Текст книги "Марина Цветаева. Жизнь и творчество"

Автор книги: Анна Саакянц

 
…И входит, и входит, стальным копьем
Под самую грудь – луч.
И шепот: Такой я тебя желал!
И ропот: Такой я тебя – избрал,
Дитя моей страсти – сестра – брат —
Невеста во льду – лат!
Моя и ничья – до конца лет.
Я, руки воздев: Свет!
– Пребудешь? Не будешь ничья, – нет?
Я, рану зажав: – Нет.
 

Отрекшаяся от земной любви женщина – воительница – амазонка с выжженным сердцем – Поэт, а не поэтесса.

И – финал, смыкающийся с прологом, – эпилог:

 
Не Муза, не Муза, – не бренные узы
Родства, – не твои путы,
О Дружба! – Не женской рукой, – лютой
Затянут на мне —
Узел.
 
 
Сей страшен союз. – В черноте рва
Лежу – а Восход светел.
О кто невесомых моих два
Крыла за плечом – Взвесил?
 
 
Немой соглядай
Живых бурь —
Лежу – и слежу
Тени.
 
 
Доколе меня
Не умчит в лазурь
На красном коне —
Мой Гений!
 

Гений – палач тела и освободитель духа – вот кто этот огненный всадник, оседлавший красного коня. Гений поэтического вдохновения, мужское воплощение Музы… (Примечательно, что имя коня: Пегас – ни разу не названо.) Единственное божество, которому подвластен поэт.

Высоты, на которых обитает Гений поэзии, – это не рай, не царство небесное. Это – небо поэта, которое Цветаева много позже так и назовет в статье "Искусство при свете совести": "третье царство, первое от земли небо, вторая земля. Между небом духа и адом рода искусство – чистилище, из которого никто не хочет в рай". Цветаевский всадник на красном коне – олицетворение этого "чистилища". В таком взгляде на искусство поэт-романтик Цветаева во многом следует мифологической версии древних. Согласно этой версии, поэтическое творчество, чье орудие – Слово, Глагол, – преображая человеческое в божественное и наоборот, соединяет эти два мира. Об этом, в частности, написан знаменитый

"Пророк" Пушкина. Цветаевский "Красный Конь" – в какой-то мере "потомок" пушкинского "Пророка".

Поэма "На Красном Коне" – одновременно итог и предтеча. В ней скрещиваются прошлое, настоящее и будущее творчества Цветаевой. О, в каком еще поэтическом детстве пронзила ее душу эта огненная стрела, когда в шестнадцать лет Марина Цветаева, бредившая революцией, мечтала "как искры сгореть – на лету!" А когда ей еще не исполнилось двадцати одного, – в безыскусных, наивных стихах предвосхитила тему "Красного Коня":

 
Но помните, что будет суд,
Разящий, как стрела,
Когда над головой блеснут
Два пламенных крыла.
 

Такой лирической героине сродни Жанна д'Арк, над которой тоже парил и властвовал ее гений, вдохновляющий на бессмертный подвиг: «А за плечом – товарищ мой крылатый Опять шепнет: – Терпение, сестра! – Когда сверкнут серебряные латы Сосновой кровью моего костра» (1917 г.).

И позже, строки: "Ты, – крылом стучавший в эту грудь, Молодой виновник вдохновенья – Я тебе повелеваю: – будь! Я – не выйду из повиновенья" (1918 г.) – тоже предвосхищают "Красного Коня". В тот момент, когда огненный всадник умчит героиню "в лазурь", – она превратится в поэта, которого Цветаева уподобляет огненной птице:

 
Птица-Феникс – я, только в огне пою!
Поддержите высокую жизнь мою!
Высоко' горю – и горю дотла!
И да будет вам ночь – светла!
 

И, наконец, стихотворение, созданное почти одновременно с «Красным Конем», которое романтически рисует удел и судьбу поэта:

 
Знаю, умру на заре! На которой из двух,
Вместе с которой из двух – не решить по заказу!
Ах, если б можно, чтоб дважды мой факел потух!
Чтоб на вечерней заре и на утренней сразу!
…………………………………….
Нежной рукой отведя нецелованный крест,
В щедрое небо рванусь за последним приветом.
Про'резь зари – и ответной улыбки прорез…
– Я и в предсмертной икоте останусь поэтом!
 

