Текст книги "Марина Цветаева. Жизнь и творчество"

Автор книги: Анна Саакянц

 
Оставь полет снежинкам с мотыльками
И не губи медузу на песках!
Нельзя мечту свою хватать руками,
Нельзя мечту свою держать в руках!
 
 
Нельзя тому, что было грустью зыбкой,
Сказать: «Будь страсть! Горя, безумствуй, рдей!»
Твоя любовь была такой ошибкой, —
Но без любви мы гибнем, Чародей!
 

О любви – мучительной и до конца не осознанной – написано несколько отнюдь не детских стихотворений 1910 года. Они обращены к В. О. Нилендеру. Впоследствии Цветаева признается, что «Вечерний альбом» она и издала «взамен письма к человеку, с которым была лишена возможности сноситься иначе».

Это уже настоящие любовные стихи, в которых выражены страдания впервые полюбившей "души". Любовь идеальна, чиста, самоотверженна. "Я сердцем пребуду – твоя". "О, лишь люби, люби его нежнее!.." "Люби без мер и до конца люби!" – обращается она к "следующей" подруге того, кого никогда не забудет. Порой ей кажется, что это не любовь, но не менее сильное и мучительное чувство: "Обожания нить нас сильнее связала, Чем влюбленность – других". А может, виною этого разминовения то, что в ее душе – "приливы и отливы" и он это понял? Как бы там ни было, она страдает, но не судит его: "Ты душу надолго пригнул мне к земле… Мой милый, был так беспощаден твой суд! Но все же я сердцем твоя – и во мгле За несколько светлых минут!" Она хочет остаться у него в памяти: "Пусть я лишь стих в твоем альбоме!"

"Вечерний альбом" завершается стихотворением "Еще молитва" ("Москва, осень 1910 г."), полудетским по форме, пророческим по смыслу. Цветаевская героиня молит Создателя, чтобы он послал ей простую земную любовь:

 
… Дай не тень мне обнять, наконец!..
 

Однако уже в ближайших строфах звучит сомнение:

 
И поют ведь, и пишут, что счастье вначале!
Расцвести всей душой бы ликующей, всей!
Но не правда ль: ведь счастия нет вне печали?
Кроме мертвых, ведь нету друзей?..
 

Тени умерших – надежнее, они не оскорбят любящую душу, их можно любить беспрепятственно, беззаветно, идеально. Земная любовь жестока и несовершенна; она «пригибает» душу к земле. Сколько потом будет писать об этом Цветаева – в стихах, в поэмах, в прозе, в письмах… А сейчас она выводит такие наивные и такие серьезные строки и как бы просит читателя помедлить над ними, вникнуть в то, что скрывается за этим косноязычием только начавшего говорить поэта:

 
Мне не надо блаженства ценой унижений.
Мне не надо любви! Я грущу – не о ней.
Дай мне душу, Спаситель, отдать – только тени
В тихом царстве любимых теней.
 

В лучших стихотворениях первой книги Цветаевой уже угадываются интонации главного конфликта ее любовной поэзии: конфликта между «землей» и «небом», между страстью и идеальной любовью; между сиюминутным и вечным, – и шире – конфликта всей цветаевской поэзии: быта и бытия.

* * *

«Вечерний альбом» Цветаева отнесла в типографию А. И. Мамонтова в Леонтьевский переулок, дом пять, и заплатила за печатание пятисот экземпляров. Приблизительно через месяц, в конце октября 1910 года, сборник вышел в свет.

Пятнадцать лет спустя, в прозе о Брюсове "Герой труда", создавая свой собственный образ, Цветаева напишет, что ни одного экземпляра книги она на отзыв не посылала, даже не знала, что так делают, а если бы и знала, никогда бы не стала "напрашиваться на рецензию".

Нет: и знала, и посылала. Потому что хотела, чтобы ее стихи заметили, чтобы на них отозвались. Ибо в восемнадцать лет Цветаева ощущала неодолимость своего призвания, а вместе с этим – чувство ранга, как она выразится позднее.

"Вечерний альбом" она послала 4 декабря на отзыв Валерию Брюсову, с просьбой просмотреть.

Брюсов в "Вечерний альбом" заглянул и на последней странице книги написал: "Хорошая школа. Но все немного пресно. Сл<ишком> много приторных умилений…"

Однако откликнулся на книгу и в печати. Цветаевский "Вечерний альбом" вписался в его хронику литературной жизни тех дней:

"Стихи Марины Цветаевой… всегда отправляются от какого-нибудь реального факта, от чего-нибудь действительно пережитого, – писал он в статье «Стихи 1911 года». – Не боясь вводить в поэзию повседневность, она берет непосредственно черты жизни, и это придает ее стихам жуткую интимность. Когда читаешь ее книгу, минутами становится неловко, словно заглянул нескромно через полузакрытое окно в чужую квартиру и подсмотрел сцену, видеть которую не должны бы посторонние… эта непосредственность… переходит на многих страницах в какую-то «домашность». Получаются уже не поэтические создания… но просто страницы личного дневника, и притом страницы довольно пресные. Последнее объясняется молодостью автора… Но если в следующих книгах г-жи Цветаевой вновь появятся те же ее любимые герои– мама, Володя, Сережа, маленькая Аня, маленькая Валенька – и те же любимые места действия – темная гостиная, растаявший каток… и т. п., мы будем надеяться, что они станут синтетическими образами, символами общечеловеческого, а не просто беглыми портретами родных и знакомых и воспоминаниями о своей квартире. Мы будем также думать, что поэт найдет в своей душе чувства более острые, чем те милые пустяки, которые занимают так много места в «Вечернем альбоме», и мысли более нужные, чем повторение старой истины: «надменность фарисея ненавистна…»

Достаточно пренебрежительный, хотя и справедливый, отзыв сыграл, однако, обратную роль: он утвердил в Цветаевой уверенность в том, что ее долг – невзирая ни на что, оставаться самою собой, быть предельно искренней. Как скажет она потом:

«Единственная обязанность на земле человека – правда всего существа».

До Брюсова, 18 ноября, Цветаева послала «Вечерний альбом» в издательство «Мусагет». В это издательство, созданное недавно А. Белым и Э. К. Метнером, помещавшееся на Пречистенском бульваре, во флигеле дома N 31, привел ее Эллис [4]4
  В очерке об Андрее Белом «Пленный дух» (1934 г.) Цветаева напишет, что это сделал Волошин, желая сильнее подчеркнуть роль своего старшего друга, «благословившего» ее на путь Поэзии.


[Закрыть]. Собрания, лекции, «семинарии» (слова А. Белого), занятия по теории стиха, – словом, кипение деятельности символистов, дали возможность Цветаевой, к ним отношения не имевшей, наблюдать их со стороны, а вернее – изнутри собственного "я", чтобы много лет спустя нарисовать потрясающий портрет самого олицетворения русского символиста – Андрея Белого…

Первого декабря, на очередном собрании "Мусагета", Цветаева подарила свой "Вечерний альбом" М. А. Волошину с надписью:

«Максимилиану Александровичу Волошину с благодарностью за прекрасное чтение о Willier de Lille Adam».

Это положило начало горячей дружбе между Цветаевой и Волошиным. «Друг есть действие», по ее утверждению; таким действенным другом сразу же проявил себя Максимилиан Волошин. Уже через десять дней, 11 декабря, в московской газете «Утро России» появилась его статья «Женская поэзия», в которой подавляющая часть отводилась теплым и проницательным словам о книге Цветаевой.

«Это очень юная и неопытная книга, – писал Волошин. – …Многие стихи, если их раскрыть случайно, посреди книги, могут вызвать улыбку. Ее нужно читать подряд, как дневник, и тогда каждая строчка будет понятна и уместна. Она вся на грани последних дней детства и первой юности. Если же прибавить, что ее автор владеет не только стихом, но и четкой внешностью внутреннего наблюдения, импрессионистической способностью закреплять текущий миг, то это укажет, какую документальную важность представляет эта книга, принесенная из тех лет, когда обычно слово еще недостаточно послушно, чтобы верно передать наблюдение и чувство… „Невзрослый“ стих М. Цветаевой, иногда неуверенный в себе и ломающийся, как детский голос, умеет передать оттенки, недоступные стиху более взрослому… „Вечерний альбом“ – это прекрасная и непосредственная книга, исполненная истинно женским обаянием».

Этот отзыв означал, что юную Цветаеву поняли. Что читать ее нужно не «случайно», а «подряд», и тогда можно разглядеть многое и подлинное за «непослушным» еще словом.

Так, уже на заре своей поэтической юности, Цветаева символически столкнулась с двумя полярными подходами к ее личности и поэзии.

Были и еще рецензии: Н. Гумилева, М. Цетлина, позднее – М. Шагинян. Все так или иначе одобрительные.

«Марина Цветаева (книга „Вечерний альбом“) внутренне талантлива, внутренне своеобразна, – писал Николай Гумилев в „Письмах о русской поэзии“. – Пусть ее книга посвящается „блестящей памяти Марии Башкирцевой“, эпиграф взят из Ростана, слово „мама“ почти не сходит со страниц… Многое ново в этой книге: нова смелая (иногда чрезмерно) интимность; новы темы, напр<имер> детская влюбленность; ново непосредственное, бездумное любование пустяками жизни. И, как и надо было думать, здесь инстинктивно угаданы все главнейшие законы поэзии, так что эта книга – не только милая книга девических признаний, но и книга прекрасных стихов».

Никому из рецензентов, однако, не удалось почувствовать так, как Волошину, суть и вес первой книги Марины Цветаевой.

Их дружба росла. Предположительно в конце декабря он познакомил ее со своим другом и любимым поэтом – Аделаидой Герцык, чьи стихи вышли в том же 1910 году в Петербурге. Тихие, как бы приглушенные, лишенные напора, страстности, полные глубины, мудрости и беспокойства. Героиня причащается к божественному мирозданию и хочет слиться с ним; она отрешена от мира, тверда и безмерно добра ко всему сущему.

Эти стихи, так непохожие на ее собственные, Цветаева полюбила и сердечно привязалась к Аделаиде Казимировне: немолодой – сорок лет! – некрасивой, глухой. Простой, то есть не "традиционно-поэтичной".

Вероятно, Волошин же познакомил Цветаеву с А. Н. Толстым. В январе 1911 года Толстой, живший тогда в Петербурге, приезжал в Москву; 28 января Цветаева надписала ему книгу "Вечерний альбом":

"Графу Алексею Н. Толстому с благодарностью за книгу. Марина Цветаева. Москва, 28-го января 1911 г.

 
Я ж гляжу на дно ручья,
Я пою, и я ничья".
 

Толстой, по-видимому, подарил Цветаевой свою книгу стихов «За синими реками» (Москва, 1911 г.), за которую она его благодарит. Оттуда, из стихотворения «Мавка», она и взяла двустишие, изменив одно слово: у Толстого было «я лежу, и я ничья».

Эти слова: я пою, и я ничья вполне соответствовали настроению Цветаевой, томившему ее одиночеству. Из этого состояния ее посильно выводил все понимающий и все чувствующий Максимилиан Александрович Волошин. Поначалу Цветаева пристально всматривалась в него, быть может, опасаясь обмануться и недоумевая, как это он, почти вдвое ее старший, мог так интересоваться всем, чем она жила; она ощущала в нем некую двойственность:

"Москва, 27-го декабря 1910 г.

 
Безнадежно-взрослый Вы? О, нет!
Вы дитя и Вам нужны игрушки,
Потому я и боюсь ловушки,
Потому и сдержан мой привет.
Безнадежно-взрослый Вы? О, нет!
 
 
Вы дитя, а дети так жестоки:
С бедной куклы рвут, шутя, парик,
Вечно лгут и дразнят каждый миг,
В детях рай, но в детях все пороки, —
Потому надменны эти строки…"
 

Так начинается ее письмо-стихотворение Волошину. Он приносит, посылает и советует ей приобрести различные книги: Виктора Гюго, Анри де Ренье, которым сам увлечен. Она делает это; и в свою очередь убеждает его прочесть романы Генриха Манна; восхищается романами Жорж Санд. Все это отражено в ее письмах к Волошину (его ответы не сохранились).

Постепенно она "оттаивает", все больше "приручается", даже привязывается к новому удивительному другу.

"Благодарю Вас за книги, картину, Ваши терпеливые ответы и жалею, что Вы так скоро ушли.

Благодарю еще за кусочек мирты, – буду жечь его, несмотря на упрямство спички: у меня внизу затопят печку.

Сейчас Вы идете по морозной улице, видите людей и совсем другой. А я еще в прошлом мгновении…" (письмо от 10 января 1911 г.).

* * *

Гимназия мало заботила Цветаеву; экзамены в восьмой (педагогический) класс она решила не держать и в конце марта прекратила занятия. 1 апреля она сообщила Волошину, что уезжает надолго. По-видимому, у них была договоренность о ее приезде к нему в Коктебель; он еще задерживался в Москве, она собиралась в Гурзуф и перед отъездом писала Волошину:

"Многоуважаемый Максимилиан Александрович,

Посылаю Вам Ваши книги.

Travailleurs de la mer [5]5
  Труженики моря (фр.).


[Закрыть]и Dumas [6]6
  Дюма (фр.).


[Закрыть]куплю завтра же, как обещала. Исполнится ли Ваше предсказание насчет благословения Вас за эти книги в течение целой жизни – не знаю.

Это можно будет проверить на моем смертном одре <…>

До свидания (с граммофоном) в Коктебеле". (Цветаева собиралась купить граммофон. – А.С.)

Навсегда распрощавшись с гимназией, она приехала в Гурзуф. Там одиночество нахлынуло на нее. Она целиком ушла в книги, которые не давали исцеления. В письме от 18 апреля 1911 года она делится с Волошиным своими муками:

"Многоуважаемый Максимилиан Александрович,

Пишу Вам под музыку, – мое письмо, наверное, будет грустным.

Я думаю о книгах.

Как я теперь понимаю "глупых взрослых", не дающих читать детям своих взрослых книг! Еще так недавно я возмущалась их самомнением: "дети не могут понять", "детям это рано", "вырастут – сами узнают".

Дети – не поймут? Дети слишком понимают! Семи лет Мцыри и Евгений Онегин гораздо верней и глубже понимаются, чем двадцати. Не в этом дело, не в недостаточном понимании, а в слишком глубоком, слишком чутком, болезненно-верном!

Каждая книга – кража у собственной жизни. Чем больше читаешь, тем меньше умеешь и хочешь жить сам…

Я забываюсь только одна, только в книге, над книгой!..

Книги мне дали больше, чем люди…

Я мысленно все пережила, все взяла. Мое воображение всегда бежит вперед. Я раскрываю еще нераспустившиеся цветы, я грубо касаюсь самого нежного и делаю это невольно, не могу не делать! Значит я не могу быть счастливой?..

Остается ощущение полного одиночества, к<оторо>му нет лечения…

Я мучаюсь и не нахожу себе места: со скалы в море, с берега в комнату, из комнаты в магазин, из магазина в парк, из парка снова на Генуэзскую крепость – так каждый день…

Курю больше, чем когда-либо, лежу на солнышке, загораю не по дням, а по часам, без конца читаю, – милые книги! Кончила "Joseph Balsamo" [7]7
  «Жозеф Бальзаме» (фр.).


[Закрыть], – какая волшебная книга!.. Сейчас читаю M-me de Tencin [8]8
  Мадам де Тансен (фр.).


[Закрыть], ее биографию.

Думаю остаться здесь до 5 мая. Все, что я написала, для меня очень серьезно. Только не будьте мудрецом, отвечая, – если ответите! Мудрость ведь тоже из книг, а мне нужно человеческого, не книжного ответа…"

* * *

«Marina Zwetaieff, Gursuff, mai 1911».

Это – надпись на книге Беттины фон Арним «Гюндероде», Лейпциг, 1904. Об авторе и книге следует сказать особо.

Беттина фон Арним, урожденная Брентано. Пятидесяти лет, в 1835 году, она выпустила книгу "Переписка Гёте с ребенком" (то есть с нею, двадцатилетней). Верность своей романтической юности она пронесла через всю жизнь (двадцатилетнее супружество, воспитание семерых детей), сохранила письма своей молодости и в зрелом возрасте стала профессиональной писательницей. Что привело юную Цветаеву к Гёте раньше: его ли творения, книга ли Эккермана "Разговоры с Гёте" или "Переписка Гёте с ребенком" – нам не узнать, но личность Беттины Брентано оставила след в ее душе на всю жизнь.

Через пять лет после "Переписки" вышел роман "Гюндероде", построенный на подлинных письмах двух юных подруг: Беттины Брентано и Каролины фон Гюндероде. Гюндероде – поэт-романтик, одинокий дух, неутоленная душа, жаждущая любви и исполненная тоски по несбыточному: "Лишь в снах своих живу…" Двадцати шести лет она бросилась в Рейн, не будучи в силах нести бремя безответной любви. Такова корреспондентка Беттины, не сумевшая, в отличие от нее, примирить быт и бытие; она на удивление близка… юной Марине Цветаевой. Посмертно, век спустя (свою жизнь Гюндероде оборвала в 1806 году) обрела она русскую единомышленницу. Жажда абсолюта в чувствах, непримиримость с тусклыми буднями и обыденщиной, неизлечимое душевное одиночество, независимое ни от каких общений; в поэзии – разрушение стен, отделяющих тайники ее души от внешнего мира…

Вот слова из ее письма к Беттине: "Как можно больше знать, как можно большему научиться и только не пережить свою юность! Как можно раньше умереть". Так и кажется, что это она водила пером Цветаевой, когда та писала свою "Молитву": "Ты дал мне детство лучше сказки И дай мне смерть – в семнадцать лет!"

* * *

Пятого мая 1911 года Цветаева приехала в Коктебель, в дом Волошина. С этого дня жизнь ее обрела смысл.

Встреча с семнадцатилетним Сергеем Эфроном, только что приехавшим туда из Гельсингфорсского пансиона. Любовь с первого же дня – и на всю жизнь.

…Юное, одинокое существо – таков Сергей. Но сначала – о его семье.

Он был шестым ребенком (из девяти). Мать его, Елизавета Петровна Дурново, происходила из дворянской семьи; отец – Яков Константинович Эфрон, еврей, сын строительного подрядчика, смолоду занимался революционной деятельностью, входил в партию "Народная Воля"; участвовал в убийстве провокатора, – после чего, снедаемый совестью, прекратил революционные "игры". Но Елизавета Петровна, вырастив детей, – трое из них умерли в раннем возрасте, – вновь вернулась в революцию, вступив в партию эсеров. Сергею было двенадцать лет, когда ее арестовали и заключили в Бутырскую тюрьму; провела она там около года и, как рассказывала мне Ариадна Эфрон, превратилась в глубокую старуху, страдающую галлюцинациями. Ее удалось освободить под залог, после чего она с младшим сыном Константином по чужим документам уехала во Францию. В 1909 году умер Я. К. Эфрон (очень недолго удалось пожить им втроем). Елизавета Петровна не могла оправиться от горя. "Когда я бываю в Париже, – пишет она любимой дочери Лиле (названной в ее честь), – то очень утомляюсь, так как до Сены добрая верста, а то и две будет, пожалуй. К могиле меня страшно тянет, ведь теперь только там есть частичка того Яши, который так любил меня. Не проходит дня, чтобы я не плакала тайком в одиночку. Он мне снится почти каждую ночь. Прости, что почти в каждом письме я бережу твое горе, но так как это наше общее горе, то зачем скрывать его друг от друга. Кто-то сказал: "Когда один человек молчит – горько, когда двое молчат – тяжело, когда толпа молчит – страшно".

Не скрывай долго от Сережи, в этом умалчивании об отце есть что-то обидное для него, что именно – я не могу сформулировать, но чувствую душой. Мне тяжело ему писать…"

А в 1910 году произошла другая трагедия: погиб маленький Котик: то ли играя, то ли сознательно, он… повесился. Обезумевшая от горя мать покончила с собой… Это страшное событие сестры также поначалу скрывали от Сергея, щадя его слабое здоровье: он был болен туберкулезом.

Естественно, что юноша был печален и раним. Вот его запись:

"Говорят, дневн<ики> пишут только одинокие люди. Я не знаю, зачем я буду писать, и не знаю, почему хочется. Если записывать то, о чем ни с кем не говорю, как-то жутко. Жутко высказать даже на бумаге несказанное. Я чувствую себя одиноким, несмотря на окружающую меня любовь. Одинок я, мои самые сокровенные мысли, мое понимание жизни и людей. Мне кажется никто так не понимает окружающее, как я. Кажется все грубы, все чего-нибудь, да не видят, самого главного не чувствуют. Как странно, что мы себя не можем себе представить вне нас. То внешнее, то странное и смешное, что замечаем в других, не знаем в себе. А как хотелось бы к себе отнестись так же критически, как к окружающим. Ведь во мне самом для меня все так важно, серьезно и значительно и вероятно для каждого также. Но все-таки замечая смешные и низкие стороны других, одним этим уже встаешь выше окружающих.

Сережа".

Внешность его романтическая: высок, худ; огромные глаза «цвета моря», как скажет Цветаева. Узкое породистое лицо; такое может принадлежать англичанину, скандинаву…

Чувства, связавшие двух юных людей, сильны и прочны. Здесь и нежность, и дружба, и единомыслие. В привязанности Цветаевой – что-то материнское, опекающее. Она забыла о собственной тоске; она стремится помочь ему, утешить в горе, спасти от болезни, вдохнуть свою энергию.

Двухмесячное житье в Коктебеле поистине явилось для нее пребыванием в раю. Природа этого уголка на всю жизнь стала "местом ее души". О хозяине и говорить нечего; теперь же она обрела нового друга: мать Волошина, Елену Оттобальдовну, "Пра" (от "Праматерь"), как прозвала ее молодежь, приезжавшая в гостеприимный волошинский дом. И еще Елизавета Яковлевна Эфрон – Лиля, старшая сестра Сергея, самый близкий ему человек; с нею он делился, можно сказать, каждым вздохом своей жизни. "Солнце нашей семьи" – так назовет Цветаева Елизавету Яковлевну спустя многие годы…

* * *

В начале июля Марина Цветаева и Сергей Эфрон уезжают из Коктебеля: Сергею нужно лечиться кумысом. «Это лето было лучшим из всех моих взрослых лет, и им я обязана тебе», – пишет Цветаева Волошину из Феодосии 8 июня. Месяц или чуть больше живут они в Уфимской губернии. Оттуда Сергей пишет сестре:

"Усень-Ивановский завод, Уфимская губ<ерния> Белебеевский уезд. 23/VII-11 г.

Милая Лиля!

Пишу тебе с места второе письмо… Мы очень часто с Мариной вспоминаем Коктебель, тебя и всех. Очень трудно мне представить, как вы сейчас живете. Я так связал Коктебель с собою, что без себя не могу его представить…

Громадное село, в котором мы живем (5 тыс<яч> жит<елей>), не очень приветливое и грязное, но зато виды вокруг роскошные. Наш домик стоит на берегу озера, с прекрасными мшистыми берегами. Я мало гуляю – что-то очень обленился. С самого нашего приезда здесь начались холода. Это очень печально, т. к. в холод нельзя выпить много кумысу. Занимаюсь математикой и языками – начал только вчера. Масса книг для чтения – много читаю…"

Сергей – юноша с переменчивым, сложным характером; он часто ощущает свое одиночество и постоянно переходит от бодрости к печали. Вот его письмо к Вере, написанное в тот же день, 23 июля:

«Все люди одинаково одиноки и одинаково неодиноки – …бывают часы одиночества, но также бывают часы неодиночества. И в часы одиночества человек забывает, что временами он не одинок. Другими словами, он в такие часы считает себя вообще одиноким, когда этого нет на самом деле… По-моему, главная наша узость заключается в том, что мы думаем, что истина одна. А на самом деле сколько людей, столько и истин. Кажется, изрекаю вещи, давно избитые и проговоренные. Но я дошел до этого сам!»

"Дорогая Лиленька, – пишет Цветаева, – …Сереженька здоров, пьет две бутылки кумыса в день, ест яйца во всех видах, много спит, но пока еще не потолстел. У нас настоящая русская осень. Утром Сережа занимается геометрией, потом мы читаем с ним франц<узскую> книгу Daudet для гимназии, в 12 завтрак, после завтрака гуляем, читаем, – милая Лиля, простите скучные описания, но при виде этого петуха ничего умного не приходит в голову…

Мой привет Вере. Когда начинается тоска по Коктебелю, роемся в узле с камешками"…

В сентябре Марина и Сергей возвращаются в Москву; живут недолгое время в доме в Трехпрудном. Цветаева жаждет обрести самостоятельность и жить отдельно. Она целиком поглощена своей жизнью, своими заботами, своей любовью и, по-видимому, мало вникает в то обстоятельство, что приехавший из Германии отец, попавший напоследок в больницу под Дрезденом с сердечным недомоганием, плохо себя чувствует…

Второго октября Цветаева и Сергей Эфрон переехали в Сивцев Вражек, дом 19, квартира одиннадцать, шестой этаж. С ними едет Лиля, которой нужен постельный режим из-за болезни сердца, Вера Эфрон и Елена Оттобальдовна Волошина. Они, а также появляющиеся в доме друзья получат прозвище "обормотов" – за бесшабашное поведение, склонность к мистификациям, шуткам, дурачествам; все терпящая, обладающая неувядаемо-молодой душой "Пра" будет величать себя "старой обормотской пастушкой", квартиру в Сивцевом Вражке назовут "обормотником"…

Марина с Сергеем серьезно заняты. Она готовит к печати книгу стихов – "Волшебный фонарь", он – книгу прозы "Детство", в которой описывает жизнь детского мирка: сценки, разговоры, воспоминания о самом раннем… Его литературные данные несомненны и пока что не стеснены, не задавлены, как это будет впоследствии, присутствием рядом большого поэта…

Лучшая часть книги – последняя глава "Волшебница". В ней нарисован великолепный, живой портрет семнадцатилетней Мары, в которой сразу узнается образ Марины Цветаевой.

Мара – "большая девочка в синей матроске. Короткие светлые волосы, круглое лицо, зеленые глаза, прямо смотрящие в мои".

Сначала Мара кажется младшим детям "сумасшедшей", но очень скоро они проникаются к ней симпатией и пониманием, увидев за ее странностями и непохожестью на всех черты незаурядной личности. Вот несколько высказываний Мары (записанных, без сомнения, со слов "прототипа"):

«Люди, слишком занятые своим здоровьем, мне противны. Слишком здоровое тело всегда в ущерб духу»; «…главное, что я ценю в себе… пожалуй, можно назвать воображением. Мне многого не дано: я не умею доказывать, не умею жить, но воображение никогда мне не изменяло и не изменит». Или такие парадоксы: «После обеда люди всегда глупеют. Разве сытому человеку придет в голову что-нибудь необыкновенное? Разве в минуту подъема человек думает о еде? Чем умнее человек, тем меньше он ест…»

Мара – настоящий романтик, поэт. Она читает им свое (цветаевское) стихотворение «Пока огнями смеется бал…» («Душа и имя»):

 
…"Но имя Бог мне иное дал:
Морское оно, морское!
……………………….
Но душу Бог мне иную дал:
Морская она, морская!"
 

И еще Мара – бунтарь против общепринятых банальности. «Жизнь так скучна, – говорит она, – …что все время нужно представлять себе разные вещи. Впрочем, – воображение тоже жизнь. Где граница? Что такое действительность? Принято этим именем называть все, лишенное крыльев, – принято мной, по крайней мере. Но разве Шёнбрунн – не действительность? Камерата, герцог Рейхштадтский… Ведь все это было! Господи, Господи!»

Так еще в 1911 году Сергей Эфрон положил начало воспоминаниям о Марине Цветаевой. Семнадцатилетний юноша, он сумел разглядеть во взбалмошной восемнадцатилетней девчонке талант, личность, жар души, пробивавшиеся к жизни сквозь дерзкие речи, вызывающие манеры, – сквозь весь "нестерпимый" характер юной Цветаевой.

* * *

В конце 1911 года Цветаева увлечена литературной жизнью. 3 ноября вместе с сестрой Асей она выступает на вечере, устроенном Брюсовым в «Обществе свободной эстетики». Сестры читали «в унисон» цветаевские стихи. В конце декабря она осмелилась участвовать в организованном (опять-таки Брюсовым) конкурсе на лучшее стихотворение, которое должно было быть написано на тему пушкинских строк из «Пира во время чумы»: «Но Эдмонда не покинет Дженни даже в небесах». Вот начало и конец стихотворения Цветаевой, за которое она получила первую премию из двух вторых (просто «первую», как напишет она в очерке о Брюсове «Герой труда», 1925 г., «мэтр» не дал за молодостью автора):

 
Воспоминанье слишком давит плечи,
Я о земном заплачу и в раю,
Я старых слов при нашей новой встрече
Не утаю.
………………………………..
Ни здесь, ни там, – нигде не надо встречи,
И не для встреч проснемся мы в раю!
 

(«В раю»)

Десятого января 1912 г. Цветаева подписала свой «Волшебный фонарь» к печати.

По сравнению с "Вечерним альбомом" он, в сущности, нового дает мало. То же безоблачное детство, увиденное сквозь сказочную призму волшебного фонаря. Иногда – грусть по ушедшей матери. Возможно, в книгу попали стихи, не включенные почему-либо в "Вечерний альбом", – хотя доказательств тому нет никаких, кроме их однообразия, повторения не только содержания, но и инфантильного стиля ("Курлык", "В классе", "На бульваре", "Мама на даче", "Живая цепочка" и другие). Теперь в райскую атмосферу счастливого детства, с которым она не желает расставаться, Цветаева включает Волошина, – не теперешнего, а прежнего, маленького Макса, мечтавшего увидеть Жар-птицу. Рассказ об этом она услышала от его матери и много лет спустя привела в очерке "Живое о живом", но иначе, чем в полудетском стихотворении, в котором читаем:

 
…Промелькнет – не Рыба-Кит,
Трудно ухватиться!
Точно радуга блестит!
Почему же не летит
Чудная Жар-Птица?
……………………..
Он тесней к окну приник:
Серые фигуры…
Вдалеке унылый крик… —
В эту ночь он всё постиг,
Мальчик белокурый!
 

(«Жар-птица»)

Другой персонаж «детских» стихотворений – Сергей Эфрон («Бабушкин внучек», «Контрабандисты и бандиты», «Венера»). Ему посвящает она отныне свою жизнь: «Милый, милый, мы, как боги: Целый мир для нас!.. Милый, милый, мы, как дети: Целый мир двоим!.. Милый, милый, Друг у друга Мы навек в плену!» («На радость»). Она просит его:

"Удивляться не мешай мне, Будь, как мальчик, в страшной тайне И остаться помоги мне Девочкой, хотя женой" ("Из сказки – в сказку"). Она сетует: "Почему не маленькие мы?" ("Ока"). Таруса на Оке сохранилась в ее памяти как счастливейший уголок на земле; к ней обращает она несколько стихов ("Паром", "Осень в Тарусе", цикл "Ока", "На возу").

 
Счастье видится воочью:
В небе звезды, – сны внизу.
Хорошо июльской ночью
На большом возу!..
 

(«На возу»)

Лишь немногие стихотворения из раздела «Не на радость» хотя и несут отголоски прежних чувств, говорят о более сложных и взрослых переживаниях:

 
От тебя, утомленный анатом,
Я познала сладчайшее зло.
Оттого тебя чувствовать братом
Мне порою до слез тяжело.
 

(«Мы с тобою лишь два отголоска…»)

Мотивы невольной вины, неразделенной любви, возвращения души и сердца из плена тяжелых переживаний можно услышать в стихотворениях «Молитва в столовой», «Путь креста», «Последняя встреча», «Не в нашей власти» и некоторых других.

 
Что горело во мне? Назови это чувство любовью,
Если хочешь, иль сном, только правды от сердца не скрой:
 
 
Я сумела бы, друг, подойти к твоему изголовью
Осторожной сестрой.
 

(«Путь креста»)

Но и самые сильные строки в лучших стихах «Волшебного фонаря» – все-таки самоповторение, некая творческая остановка.

Однако в этой книге просматривается отчасти своего рода позиция, программа юного поэта. Уязвленная словами Брюсова о недостаточно "острых" чувствах и "нужных" мыслях в "Вечернем альбоме", Цветаева, можно сказать, водрузила свой новый сборник на "антибрюсовскую" треногу. На первой же странице, в стихотворном эпиграфе, она запальчиво провозгласила свое право писать не всерьез:

 
Прочь размышленья! Ведь женская книга —
Только волшебный фонарь!
 

В стихотворении «В. Я. Брюсову» она отвечает на его критику прямо и наивно:

 
«Острых чувств» и «нужных мыслей»
Мне от Бога не дано.
 

И завершает сборник стихотворением «Литературным прокурорам» (подразумевая Брюсова):

 
Для того я (в проявленном – сила)
Всё родное на суд отдаю,
Чтобы молодость вечно хранила
Беспокойную юность мою.
 

* * *

Двадцать седьмого января в Москве состоялось венчание Марины Цветаевой и Сергея Эфрона.

Марина взяла фамилию мужа, которою первое время и подписывалась. 1 февраля Сергей подарил жене четвертый том собрания сочинений Кнута Гамсуна с надписью: