай, что от сердца – голова есть,
И есть топор – от головы!..
 

(«Заря пылала, догорая…»)

В таком же стиле написаны стихотворения «Сколько у тебя дружочков?…» и «Дом, в который не стучатся…» – в последнем угадывается своеобразно опоэтизированный дом в Борисоглебском, тесно заселенный и запущенный: «Окна выбиты пожаром, Дверь Зима сняла с петли!». Дом под стать хозяйке, а хозяйка – дому: «Тем делюсь, что уцелело, Всем делюсь, что не взято».

В это время Цветаева поглощена замыслом большого эпического произведения на фольклорный сюжет – поэмы-сказки о деве-богатыре, Царь-Девице. Подобно осколкам от глыбы, вылетают из-под ее пера шутливые четверостишия:

 
Всё в ваших домах
Под замком, кроме сердца.
Все то мое в доме,
Что плохо лежит.
      – —
Бабушке – и злая внучка мила!
Горе я свое за ручку взяла.
Сто ночей подряд не спать – невтерпеж!
Прогуляйся, – может, лучше уснешь!
      – —
Птичка все же рвется в рощу,
Как зерном ни угощаем.
Я взяла тебя из грязи, —
В грязь родную возвращаю.
 

Цветаева заносит в тетрадь мысли о главном, что составляет ее жизнь:

"Скульптор зависит от мрамора, резца и т. д.

Художник – от холста, красок, кисти – хотя бы белой стены и куска угля!

Музыкант – от струн…

Скульптор может ваять незримые статуи – от этого их другие не увидят.

Художник может писать невидимые картины – кто их увидит, кроме него?

Музыкант может играть на гладильной доске – но как узнать: Бетховена или Коробушку?

У ваятеля может остановиться рука (резец).

У художника может остановиться рука (кисть).

У музыканта может остановиться рука (смычок).

У поэта может остановиться только сердце.

Кроме того: поэт видит неизваянную статую, ненаписанную картину, слышит неиграную музыку".

И по стихам и по записям видно, сколь поглощена Цветаева исключительно «содержимым» собственной души, а с другой стороны – как не приемлет она происходящего. В одном стихотворении она отождествляет переживания своей героини с молчаливыми страданиями царевны Софьи Алексеевны, сестры Петра Первого, заточенной в монастырь бунтарки, осмелившейся перечить царю: «Покрепче, нежели семью Печатями, скрепила кровь я. – Так, нахлобучив кулаком скуфью, Не плакала – Царевна Софья!» («Есть подвиги. – По селам стих…»). И поэт произносит анафему Петру Первому, с которого, по ее мнению, всё и началось, царю-преобразователю России, поднявшемуся «на дедов – за сынов», проклинает его, разрушителя, действовавшего «бесам на торжество»:

 
Не ты б – всё по сугробам санки
Тащил бы мужичок,
Не гнил бы там на полустанке
Последний твой внучок.
 

(намек на расстрел Николая II. – А.С.)

 
Ты под котел кипящий этот —
Сам подложил углей!
Родоначальник – ты – Советов,
Ревнитель Ассамблей!
 
 
Родоначальник – ты – развалин,
Тобой – скиты горят!
Твоею же рукой провален
Твой баснословный град…
 

(«Петру»)

И призывает повернуть историю вспять: «На Интернацьонал – за терем! За Софью – на Петра!». Интересно, что через одиннадцать лет

Цветаева, напротив, провозгласит хвалу Петру-"гиганту", чьим "истинным правнуком" был великий Пушкин (стихотворение "Петр и Пушкин").

В лучших стихах лета 1920 года заключены драматически напряженные переживания. Так, в одном из них угадывается неназванное имя мужа и звучит безмерное, не ведающее утешений страдание:

 
Я вижу тебя черноокой, – разлука!
Высокой, – разлука! – Одинокой, – разлука!
С улыбкой, сверкнувшей, как ножик, – разлука!
Совсем на меня не похожей – разлука!
…………………………………
И жжешь, и звенишь, и топочешь, и свищешь,
И ревешь, и рокочешь – и – разорванным шелком —
– Серым волком, – разлука! – Не жалея ни деда, ни внука! —
                                                     разлука!
…………………………………………………….
Филином-птицей, разлука! – Степной кобылицей, – разлука!
………………………………………………..
Ты нынче зовешься Мариной, – разлука!
 