Итак, тема «Красного Коня» бродила во многих стихотворениях Цветаевой. Однако не будь встречи с человеком, в котором Цветаева увидела образ своего «героя», поэма не состоялась бы. Потому что, каким отвлеченным ни было бы цветаевское произведение, оно всегда исходило из живой конкретности. Но лишь только ставилась последняя точка, – Цветаева с великолепной неблагодарностью поэта вытесняла из сознания «первопричину», вдохновителя. «Нет Ланна!» Живой человек напрочь забывался, и на его месте появлялся новый…

Вобрав многое из предшествующей лирики, поэма "На Красном Коне", – в чем мы убедимся впоследствии, – как бы взрастила в себе семена будущих творений Цветаевой. Прежде всего это поэма "Переулочки", затем – грандиозный "Мо'лодец" (1922 г.). Несомненны отголоски "Красного Коня" в "Поэме Лестницы" (1926 г.); наконец, самым прямым развитием поэмы "На Красном Коне" будет "Поэма Воздуха" (1927 г.). Тема колдовского "Красного Коня" продолжится впоследствии в стихотворениях двадцатых и тридцатых годов; упомянем два: "Разговор с Гением" (1928 г.) и "Есть счастливцы и счастливицы…" (1935 г.); последнее заканчивается бессмертными словами:

 
…раз голос тебе, поэт,
Дан, остальное – взято.
 

* * *

С конца января 1921 года и весь февраль Цветаева поглощена работой над большой поэмой-сказкой «Егорушка». На смену прежнему «герою» явился новый, совсем непохожий: Борис Александрович Бессарабов, восемнадцатилетний русский «добрый молодец», простодушное дитя и влюбленный в стихи романтик. «В комнату вошел, – вспоминает дочь Цветаевой, – молоденький красноармеец, по-крестьянски румяный и синеглазый; в тощем вещмешке его лежали черные сухари, махорка и томик Ахматовой, а в кармане гимнастерки – мандаты, удостоверения с крупными лиловыми печатями… С утра и до ночи приезжий бегал по делам, возвращался, равно сияя от успеха в них и от неудач, ловко расчленял на дрова очередной стул, разводил огонь в печурке; мы пили желудевый кофе с солдатскими сухарями и слушали о мальчишеских и героических его днях…»

Сейчас уже не установить точно, при каких обстоятельствах состоялась встреча поэта со своим героем; сама Марина Ивановна утверждала, что это произошло в доме у знакомых; впрочем, оно и не так важно. К 31 января относится стихотворный портрет Бессарабова:

БОЛЬШЕВИК

 
От Ильменя – до вод Каспийских
Плеча рванулись в ширь.
Бьет по щекам твоим – российский
Румянец-Богатырь.
…………………………
Два зарева: глаза и щеки.
– Эх, уж и кровь добра! —
Глядите-кось, как руки в боки,
Встал посреди двора!..
 

Весьма возможно, что портрет этот навеян образом Ивана из поэмы Маяковского «150 000 000» – вплоть до словесных совпадений: «Россия – вся единый Иван, и рука у него – Нева, а пятки – Каспийское море».

Портрет своего нового героя Цветаева "дарит" в письме к герою предыдущему: Е. Л. Ланну:

"18 л<ет>. – Коммунист. – Без сапог. – Ненавидит евреев. – В последнюю минуту, когда белые подступали к Воронежу, записался в партию. – Недавно с Крымского фронта. – Отпускал офицеров по глазам. -

Сейчас живет в душной – полупоповской полуинтеллигентской… семье (семействе!) – рубит дрова, таскает воду, передвигает 50-типудовые несгораемые шкафы, по воскресеньям чистит Авгиевы конюшни (это он называет "воскресником"), с утра до вечера выслушивает громы и змеиный шип на сов<етскую> власть – слушает, опустив глаза (чудесные! 3-летнего мальчика, к<отор>ый еще не совсем проснулся!)… Слывет дураком. – Наружность: богатырская. Малиновый – во всю щеку – румянец, вихрь неистовый – вся кровь завилась! – волос, большие блестящие как бусы черные глаза, прэлэстный невинный маленький рот, нос прямой, лоб очень белый и высокий. Косая сажень в плечах, – пара – донельзя! – моей Царь-Девице… Себя искренно и огорченно считает скверным, мучится каждой чужой обидой, неустанно себя испытывает, – все слишком легко! – нужно труднее! – трудностей нет, берет на себя все грехи сов<етской> власти, каждую смерть, каждую гибель, каждую неудачу совершенно чужого человека! – помогает каждому с улицы, – вещей никаких! – всё роздал и всё рассорил! – ходит в холщовой рубахе с оторванным воротом – из всех вещей любит только свою шинель, – в ней и спит, на ногах гетры и полотняные туфли без подошв – "так скоро хожу, что не замечаю!" – с благоговением произносит слово – "товарищ", а главное – детская, беспомощная тоскливая исступленная любовь к только что умершей матери".

А четыре дня спустя сообщает: «Пишу Егорушку – страстно!».

Это было какое-то неиссякаемое вдохновение. После раскаленной страстями, иссушенной пустыни "Красного Коня" легкая и веселая земля "Егорушки", на которой свершались увлекательные приключения и превращения, была истинным местом отдохновения поэта. Поэма писалась, лилась из-под пера стремительно и вольно. Если бы "Егорушка" был завершен, то это была бы самая большая – не только по объему, но и по широте замысла – поэма; возможно – втрое-вчетверо больше самых крупных цветаевских поэм. Окончены были всего три главы: "Младенчество", "Пастушество", "Купечество" и набросана четвертая – "Серафим-град". Все вместе по объему они почти равны "Царь-Девице": около трех тысяч строк. К сожалению, первые три главы, будучи более или менее окончены внешне, то есть сюжетно, не завершены внутренне: есть пропуски слов и строк. Причудливая фабула поэмы унизана многочисленными подробностями, которые поэт черпал исключительно из собственной фантазии. О Егории Храбром (народном Георгии Победоносце) говорится в русских духовных стихах, в народных легендах; ничего из этих источников Цветаева в поэму не взяла (и, судя по всему, не была с ними знакома). Она использовала лишь упоминания о том, что Егории был "волчим пастырем", покровителем стад и победителем Змия. Но его рождение, жизнь и приключения выдуманы полностью. Ее Егорушка рожден от "орла залетного" (не намек ли на "Зевесова орла"?); вскормлен волчицей, подобно Ромулу и Рему; дружит с волком, подобно Иванушке, герою русских сказок. И главное – характером он и в самом деле напоминает Ивана-дурака, а какими-то чертами – былинных богатырей.

Цветаевский Егорушка, родившийся от земной женщины и "орла залетного", уже в младенчестве обладал неслыханной мощью: "Обоймет – задушит, Десять мамок сушит". Из колыбели его унесла и вскормила своим молоком волчица, вместе с шестью "волченятами". Таким образом, Егории стал седьмым (важное для Цветаевой число); из него "не ребеночек растет, а разбойник":

 
Цвет не цвет и гриб не гриб —
Всем головочки посшиб!
 
 
Мать – сдобную лепешечку
Ему, – тот рожу злобную.
Мать – по носу пуховкою,
А тот ее – чертовкою…
 

Навсегда остался с Егорием неразлучным его молочный «браток» – «волчок»:

 
Попом не крещенный,
Христом не прощенный,
Честь-совесть – как сито,
К нему как пришитый.
 

Эти «братья-разбойники», которым всего по три года от роду, ежедневно отправляются «на разбой и блуд»; в один прекрасный день они попали в райский сад. Только они начали там разбойничать, как вдруг произошло нечто, изменившее нрав и всю жизнь Егорушки; на их глазах

 
В небе – заря взялась,
В травке – тропа взялась.
 
 
И по тропе по той,
Под золотой фатой,
Плавной, как сон, стопой —
Матерь с дитёй…
 
 
В белых цветах дитя —
Словно в снегах – дитя.
…………………..
В ручке платочек-плат
Алый-знать-клетчатый…
И голубочек над
Правым над плечиком.
 

Тщетно умоляло «дитя» Егорку «бросить злость» и быть его желанным гостем; Егор был свиреп и непреклонен. Но когда «платочком слёзку вдруг Смахнуло дитятко», – это враз перевернуло душу Егорушки: он грохнулся оземь в великом раскаянии. Когда же очнулся – вместо сада стояло лишь одно «деревцо».

Искушение жалостью оказалось непреодолимым для Егория. С той поры его словно подменили: зло в нем уступило место добру. Как бы ни ярился Егор, – отныне жалость в его душе непременно побеждает. И волчок теперь уже не прежний злодей, а "раскаянный". Оба начинают служить людям: Егор становится пастухом, а волчок – сторожем, "овчаром" при стаде.

Но скучно Егору пастушество: душа требует действия, а богатырская сила – выхода. ("Всё слишком легко! – нужно труднее!") "Ухитримся-ка, Егор, жить поплоше! Удавиться нам от жизни хорошей". И он вступает в единоборство с быком, которого сам же от скуки и раздразнил. Но голосок взмолившегося ягненочка останавливает его ярость… Искушение злом преодолено. Для людей он теперь стал "свет-Егор".

После сцены с быком следует лирическое отступление:

 
Где меж па'рней нынешних
Столп-возьму-опорушку?
Эх, каб мне, Маринушке,
Да тебя – Егорушку!
 
 
За тобой, без посвисту —
Вскачь – в снега сибирские!
И пошли бы по' свету —
Парни богатырские!
 

Егорушка, а не хрупкий спящий гусляр, – истинная «пара» Царь-Девице. Первый настоящий, сильный герой.

Устоял Егор и против соблазна Метели, предложившей себя ему в жены и засыпавшей его, в наказанье за отказ, громадным сугробом. Здесь жизнь ему спас, откопал верный браток-волчок, – чего, впрочем, Егор, в простоте своей, не сообразил:

 
Стоит, сугроба посерёд,
…………………..
 
 
Одной рукою – очи трет,
Другой – в затылке чешет.
И хрипло так – аж три' дня пил:
– А где ж я шапку обронил?
Трет-нажигает скулы:
– Волчок, никак соснул я? —
И, эдак вопросив, зевок
Такой великий задает,
Что волк, не пикнув даже,
За три версты – в овражек.
 

Юмор сопутствует каждой строке поэмы. Юмор – и сугубо разговорный, непринужденный, свободный стиль, свойственный только устной речи. «Егорушка» – как бы чей-то живой устный рассказ.

Следующий искус, ожидающий Егория, – искус властью. Кормилица-волчиха и пять "молочных братьев" похитили из его стада ягненка. Егорушка отнимает у них жертву и не сдается на посулы волчихи поставить его царем волков: "Не вам я – царь, Стадам я – царь!" – и, когда он уже на волосок от гибели, "браток-волчок" кидается ему на защиту: "Как ты мне брат по молоку, Так я тебе – по хлебу!.."

Пастушество – лишь начало судьбы Егория, а она ему была уготована грандиозная. В главе "Купечество" – самой яркой и живой – рассказывается о том, как Егорий перешагивает, сам до конца о том не ведая, через соблазны денег, богатства, благополучия.

…Трое купцов остановились переночевать в доме Егория и радушно приняты его матерью. Услыхав его могучий храп, они впадают в панику. Разбуженный и рассерженный Егор принимает их за воров. Третий купец, вовсе не обидевшись, а, напротив, проникнувшись к Егорушке любовью, зовет его к себе в приказчики… Прощальное материнское напутствие Егору принадлежит к лучшим строкам поэмы:

 
– "Ты прости-прощай,
сынок! Расстаемся на'долго!
 
 
Что сыночку – десять дён,
Матерям-то – тысячи!
Заугольничком рожден —
До отца возвысишься!
 
 
Высоко' твой путь забрел, —
Поклонись, коль встренется!
Не кладу тебе, орел,
На' сердце смиреньица.
 
 
Как бы царь ни принажал —
Не клонись осокою!
Уж в колысочке лежал
С головой высокою!
 

Новая жизнь Егория длится неделю. Шесть раз он выходит торговать, но ни разу не приносит денег. В понедельник он не знает, что за товар нужно брать деньги: «Уж так гребли, Отец, гребли, Как я им всем Назад – рубли!». Во вторник покупатели рассказали ему о якобы царёвом указе «весь товар продавать задаром», – он так и сделал. Вопль прогоревшего, по милости нового «приказчика», купца и ответ Егория написаны с прелестным юмором:

 
"Ох ум твой худ,
Карман твой свист,
Кошель мой туг,
Доход мой чист!
 
 
Ох рубли мои-свет-прибытки!"
А Егор, рукава в накидку:
 
 
"Как мой совсем особый склад,
Как на башку – выходит – слаб,
Чтоб мозги мои – впредь – свежее,
Наклади мне, отец, по шее!"
 

«А взглянуть-то – дитя дитёй», – мимоходом замечает автор. В среду Егора опять обманули: товар взяли, деньги принести «до солнышка обещались». «Не пойму я твоей торговли!» – в сердцах восклицает Егорий. В четверг он вновь вернулся с пустыми руками: «Видно, ум у меня слабе'нек, – Не пойму я московских денег!» «Мне и до трех, Отец, не счесть, Каков рожден – Таков и есть». Доверил считать «казну» чужому, а тот скрылся… В пятницу весь товар его был «до нитки – скраден», потому что Егор проспал торговлю:

 
Не голова, —
Отец, – арбуз!
Качнусь-очнусь,
Качнусь-очнусь,
 
 
Как болванчик какой китаец.
Ровно в люльке лежу – мотаюсь.
…………………………
Ну и залёг —
Кульком кулек…
 

Наступил последний день – суббота. Вернувшийся опять с пустыми руками, Егор собрался удавиться. Третий, «старшой», купец запротестовал: «Тем мне и люб, Дурак, – что глуп!» «Вестимо, глуп, – отвечал Егорушка. – Хоть хлыстом меня в очи хлёстай, – Не стерплю я ребячьей слёзки!» И рассказал, как вырученную на сей раз казну он всю отдал «мальцу в тряпье», молившему о помощи. (Вспомним опять письмо Цветаевой: «помогает каждому с улицы, – вещей никаких! – всё роздал и всё рассорил!») Ребеночек оказался Сыном Божьим из райского сада, чья слеза навсегда лишила покоя Егорушку.

После Егорова рассказа купцы (Святая Троица) – узнали в нем Егория Храброго, будущего воина-освободителя, устроителя земли русской. В воскресенье они провожают его в дорогу и учат, как преодолеть преграды на пути: леса, горы, "шального речного коня". Они велят Егорию отыскать "старичка в островерхой шапке", который даст ему серебряный святой кувшин…

Начало следующей главы не сохранилось. Егорий прибывает в прекрасный Серафим-град, "дивный град лазорев", который "прямо с облака наземь спущен". Ему предстоит переправа через кипящую "реку ведьмисту". Появляется крылатый солдат; он обещает переправить Егорушку с его "братком" через реку, однако с тремя условиями: первое – не оглядываться, второе – не дотрагиваться до воды и третье: "Какая б ужасть ни стряслась, Словцом – прошу покорно – Не выругайся черным!" Все искушения, все страхи поборол Егор и, уже находясь "на аршин с вершком" от земли, услыхал вдруг чей-то жалобный крик: "Поми-и-луй!" В то же мгновение он нарушил все три запрета: обернулся, помянул дьявола и кинулся в воду за картузом, упавшим в тот момент, когда он обернулся. Оказалось, что запреты были на самом деле испытаниями, которые послали Егорию небесные силы. Спасенный из реки картуз запылал золотом, солдат подхватил Егория с волком на свои крылья… Глава кончается словами крылатого солдата:

 
Кем звался – тот и есть ты,
Из дела вышел с честью.
 
 
Кто на призыв молчит: спаси! —
Тот к нам не со Святой Руси,
 
 
Кто черта не шумнёт спроста —
На той на шее нет креста.
 
 
Так, стало, русский ты кругом —
Коль на' смерть прешь за картузом!
 
 
Идем, соко'л мой кроткий,
В еройскую слободку!
 

На этом поэма обрывается: остается лишь отрывочный план продолжения, по которому можно видеть, насколько грандиозен был замысел поэмы, сколько чудесных приключений ожидало героя.

Однако Цветаева не стала писать поэму дальше, остыла к ней. Лишь в 1928 году она вернется к поэме, но опять оставит ее…

* * *

Из письма Волошину от 27 марта 1921 года:

"Дорогой Макс!

Только сегодня получила твое письмо… Бешено пишу, это моя жизнь. За эти годы, кроме нескольких книг стихов, пьесы: "Червонный Валет"

(из жизни карт), "Метель" (новогодняя харчевня в Богемии, 1830 г. – случайные), "Приключение" (Казанова и Генриэтта), "Фортуна" (Лозэн-младший и все женщины), "Конец Казановы" (Казанова 73 лет и дворня, Казанова 73 лет – и знать, Казанова 73 лет – и девочка 13 лет. Последняя ночь Казановы и столетия). – Две поэмы: Царь-Девица – огромная – вся сказочная Русь и вся русская я, "На Красном Коне" (Всадник, конь красный как на иконах) и теперь "Егорушка" – русский Егорий Храбрый, крестьянский сын, моя последняя страсть. – Вся довременная Русь. – Эпопея.

Это моя главная жизнь. О людях – при встрече… С<ережа> в моей жизни – как сон.

–

О тех, судьбы которых могут быть тебе дороги: А. Белый за городом, беспомощен, пишет, когда попадает в Москву, не знает с чего начать, вдохновенен, затеял огромную вещь – автобиографию – пока пишет детство. – Изумительно. – Слышала отрывки в Союзе писателей. – Я познакомила с ним Ланна. Это было как паломничество, в тихий снежный день – куда-то в поля… Сейчас в Москве миллиард поэтов, каждый день новое течение, последнее: ничевоки. Читаю в кафе, из поэтов особенно ни с кем не дружу, любила только Б<альмон>та и Вячеслава <Иванова>, оба уехали, эта Москва для меня осиротела. Ф. С<оло>губ в П<етербур>ге, не служит, сильно бедствует, гордец. Видела его раз на эстраде – великолепен…

Сейчас в Москве Мандельштам, ко мне не идет, пишет, говорят, прекрасные стихи…

Москва пайковая, деловая, бытовая, заборы сняты, купола в Кремле черные, на них во'роны, все ходят в защитном, на каждом шагу клуб-студия, – театр и танец пожирают всё. – Но – свободно, можно жить, ничего не зная, если только не замечать бытовых бед.

Я, Макс, уже ничего больше не люблю, ни-че-го, кроме содержания человеческой грудной клетки. О С<ереже> думаю всечасно, любила многих, никого не любила…"

Последняя Москва (март 1921 – май 1922)

Сергей Михайлович Волконский. «Ученик». Переписка с Ахматовой. Верность «Марины». Т. Ф. Шлёцер. Стихи к Сергею Эфрону. Надежда. Петербургская «тень». Святой Георгий и «благая весть». Реквием Блоку. Отрок и Сивилла. «Благодарность за Ахматову». Начало прощанья. Вновь реквием Блоку. Орфей и Подруга. Новый Год. Прощанье с Москвой. Сборы. «Сугробы» и «Переулочки». Отъезд.

Новая встреча в конце зимы 1921 года обрывает работу Цветаевой над «Егорушкой», оттесняя и поэму, и ее героя, хотя последний все еще в Москве, часто бывает у Марины Ивановны, помогает ей в ее ужасном быту, читает стихи – свои и чужие…

Сергей Михайлович Волконский, шестидесятилетний внук декабриста. Писатель, театральный деятель, теоретик и практик декламации, "художественного чтения", ритмики, сценического жеста. Благодаря покровительству Станиславского, с уважением относившегося к его исканиям, в 1919–1921 гг. он преподавал студентам эти предметы в Москве. Высокообразованный человек; страстный путешественник, побывавший почти во всех европейских странах, в Америке, Индии, Японии. Молодость духа, неспособность к унынию, полное отсутствие усталости от жизни. Облик: красивое породистое лицо с крупными правильными чертами, большими темными глазами, сединой некогда тоже темных волос. Безукоризненная осанка. А вот что писала о нем девятилетняя Аля в письме к Е. О. Волошиной от 19 сентября 1921 г.:

"Это был наш с Мариной самый чудный друг. Он приходил к нам читать свои сочинения, я тоже слушала и в промежутках целовала его. Потом мы с мамой провожали его – когда по закату, когда по дождю, когда под луной. Он очень походит на Дон-Кихота, только без смешного. Ему все нравилось: и Маринина сумка через плечо, и Маринин ременный пояс, и мои мальчишеские курточки, и наше хозяйство на полу, и странные смеси, которыми мы его угощали, и подстановка от детской ванны вместо стола, и даже наша паутина. А больше всего он любил, когда мы его хвалили. Теперь он уехал и никого не хочется любить другого. Ему был 61 год, – как он чудесно прямо держался! Какая походка! Какая посадка головы! – Орел! Марина всегда говорила: «Я только двух таких и знаю: С. М. Волконский и Пра».

Волконский приехал в Москву осенью 1918 года, по его словам, с тремя «котомками», в одной из которых было восемь томов его сочинений. Приехал он из Тамбова, где читал лекции учителям в народном университете. Первое время он нашел приют у А. А. Стаховича в доме номер восемь на Страстном бульваре; там же тогда жил и В. Л. Мчеделов. Когда состоялась встреча Цветаевой с Волконским, точно сказать трудно; женщины для Сергея Михайловича не существовали, познакомиться с ним было затруднительно; знакомство, по-видимому, произошло во второй половине марта 1921 года. К апрелю относятся записи бесед с Волконским и наброски стихотворений к нему. А затем Цветаева становится… добровольной переписчицей обширных его мемуаров: «Лавры», «Странствия», «Родина»…

Интерес Цветаевой к Волконскому естествен. В силу многих обстоятельств, а также особенностей характера она была лишена общения именно с теми, кто был бы ей нужнее всего: Волошиным, Ахматовой, Блоком (впрочем, с Блоком она познакомиться и не осмелилась бы). Бальмонт летом двадцатого уехал за границу. Недолгие знакомые и друзья, в их числе молодые вахтанговцы, не могли заменить ни настоящего поэта, ни старшего и умудренного собеседника. И вот появился такой собеседник – само олицетворение мудрости и старины, тонкий наблюдатель, бездонный "кладезь" воспоминаний.

После очередной встречи с Волконским Цветаева заносила в тетрадь записи, продолжающие их беседы, записи выливались в письма. Может быть, письма к Волконскому когда-нибудь обнаружатся…

Марина Ивановна считала (как позднее вспоминал сам Волконский), что он должен записывать свои мысли, наблюдения. Он не соглашался с ней, однако через два года издал книгу именно такого жанра под названием "Быт и бытие". Об этом скажем в своем месте, а пока он поглощен своими мемуарами; Цветаева занята их перепиской и увлечена личностью автора. Она заносит в тетрадь:

"Вы сделали доброе дело: показали мне человека на высокий лад… Немудрено в дневнике Гонкуров дать живых Гонкуров, в Исповеди Руссо – живого Руссо, но ведь Вы даете себя – вопреки… О искус всего обратного мне! Искус преграды (барьера). Раскрываю книгу: Театр (чужд), Танец (обхожусь без – и как!), Балет (условно – люблю, и как раз Вы – не любите)… Но книгу, которую я от Вас хочу – Вы ее не напишете. Ее мог бы написать только кто-нибудь из Ваших учеников, при котором Вы бы думали вслух. Гёте бы сам не написал Эккермана"… Запись разговора:

«С<ергей> М<ихайлович>! Ваш отец застал Февральскую революцию?» – «Нет, только Государственную Думу. (Пауза.) Но с меня и этого было достаточно!»

"Ведь это тот самый Волконский, внук того Волконского, и сразу 1821 – 1921 гг. – и холод вдоль всего хребта: судьба деда – судьба внука: Рок, тяготеющий над Родом…

Когда князь занимается винными подвалами и лошадьми – прекрасно, ибо освящено традицией, если бы князь просто стал за прилавок – прекрасно меньше, но зато более радостно… но – художественное творчество, то есть второе (нет, первое!) величие, второе княжество…

Его жизнь, как я ее вижу – да, впрочем, его же слово о себе: – История моей жизни? Да мне искренно кажется, что у меня ее совсем не было, что она только начинается – начнется. – Вы любите свое детство? – Не очень. Я вообще каждый свой день люблю больше предыдущего… Не знаю, когда это кончится… Этим, должно быть, объясняется моя молодость". Волконский олицетворял в глазах Цветаевой старый мир, мир благородных и мудрых "отцов", "уходящей расы", как скажет она потом. То, что она не успела получить от А. А. Стаховича, дал ей Волконский.

Приведем несколько выдержек из мемуаров Волконского, – тех, что переписывала Цветаева, дабы хоть немного представить его созерцательный, склонный к философии ум:

«ЛАВР! Что может быть восхитительнее того, что этим звуком в нашем представлении называется! Символ всего высокого; символ высоких достижений и высоких призваний; символ высоких полетов, заоблачных парений…»

«Вижу, что совсем не гожусь писать воспоминания. Ведь воспоминания – это прошлое, а меня каждая минута прошлого выпирает на поверхность сегодняшнего дня. Не могу иначе, – никогда не буду из тех, кто жалеет, что родился слишком поздно. Какое отсутствие любознательности! По-моему, никогда не поздно; ведь прошедшее все равно мое; значит, – чем позднее, тем богаче…»

«Странствия! Чувствуете ли, как в этом слове есть что-то внутренне-необходимое? Это не выдумка человека, это в природе вещей… Изменение пространственных условий – одно из радостей человеческих. Лестница, галерея, мост, качели, все это игрушки не одних детей, но и взрослого человечества. Тут есть победа над пространством и победа над силой тяготения, которая тешит нас победностью своей. А способы передвижения! Это новая игра прибавляется к игре. Пешком, верхом, на колесах, на полозьях, по воде, по воздуху… И ко всем этим победам над пространством прибавляется победа над временем: возможно больше первого, возможно меньше второго, – вот к чему тянет человека ненасытность его…»

«Все вечное молодо. Моложе, вечнее всего на земле человеческая природа, то внутреннее, чем она живет…»

Учитель – вот кем предстал С. М. Волконский в воображении Цветаевой. Собеседник, педагог – мало; Учитель.

«Учитель чего? – Жизни, – записала она. – Прекрасный бы учитель, если бы ему нужны были ученики. Вернее: читает систему Волконского („хонского“, как он произносит, уясняя Волхонку) – когда мог читать – Жизнь!».

(Вспомним: «Смысл Стаховича – Жизнь!»)

Учитель Жизни, сам не подозревающий об этом, и молодой поэт, мечтающий быть его учеником, – вот замысел, возникший у Цветаевой. В ее тетради появляются наброски стихов, которые составят цикл "Ученик".

Не "она", а "он"; не ученица, а именно ученик, – таков новый облик цветаевской героини. Впрочем, не совсем новый: год назад в стихах к Вячеславу Иванову она писала:

 
Не любовницей – любимицей
Я пришла на землю нежную.
От рыданий не подымется
Грудь мальчишая моя.
…………………..
Если я к руке опущенной
Ртом прильну – не вздумай хмуриться!
Любованье – хлеб насущный мой:
Я молитву говорю…
 

Но с Вячеславом Ивановым Цветаева встречалась мало; по ее словам, у них состоялась всего одна настоящая беседа. Общение же с Вол– конским с самого начала было частым, подробным и вызвало стихотворный поток.

 
Быть мальчиком твоим светлоголовым,
– О, через все века! —
За пыльным пурпуром твоим брести в суровом
Плаще ученика…
 

С какою верностью самой себе возвращается Марина Цветаева к прежде созданным образам и являет их совсем по-новому! «Плащ Казановы, плащ Лозэна… плащ кавалера Калиостро» – лишь театральные одежды. Плащ юной Франциски («Конец Казановы») – укрытие от бури («Всю бурю – под плащ!»). Плащ Ученика – символ верности и защиты – от бурь жизни: «От всех обид, от всей земной обиды Служить тебе плащом…» – Это – символ дружбы и неразлучности: «Два под одним плащом Ходят дыханья…»

Романтика на более высокий лад; что-то "державинское" в стихах Цветаевой, в торжественном ритме, в архаизмах, так естественно "поселившихся" в лексике:

 
Есть некий час – как сброшенная клажа:
Когда в себе гордыню укротим.
Час ученичества, он в жизни каждой
Торжественно-неотвратим.
 
 
Высокий час, когда, сложив оружье
К ногам указанного нам – Перстом,
Мы пурпур Воина на мех верблюжий
Сменяем на песке морском…
 

или:

 
Пало прениже волн
Бремя дневное.
Тихо взошли на холм
Вечные – двое.
………………
Змия мудрей стоят,
Голубя кротче.
– Отче, возьми в закат,
В ночь свою, отче!..
 

Трудно поверить, что эта величавая гармония, пришедшая на смену трагедийному, расщепляющему сознание грохоту «Красного Коня», а затем – песенно-частушечной стихии и увлекательной сказочности «Егорушки», – что все это возникло под пером одного и того же поэта.

Учитель, пророк, Бог, – кто угодно; важно, что высший, старший, мудрейший. Любовь к нему Ученика – идеальна, совершенна, высока. Она дана во всех оттенках чувств, на которые способен человек. Готовность к жертве, жажда ее: "… И – дерзновенно улыбнувшись – первым Взойти на твой костер". Радость отречения от себя во имя Учителя; готовность и желание всегда следовать за плащом Учителя "сапожком – робким и кротким". Восхищение, возвеличивание, почти обожествление; "Все великолепье Бурь – лишь только щебет Птиц – перед Тобой". Любование мудрой старостью, предпочтение ее молодости: "Солнце Вечера – добрее Солнца в полдень… Отрешеннее и кротче Солнце – к ночи. Умудренное, – не хочет Бить нам в очи". И даже, сопряженное со всякой горячей любовью, чувство ревнивого собственничества к Учителю, который уподоблен закатному солнцу: