Текст книги "Марина Цветаева. Жизнь и творчество"

Автор книги: Анна Саакянц

…Наркомнац поначалу помещался на Поварской, во Дворце Искусств, – в желтом особняке, бывшем владении графа Соллогуба, легендарном "доме Ростовых" из "Войны и мира". Но приятность хождения туда оказалась недолгой: Наркомнац переехал на Пречистенский бульвар, дом 29, по соседству с "Мусагетом", куда в юности забредала Цветаева… На Пречистенку она пришла уже в повышенной должности: "помощника заведующего русским столом" и с увеличением жалованья до 775 рублей.

Однако с 23 апреля Цветаева работает уже в другом месте: на Смоленском бульваре, 20, в должности регистратора статистическо-справочного отдела в отделении по учету русских военнопленных.

Трудно найти слова, столь не сочетаемые с Мариной Ивановной; их смысл, вероятно, навсегда остался тайной для нее, как и смысл самих ее должностей. Продержалась на работе она, в общей сложности, пять с половиной месяцев. Впечатления наиболее выразительных дней занесла, по обыкновению, в тетрадь, а спустя несколько лет сделала из тех записей очерк "Мои службы": сценки, диалоги, остроумные, колкие суждения. Главная коллизия – живой человек, попавший в мертвящую бюрократическую атмосферу. Поэт и Канцелярия, деятельность которой она не может и не желает постичь, будучи убежденной, что это – бессмыслица. "Пыталась, из жил лезла, – ничего. Не понимаю. Не понимаю, чего от меня хотят… И, главное, никто не верит, что не понимаю, смеются… точь-в-точь то же, что пятнадцати лет с алгеброй (семи – с арифметикой!) Полные глаза и пустой лист. То же, что с кройкой – не понимаю, не понимаю: где влево, где вправо, в висках винт, во лбу свинец. То же, что с продажей на рынке, когда-то – с наймом прислуги, со всем моим стопудовым земным бытом: не понимаю, не могу, не выходит… великая клятва: не буду служить. Никогда. Хоть бы умерла".

«Мое „не могу“ – это меньше всего немощь. Больше того: это моя главная мощь, – записала однажды Цветаева. – Значит, есть что-то во мне, что вопреки всем моим хотениям (над собой насилиям!) все-таки не хочет, вопреки всей моей хотящей воле, направленной против меня, не хочет за всю меня, значит, есть (помимо моей воли!) – „во мне“, „мое“, „меня“, – есть я».

Это "я" Марины Цветаевой (ее природный здравый смысл) – без лишних «умствований» отторгало абсурдную, нечеловеческую реальность, начиная с голодных очередей за воблой и кончая увековечением примет «нового строя»: составлением «архива газетных вырезок» или менее бессмысленной картотеки с нормой по двести штук в день. И чем отвратительнее становился быт, тем радужнее расцветала мечта и фантазия.

И тем сильнее разгоралась дружба поэта с Театром: с двумя театрами, вернее, студиями: Второй студией Художественного театра и Третьей Вахтанговской, или "Мансуровской", – по названию переулка, где она помещалась. Добрые отношения сложились у Марины Ивановны с режиссером В. Л. Мчеделовым, живой отклик в ее душе нашел старый актер и педагог А.А. Стахович – олицетворение (в ее глазах) красоты и галантности "осьмнадцатого века"; душевную привязанность вызвала Софья Евгеньевна Голлидэй – "Сонечка", актриса и чтица. Все трое работали во Второй студии, на их спектаклях Цветаева присутствовала не однажды. Она была очарована Стаховичем в роли дяди Мики в пьесе 3. Гиппиус "Зеленое кольцо" и безмерно восхищена "Сонечкиным" чтением "Белых ночей" Достоевского; несколько раз ходила на вечера – "дневники студии", составной частью которых были "Белые ночи"…Что до "Мансуровской" студии, то там Цветаеву привлекали романтические поиски вахтанговцев, с их желанием уйти от бытовизма, попытками "подняться над землей", стремлением к "празднику чувств" (слова Вахтангова).

Под знаком Театра у Цветаевой, можно сказать, прошел весь восемнадцатый год, а с конца его – включая лето девятнадцатого – настоящий роман с Театром. Теперь в ее тетрадях стихи чередуются с пьесами. Десятки стихотворений и шесть пьес, не считая дневниковых записей, были созданы осенью и зимой восемнадцатого – девятнадцатого годов.

Начатые еще в первых числах ноября восемнадцатого и писавшиеся по март девятнадцатого двадцать пять стихотворений обращены к "Комедьянту". Так назвала Марина Ивановна их вдохновителя, Ю. А. Завадского. Можно предполагать, что толчком к рождению стихов послужила постановка Вахтанговым в 1918 году драмы М. Метерлинка "Чудо Святого Антония"; Антония играл Завадский. Роль героя Метерлинка и облик актера слились в воображении поэта воедино. Роль: ангел, святой, сошедший с небес, чтобы воскрешать людей из мертвых. Добрая миссия, не подтвержденная, однако, ни силой чувства, ни силой слова. Ибо святой Антоний – пассивен, малословен и равнодушно-покорен обращенному на него злу. Характер его не выявлен; облик же, благодаря внешности актера, – неотразим. Итог: красота, требующая наполнения, оказалась "пустопорожней"; ангельская внешность "не работала". Так выкристаллизовывался образ Комедьянта – обаятельного, бесплотного ангела, – неуловимый отсвет, отражение, призрак, мираж – чисто поэтический: образ, который вновь оживет в "Повести о Сонечке" (1937 г.), а сейчас царствует в стихах и в пишущейся одновременно пьесе "Фортуна" (Лозэн). Этот образ Цветаева живо очертила в следующей записи:

"…Во-первых – божественно-хорош, во-вторых – божественный голос… Он восприимчив, как душевно, так и накожно, это его главная и несомненная сущность. От озноба до восторга – один шаг. Его легко бросает в озноб. Другого такого собеседника и партнера на свете нет. Он знает то, чего вы не сказали и, может быть, и не сказали бы… если бы он уже не знал! Чтущий только собственную лень, он, не желая, заставляет вас быть таким, каким ему удобно. («Угодно» здесь неуместно, – ему ничего не угодно.)

Добр? Нет. Ласков? Да.

Ибо доброта – чувство первичное, а он живет исключительно вторичным, отраженным. Так, вместо доброты – ласковость, любви – расположение, ненависти – уклонение, восторга – любование, участия – сочувствие…

Но во всем вторичном он очень силен: перл, первый смычок.

– А в любви?

Здесь я ничего не знаю. Мой острый слух подсказывает мне, что само слово "любовь" его – как-то – режет. Он вообще боится слов, как вообще – всего явного. Призраки не любят, чтобы их воплощали. Они оставляют эту прихоть за собой.

–

"Люби меня, как тебе угодно, но проявляй это так, как удобно мне. А мне удобно, чтобы я ничего не знал".

Воля в зле? Никакой. Вся прелесть и вся опасность его в глубочайшей невинности. Вы можете умереть, он не справится о вас в течение месяцев. И потом, растерянно: «Ах, как жаль! Если бы я знал, но я был так занят… Я не знал, что так сразу умирают…»

–

Из всех соблазнов его для меня я бы выделила три главных: соблазн слабости, соблазн бесстрастия – и соблазн Чужого".

А если в такого влюбиться? – На эту тему последовал поток стихов с "Посвящением":

«Комедьянту, игравшему Ангела, – или Ангелу, игравшему Комедьянта – не все равно ли, раз – Вашей милостью – я, вместо снежной повинности Москвы 19 года, несла – нежную».

«Я помню ночь на склоне ноября. Туман и дождь. При свете фонаря Ваш нежный лик – сомнительный и странный, По-диккенсовски – тусклый и туманный…» – из этих строк портрет пока не осязаем. Но и дальше он не становится яснее: «Волосы я – или воздух целую? Веки – иль веянье ветра над ними? Губы – иль вздох над губами моими? Не распознаю и не расколдую». Одно, впрочем, есть: «Мне помнится: руки у Вас хороши!» Еще примета: «Короткий смешок, Открывающий зубы, И легкая наглость прищуренных глаз…» И дальше: «Розовый рот и бобровый ворот»; и еще, – с откровенной нарочитостью: «Ваш нежный рот – сплошное целованье…» И однако: «Не поцеловали– приложились, Не проговорили – продохнули. Может быть – Вы на земле не жили, Может быть – висел лишь плащ на стуле».

Манящая, обольстительная пустота. Призрак. Можно ли все-таки его полюбить? Влюбиться – да; полюбить – нет. «Любовный крест тяжел – и мы его не тронем». Изящные, меткие строки:

 
Не любовь, а лихорадка!
Легкий бой лукав и лжив.
Нынче тошно, завтра сладко,
Нынче помер, завтра жив.
…………………..
Жезл пастуший – или шпага?
Зритель, бой – или гавот?
Шаг вперед – назад три шага,
Шаг назад – и три вперед…
 

И итог: «Не любовь, а лицемерье, Лицедейство – не любовь!» «Легкий бой», «флирт», кокетство, игра, – категории, столь чуждые лирической героине Цветаевой, – и, однако, она попала в их стихию; других измерений здесь нет… Ей трудно: ведь она – иная: «Этому сердцу – Родина – Спарта». В неустойчивом, зыбком мире Комедьянта она тоже становится непостоянной. Слова нежности – и вдруг внезапное: «Мне тебя уже не надо!» – а вслед: «Я Вас люблю всю жизнь и каждый день»; и вдруг сомнения: «Любовь ли это – или любованье, Пера причуда – иль первопричина…» А потом – «вероломное» шампанское, веселье после «кутежа», – и затем внезапное восклицание: «Солнце мое! – Я тебя никому не отдам!»; и отчаянное «Да здравствует черный туз! Да здравствует сей союз Тщеславья и вероломства!… И, юности на краю… За всех роковых любовниц Грядущих твоих – я пью!»

Но цветаевская героиня понимает все: временами она прозревает:

 
Бренные губы и бренные руки
Слепо разрушили вечность мою.
С вечной Душою своею в разлуке —
Бренные губы и руки пою.
 
 
Рокот божественной вечности – глуше.
Только порою, в предутренний час —
С темного неба – таинственный глас:
– Женщина! – Вспомни бессмертную душу!
 

В последнем, неоконченном стихотворении (март 1919 г.) героиня Цветаевой кается:

 
Сам Черт изъявил мне милость!
Пока я в полночный час
На красные губы льстилась —
Там красная кровь лилась.
………………….
Я с бандой комедиантов
Браталась в чумной Москве
………………….
И только порой, в тумане,
Клонясь, как речной тростник,
Над женщиной плакал – Ангел
О том, что забыла – Лик.
 

Но это уже – другой ангел: тот, кому нужна Психея…

* * *

Поверхностные чувства, царившие в стихах к «Комедьянту», сменились драматическими. 11 марта оборвал свою жизнь Алексей Александрович Стахович, тяжело переболевший и ощущавший себя «никому не нужным стариком». Эти слова отозвались болью в сердце Цветаевой; мысленно она как бы примеряла на себя его судьбу. В ее записной книжке появились страшные слова:

"Я, конечно, кончу самоубийством, ибо все мое желание любви – желание смерти. Это гораздо сложнее, чем «хочу» или «не хочу».

И может быть, я умру не оттого, что здесь плохо, а оттого, что "там хорошо".

Стахович умер как раз от того, от чего сейчас так мучусь (хочу умереть) – я: от того, что я никому не нужна.

Никто не поймет бездны, которую разверзает во мне это соответствие.

Мне, чтобы жить – надо любить, то есть быть вместе…"

Его кончина была для Цветаевой неожиданным ударом; она откликнулась четырьмя стихотворениями, исполненными «высокой и смиренной горести» по старинному русскому барину, рядом с которым «дышалось воздухом осьмнадцатого века».

 
Пустыней Деви'чьего Поля
Бреду за ныряющим гробом.
Сугробы – ухабы – сугробы.
Москва. – Девятнадцатый год.
 
 
В гробу – несравненные руки,
Скрестившиеся самовольно,
И сердце – высокою жизнью
Купившее право – не жить…
 

С уходом Стаховича Цветаева оплакивала безвозвратно канувший в небытие старый мир, олицетворением которого был этот «исконный – высокого рода – высокой души – дворянин».

 
Елисейские Поля: ты да я,
И под нами – огневая земля.
………………………..
Что Россия нам? – черны купола!
Так, заложниками бросив тела,
Ненасытному червю – черни черной,
Нежно встретились: Поэт и Придворный. —
Два посмешища в державе снегов,
Боги – в сонме королей и Богов!
 

Воспоминание о своей единственной встрече со Стаховичем в прошлом году Цветаева занесла в тетрадь. Она размышляет о случайности смерти для такого человека, как он, об умении жить и умении умирать, о сущности Стаховича: «XVIII века и молодости»; «Смысл Стаховича (XVIII века) – Жизнь».

Так появились первые штрихи величественного образа старого Казаковы, гордого, несдающегося и, подобно птице Феникс, вечно возрождающегося для Жизни, которая для него есть – Любовь.

Расскажем теперь о встречах Цветаевой еще с одним человеком театра, чей образ, преображенный, ожил лишь спустя много лет, в "Повести о Сонечке". Это был Владимир Васильевич Алексеев, ученик студии Вахтангова. Он был немного старше своих товарищей-студийцев и одного года рождения с Цветаевой. Одаренный пианист, остроумный человек, отличавшийся, по воспоминаниям родных, "особенным, рыцарским отношением к женщине", он вызвал расположение и симпатию Марины Ивановны; она бывала у него в Гагаринском переулке, в его большой семье: у В. В. Алексеева было еще три брата. Старший брат Георгий, как свидетельствует его дочь, Т. Г. Снесаревская, вспоминал "о том, что когда он увидел Марину Цветаеву, то его поразили на ней мальчиковые башмаки, зашнурованные веревочкой. Такая обувь была тогда не в удивление, но все старались веревочки хоть зачернить чем-нибудь, чтобы сделать их похожими на шнурки. Папа говорил, что его пронзила жалость: о ней некому позаботиться".

«Еще рассказ родителей о той зиме, – пишет Т. Г. Снесаревская. – Дядя Володя рано поднялся и куда-то собирается. Дома удивляются: куда это ты так рано, Володя?.. – Как, разве вы не знаете, что вся Москва собирается на Тверской бульвар смотреть, как Марина с Бальмонтом повезут мешок мороженой картошки?..»

В девятнадцатом году Владимир Алексеев уехал со студийцами на гастроли; последние его следы оборвались осенью; в письме Сергея Эфрона Волошиным от 5 октября сказано, что Володя в Харькове и что писать ему нужно на Отдел пропаганды Театрального Отделения…

Но пока (весна девятнадцатого) он еще в Москве, бывает у Марины Ивановны, иногда – одновременно с Софьей Евгеньевной Голлидэй, "Сонечкой".

Отец Сонечки – англичанин; умер в начале революции; мать – итальянского происхождения. Оба – музыканты; были еще две сестры; старшая – актриса, душевнобольная. Кое-что о своей жизни Софья Евгеньевна рассказала Цветаевой, и это воскресло все в той же "Повести о Сонечке". Уловила Цветаева в С. Е. Голлидэй одну из ее "доминант" – неутоленную жажду идеальной любви – и уже успела написать специально для нее роли в пьесах "Приключение" и "Фортуна".

Однако дружба с Сонечкой была, как и большинство ее дружб, недолгой и, возможно, не столь горячей, как изобразит ее Цветаева в романтической "Повести о Сонечке". После осени 1919 года Марина Ивановна ничего не знала о Соне, в то время как та, по-видимому, жила внутренне очень трудно; всё казалось ей тусклым и мучительным. С отчаяния, без любви "притворяясь живой", хотя "жизненный нерв" "притупился", из жалости и привычки, согласилась С. Е. Голлидэй выйти замуж за человека, обожавшего ее, но счастьем одарить, разумеется, не могшего. Обо всем этом она писала в марте 1920 года уже не Цветаевой. По-видимому, перед Мариной Ивановной она раскрывалась не вся, а может быть, чуточку "играла", вдохновив ее на создание десяти шутливых стихотворений под названием "Сонечке Голлидэй". Остроумно и метко спародированы в них "жестокие романсы", к которым питала слабость Софья Евгеньевна. Героиня стихов – незадачливая и невезучая девчонка, которая пребывает в состоянии постоянной и безнадежной влюбленности, доверчивая, простодушная, беззащитная, у которой один только путь "спасения".

 
От лихой любовной думки
Как уеду по чугунке —
Распыхтится паровоз…
………………….
Может, горькую судьбину
Позабуду на чужбине
На другой какой груди.
 

Ее обстоятельства (декорации жизни) – изменчивы: уличная певица, влюбленная в «княжеского сына» (в ее грезах – наоборот: княжеский сын влюблен в нее); «тепличная» девочка – гимназистка или институтка, «маленькая сигарера» с табачной фабрики, наконец, старуха со зловещей памятью, которая упрямо твердит: «Грешна любовь, страшна любовь». И как бы над всеми этими ситуациями и обличиями – всепонимающе-насмешливый голос поэта: «Кто покинут – пусть поет! Сердце – пой! – Нынче мой-румяный рот, Завтра – твой!»; «Расчеши волосья, Ясны очи вымой. Один милый – бросил, А другой – подымет!» И шутливый конец в стихотворении «Маленькая сигарера!..»:

 
Стыд и скромность, сигарера,
Украшенье для девицы,
Украшенье для девицы,
Посрамленье для мужчины.
…………………
Губки красные – что розы:
Нынче пышут – завтра вянут.
Жалко их – на привиденье,
И живой души – на камень.
 

(Эти строки писались в то время, когда уже начата была пьеса «Каменный Ангел» – с главной ролью для Сонечки: Авроры, любящей неподвижное ангельское изваяние…)

Как бы в противовес неудачливой героине появляется другая: русская Венера в старости, лихая, огненная "Бабушка" – в цикле из двух стихотворений под этим названием. Первое – не стилизация ли Некрасова?

 
Когда я буду бабушкой —
Годов через десяточек —
Причудницей, забавницей, —
Вихрь с головы до пяточек!
 
 
И внук – кудряш – Егорушка
Взревет: «Давай ружье!»
Я брошу лист и перышко: —
Сокровище мое!
……………………
Егор, моя утробушка!
Егор, ребро от ребрышка!
Егорушка, Егорушка,
Егорий-свет-храбрец!
 

Так в поэзию Цветаевой вошел образ Егория – Георгия: Георгия Победоносца, или Егория Храброго. Через полтора с небольшим года она примется писать грандиозную по замыслу поэму «Егорушка»…

Цветаевская бабушка – это внучка (или правнучка) некрасовской русской женщины, – той, что "коня на скаку остановит, в горящую избу войдет". У Цветаевой она еще более лихая, неистовая – и грешная. "А целовалась, бабушка, Голубушка, со сколькими?" – спрашивают внуки. – "Я дань платила песнями, Я дань взымала кольцами", – отвечает она. В смертный час она горюет лишь об одном; о том, что "на Руси не все мальчишки перелюблены"; "Не хочу отдать Девкам – мо'лодцев!".

Не исключено, что эти стихи были отголосками пьесы "Бабушка", которую Цветаева, по ее утверждению, не завершила и потеряла.

Романтический театр Цветаевой (1918–1919)

«Червонный Валет». «Метель». «Приключение». «Фортуна». Неосуществившийся замысел и «Каменный Ангел». «Конец Казановы». Цветаева и театр.

«Я стала писать пьесы – это пришло, как неизбежность, – просто голос перерос стихи, слишком много вздоху в груди стало для флейты», – утверждала Цветаева летом 1919 года.

Однако это – внешнее объяснение. Поэт искал спасение в отвлечении, в уходе от убогой и зловещей действительности…

* * *

Первый шаг в драматургии Марина Цветаева сделала осенью 1918 г. в маленькой пьесе «Червонный Валет». Действующие лица – игральные карты; характеры едва обозначены, только – фабула. Слуга – Червонный Валет – беззаветно любит двадцатилетнюю госпожу – Червонную Даму, супругу старого Червонного Короля. Тот отправляется в поход; карты предсказывают Червонной Даме «постель амурную» с Пиковым Королем. Предсказание сбывается: Трефовый и Бубновый Валеты, подстрекаемые Пиковым Валетом, объединились ради своих королей, претендующих на руку Червонной Дамы; готовят заговор: они должны застигнуть любовников во время свидания. Верный Червонный Валет вовремя предупреждает свою госпожу (она с Пиковым Королем успевает бежать) и отдает за нее жизнь, пронзенный пикой Пикового Валета. В пьесе слышатся интонации и ритмы еще ранней Цветаевой:

 
Валет, Валет, тебе счастья нет!
Я – роза тронная.
Валет, Валет, молодой Валет,
Валет Червонный мой!
……………………….
Спешишь, и льстишь, и свистишь, и мстишь, —
Что мне до этого?
Иди, труби с королевских крыш
Любовь валетову!
 

Так поет Червонная Дама, которая «еще не отточила когтей, еще не женщина. – Ребенок. – Роза».

Драма Блока "Роза и крест" – вот что напрашивается аналогией к "Червонному Валету". Несомненно, что внешние моменты фабулы Цветаева взяла у Блока; пример чисто литературного заимствования; нравственно-философской блоковской линии – Розы и Креста, Радости – Страданья – Цветаева не коснулась совсем. Ее пьеса абстрактна; герои – тоже. Это, вероятно, объясняется тем, что роли в "Червонном Валете" она пока ни для кого не мыслила. Лишь осенью 1919 года, подружившись с молодой поэтессой и актрисой Второго передвижного театра В. К. Звягинцевой, она захочет, чтобы та играла "Червонную Даму – героиню".

Неудача пьесы заключалась в ее отвлеченности; в игральные карты почти не проникли человеческие души. Того, что удалось достичь Блоку в "Балаганчике", у Цветаевой не получилось. (Попутная мысль: не пошла ли она в этой бутафорности, игрушечности, "кукольности" также за Блоком?) В дальнейшем такого рода условность покинет ее пьесы (кроме "Каменного Ангела"). Зато плащ – одежда всех действующих лиц "Червонного Валета" – останется непременным их атрибутом.

 
…Плащи! – Крылатые герои
Великосветских авантюр…
 

Так предвосхитила Цветаева в цикле «Плащ» свою «Романтику» – название, которое она придумает впоследствии для пьес 1918–1919 годов, мечтая издать их отдельной книгой.

* * *

Действие второй пьесы 1918 года «Метель» происходит «в ночь на 1830 год в харчевне, в лесах Богемии, в метель». В «Повести о Сонечке» Цветаева утверждает, что главные роли: Господина и Дамы – написала специально для брата и сестры Завадских; Веру Александровну Завадскую она знала по гимназическим годам.

Господин: "Князь Луны", неуловимый, возникший как бы ниоткуда и исчезающий метельной новогодней ночью в никуда: "Вихрь меня принес, вихрь унесет". Олицетворение мечты о любви, прекрасного "Невозможно". "Но люблю я одно: невозможно" – эти слова Иннокентия Анненского Цветаева повторит не раз. Дама: "графиня Ланска", романтичная, любящая свою мечту и не любящая мужа, спасающаяся безоглядным бегством в ночь, в неизвестность.

Встреча этих двоих (бытие) на грубом фоне быта: трактирной обстановки и общества таких же грубых, "современных" личностей: Трактирщика, Торговца и Охотника. Лишь Старуха – "весь XVIII век", – начисто лишенная мелкости, будничности, прозаичности настоящего, своим молчаливым присутствием как бы беззвучно аккомпанирует встрече Господина и Дамы, их любви – и разлуке.

«Reconnaissance – узнавание. Узнавать – вопреки всем личинам и морщинам – раз, в какой-то час узренный, настоящий лик», – напишет Цветаева в 1919 году. Так Дама узнаёт Господина: «Я где-то видела ваш взгляд, Я где-то слышала ваш голос…»

В финале пьесы, исчезая навсегда, Господин произносит над ней, спящей: «Страннице – сон. Страннику – путь. Помни. – Забудь». Можно не сомневаться, что она будет помнить его и любить.

«Я никогда не бываю благодарной людям за поступки – только за сущности! – писала Цветаева. – Хлеб, данный мне, может оказаться случайностью, сон, виденный обо мне, всегда сущность… Так, от простейшей любви за сахар – к любви за ласку – к любви при виде – к любви не видя (на расстоянии), – к любви, невзирая (на нелюбовь), от маленькой любви за – к великой любви вне (меня) – от любви получающей (волей другого!) к любви берущей (даже помимо воли его, без ведома его, против воли его!) – к любви в себе».

О такой любви и написана «Метель».

* * *

В тот же день, что была окончена «Метель», 25 сентября 1918 года, Цветаева принялась за следующую пьесу «Приключение»: о легендарном Джакомо Казанове, писателе, дипломате, астрологе… наконец, Донжуане – и, главное, – авторе знаменитых «Мемуаров». Она поставила себе новую задачу: сказать языком поэзии о том, что некогда было в действительности. «Источники мои – IV том „Мемуаров“ Казановы», – читаем в авторском пояснении. И в самом деле, как установила А.С. Эфрон, Цветаева добросовестно следует «Мемуарам», опуская лишь тривиальные мелочи.

Двадцатитрехлетний Казакова встречается в итальянском городе Чезене с молодой француженкой по имени Генриэтта, обладающей всеми женскими достоинствами: умом, начитанностью, красотой и музыкальным талантом. Их счастье длится недолго – до тех пор, пока Генриэтта не получает рокового письма, после чего расстается с Казановой, взяв с него слово, что он никогда не сделает попытки разыскать ее, а если случайно встретит, то не подаст виду. Перед разлукой, которая происходит в гостинице "Весы" (по "Мемуарам" – в Женеве), она пишет кольцом, подаренным ей Казановой, на стекле окна: "Вы забудете и Генриэтту". Тринадцать лет спустя, случайно попав в эту гостиницу, Казакова обнаруживает надпись и вспоминает свою подругу, которая, в отличие от множества других, вызвала в его сердце достаточно серьезное чувство. Впавший было в отчаяние, он скоро утешается в объятьях очередной молоденькой "девчонки" по имени Мими (этого эпизода в "Мемуарах" нет). Так кончается пятиактная пьеса Цветаевой – живая, динамичная, занимательная, выигрышная для исполнения.

У нас нет сведений, кому предназначала Цветаева роль Казаковы, которого она характеризует словами: "острый угол и уголь", а годом раньше пишет о нем в дневнике: "…блестящий ум (вечные проекты)… сердце – вечно настороже… наконец – дух: вечная потребность в Тассо. – И полное отсутствие души. Отсюда полнейшее незамечание природы. Музыкальность же его и стихотворчество – музыкальность и стихотворчество всей Италии". Неизвестно также, кого мыслила Цветаева в роли Генриэтты: "20 лет, лунный лед". В первой картине, символически названной "Капля масла", она появляется с ночником в руке над спящим Казановой; капля масла, пролившаяся из светильника, пробуждает его. Этот эпизод Цветаева придумала, вернее, привнесла из "Метаморфоз" Апулея: Психея каплей масла нечаянно пробуждает Амура. Слишком прямолинейная, "лобовая" трактовка героини; она, очевидно, мыслилась поэтом как та самая Душа, которой недостает Казакове; притом душа таинственная, промелькнувшая ненадолго и исчезающая навсегда. Генриэтте, чей образ напоминает Даму из "Метели", принадлежат изящные и грустные строки, столь же таинственные и романтичные, как и она сама – истинная "пара" Господину, – бессонная приверженка Луны, Тайны, Тьмы и цифры семь:

 
                   Не всё
Так просто под луною, Казакова!
Семь ступеней у лестницы любовной…
…………………………..
                 И сотни тысяч,
И сотни тысяч верст меж «да» и «нет».
 

В ответ на слова Казаковы: «Я никогда так страстно не любил, Так никогда любить уже не буду» – она отвечает с мудростью и печалью:

 
Так – никогда, тысячу раз – иначе:
Страстнее – да, сильнее – да, страннее – нет.
 

Она сама странна и загадочна; загадочны и ее речи. Когда мастерицы из модной лавки приносят ей и примеряют новые наряды, платья «цвета месяца» и «цвета зари», «косынки, мантилий», она внезапно произносит никому не понятные, кроме нее самой, слова:

 
Ваш подарок – блестящ.
Одно позабыли вы:
Цве'та Времени – Плащ…
 

И дальше: «Плащ тот пышен и пылен, Плащ тот беден и славен…» Плащ для нее означает: Судьба.

Последние минуты ее встречи с Казановой после получения письма с семью печатями проходят под знаком луны и тайны:

 
Казанова
Так ты уйдешь одна?
Генриэтта
Да, как пришла.
Казанова
Нет, это невозможно!
Генриэтта
Всё можно – под луной! Лунный луч.
– Гляди, луна Уж зажигает нам фонарь дорожный…
 

И она произносит прощальный и провидческий монолог:

 
Когда-нибудь, в старинных мемуарах, —
Ты будешь их писать совсем седой,
Смешной, забытый, в старомодном, странном
Сиреневом камзоле, где-нибудь
В Богом забытом замке – на чужбине —
Под вой волков – под гром ветров – при двух свечах…
Один – один – один, – со всей Любовью
Покончив, Казанова! – Но глаза,
Глаза твои я вижу: те же, в угль
Всё обращающие, те же, в пепл и прах
Жизнь обратившие мою – я вижу…
……………………………
Когда-нибудь, в старинных мемуарах,
Какая-нибудь женщина – как я
Такая ж…
 

Но времени больше нет; Генриэтта «исчезает в полосе лунного света».

Этот образ задуман сложно. Психея – Душа, но притом она дитя тьмы, а не света (вспомним ранние стихотворения "Плохое оправданье", "Оба луча" и – позже – цикл "Князь тьмы")…

В последнюю картину Цветаева ввела вымышленное – и самое живое – лицо: это – семнадцатилетняя "девчонка" по имени Мими, "вся молодость и вся Италия", – роль, написанная для Сонечки Голлидэй. Мими обуреваема всеми жаждами: она хочет есть, пить, любить – жить. Земное полнокровие этой маленькой Евы противостоит "астральности" Генриэтты. Она – секундная, тысячепервая утеха бездушного Казановы – ибо Душа – Генриэтта – промелькнув ему, исчезла навсегда…

* * *

Следом за «Приключением»: ровно через месяц была начата пьеса «Фортуна». Большинство героев ее – лица исторические; однако исторической в полном смысле слова ее назвать нельзя – настолько Цветаева преобразила личность главного героя-графа Армана-Луи Бирона-Гонто, герцога Лозэна (чьими мемуарами воспользовалась, в частности, в своей работе).

Это был человек действия, мужества, ума и воли, прошедший за сорок шесть лет своей жизни путь политического деятеля и воина – от лейтенанта французской гвардии до командующего республиканской армией в 1793 году. Преданный республиканцами, на чью сторону он стал, Лозэн погибает под новый, 1794 год.

Зная из мемуаров Лозэна о множестве его любовных побед (военные и дипломатические, составляющие смысл его жизни, ее не интересовали), Цветаева решила его образ в субъективном, поэтическом ключе.

«Любовный герой, женщин – герой, обаяние слабости. Все женщины, от горничной до королевы, влюблены в него одинаково: чуть-чуть матерински», – записала она. Трактовка сугубо романтическая и тем более соблазнительная, что «прототип» – Ю. А. Завадский – находился рядом; больше половины стихов «Комедьянта» уже написано. Занятая личностью «Комедьянта», осмысляя его достаточно проницательно и остро, Цветаева «прикладывает» его образ к реальному историческому лицу, – но выбор ее оказывается неправильным. «И, взвешен быв, был найден слишком легким» – этот ее крылатый поэтический перифраз слов из Библии неприложим ни к герцогу Лозэну, ни к восемнадцатому веку, в трактовке Цветаевой – «розовому», легкому, несерьезному, чьим олицетворением виделся ей Лозэн, неутомимый любовник и баловень Фортуны.

Пять картин пьесы дают пять встреч Лозэна. В первой – встреча с Фортуной в образе маркизы де Помпадур, которая отпускает ему на долю "страшнейший из даров – очарованье". Вторая – со старшей кузиной, маркизой д'Эспарбэс, отвергающей любовь семнадцатилетнего Лозэна; на этом поражении, первом и последнем, он приобретет опыт в любовных делах и отныне будет только победителем женских сердец. Третья встреча – с польской княгиней Изабеллой Чарторийской, умирающей от чахотки и от любви к Лозэну; он покидает ее, как покидает в четвертой картине французскую королеву Марию-Антуанетту (заодно пленив и сердце ее служанки), соблазняющую его властью и славой. И, наконец, в пятой картине, в последние минуты перед казнью, побеждает сердце пылкой девчонки Розанэтты, дочери привратника.

Посреди окружающих и обожающих его женщин Лозэн сияет, словно солнце, которому все они, будто сговорившись, уподобляют его. "Солнышко" для няни, солнце для Изабеллы Чарторийской; как солнцу радуется ему Мария-Антуанетта; наконец, юная Розанэтта, расчесав его кудри перед казнью, восклицает: "И стало в комнате светло, Как будто солнышко взошло… Не смейте так сиять! – Ослепну!"

Одно из стихотворений цикла «Комедьянт», написанных вслед за «Фортуной», начинается строками: «Солнце – одно, а шагает по всем городам. Солнце – мое. Я его никому не отдам…» «Твой рот – не рот – сплошное целованье», – говорит Лозэну маркиза д'Эспарбэс. «Вы столь забывчивы, сколь незабвенны», – ему же – Мария-Антуанетта. Все это – строки, перекочевавшие в «Фортуну» из «Комедьянта» (или наоборот?).