Но в ее памяти, по-видимому, еще жив образ вдохновителя весеннего цикла; вызванные им чувства оживают в стихотворениях: «Уравнены: как да и нет…»; «И вот исчез, в черную ночь исчез…»; или в начальных строках стихотворения без названия:

 
Как пьют глубокими глотками
– Непереносен перерыв! —
Так – в памяти – глаза закрыв
Без памяти – любуюсь Вами!
 

О великой низости любви, во всей ее беспощадности, говорится в незавершенном стихотворении:

 
Все сызнова: опять рукою робкой
Надавливать звонок.
(Мой дом зато – с атласною коробкой
Сравнить никто не смог!)
……………………………..
Все сызнова: коленопреклоненья,
Оттолкновенья – сталь.
(Я думаю о Вашей зверской лени, —
И мне Вас зверски жаль!)
………………………..
И сызнова: между простынь горячих
Ряд сдавленных зевков.
(Один зевает, а другая – плачет,
Весь твой Эдем, альков!)
 
 
И сызнова: уже забыв о птичке,
Спать, как дитя во ржи…
(Но только умоляю: по привычке
– Марина – не скажи!)
 

В другом (тоже незавершенном) стихотворении героиня сбрасывает с себя путы любовного наваждения: «В три вечера я, в три вечера Всю вытосковала – тоску. Ждала тебя на подоконничке, – Ревнивее, чем враг – врага. – Легонечко, любовь, легонечко! У низости – легка нога!» И она оказывается победительницей в этом бою с любовью:

 
– Не вытосковала тоски – вытаскивала
Всей крепостью неженских рук!..
 

Так вырисовываются черты сильной женщины, женщины – богатырши, с непомерными чувствами, которые она сдерживает, упрятывает, подобно загоняемому в бутылку джинну: «Цельный век мне было душно От той кровушки-крови… От крови моей богатой, Той, что в уши бьет набатом, Молотом в висках кует, Очи за'стит красной тучей, От крови сильно-могучей Пленного богатыря…». Это прообраз Царь-Девицы (работа над поэмой идет полным ходом), могучей духом женщины, которая предпочитает вольную волю любовной «напасти»:

 
Другие – с очами и с личиком светлым,
А я-то ночами беседую с ветром.
………………………….
Другие – о, нежные, цепкие путы!
Нет, с нами Эол обращается круто.
 
 
– Небось, не растаешь! Одна – мол – семья!
Как будто и вправду – не женщина я!
 

* * *

За два месяца: с 14 июля по 17 сентября на одном дыхании, Цветаева написала большую поэму «Царь-Девица». Как бы ни отгораживалась она от современности, шум времени пронизал ее стихи звучанием русской народной речи. С семнадцатого года – ручейки и озерца отдельных записей народной «молви», стихотворений или строф – и вот разливанное море большого эпоса.

Цветаева отталкивалась от сказки Афанасьева "Царь-Девица" – двух ее вариантов. Там рассказывается о любви Царь-Девицы к молодому Царевичу-гусляру (по другому варианту – купеческому сыну), о вмешательстве коварной мачехи Царевича и злого колдуна, о разлуке Царь-Девицы с любимым, о поисках ее Царевичем; все венчает счастливый конец. Цветаева взяла лишь первую часть сказки (кончая разлукой героев) и сотворила свой эпос.

Пересказать поэму-сказку Цветаевой трудно – так же, как и русские былины, где идут обстоятельные, неспешные описания, например, снаряжение богатыря в путь, и вдруг – всего одна строка и – происходит важный поворот сюжета. Так и в "Царь-Девице": пространность описаний, длиннота монологов действующих лиц – и краткость самих действий. Царь-Девица долго прощается с конем, Царевич в своих песнях долго говорит о себе, и т. д. И, напротив, один из последних эпизодов поэмы дан с поистине телеграфным лаконизмом. Царевич, по воле злой мачехи и старого колдуна, проспал свои встречи с Царь-Девицей; на третий день проснулся и кинулся в море за Царь-Девицей:

 
Размахнулся всею силой рук:
Ан уж нету старика – паук!
 
 
Как притопнет, поглядев востро':
Ан уж нету паука – мокро'!
 
 
Сам же в воду – добывать свое добро.
 

В поэме Цветаевой, как и в фольклорных произведениях, действует правило троекратных повторов. Время: три ночи (козни Мачехи – ведьмы-змеи, влюбленной в пасынка – Царевича-гусляра и усыпляющей его при помощи булавки). После каждой ночи – встреча Царь-Девицы со спящим Царевичем.

Пастернак, впервые услышавший поэму Цветаевой в ее чтении, справедливо заметил, что фабула дана разъединенно, в прерванности. Каждая ночь и каждая встреча, в свою очередь, вбирает в себя еще события; получается сказочно-причудливый и в то же время человечески-убедительный сюжет. Вот он: Царь-Девица любит Царевича; происходит три их встречи (не-встречи, ибо он спит). Все это перемежается вставными эпизодами с Царем, пропившим разум и решившим поженить сына с мачехой; Царь-Девица готова любить Царевича и спящего; но вот она видит на его груди черный мачехин волос. В отчаянии она вырывает свое сердце из груди, туда врывается Ветер и уносит ее. С любовью покончено. Пробудившийся в конце концов Царевич читает "память-письмо" Царь-Девицы: "в никуда я пропала" – и стремительно кидается в воду – в поисках ее. Он опоминается – так же, как опомнился Ангел, бросившийся за Авророй. Вообще сюжет "Царь-Девицы" развивается по тому же плану (вернее, трактовке), что и пьеса "Каменный Ангел". Дальнейшее: гибель Мачехи – по воле Ветра, отомстившего за коварство, гибель гнилого царства и злого Царя. Большинство этих сюжетных ходов – чисто цветаевские.

А вторым планом, подобно декорациям, проплывающим за сценой, проходит символ, несущий в себе подспудный смысл главного конфликта поэмы – трагедийного. Собираясь на свиданье с Царевичем, Царь-Девица говорит: "Одним лучом своим единым мы светел-месяц полоним", а после их расставания следуют строки: "Меж Солнцем и Месяцем Верста пролегла".

Но ведь Царь-Девица и есть Солнце, а Царевич – Месяц! Потому-то поцелуй ее – "ожог", потому-то при встрече с нею закрыты глаза Царевича. Ведь Солнце с Месяцем встретиться не могут: когда восходит солнце (Царь-Девица приплывает) – месяц слепнет, Царевич спит; когда солнце заходит (Царь-Девица уплывает) – месяц загорается, распахиваются синие царевичевы глаза.

Так сюжет сказки волей поэта облачается в поэтическую символику, корни которой тоже надо искать в фольклоре.

Цветаева вводит в поэму новых героев, – их нет в сказке Афанасьева. Это – Ветер, верный и коварный, постоянный и изменчивый, послушный и своевольный, Ветер-"перебежчик", "вор-роскошник", "всем красавицам-помощник", "нареченный брат" Царь-Девицы и преданный ее друг. Он – живой, простоватый и одновременно себе на уме русский парень, добрый товарищ, с грубоватой и простодушной речью. "Нет во всей вселенной Такой здоровенной! Ты – наш цвет военный! Я – твой неизменный!" – так объясняется он в любви Царь-Девице. Подобно сквозняку, проносится он в поэме, преданно любя Царь-Девицу и губя злую Мачеху.

Второй персонаж – Царь-пропойца, отец гусляра и муж Мачехи, родства не помнящий, тупой и жестокий "комарь"-кровосос, справляющий вечный праздник на чужих костях:

 
– Веселитесь, наши руки даровые!
Все' хлеба ваши я про'пил яровые!
Коли хлеба нету, будем есть овес:
Напитаемся – и личиком в навоз!
 

Царя свергает раздетый, объеденный и опитый им восставший люд; все его «царствьице» разнесено «в труху» – так кончается поэма. Символично звучит этот финал:

 
– Смеялся – плачь!
– Грозился – трусь!
Да, Царь-Кумач,
Мы – Красная Русь!
 
 
Твоя мамка мы, кормилка никудашная!
Русь кулашная – калашная – кумашная!
            Ша-баш!
 

Но мы еще не сказали о главных действующих лицах. Цветаевская Царь-Девица дана гиперболически, наподобие былинных русских богатырей. Да она и есть богатырь в женском обличий: «Ростом-то – башня, в плечах-то – косая саже'нь», у нее «стан сильномогучий», «стопудовая пята», «грудь в светлых латах, лоб – обломом, с подсолнечником равен лик». А под этими латами, в этом «сильномогучем» теле скрывается… нежное, любящее, бескорыстное женское – сердце. Она, такая «мощная», она, которая «войска в полон брала», – оказалась связана «былинкой» – хилым, маленьким Царевичем. Он преуменьшен настолько, насколько преувеличена она: рука его – «суха корочка, как есть – без мякиша», «руки-ноги – слабые, как есть – лапша»… Не потому ли он так маломощен, что все-то кругом его «нежат день-деньской, тешат, нянчат»? А может, потому, что он сам ничего не хочет и не любит, кроме своих гуслей, своего «струнного рукомесла»?..

(Не напоминает ли он изнеженного, занятого только собой… герцога Лозэна?..)

Вот первая встреча Царь-Девицы со спящим Царевичем, – не ожидала она увидеть его таким маленьким, склонилась над ним сперва насмешливо, потом с нежным недоумением и немножко со страхом:

 
Взглянула – д' как расхохочется!
В ладошечки – д' как всплеснет
"Я-чай, еще в пеленки мочится,
Пустышечку еще сосет!"
………………….
И водит всё —
По бровочкам,
По лобику
Рукой.
"Молоденький!
Да родненький!
Да плохонький какой!"
 

Но он спит, ее речей не слышит, – и вот уже она поет ему колыбельную песню:

 
"Спи, копна моя льняная,
Одуванчик на стебле!
Будет грудь моя стальная
Колыбелочкой тебе.
 
 
Сна тебя я не лишаю,
Алмаз, яхонт мой!
Оттого, что я большая,
А ты – махонькой!"
 

Но пришло время расставаться, – Царь-Девица прощается с Царевичем, которого уже успела полюбить, – и в ее словах звучит горькая мудрость, выраженная так по-цветаевски и одновременно по-"простонародному":

 
Пока еще заботушкой
Не стал – прощай, забавонька!
 

Царь-Девица вполне живая: она цельна душой, великодушна сердцем, сильна духом, беззащитна в чувствах, бескомпромиссна в поступках. Цветаева привнесла в поэму много личного, выстраданного – под ее пером оно переросло в общечеловеческую, извечную коллизию. Ее Царевич-воплощение недо-личности и недо-чувств. Он – собирательный образ всех этих «Комедьянтов», «спутников» и прочих равнодушных, скользящих по чувствам, а не живущих ими; олицетворение великой слабости не-любви (если перефразировать цветаевские слова) – самой непобедимой из стихий. Ибо сила (Царь-Девица) может, по Цветаевой, иметь дело лишь с силой же; со слабостью (Царевичем) ей не справиться, если только не случится чудо, и эта слабость сама не пожелает стать силой, как у Царевича, который после третьей не-встречи с Царь-Девицей проснулся и бросился за нею в море. Он прозрел, так же, как Каменный Ангел…

 
Сила – Солнце – огонь – Царь-Девица.
 
 
Слабость – Месяц – холод – Царевич.
 

Воплощение мужского «убожества», которое заставляет страдать женщину, – вот кто ее Царевич-гусляр:

 
…В нынешней жизни – выпало так:
Мальчик поет, а девчонка плачет.
 

(«Памяти Г. Гейне»)

Именно жизненное содержание своей сказки имела в виду Цветаева, когда в июне 1923 года писала:

"О русском русле… Русская я только через стихию слова. Разве есть русские (французские, немецкие, еврейские и прочие) чувства? Просторы? Но они были и у Атиллы. Есть чувства временные (национальные, классовые), вне-временные (божественные, человеческие) и до-временные (стихийные). Живу вторыми и третьими. Но дать вторые вне первых (одежды их) иначе как в народных стихах – нельзя. Россия – некая необходимая плоть [47]47
  В другом черновике письма на ту же тему Цветаева выражается более обобщенно: «Но дать голую душу – без тела нельзя, особенно в большой вещи. Национальность – тело, то есть опять одежда».


[Закрыть]. Прочтите «Царь-Девицу», настаиваю. Где суть? Да в ней, да в нем, да в мачехе, да в трагедии судеб, да в том, что все Любови – мимо… «Ein Jungling liebt ein Madchen» (Heine) [48]48
  «Юноша любит девушку» (Гейне) (нем.).


[Закрыть]. Да мой Jungling никого не любит… он любит гусли, он брат Давиду, и еще больше – Ипполиту (вместо гуслей – кони!). Вы думаете – я также не могла <бы> написать «Федру»? Но и Греция, и Россия – одежда… Сдерите ее и увидите суть. Это (в «Царь-Девице») сделал пока один Б. Пастернак. «На Вашу вещь не польстится иностранец, в ней ни опашней, ни душегреек, ничего русского-оперного, в ней человеческие души, это иностранцу не нужно»".

В «Царь-Девице» – органическое слияние «цветаевского» и фольклорного, поэтического искусства и народного простодушия. Поэтика Цветаевой и русское народное творчество, взаимопроникая, создают особый стиль, «изюминка» которого – в смешении цветаевской афористичности и просторечий, архаики и литературной «правильности»:

 
Хочешь цельным уйти
Да из женских тенёт —
Держи сердце в горсти,
Дай челну полный ход…
Запиши себе в грудь.
Говорившую – забудь…
 

Подобные примеры говорят о том, что «Царь-Девица» – эпос лирический. Некоторые его строки являют собою внутренний монолог и действующего лица и автора одновременно, – как только что приведенные строки: смесь авторской и мачехиной речей. В другой раз это-лирические монологи-песни: Царь-Девицы («Кто спит – тот пьян, кто спит – тот сыт. Да, цветик благовонный! Есть Толстый Царь, есть Тонкий Царь, ты Царь мой будешь – Сонный!»); Царевича («Все печаль свою покоил, Даже печки не сложил, Кто избы себе не строил, Тот земли не заслужил») и т. д. И, наконец, – лирические монологи автора, который всегда – внутренний соучастник событий. Авторская речь блещет афоризмами, «формулами», – не теряя в то же время народной окраски: «Нет такой вершины, чтоб тоске – крута», «Покорность с бабой родилась», «Одно дело – слушать, а другое – слышать» и др.

Но "Царь-Девица" – не только эпос и лирика, это еще и драма. Едва ли не половина ее сюжета построена на прямой речи и движется диалогами и монологами. Как правило, в фольклоре прямая речь предваряется авторской (в былинах, например: "Говорит он ему таковы слова" и т. п.). Цветаева решительно вводит в эпос прямую речь без всяких авторских сопровождений. Вот как, например, беседует Царевич с Дядькой-колдуном (спрашивает Царевич, отвечает Колдун):

 
А за дверью скреб да скреб…
– «Дядька, ты?»
– Я, твой лодырь,
Твой холоп-лысолоб!..
 

Так же остро и живо звучат диалоги Печати-ожога (поцелуя Царь-Девицы) со Слюнкой (поцелуем Мачехи), Мачехи с Царевичем, Царевича с Царем, – и монологи. Вот плач влюбленной Мачехи по исчезнувшему пасынку; по инструментовке и ритмике это – плач-заклинание:

 
Ой, ветлы, ой, ветлы —
Полночные метлы!
Ой, ветлы!
 
 
Ой, рот ты мой блёклый,
Глаза мои стёклы —
Ой, ветлы!..
 
 
Не жить мне на свете!
Ой, ветлы, ой, ветер,
Ой, ветер!..
…………….
Отравой-обманом —
Объелась-дурманом,
Ой, ветер!
 

Языку «Царь-Девицы» чужда нарочитая, искусственная лубочность. Цветаева почти не употребляет просторечия-штампы – «коль», «кабы», «ан», «аж», «хошь» и прочие. Ее арсенал – простонародно-образные слова фольклорного происхождения – притом, однако, не устаревшие в живом языке. В ее поэме они незаменимы: «изюм-шептала», «кручинный» (о Царевиче), «шептун» (о Дядьке-Колдуне), «снеговее скатерти» (лицо Царевича), «кулашная», «калашная», «кумашная» Русь… Ее мастерство – в управлении этими словами, в необычном, даже рискованном соседстве их со словами привычными, современными, литературными: «кто бы мне душу распростал», «спесь-ее-льдина слезой изошла» и т. п. Так создаются цветаевские аллегории-формулы; от поэта к народу и опять к поэту.

По-особенному преобразовывает Цветаева такую традиционную фольклорную принадлежность, как сложные слова. В русском народном творчестве они чаще всего – двойные: "грусть-тоска", "Волга-матушка", "Иван-дурак" и т. п., произносятся как бы в одно слово и составляют некие установившиеся, окаменевшие понятия-штампы. Цветаева создает свои сложные слова-понятия, но притом отнюдь не штампы, а, наоборот, уместные лишь в данном, совершенно конкретном случае. Создавая сложное слово-понятие (двойное, иногда тройное), чтобы показать цельность понятия, Цветаева соединяет все слова дефисом и делает инверсию: "Царь-мой-лебедь", "глотка-пересохла-гортань", "мечом-поиграв-рукоятью", "память-читает-письмо", "грудь-разломила-сталь", "как золотом-писанный-краской" (вместо: "мой Царь-Лебедь", "пересохла глотка-гортань" и т. д.). Инверсия сделана отнюдь не для соблюдения нужного ритма: ведь от того, как сказать: "плывет Царь-мой-лебедь" или "плывет мой Царь-лебедь", "как золотом-писанный-краской" или "как писанный золотом-краской", ритм не меняется. Инверсия нужна Цветаевой для усиления просторечно-образной интонации.

О таких типичных фольклорных приемах, как употребление уменьшительно-ласкательных слов, нет нужды говорить подробно; достаточно на нескольких примерах убедиться, сколь неистощим поэт в создании целой россыпи уменьшительно-ласкательных словообразований: "Ляжет парень смирней травиночки От кровиночки-булавиночки", "вороток", "бровочки", "волосочки" (у Царевича); воды "пригоршенка"; "на первый раз – вприглядочку, а уж второй – вприкусочку", и т. д. А сколько разнообразнейших сравнений разбросано в поэме; перечислять их – значит, переписывать все подряд: "Твоя-то – перышко, моя-то – лапища" (говорит Царь-Девица о руке Царевича и своей); "но не сон-туман, ночное наважденьице – то Царицыно перед Царем виденьице"; "глаза желтые – янтарь шаровой" (у совы); "ветр с кудрями-грудью, как любовник, смел". Так и кажется, что поэт упивается словесной игрой, не зная удержу и предела. Недаром Марине Ивановне было очень дорого ее монументальное детище: "Вся сказочная Русь и вся русская я", – признавалась она Волошину (письмо от 27 марта 1921 г.).