Текст книги "Марина Цветаева. Жизнь и творчество"

Автор книги: Анна Саакянц

В ноябре и декабре Цветаева написала три стихотворения к Блоку. В них она оплакивает ушедшего поэта и бесконечно дорогого человека – и здесь неожиданно возникает новый мотив: может быть, он, этот человек, снова родился где-то на земле и лежит в колыбели, не ведая о своей судьбе…

 
Без зова, без слова, —
Как кровельщик падает с крыш.
А может быть, снова
Пришел, – в колыбели лежишь?
 
 
Не слышишь, как свищет
Твоя роковая метель.
Какая из тысяч
Качает твою колыбель?
 
 
Надбровного свода
Все та ж роковая душа…
Над сальной колодой
Захожая медлит судьба…
 
 
Червонный – бубновый…
………………….. [61]61
  Пропуск в рукописи.


[Закрыть]
Чепца кружевного
Как тернии падает тень.
 

Последние три строфы Цветаева потом не включила в стихотворение, сделав главным другое: – мотив спасения. Младенца необходимо найти, чтобы уже никуда не отпустить, уберечь от гибели:

 
Схватить его! Крепче!
Любить и любить его лишь!
О, кто мне нашепчет,
В какой колыбели лежишь?
 

Вариант.

 
Рвануть его! Выше!
Держать! Не отдать его лишь!
О, кто мне надышит,
В какой колыбели лежишь?
 

Но это – лишь несбыточная мечта; и вот возникает видение поэта в гробу: «Огромную впалость Висков твоих – вижу опять. Такую усталость – Ее и трубой не поднять!»

Ушел? А может, жив? Нет предела страданиям, на которые обрек поэт оставшихся, мечущихся:

 
Я знаю, что это – ложь.
(Опять, вероломный, водишь!)
Есть улица, где живешь,
Земля, по которой ходишь…
 

Образ Блока вознесен на безмерную высоту благородства, подвига, жертвы. Он – «сновидец», «всевидец», носитель «бессонной совести». Последние слова Цветаева впоследствии повторит в прозе, назовет Блока «сплошной совестью». Она отождествляет Блока с Орфеем, чья музыка завораживала людей, зверей и природу; по легенде, выводя из царства мертвых свою жену Эвридику, Орфей не выдержал и оглянулся на нее, хотя боги запретили ему это делать, – и навсегда потерял ее. По Цветаевой, Блок не мог не поступить так же:

 
Не ты ли
Ее шелестящей хламиды
Не вынес —
Обратным ущельем Аида?
 

(«Как сонный, как пьяный…»)

Это не слабость, а великая и непреодолимая сила Любви. Смерть Блока Цветаева уподобляет гибели Орфея, которого растерзали вакханки и бросили останки его в реку Гебр: «Не эта ль, Серебряным звоном полна, Вдоль сонного Гебра Плыла голова?» И следом она создает один из своих шедевров: стихотворение об Орфее, наделяя его каким-то магическим звучанием, в котором как бы слышится «серебряный звон»:

 
Так плыли: голова и лира,
Вниз, в отступающую даль.
И лира уверяла: мира!
А губы повторяли: жаль!
…………………..
Вдаль-зыблющимся изголовьем
Сдвигаемые как венцом —
Не лира ль истекает кровью?
Не волосы ли – серебром?
 
 
Так, лестницею нисходящей
Речною – в колыбель зыбей.
Так, к острову тому, где слаще
Чем где-либо – лжет соловей…
 

Цветаева говорит о неизбывной и безмерной потере – не только своей, но и всей России, которая оплакивает великого «праведника» и певца:

 
Так, Господи! И мой обол
Прими на утвержденье храма.
Не свой любовный произвол
Пою – своей отчизны рану.
……………………..
Днепром разламывая лёд,
Гробо'вым не смущаясь тесом,
Русь – Пасхою к тебе плывет,
Разливом тысячеголосым.
 
 
Так, сердце, плачь и славословь!
Пусть вопль твой – тысяча который? —
Ревнует смертная любовь.
Другая – радуется хору.
 

Но на этом реквием Блоку не завершен. Даже такому трагическому поэту, как Цветаева, понадобился просветленный аккорд, преодолевающий пустоту и черноту вечной разлуки.

 
«Не хочу его в гробу, хочу его в зорях…»
 

И поэт творит свой миф дальше. В двух стихотворениях под названием «Вифлеем» Цветаева переосмысливает евангельское повествование. К новорожденному, опередив всех дарящих, является лирическая героиня: «Я не царем пришла, Я пастухом пришла». Нищая («не оберусь прорех!») – что дарит она божественному младенцу?

 
Вот воздух гор моих,
Вот острый взор моих
Двух глаз – и красный пых
Костров и зорь моих…
 

(Это – Психея, которая, оказавшись в «горнем» мире у своего божества, некогда обращалась к нему: «На' тебе, ласковый мой, лохмотья, Бывшие некогда нежной плотью. Все истрепала, изорвала, – Только осталось что два крыла», – май 1918 г.).

Следом к младенцу являются "три царя с ценными дарами" в трех ларях. В первых двух "вся земля с синими морями" и весь Ноев ковчег; в третьем – неведомое:

 
Царь дает,
– Свет мой свят!
Не понять что значит!
 
 
Царь – вперед,
Мать – назад,
А младенец плачет.
 

Вероятно, в третьем ларе младенцу была уготована его мученическая судьба…

От дальнейшего замысла о Сыне осталось всего несколько строк: "Над своим сироткою Богородица моя, Робкая и кроткая"; "И ты родишь Царевича ему…"

Тему младенца, сына сменяет тема матери. Цветаева пишет пять стихотворений-славословий подруге; в торжественном, экзальтированном тоне (перефразируются слова молитвы) восславляется подвиг Жены, "Матери – Сына": "В своих младенческих слезах – Что в ризе ценной, Благословенна ты в женах! – Благословенна!" Затем следует страстная благодарность Подруге за то, что она своей благой вестью осветила последние минуты умирающего, сказав ему, что после него останется Сын: "Жизнеподательница в час кончины! Царств утвердительница! Матерь Сына! В хрип смертных мук его – в худую песнь! – Ты, – первенцево вбросившая: "Есьм!"" Ибо поэт должен оставить после себя сына, оставить себя – в сыне.

В последнем стихотворении восславляется грандиозный подвиг женской судьбы и преданности – последнего земного оплота уходящего из жизни; дружбы, которую не смущают людские кривотолки; дружбы, не убоявшейся пойти на ложь во спасение последних мгновений умирающего:

 
Последняя дружба
В последнем обвале.
Что нужды, что нужды,
Как здесь называли?
……………………..
На крик его: душно! припавшая: друг!
Последнейшая, не пускавшая рук!
………………………….
Последняя дружба,
Последнее рядом,
Грудь с грудью…
 
 
– В последнюю оторопь взгляда
Рай вбросившая.
………………………..
Ты, заповеди растоптавшая спесь,
На хрип его: Мама! солгавшая: здесь!
 

Так складывался миф о Подруге и Сыне. Надо сказать, Цветаева действительно верила в то, что у Блока был сын, и впоследствии, уже годы спустя, негодовала, когда эту легенду пытались опровергнуть. Кстати, Надежда Александровна Нолле не слишком оспаривала подобные толки… Впрочем, Цветаева сотворила бы свой миф при всех условиях. Для ее легенды о Блоке был необходим сын – олицетворение бессмертия поэта.

 
Мертвый лежит певец
И воскресенье празднует.
 

Так писала она в 1916 году. И нужна была Подруга – на всю жизнь и на все бессмертие. Примечательна помета Цветаевой в тетради под последним стихотворением: «Ее с ним не было, когда он умирал, – но есть другая правда». Так диктовало Цветаевой романтическое вдохновение: рисовать вещи такими, какими они долженствовали быть. Так, на языке Романтики, провозглашала она бессмертие великого поэта и утверждала вечность любви к нему – своей и всеобщей.

* * *

К декабрю двадцать первого относится несколько сильных стихотворений. В них героиня предстает во всем могуществе благородства и преданности друзьям и идеалам. Клятва верности до гроба звучит в стихотворении, обращенном к Сергею Эфрону:

 
Нет сосны такой прямой
Во зеленом ельнике.
Оттого что мы с тобой —
Одноколыбельники.
 
 
Не для тысячи судеб —
Для единой ро'димся.
Ближе, чем с ладонью хлеб —
Так с тобою сходимся…
 

(«Как по тем донским боям…»)

Ничто не сможет заставить ее расстаться с заветным обручальным кольцом: «Не унес пожар-потоп Перстенька червонного! Ближе, чем с ладонью лоб В те часы бессонные». Никто не в силах их разлучить: «Чем с другим каким к венцу – Так с тобою к стеночке». А если все же придет смертный час, она обещает: «Так вдвоем и канем в ночь: Одноколыбельники».

(Пророческие строки: обоих не стало в одном и том же году… Но до этого еще далеко.)

Оплакивание Ахматовой, ее страданий и утрат, гибели ее "сподвижничков", звучит в стихотворении к ней, написанном в форме народной песни:

 
Кем полосынька твоя
Нынче выжнется?
Чернокосынька моя!
Чернокнижница!..
 

Образ Ахматовой несет в себе прежние демонические черты, однако героиня Цветаевой теперь не столько восхищается, сколько сострадает. «Будет крылышки трепать О булыжники! Чернокрылонька моя! Чернокнижница!»

Возвращается Цветаева и к своей заветной, любимой теме: благородного назначения поэта, его служения высокому миру духа. Только она теперь говорит по-иному, более условным, метафорическим, торжественным, утяжеленным архаикой языком, и всё вместе создает подобие некой романтической, несколько нарочитой невнятицы. Однако при внимательном чтении туман невнятицы рассеивается, открывая грандиозную и просветленную перспективу неба поэтов:

 
Так говорю, ибо дарован взгляд
Мне в игры хоровые:
Нет, пурпурные с головы до пят,
А вовсе не сквозные!
 

Не пустые, не сквозные «хоры», высоты, небеса поэта: они – огненные. Это оттуда снисходит на поэта «легкий огнь, над кудрями пляшущий: дуновение – вдохновения»; оттуда же – «медновскипающие табуны» – низвергается и Красный Конь, чтобы забрать Поэта в его дом… Земная примета поэта – обитателя огненного неба – «лба осиянный свод». Здесь, на земле, он отрешен от земных страстей. Перевоплощенная в него цветаевская героиня провозглашает суровое отречение от земной любви, от своего женского начала:

 
Златоволосости хотел? Стыда?
Вихрь – и костер лавровый!
И если нехотя упало: да —
Нет – их второе слово.
 

Женщина-поэт, «неба дочь» не приемлет ни женской любви, ни божественной: «Какое дело нам до той слюны, Названной здесь молитвой?» Молитвы – это «путеводители старух, сирот».

"Всполохи заревые" – вот знаки оттуда, из ее мира; им она внемлет, их угадывает. Недаром год назад писала:

 
Знаю, умру на заре!..
 

Чувства поэта Цветаева уподобляет «божественному задыханью дружб отроческих»; «Архангельской двуострой дружбы Обморочная круть» – вот его высокая «заоблачная» страсть. Словно забыла лирическая героиня слово (и дело!) любовь в их первородном наполнении. Поэзия Цветаевой в предотъездный год идет под знаком романтического аскетизма.

Настроение Марины Ивановны тревожное; она возбуждена и напряжена; это состояние нарастает. 23 декабря она пишет одно из самых страшных стихотворений – вероятно, в ужасную минуту, чем бы эта минута ни была вызвана:

 
Как начнут меня колеса —
В слякоть, в хлипь,
Как из глотки безголосой
Хлынет кипь —
Хрип, кончающийся за' морем, что стёрт
Мол с лица земли мол…
                 – Мама?
Думал, – черт!
Да через три ча еще!
 

«Когда меня раздавит автомобиль. – Смертельно боюсь!» – так спустя год с лишним, чуть иронически и явно снижая смысл, прокомментировала Цветаева это стихотворение, посылая книгу «Ремесло» (куда его включила) Борису Пастернаку.

Нет, не в автомобиле тут было дело, хотя промчавшаяся мимо машина и могла испугать Марину Ивановну, действительно не выносившую автомобилей, лифтов и тому подобного – вообще техники… Стихотворение трагично, и трагично вдвойне. С жуткой, почти осязаемой силой, с реалистичностью, находящейся на последней черте, за которой уже следует натурализм, – поэт рисует собственный конец. Выкрикивает, захлебываясь в скороговорке, пропуская слова. Эту скороговорку задыхания, выражающую, говоря словами Блока, "отчаяние погибели", Цветаева применит позднее, во второй половине двадцатых годов, в поэмах "Попытка комнаты", "Поэма Воздуха", "Перекоп". Однако отчаяние погибели начинает слышаться в ее поэзии уже теперь, накануне рокового шага, который она скоро сделает и который изменит всю ее жизнь.

И второе. В стихотворении поэт отвечает на вопрос: каков будет его последний возглас перед кончиной? Не хрип: "Мама!" – тот, на который отозвалась Подруга; не молитва к Богу: для цветаевской героини – Женщины – Поэта и богоборца – сей "путеводитель старух и сирот" неприемлем. "Князя тьмы" помянет она, уходя из жизни.

 
Тебя пою, родоначальник ночи,
Моим ночам и дням сказавший: будь!
 

(1917 г.)

* * *

В 1921 году, впервые после восьмилетнего перерыва, в частном издательстве «Костры» вышла небольшая книжка Цветаевой «Версты» – всего тридцать пять стихотворений, написанных с января семнадцатого по декабрь двадцатого. Две другие, тоже маленькие, книжечки «Стихи к Блоку» и «Разлука» Цветаева подготовила и вручила Эренбургу; с его помощью в начале следующего года они выйдут в Берлине и окупят дорогу. Все вместе взятые они не составляли и десятой доли ею написанного…

В последний день двадцать первого года Марина Ивановна прочитала на очередном "никитинском субботнике" свой "Конец Казановы". Таким образом, в канун нового года и в канун ее отъезда пьеса звучала символически…

* * *

Наступил 1922 год.

Рабочая "конторская" тетрадь Цветаевой ("Year by year") начинается строками:

 
Тайная страсть моя,
Гнев мой явный —
Спи,
Враг!
 

(«Могилы на Красной площади»)

В январе Цветаева отдала «Конец Казановы» в создающееся при «никитинских субботниках» кооперативное издательство. Там уже лежали «Царь-Девица» и некогда отвергнутые Брюсовым стихи 1916 года, которым она дала новое название: «Матерь-Верста». Дело, по-видимому, двигалось медленно, а Марина Ивановна, понятно, торопилась. В конце января она пишет Е. Ф. Никитиной:

"Отдаю «Конец Казановы» в «Созвездие», сегодня получила 2 м<иллиона> аванса (расценка – 7 т<ысяч> строка).

То же издательство покупает у меня "Матерь-Верста" (стихи за 1916 г.), имеющиеся у Вас в двух ремингтонных экз<емплярах>. Очень просила бы Вас передать их представительнице издательства Зинаиде Ивановне Шамуриной, если нужно – оплачу ремингтонную работу.

Остающаяся у Вас "Царь-Девица" полученным мною авансом в 5 милл<ионов> не покрыта, поэтому считаю себя вправе распоряжаться рукописями, данными Вам на просмотр".

«Созвездие», маленькое частное издательство, просуществовало, как и упомянутые выше «Костры», как и десятки других, очень недолго и вскоре лопнуло. Маленькая книжечка «Конец Казановы» (третье действие), однако, успела выйти весною 1922 г. А «Царь-Девица» и стихи 1916 года, под названием «Версты. Выпуск I», вышли уже после отъезда Цветаевой в ГИЗе – Цветаева продала эти книги издательству через П. С. Когана, оговорив, что издаст «Царь-Девицу» еще раз за границей. И не исключено, что изданиям содействовал также Н. Н. Вышеславцев, работавший в ГИЗе в должности художника-консультанта. Марина Ивановна, вероятно, так и не успела увидеть обложку «Верст» с его рисунком…

* * *

Последние месяцы перед отъездом, с января по середину мая, Цветаева пишет много, неровно и нервно. Ее стихи – словно до предела натянутая струна, готовая в любой момент разорваться. Крепясь, сдерживаясь с посторонними, Марина Ивановна «разряжала» свою душу в тетрадях.

 
Первородство – на сиротство!
Не спокаюсь.
Велико твое дородство:
Отрекаюсь.
 

Русь олицетворена в образе удалой, грешной мятежницы, что появилась еще в стихах 1916 года. Теперь она оплакивает покидаемую Москву и всю Россию, умытую кровью ее сыновей. Оплакивает всех, кто убит; врагов для нее нет: все – братья, все равные сыны одной матери; неважно, сражались ли они за «правду» или «кривду» (тем более, что «правда – перебежчица», как считала Цветаева)… «Вот за тех за всех за братьев – Не спокаюсь! – Прости, Иверская Мати! Отрекаюсь».

И стоит она – олицетворение Матери – России – на Красной площади, потрясенная "пуще, чем женщина в час свиданья", и глядит на землю, которая чудится ей "исполосованным в кровь снегом", и не может отвести взгляда: "Не оторвусь! ("Отрубите руки!") Пуще чем женщине В час разлуки – Час Бьет".

Это – из уже упоминаемого стихотворения "Могилы на Красной площади". Потом Цветаева уберет заголовок и стихотворение зазвучит еще сильнее, наподобие колокольного набата над огромным московским могильником. Оно никогда не позволит забыть, что такое Красная площадь, что таится в ее земле…

Еще осенью пятнадцатого, в юношеских стихах, потрясенная всем ужасом осознания происходящего, Цветаева писала:

 
Я знаю правду! Все прежние правды – прочь!
Не надо людям с людьми на земле бороться.
…………………………………..
И под землею скоро уснем мы все,
Кто на земле не давали уснуть друг другу.
 

Это «под землею» имело для нее роковое, решающее значение, независимо от того, кто и во имя чего оказывался там. Смерть «равняет лбы» всех без исключения – таково убеждение поэта. Все прочее теряет свое значение.

И другие слова, тоже на всю жизнь начертанные на цветаевском поэтическом щите: "Прав, раз обижен". Поэт всегда на стороне побежденных, поверженных, даже если они бывшие враги:

 
Враг – пока здрав.
Прав – как упал.
Мертвым – устав
Червь да шакал…
 
 
Вместо глазниц —
Черные рвы.
Ненависть, ниц:
Сын – раз в крови!..
 

(«Сомкнутым строем…»)

Но этих «сыновей» роднит не только общая смерть, но и общая беда. Она объединяет тех, кто еще вчера были врагами, в единой вселенской вражде: "Ведь и медведи мы! Ведь и татары мы! Вшами изъедены, Идем – с пожарами! Позади – «сонмы и полчища Таких, как мы. Полураскосая Стальная щель…»

Аналогия со "Скифами" Блока напрашивается сама собой. Но у Блока цель скифов – созвать народы "на братский пир труда и мира". В стихотворении Цветаевой подобная утопическая мысль не слышна. Ее дикая рать-"голытьба" страшна и непредсказуема; хотя она и идет в поход "во имя Господа, во имя Разума", однако будущего себе не представляет. Но всех их, вчерашних врагов, непреложно связывает воедино одна страсть:

 
"Мир белоскатертный!
Ужо тебе!"
 

«Голод голодных» – против «сытости сытых». Но исход – внечеловечен. «Могилы на Красной площади».

Так Романтика непреложно заменяла Марине Цветаевой политику (да и могло ли быть иначе?).

То же – в двух "Новогодних", обращенных к мужу и к тем, кто находится сейчас с ним, к вчерашним "добровольцам", ныне – поверженным. Первая "Новогодняя" – застольная, провожающая "последний час" старого русского (то есть по старому стилю) года:

 
Братья! В последний час
Года – за русский
Край наш, живущий – в нас!
Ровно двенадцать раз —
Кружкой о кружку!..
 
 
Братья! Взгляните в даль!
Дельвиг и Пушкин,
Дел и сердец хрусталь…
– Славно, как сталь об сталь —
Кружкой о кружку!
 

Неженская энергия вложена в стихотворение, желание влить силы в того, у кого они, возможно, иссякают. Обостренной интуицией поэт чувствует смятение своего героя. Во второй «Новогодней» нарисован образ «залетного лебедя» на чужой стороне, одинокого, хрупкого, «вздохом взлелеянного», который глядит «очами невнятными… в новогоднюю рань»; в них – «тоска лебединая, Протяжная – к родине – цепь…»

Родина. Она, не названная, но подразумеваемая, – главная идея и даже действующее лицо в трагическом стихотворении "Посмертный марш". Эпиграф к нему страшен: "Добровольчество – это добрая воля к смерти. (Попытка толкования.)" Стихотворение пронизывает траурный рефрен:

 
И марш вперед уже,
Трубят в поход.
О как встает она,
О как встает…
 

«Она» – это родная земля, с которой прощаются навсегда покинувшие ее; а может быть, это и сама смерть: «Не она ль это в зеркалах Расписалась ударом сабельным? В едком верезге хрусталя Не ее ль это смех предсвадебный?.. Не она ли из впалых щек Продразнилась крутыми скулами? Не она ли под локоток: – Третьим, третьим вчерась прикуривал!»

К родине Цветаева относится драматически; она видит ее, одичалую, измученную, всю в "рубцах", в дымящихся кровавых реках, слышит ее стон:

 
Дребезг подымается над щебнем,
Скрежетом по рощам, по лесам.
Точно кто вгрызающимся гребнем,
Разом – по семи моим сердцам!
………………………..
– То над родиной моею лютой
Исстрадавшиеся соловьи.
 

Конечно, Цветаева, земная женщина, продолжает жить надеждой на встречу с мужем; она воображает его в своих мечтах: «Верстами – врозь – разлетаются брови… Дальнодорожные брови твои!»; воображает встречу с ним и рисует героиню, преображенную за годы разлуки: «Не будешь сердиться на грубые руки, Хватающиеся за хлеб и за соль? – Товарищества трудовая мозоль!»

* * *

Продолжают идти своим чередом дни. По-прежнему дружит Марина Ивановна с Т. Ф. Шлёцер, посещает квартиру Скрябина; в тетради сохранилась январская (по старому стилю) запись о том, как она слушала там музыку Скрябина в исполнении Чаброва…

Алексей Александрович Подгаецкий-Чабров – актер и блистательный музыкант – был для нее фигурой оригинальной и привлекательной. К нему обращено стихотворение "Не ревновать и не клясть…" с поразительными строками:

 
Дружба! – Последняя страсть
Недосожженного тела.
………………………
– Дружба! – Последняя кознь
Недоказненного чрева.
 

«Чабров – мой приятель, – писала Цветаева Эренбургу в марте, – умный, острый, впивающийся в комический бок вещей… прекрасно понимающий стихи, очень причудливый, любящий всегда самое неожиданное и всегда до страсти! Друг покойного Скрябина… У него памятное лицо: глаза как дыры, голодные и горячие, но не тем (мужским) – бесовским? жаром; отливающий лоб и оскал островитянина…»

Образ, сходный с Михаилом Кузминым. Увиденный глазами поэта.

* * *

В 1916 году Цветаева обращала к Анне Ахматовой строки:

 
Правят юностью нежной сей
Гордость и горечь…
 

С одной лишь поправкой (юность была уже позади), эти слова – о самой Марине Ивановне. Ибо она всегда, внутренне – одна, отъединенная, пребывающая «в просторах души своей». И сейчас, когда ей особенно трудно, атмосфера этих «хоровых радуг» ее поэзии становится все трагичнее.

…Застыть, оцепенеть, замереть – не быть – вот страшное подспудное чувство, которым навеяны некоторые стихотворения этой предотъездной зимы-весны.

Чего: сна? летаргии? забытья? отрешения? – жаждет героиня, воспевающая и призывающая в свою душу… разочарование, в котором видит могучую силу:

 
Завораживающая! Крест
На' крест складывающая руки!
Разочарование! Не крест
Ты, – а страсть, как смерть и как разлука.
 
 
Развораживающий настой,
Сладость обморочного оплыва…
Что настаивающий нам твой
Хрип, обезголосившая дива —
 
 
Жизнь!..
 

Обращаясь к евангельскому рассказу об исцелении Христом дочери Иаира от сна (смерти?), Цветаева упрекает Христа в том, что он вернул девушку «в мир хлеба и лжи», поступил, «равнодушный, Противу закону Спешащей реки», вопреки собственной душе. Но юной дочери Иаира отныне уже никогда не избыть «вечности бессмертного загара» – печати бессмертия.

Но и еще дальше ведет поэта мысль: о вечном противостоянии существования и небытия, об их неизбывной любви-вражде: "На пушок девичий, нежный – Смерть серебряным загаром. Тайная любовь промежду Рукописью – и пожаром". Мысль о тяге всего сущего к себе противоположному: "Девственность базару хочет… Молодость – удару хочет!"

Противопоставляя во многих стихотворениях на разные лады быт и бытие, Цветаева неизменно приходит к своей краеугольной проблеме: к бытию поэтического духа, высшему его назначению.

Порыв в будущее; порыв к совершенству духа, к тому, чтобы все сбылось так, как оно должно быть, – вот что прочитывается за многими цветаевскими строками и, в частности, в одном из лучших стихотворений, в котором она, отождествляя себя с лирической героиней, пророчит свое будущее:

 
По нагориям,
По восхолмиям,
Вместе с зорями,
С колокольнями,
 
 
Конь без удержу,
– Полным парусом! —
В завтра путь держу, —
В край без пра'отцев.
…………………
Поверх старых вер,
Новых навыков,
В завтра, Русь, – поверх
Внуков – к правнукам!..
 

(Как давно – и как недавно – было сказано: «Моим стихам, как драгоценным винам, Настанет свой черед».)

* * *

Разрешение ехать к мужу Цветаева получила, и даже истекал первый срок визы (20 марта). В феврале, получив от Сергея Яковлевича письмо из Праги, Марина Ивановна с Алей составили трогательный список «драгоценностей за границу», то есть самых дорогих для души вещей, числом тринадцать, среди которых: «Карандашница с портретом Тучкова-IV» (воспоминания о юности, о юношеском стихотворении «Генералам двенадцатого года». – А.С.), «Чабровская чернильница с барабанщиком», «Сережин подстаканник», «Алин портрет», «Янтарное ожерелье», «Тарелка со львом» и т. д.

Книги, бумаги? "Багаж наш – сундучок с рукописями, чемодан, портплед, все – плюс еще плетеная корзина с "хозяйством"", – так вспоминала день отъезда Ариадна Сергеевна. Книги – и, вероятно, немало, – Марина Ивановна раздарила. Так, своих любимых романтиков – Беттину и Клеменса Брентано – она подарила Н. А. Нолле; они целы и сейчас.

Предотъездное состояние не препятствовало вдохновению. Скорее напротив, словно какая-то лихорадка: "надышаться перед смертью" – двигала поэтом. Стихи лились (Цветаева сказала бы: рвались) – прощальные и благодарные…

Из письма к Эренбургу от 24 февраля 1922 г.:

"Эти дни у меня под Вашим знаком, столько надо сказать Вам, что руки опускаются!

Или же – правая к перу! – Стихотворному, – ибо не одним пером пишешь письмо и стихи.

И весомость слов – иная.

Хочется сказать нелепость: стихотворное слово столь весомо, что уже не весит…

А многое из этого, что мне НАДО сказать Вам, уже переросло разговорную речь.

Не: пытаюсь писать Вам стихи, а: пытаюсь Вам стихов не писать. (Сейчас увидите, почему.)

Знаете, раньше было так: иногда – толчком в грудь: Свинья! Ни одного стиха человеку, который – человеку, которому… И внимательно (прослушав). – "Не могу. Не ясно". – И сразу забывала.

* * *

Стихи к Вам надо мной как сонм. Хочется иногда поднять обе руки и распростать дорогу лбу. – Стерегущий сонм. – И весьма разномастный. (Что э'то – птицы, я знаю, но не просто: орлы, сокола, ястреба, – пожалуй что из тех:

 
Птицы райские поют,
В рай войти нам не дают…
 

– Лютые птицы!)

И вот, денно и нощно, чаще всего с Алей рядом, поздними часами одна – переплеск этих сумасшедших крыльев над головой – целые бои! – ибо и та хочет, и та хочет, и та хочет, и ни одна дьяволица (птица!) не уступает и вместо одного стиха – три сразу (больше!!!) и ни одно не дописано. Чувство: СОВЛАДАТЬ!

Чтоб самоё не унесли!.."

В тетради – записи о весне, о сугробах. И лавина стихов с посвящением Эренбургу. Благодарность за его дружбу – действие.

…Сугробы под ногами и над головой. "Небо катило сугробы…" Сугробы России, – и – шире – старой жизни, с которой прощается цветаевская героиня во имя новой, иной, неведомой: "Не здесь, где связано, А там, где велено", "Не здесь, где скривлено, А там, где вправлено", "Не здесь, где спрошено, Там, где отвечено", "Не здесь, где взыскано, Там, где отпущено". Конечно – все в том же идеальном мире совершенного духа, – в небе поэта…

Прощанье и ворожба. Лирическая героиня колдует над первым встречным, ибо любой для нее – избранный… на данное мгновение.

 
Чужой человек,
Дорогой человек,
Ночлег-человек,
Навек-человек!
…………..
Простор-человек,
Ниотколь-человек,
Сквозь-пол-человек,
Пришел-человек.
 

(«Живу – никто не нужен. Взошел – ночей не сплю! Согреть чужому ужин – Жилье свое спалю!.. Ну, а ушел – как не был, И я – как не была». – Это – в августе двадцатого написано…)

Ворожея, колдунья – она своими речами одурманивает тех, кто попадает в ее сети:

 
А уж так: ни о чем!
Не плечом-не бочком,
Не толчком-локотком,
Говорком, говорком.
 

Речи ее – смутные и смущающие: «От судьбы ветерок: Говорок, говорок», «сахарок-говорок», «воркоток-говорок», «рокоток-говорок»… (Цветаева сама «ворожит», играет со словом…) Он гибель несет, этот «воркот»; «Шелку яркий шнурок, Ремешок-говорок!» Погубительница, коварная змея – вот кем оборачивается ведьма-колдунья: «А моя добыча в глотке – Не под грудью левой!»

Но над всем и вся стоит главное: расставанье навек, прощанье. Вначале оно как бы не всерьез, это прощанье: проводы Масленицы – отчаянной, разудалой, даже разбойной. Она вихрем пронеслась и смела все, что было на пути: "Проваливай, прежнее! Мои дрожжи свежие!" Однако пробил и ее час: время ее истекло: "Масляница! Бусельница! Провожайте Масляницу! Крути, парень, паклю в жгут! Нынче масляницу жгут! Гикалу! Шугалу! Хапалу! Чучелу!"

Это, пока что, – озорство, балаган. Но драматизм разлуки нарастает; "она" продолжает ворожить, и ее заклинания должны превысить все иные силы, даже высшие: "… бури-ворожбы Поверх державна Воркота Божья". И дальше идет прощанье с вьюжной, снежной, жестокой родиной, которая опять не называется, но подразумевается в каждой строке:

 
А сугробы подаются,
Скоро расставаться.
Прощай, вьюг-твоих-приютство,
Воркотов приятство.
 
 
Веретен ворчливых царство,
Волков белых – рьянство…
 

И в следующем стихотворении родина-Русь отзывается в ответ на прощанье: «Я дорога твоя Невозвратна… Твоя тайная грусть, Твоя тайная грызть, Бесхозяйная Русь, Окаянная жисть». Родина приобретает символические черты некоего тридевятого царства, ускользающего, тающего в бескрайней дали:

 
Вон за ту' вон за даль,
Вон за ту' вон за синь,
Вон за ту' вон за сквозь,
Грива вкось, крылья врозь…
 
 
– Лжемариною
В сизые гряды! —
Я княгиня твоя
Безоглядна…
 
 
Не дорога —
Мечта твоя сонна,
Недотрога твоя
Необгонна.
 
 
Вон то' дерево!
Вон то' зарево!
Вон то' курево!
Вон то' марево!
 

Родина превратилась в несбыточную мечту: грешную, колдовскую и манящую, но недосягаемую, в руки не дающуюся, словно одушевленное существо, – да она и есть одушевленное существо. Символический образ Родины – женщины – колдуньи – Любви. Переход, перелив одного образа в другой. Ворожея («бесовка»), морока и разлука; она же – Родина – безоглядная даль, неосуществимая мечта – Любовь: тоже безграничность, несказанность, ни райскими, ни адскими мирами не охватимая:

 
Возле любови —
Тихие вихри:
(Наш – или ихний?)
Возле любови —
Целые сонмы:
(Наш – или темный?)
 

Все спутано, перемешано в этой любви; она сама – смута и вносит сумятицу всюду; она никому не подвластна, кроме высшей власти:

 
Но круговая
– Сверху – порука
Крыл.
 

А следом идет стихотворение, в котором прочитывается скрытое обращение Цветаевой к мужу: о любви, сквозь разлуку и расстояние, о любви вопреки и поверх всех преград:

 
От меня – к невемому
Оскользь, молвь негласная.
Издалёка – дремленный,
Издалёка – ласканный.
…………………
Сквозь замочну скважину
В грудь – очьми оленьими.
Через версты – глаженный,
Ковыли – лелеянный!..
 

Стихи, посвященные Эренбургу (и устремленные к Сергею Эфрону), явились предтечей поэмы-сказки «Переулочки» («Последняя вещь, которую писала в России»). Небольшая эта поэма выразила всю тоску и всю силу мечты поэта.

Сюжет Цветаева взяла из былины "Добрыня и Маринка", – не оставив в ней камня на камне. В былине Добрыня (добродетельный добрый молодец) вступает в бой со злой чародейкой и "распутницей" Маринкой, что колдует в Киеве на Игнатьевской улице, привораживая, а затем губя мужчин. Она сжигает следы Добрыни и пытается его соблазнить; однако ему удается убить ее и тем самым избавить Киев от "нечисти".

У Цветаевой все наоборот. Никакого Добрыни в "Переулочках" нет. Есть безликий, безымянный и бездейственный "он", который подразумеваем, но не показан. Вся поэма построена на ворожбе героини. Героиня тоже безымянна, но наделена большой силой и несет в себе все действие. Как и в "Царь-Девице", она – масштабна, а "он" – пустое место. Оба никак не явлены внешне; о "ней" известно лишь, что она – "в белохрущатых громких платьицах".

В отличие от "русских" поэм "Царь-Девица" и "Егорушка", фабула "Переулочков" проста и передаваема в нескольких словах. Чародейка завораживает молодца тремя соблазнами, тремя стихиями – одна перетекает в другую: земными ("яблочками, яхонтами"), водными ("реченька" и "рыбонька", которая ускользает) и, наконец, небесными – огненными, радужными, лазоревыми. Туда и увлекает она его. Но на самом деле ничего этого нет; все это она молодцу внушает, дурит ему голову и превращает в "заклятого" тура с золотым рогом, который и остается привязанный у ворот ее дома. Вот как читается финал поэмы: