Текст книги "Заместитель (ЛП)"

Автор книги: Tionne Rogers

сообщить о нарушении

Текущая страница: 30 (всего у книги 65 страниц)

– Согласится он пойти на компромисс? Например, он получает все, что я рисую, и оставляет меня в покое.

– Вряд ли. Но в этой ситуации есть один плюс – Репин хочет, чтобы ты сам пришел к нему. Добровольно. Хотя не знаю, сколько времени он будет ждать твоего решения.

– Я не могу провести всю жизнь, прячась за спиной Конрада, – тихо сказал я.

– Да, не можешь. Возвращайся к привычной жизни. Рисуй и учись, как раньше. Возможно, произойдет что-то, что изменит ситуацию, но сейчас мы все в тупике. Могу попробовать поговорить с ним, попытаться образумить, но не уверен, что это поможет. Давай, доедай. Ты похудел и выглядишь измученным.

– Это из-за ночных упражнений, – устало сказал я. – Не знаю, смогу ли я забыть о нем. Я все время вспоминаю об этом, и мне делается страшно.

– Это то, чего он добивается – чтобы ты все время о нем думал, хорошо или плохо. О нем, а не о герцоге. Не позволяй страхам управлять твоей жизнью. Попытайся стать прежним. Рисуй, ходи в университет, усложняй Хайндрику жизнь, а то он совсем разленился, – предложил мне Алексей, и я не удержался и улыбнулся в ответ.

– Если ты говоришь, что бесполезно договариваться с ним или ждать, когда ему надоест, тогда мне лучше вернуться к нормальной жизни.

– Вот теперь другое дело! Молодец! Я даже куплю тебе десерт и отведу в Собор. Еще тебе нужны солнечные очки, а то ты, как слепая моль на солнышке.

– Как ты думаешь, будет очень плохо, если я украду несколько бумажных салфеток? У меня с собой только карандаш с очень мягким грифелем.

– Лучше не надо. Официантка выглядит очень сурово.

Мы расплатились, и я оставил салфетки в покое. Из собственного опыта знаю, как раздражает, когда приходится поправлять их в держателе.

Мы пошли в Собор Святого Петра, и я сразу в него влюбился. Он удивительный. Снаружи он представляется вам чудовищно огромным, но когда вы оказываетесь внутри, он кажется маленьким и каким-то уютным что ли… И только когда вы долго идете по нему, вы понимаете, какой он большой. Особенно если в центре зала задрать голову и смотреть вверх, на бесконечно высокий свод.

…Когда я увидел Пьету, я лишился дара речи. Встал как вкопанный, онемев от благоговения. Неужели это сделано из камня? Она выглядела нематериальной, легкой и живой. Можно было почувствовать, как ток крови в её теле, ее напряженная скорбь контрастируют с безжизненностью тела Христа. Я видел перед собой подлинную красоту.

– Впечатляюще. Микеланджело было всего двадцать четыре года, когда он ее закончил. Человеку либо дано такое, либо нет, – сказал Алексей, останавливаясь рядом со мной.

– Надо было украсть те салфетки, – пробормотал я, проклиная себя за то, что, как идиот, забыл взять с собой бумагу. На полу тут не порисуешь.

– Гунтрам, мы в Храме! – он изобразил шок. Я недобро взглянул на него. – У меня с собой блокнот. Я знал, что ты не устоишь, парень, – рассмеялся Алексей, вынимая из кармана пиджака небольшой блокнот с твердой обложкой – в таких удобно рисовать стоя.

– Ты знаешь меня лучше, чем я сам. Большое спасибо.

– У меня много опыта в принудительном прекращении голодовки, – хихикнул он и отошел, чтобы сесть на одну из деревянных скамей.

Оказалось, я слегка сдал в скорости и легкости, но после третьего или четвертого неудачного наброска былой темп вернулся. Не знаю, как долго я там простоял, но я сделал не меньше восьми скетчей скульптуры с разных ракурсов. Когда я сосредоточился на лице Девы, кто-то слегка толкнул меня в спину.

– Извините, – сказал невысокий человек, одетый, как священник, с эмблемой Ордена Иезуитов на правом лацкане. – Простите за неловкость, но я не мог не попытаться взглянуть на ваши наброски. Ее давно никто не рисует.

Меньше чем через секунду Алексей уже стоял рядом с незнакомцем, пристально глядя на него. Да ладно, это просто старый священник.

– Прошу прощения. Я не знал, что это запрещено.

– Не запрещено. Просто никто этого больше не делает, если только вы не приходите сюда вместе с классом из художественной школы. Никто больше не рисует прямо с натуры. Меня зовут Энрико Д'Аннунцио. Я работаю в здешней Сокровищнице.

– Приятно познакомиться. Гунтрам де Лиль, – я пожал ему руку. Алексей так и стоял рядом, но священник не обращал на него внимания.

– Можно взглянуть? Спасибо. – Он взял у меня блокнот и быстро перелистнул несколько первых страниц, остановившись на последней. – Первые вообще никуда не годятся – словно вы только пробуете материал, – но потом становится лучше, и в последних двух вам удалось уловить дух скульптуры. Где вы учитесь?

– Я не учусь специально. Это просто увлечение, – пробормотал я.

– В таком случае я подправлю первые, чтобы вы поняли, к чему должны стремиться. Карандаш, пожалуйста.

Я послушно отдал свой карандаш, замолчав от растерянности. Теперь я знаю, где Фридрих набрался своих диктаторских замашек. – Эй, охранник, подержите это. – Алексею пихнули папку, которую до этого держал в руках священник, и иезуит принялся за второй скетч. – Здесь нужны долгие линии, не надо сомневаться. Сначала хорошенько разглядите объект, запомните его, а потом уж рисуйте. Не стоит пробовать на бумаге, чтобы найти подходящие линии – как это делают многие. Лучше вообще не смотрите на то, что рисуете, фокусируйтесь на изображении, пусть рука слушается вас, а не наоборот. Всем управляет ваша голова, а не рука. – Он работал очень быстро, и буквально через несколько секунд полностью переделал мое убожество. – Я не понимаю, почему первые такие плохие, а последние сделаны вполне прилично.

– Я месяц не рисовал, – признался я.

– Это неправильно. Рисование – как спорт. Нужно практиковаться каждый день. Вам стоит подумать о том, чтобы начать учиться. Если вы не хотите специализироваться в искусстве, всегда можно найти частного учителя. Пойдемте в мой кабинет, я дам вам список преподавателей.

– Я живу в Цюрихе.

– Тогда… дайте подумать… Там можно найти приемлемых преподавателей. Есть один, ужасный характер, но весьма хорош. Жаль, что он не берет учеников.

– Мастер Остерманн? Я занимаюсь у него.

– Тогда вы в хороших руках, но не показывайте ему первые наброски. Он их порвет и заставит съесть кусочки, – хихикнул священник.

– Знаю… И мне опять придется рисовать что-нибудь идиотское, – вздохнул я.

– А не вы ли написали картину с собаками? Остерман прислал мне каталог этого года. Если бы мы не были старыми друзьями, я бы решил, что он меня ненавидит.

– Да, это моя, – я сглотнул. Пора услышать критику от настоящего эксперта, а не от леди за чашкой чая.

– Хорошо. Обещающе. Сможете достичь большего, если будете усердней работать. Концепция хорошая, удачно использованы свет и пространство, но есть, куда расти. Не ленитесь, молодой человек. Надолго вы здесь?

– До вечера субботы, – теперь Алексей убьет меня за то, что я выдал совершенно секретную информацию.

– Жаль. Вот моя визитная карточка. Там адрес электронной почты. Присылайте мне фотографии ваших работ. Мне будет интересно следить за вашим прогрессом. Нам здесь всегда нужны хорошие художники. Доброго дня, – и он быстро ушел; я даже не успел попрощаться. Я спрятал визитку в папку.

– Эй, охранник! Ты понял, что это было? – шутливо спросил я.

– Ох уж эта современная молодежь! Скоро будешь называть меня Алёшей, – притворно обиделся он. – Вот погоди, я расскажу герцогу, что кардиналу, предположительно работающему в Сокровищнице Ватикана, понравилась твоя работа… и что ты большой лентяй по части рисования, – он коварно ухмыльнулся. Я с ужасом посмотрел на него. Видимо, придется вести себя как паинька остальную часть нашего путешествия, чтобы он не включал эту часть информации в свой отчет. Не хочу, чтобы меня цепями приковали к мольберту! – Визитку, пожалуйста, мы с Гораном ее проверим.

Настала моя очередь обижаться, когда пришлось вернуть кусочек бумаги с Папской печатью.

– Пойдем обратно в Сен Реджис? Мне уже хочется есть, и теоретически там должны подать «приветственный торт с чаем» – если верить отельной брошюре.

– Неудивительно. Сейчас почти шесть. К счастью, я – человек, любящий медитацию, но в следующий раз, когда мне придется ходить с тобой по музеям, захвачу с собой подушку.

Мы не спеша пошли обратно, по пути заглянув в Замок Святого Ангела, и пересекли реку. Мне понравилось, что вдоль Тибра так много больших деревьев, как и в городе. Вокруг было столько всего красивого, но уже хотелось домой.

Потом Алексей захотел купить мне солнечные очки (уже темнеет, не заметил?), и мы зашли в какой-то пафосный магазин.

– Доволен? В них я похож на профессионального киллера, – немного расстроено сказал я.

– Ты? На киллера? Абсолютно нет. С этим рождаешься. Либо оно есть, либо нет, – хихикнул он.

И, конечно же, пришлось идти смотреть на фонтан Треви. Я так устал, что не возражал бы, чтобы всех этих тритонов и сирен закатали в консервы, как какого-нибудь тунца. Алексей очень серьезно отнесся к приказу не возвращаться до восьми!

– НЕТ! Я отказываюсь смотреть эту проклятую крипту из костей! – запротестовал я, когда Алексей предложил сходить в Церковь Капуцинов напротив площади Барберини. – К тому же, она наверняка уже закрыта в этот час.

– ОК. Завтра.

– Давай вернемся в отель. Послушай, я пойду в спальню и буду сидеть там тихо-тихо. Или побуду у тебя, чтобы никому не помешать, – заныл я, словно пятилетний, подпустив умоляющие ноты в голос.

Он сжалился надо мной, и мы за десять минут добрались до нашего отеля. Мы вошли через отдельный вход, отведенный для королевского номера, и Алексей, прежде чем вызвать лифт, быстро переговорил с одним из секьюрити.

У входа в комнаты номера стояло еще четыре телохранителя. Похоже, встреча еще не закончилась. Я молча прошел в спальню и закрыл дверь, оставив Алексея снаружи. Ему есть, с кем пообщаться. Я был полумертв. На самом деле. Я собирался принять душ перед ужином, поскольку на часах уже было больше восьми, но услышал осторожный стук в дверь. Это оказался Алексей.

– Вечерний костюм, Гунтрам. Прости, парень. Еще не закончилось, – с сочувствием сказал он. Великолепно! Ужин и шоу!

Я оставил блокнот на столе и пошел мыться и переодеваться. После душа я почувствовал себя немного лучше, но спина до сих пор болела. Наверное, я старею… Двадцать лет – это уже серьезно… Решено: вечером лягу спать, ни на что не отвлекаясь. Сев за стол, я стал бездумно рисовать все, что видел на площади Святого Петра. Телевизор включать не стал – слишком устал, чтобы вникать в итальянскую речь.

В комнату вошел Конрад. Он пребывал в хорошем настроении – видимо, всё прошло неплохо. Конрад коротко поцеловал меня и стал рассматривать сегодняшние рисунки, но ничем особо не заинтересовался. Затем сходил в душ и сменил одежду. Я рисовал.

– В девять к нам придет ужинать монсиньор Гандини. Принимать его – большая честь для нас. Еще будет Альберт, – сказал мне Конрад, выискивая в шкафу галстук.

– Гандини, как юрист в Венеции?

– Это его дядя.

– Думаю, я никогда не видел столько священников, сколько сегодня. Полный набор ворон.

Да, я не слежу за языком, когда устал.

– Гунтрам! – рявкнул он на меня. Впрочем, довольно беззлобно. Неубедительно, Конрад.

– Один из них даже захотел посмотреть мои рисунки. Он дал мне свою визитку, она у Алексея. Он работает в Сокровищнице Собора. Фамилия у него, как у итальянского поэта… Д'Аннунцио. Он знаком с Остерманном.

– Не удивительно. Если это был Энрико Д'Аннунцио, то он – известный историк в области искусства Возрождения. Он что-нибудь сказал тебе?

– Да. Остерманн – стоящий учитель. Я рисую хорошо, но могу гораздо лучше. Мне нужно не лениться и больше заниматься – потому что я ему сказал, что месяц не рисовал. Велел посылать ему фото своих работ; им нужны хорошие художники, – рассеянно сказал я, сосредоточившись на своем рисунке. Проклятье! Нужна точилка, а у меня нет. Может, в большой коробке с карандашами есть одна? – А, вот еще: в последних эскизах мне наконец удалось уловить дух вещи.

– И этой вещью была?..

– Пьета, – ответил я, полностью захваченный прорисовкой колонн.

Он глубоко вздохнул.

– Ты безнадежен, Гунтрам. Специалист мирового масштаба говорит, что ты способен уловить дух шедевра, а ты упоминаешь об этом вскользь, словно о пустяке.

– Я это все рассказываю, чтобы тебе не пришлось слушать ту же историю в исполнении Алексея. Экономлю твое время. Кстати, ты знаешь, что они с Репиным были хорошими друзьями?

– Не меняй тему разговора. – Я сердито посмотрел на Конрада. – Да, знаю, – признался он.

– И когда ты собирался мне это рассказать? Или ты вообще не собирался рассказывать?

– Что бы там между ними ни произошло, это случилось почти десять лет назад, и все это было не больше, чем кувыркание в постели. Репин отправил Алексея ко мне, поскольку только так он мог оставить службу, и, думаю, потому что Репин хотел расстаться с ним по-дружески. Антонов абсолютно лоялен нам.

– Почему ты так в этом уверен? Мне нравится Алексей, и он однажды спас мне жизнь, но Репин совершенно ненормальный.

– Потому что Репин едва не убил Алексея, пытая его, чтобы выяснить источник утечки в своей организации. Алексей оказался невиновен, и Репин почувствовал что-то вроде раскаянья, поэтому отослал его ко мне, хотя все могло закончиться выстрелом в голову. Если ты считаешь, что Антонов способен предать нас, чтобы вернуть себе расположение Репина, ты ошибаешься. Он ненавидит его всеми фибрами своей души, потому что в процессе «расследования» была убита его семья. Никогда никому не рассказывай то, что я тебе сейчас сказал. Никто об этом не знает. Даже Фердинанд. Алексей – одно из моих лучших приобретений, и я не хочу, чтобы его карьера была разрушена из-за сплетен.

– Я буду молчать, – шепотом пообещал я, чувствуя, что меня вот-вот стошнит. – Почему он мне ничего не сказал?

– Потому что не хотел тебя пугать Репиным. Возможно, он еще и не хочет вспоминать. Ему потребовалось полгода, чтобы вернуться в строй. Он был скорее мертв, чем жив, когда я его получил.

– Это ужасно! Они же были любовниками!

– Гунтрам, не все люди похожи на тебя. Такие отношения – не гарантия верности. В действительности, любовник обычно и бывает тем человеком, который наносит тебе финальный удар. Алексей не имел никакого отношения к проблемам Репина, но тот не был на сто процентов уверен в этом. Репин окружен гораздо более зубастыми акулами, чем я. Любой признак слабости для них – сигнал к нападению, – задумчиво сказал он, глядя в никуда.

Я почувствовал укол страха: в голове всплыло воспоминание о собрании, где мне рассказали про Репина, и о том, как холоден был голос Конрада, когда он сказал: «Хочу услышать твою версию, прежде чем принять решение»; возможно, поэтому Фердинанд был так расстроен в то утро, а Горан – мрачен. Конрад думал, что я – часть хитроумной схемы, направленной против него, и обдумывал необходимость моего устранения? Ведь Конрад и Репин не слишком отличаются друг от друга…

– Почему ты взял его к себе? – тихо спросил я, хотя на самом деле я хотел узнать, почему Конрад оставил меня в живых. Его паранойе нет пределов, и я знаю, что когда он чувствует угрозу, его жестокость безгранична.

– Алексея? Потому что все, за что берется, он делает прекрасно. У него есть доступ в такие места, куда нет ходу никому другому. Иногда я думаю, что если бы Алексей захотел, он смог бы уговорить Бен Ладена отдать ему в жены свою любимую дочь. Он – прирожденный дипломат и солдат. Потеря Репина – мое приобретение.

– Алексей сказал, что Репин не исчезнет и не отступится от меня. Подаренная им книга объясняет, каким он меня видит, и что ему во мне нравится.

– Возможно, это так, но, с другой стороны, существуют сотни книг о Сардженте, но Репин выбрал альбом с венецианскими пейзажами. Тем самым он говорит мне, что считает, что я украл тебя у него, и он хочет вернуть тебя.

С этими словами Конрад подошел ко мне, наклонившись, сдернул меня со стула и крепко стиснул в объятьях.

– Я никогда от тебя не откажусь. Ты – мой, – с пугающей серьезностью сказал он.

========== "17" ==========

25 июня

Ужин прошел хорошо, монсеньор держался со мной очень приветливо. Он был более чем счастлив получить три чека от Конрада: один – по результатам аукциона (я подумал, что Гертруда после своего фиаско потеряла возможность использовать эти деньги в Фонде), второй зеркалил предыдущую сумму плюс 150 000 от Репина и третий с деньгами, ранее полученными от него же, с обязательным условием потратить их на церковный проект в Аргентине.

– Боюсь, что в этом году банковским клеркам придется больше работать, – сказал Конрад к моему большому удивлению. Общая сумма была того же порядка, как мой образовательный фонд. Не то чтобы я был против. Я сто раз предпочту, чтобы он тратил свои деньги на что-то полезное, чем выбрасывал их на покупку люксовых часов.

– Мой герцог, мы признательны за вашу щедрость, учитывая ваши предыдущие пожертвования.

– Вам следует благодарить Гунтрама. Он так высоко поднял планку в этом году, что нам пришлось платить больше. Но мы это переживем, – рассмеялся Альберт.

– Большое спасибо, молодой человек. Бог вознаградит ваши усилия.

– Не стоит, монсеньор. Благодарность заслуживают те люди, которые заплатили деньги, – сказал я, чувствуя себя неловко, оказавшись в центре внимания. Это был мой единственный вклад в застольную беседу, потому что потом они заговорили о внутренней политике Ватикана.

В двенадцать мы отправились спать, и я заснул, пока Конрад разглагольствовал о Сикстинской капелле. Об искусстве можно поговорить завтра.

Суббота

По идее, этот день должен был быть поспокойнее. Но только по идее. Я до сих пор переваривал вчерашнее и нервничал по поводу Конрада и Алексея. Они оба ходили на выставку Караваджо, но Антонов исчез в ту самую минуту, как мы вошли в Квиринал.

– Где Алексей? – спросил я.

– Он нам не нянька. Человек, как и мы, пришел посмотреть выставку. Ну и пусть смотрит, – слегка раздраженно ответил Конрад.

Мы обошли выставочные залы, и экспозиция оказалась впечатляющей. Я был захвачен мастерством Караваджо. Этот человек действительно умел вдохнуть жизнь в свои творения – в отличие от меня. Мои работы топорны (и это я еще снисходителен к себе). Да, топорны и плоски. Он доходил до крайности, рисуя образы, он издевался над ними, но какой результат! Человек из Ватикана был прав: я более-менее нормально использую пространство и свет, но это несравнимо с Караваджо. Мне потребуются годы, а, может, и целая жизнь, чтобы хоть на йоту приблизится к его мастерству.

Мы сидели в ресторанчике рядом с музеем. Я почти все время молчал, пока Конрад говорил о Римском форуме и Рынке Траяна. Внезапно он прервал рассказ:

– Тебе скучно со мной?

– Вовсе нет. Извини. Я отвлекся.

– Всё думаешь о Репине? – рявкнул он. – Честно говоря, вчера, увидев, что ты снова рисуешь, я решил, что мы уже пережили эту проблему.

– А? НЕТ! При чем здесь это? Я думаю, что мне никогда, даже отдаленно, не достичь уровня Караваджо. Тот человек был прав. Мне нужны годы практики, и даже тогда все, что я напишу, будет не больше, чем любительскими потугами зануды, который более-менее умеет рисовать.

– Никто не требует, чтобы ты писал, как Караваджо или кто-то еще. Тебе нужно найти твой собственный стиль.

– Мне? Стиль? Посмотри хорошенько, что я рисую. Собак, детей и женщин за чаепитием. Что дальше? Керамика и цветы? Лучше не отвечай, – сказал я сухо.

– Я не считаю тебя скучным. У тебя чистый взгляд на мир. Жизнь Караваджо нельзя назвать примером чистоты, и конец его жизни был очень печален. Я не понимаю, откуда вдруг у тебя появилась идея, что художник должен жить в постоянной встряске. У тебя мирная натура. Не представляю тебя мотающимся по тавернам – ладно, в наше время по барам – затевающим драки и напивающимся до потери сознания. Может, ты хочешь поэкспериментировать с наркотиками, чтобы достичь «глубины восприятия»? Просто делай, что любишь, и если это нравится кому-нибудь – хорошо, а если нет, то это их проблема, а не твоя, – раздраженно сказал он.

– Конрад, я рисую потому, что люблю это, и потому, что так я чувствую себя живым, а не оттого, что умею.

– Может, ты станешь мне говорить, что Фра Анджелико был скучным? Или Иоганн Себастьян Бах? Он всю жизнь прожил со своей женой, имел несколько детей и не ввязывался в неприятности. Почему в наше время всё обязательно должно быть мрачным и депрессивным, чтобы считаться настоящим искусством? Что это, цинизм? Люди либо ведут себя, как эгоистичные дети с золотой кредитной карточкой в бумажнике, либо впадают в абсолютную депрессию, считая, что на свете не осталось ничего хорошего, и позволяют пустоте управлять своей жизнью. Все ищут развлечений и хотят быстрого эффекта, неважно, позитивного или негативного – это давно не имеет значения. Не общество, а стадо леммингов! – взорвался он. Я, как обычно, молчал.

– Рисуй и ни о чем не думай. Просто рисуй. Это правда, что тебе нужно больше практиковаться, гораздо больше, но не по тем причинам, что ты думаешь. С техникой у тебя все в порядке. А отлыниваешь ты, потому что боишься увидеть что-то внутри себя, и не надо прикрываться Репиным, потому что мы оба знаем, что это ложь. Я не отрицаю, что какие-то подвижки есть, но ты даже не начал раздвигать свои границы. Переход от изображения собак к изображению женщин – определенно, прогресс, и это меньше, чем за шесть месяцев! Иногда ты бесишь своей… пассивностью.

– Ты банкир, а не художественный критик. Не помню, чтобы я просил тебя делать из меня художника! Это была не моя идея – я свою жизнь представлял иначе! – горячо воскликнул я.

– Конечно, нет. Ты скорее себе руки отрежешь, чем посмотришь в глаза своим страхам. Самопознание – неприятная вещь. Я знаю. Возможно, тебе стоит поработать пару месяцев в бухгалтерии, тогда ты поймешь, действительно ли такая работа тебе подходит.

«Черт! Нет!» – подумал я.

– Я даже не знаю, что мне делать с тем чистым холстом, дома, – сказал я, глядя ему в глаза.

– Попробуй хотя бы раз в жизни не быть рациональным. Просто чувствуй и дай своим эмоциям (а не их обдуманному отражению) перейти на холст. С твоим виденьем мира все в порядке.

– Какое у меня может быть виденье мира, если я живу в таком доме, как твой, и меня весь день пасут телохранители?! Даже если я найду модель, наверняка, это будет женщина, у которой денег в кошельке столько, сколько простой смертный не видел за всю свою жизнь.

– Тогда скажи, почему такому человеку, как дед Долленберга, который пережил войну, потерял на ней все и был вынужден снова начинать с нуля, нравились твои рисунки даже когда он перестал узнавать родных? Почему они нравятся и такому человеку, как Репин, который видел и причинил несчастий людям больше, чем ты можешь себе представить? Гунтрам, возможно, ты еще не осознал этого, но красота выходит за рамки канонов, устанавливаемых обществом или временем. Она вечна и не имеет возраста. Возможно, мы всего лишь сосуды для более высоких истин и принципов.

– Не знаю, – прошептал я, совершенно растерянный.

– Не надо оглядываться на то, что сделано до тебя. Начни смотреть по сторонам. Делай наброски людей. То, что должно прийти, придет само, когда наступит срок. Верни мне того Гунтрама, который рисовал ручей и ивы на Торчелло и детей, читающих книгу.

– Может быть, величайшая свобода приходит тогда, когда ты освобождаешься от всего и всех, – осторожно сказал я, тщательно подбирая слова.

– Это не то, что ты на самом деле думаешь.

– Точно. На самом деле я подумал «пусть все идет на х*», но ты не разрешаешь мне ругаться, – сладко сказал я.

– Ругань в разумных пределах приемлема, – сказал он таким тоном, словно объявил одиннадцатую заповедь. Я улыбнулся. – Пойдем. У меня выходной, и я хочу посмотреть Римский форум, Рынок Траяна и Палатин.

Всё за один раз?! А что мы будем делать завтра?!

А-а-а, кажется, понимаю…

========== "18" ==========

14 июля 2003 года

Последний месяц прошел совершенно непримечательно. Его можно описать двумя словами: чтение и рисование.

Не очень-то веселые каникулы для двадцатилетнего парня, но я пока не способен на большее, да и делать тут особо нечего. Правда. Конрад рано утром уезжает в свой офис (клянусь, этот человек страдает, когда слышит слово «каникулы»), по дороге забрасывая меня к мастеру Остерманну в студию, и мне приходится сидеть там, пытаясь реабилитироваться после большого скандала, который он мне устроил, когда я вернулся из Рима.

Я – лентяй (почему все так любят использовать это слово применительно ко мне?), и нет никаких оправданий тому, что я бездельничал после аукциона. Его не волнует. 2. Если нашелся один идиот, заплативший много денег за мои работы, найдется и второй (?) 3. Кто-нибудь должен поддерживать его в старости, поэтому отныне он – мой менеджер (????), и мы делим прибыль пополам (это не чересчур?). 4. Д'Аннунцио звонил ему и сказал, что я впустую растрачиваю свой талант. Ему следует быть со мной строже. 5. Искусство – это на десять процентов вдохновение, а на девяносто – труд, и он больше не будет тратить свое драгоценное время, пытаясь объяснить очевидные вещи строптивому (именно так!) сопляку вроде меня. 6. Сядь. Работай. Молчи.

Хайндрику эта лекция показалась очень забавной, и он просто светился от удовольствия. Ну погоди, я скажу здешним дамам, что они могут использовать тебя, как модель. Ой, извини, краска капнула на твои драгоценные итальянские туфли. Когда стряхиваешь кисть, иногда летят брызги… Так что, пожалуйста, не стой слишком близко ко мне.

– Дерьмо! Гунтрам! – слишком громко воскликнул он.

Да ладно, это всего лишь ботинок.

– Извини.

– Это что, девчонка фон Кляйста?! Погоди, вот герцог увидит. Ты ходишь по краю пропасти, парень, – сказал он, как следует рассмотрев наброски, над которыми я работал на прошлой неделе дома.

– Наконец-то вышло что-то путное, – ответил я, уже погрузившись в свой собственный мир. – У нее правильные черты лица, почти как у Мадонны – той, которая Дева, а не поп-звезда.

– Но ведет она себя как поп-звезда, а не как Дева. Ты хоть понимаешь, что сильно рискуешь?

– Я обещал не разговаривать с ней. На рисование запретов не было. У нее хорошее лицо. А что мне, по-твоему, делать? Рисовать тебя в форме моряка? Если Конраду не нравится, пусть притворится, что не заметил – как я поступаю в его случае. Сделаю ей светлые волосы. Подвинься вправо, ты загораживаешь свет.

Он послушался и отошел, встревожено глядя на меня. Парень, это не твоя забота. Мне нравится ее изящная фигура и тонкие руки, и она будет хорошо смотреться, сидя за столом и подперев подбородок одной рукой.

Сейчас я работаю над ее портретом. Не знаю, что потом с ним сделаю, но писать ее очень приятно. Но вряд ли я его где-нибудь повешу. Я начал еще два холста. Один – пейзаж окрестностей, который пойдет в мусор, потому что выглядит ужасно. Второй – натюрморт со стеклянной вазой и фруктами; я начал его, чтобы потренироваться писать прозрачные предметы. Тоже кандидат в мусорку. Я никогда не стану профессионалом, потому что не хочу писать то, что мне неинтересно и никак не трогает душу. Представьте: ко мне обратятся с заказом написать портрет, а я отвечу: «Извините, вас скучно рисовать».

Мне нужно вырваться на свободу и начать смотреть по сторонам, иначе придется рисовать горничных, и Фридрих убьет меня за приставанье к персоналу.

Не могу больше так. Взаперти. Время выйти наружу. Я не могу больше обходиться старыми набросками.

Пора подготовить поле битвы. Думаю, пейзаж подойдет. Возможно, мне стоит добавить туда деревенских девушек… несколько уток и телят.

20 июля

– Здравствуй, Maus. Хорошо провел день? – весело спросил Конрад, вернувшись с работы прошлым вечером. Он остановился на пороге моей студии. Хорошо, посмотрим, смогу ли я загнать добычу в силки.

Я нарочно торопливо прикрыл мольберт тряпкой, подошел к Конраду и, встав на цыпочки, поцеловал его. Он пылко ответил, прижав меня к себе, и на какую-то долю секунды моя решимость пошатнулась. Я высвободился из его объятий и игриво улыбнулся.

– Ты сегодня в хорошем настроении, котенок, – заметил он.

– Да. Пойдем ужинать?

– Через полчаса. Что делаешь?

– Да так, ничего особенного. Почти закончил одну вещь. Ты был прав тогда, в Риме. – Будем следовать армейскому принципу: облажался – переведи стрелки на другого. Хайндрик, спасибо за неоценимый урок. – Я должен рисовать так, как считаю нужным, и если людям не нравится, это их проблема. Не моя, – я сладко улыбнулся.

– Можно взглянуть?

– Оно еще не закончено.

Молодец, милый. Идешь прямо в расставленные сети.

– Гунтрам, я просто посмотрю. Критиковать не буду.

Любопытство сгубило кошку. И банкира.

– Ладно. Но не жди ничего особенного. Это просто пейзаж окрестностей. Я работал над ним всю неделю, – сказал я, открывая картину.

Знакомьтесь – мой Новый Стиль. Да здравствует китч! Две горы, одно озеро, сверкающее серебряной краской, три девушки, одетые как Хайди* (не переборщил ли я с аллюзией на три грации?), две утки из Аргентины (местные отказались позировать) и молодая рыжая тёлка, глядящая на зрителя… У нее такие задумчивые глаза!

Я замер, в экстазе глядя на картину. Конрад взглянул на нее, в глазах мелькнул ужас, но он быстро справился с шоком. Быстро, но не достаточно быстро, притворщик.

– Тебе нравится? Узнаешь озеро неподалеку? Оно выглядело таким мирным, что я не мог его не нарисовать. Это вещь отличается от всего, что я делал до этого, – гордо сказал я.

– Отличается. Без сомненья, – пробормотал он, не отрывая глаз от картины. Да уж, эти розовые и красные деревья на заднем плане могут загипнотизировать кого угодно. Конрад медленно вздохнул и уставился в глаза коровы.

– Ты был абсолютно прав. Мне надо освободиться от условностей и рисовать так, как я чувствую. В мире и так хватает уныния, зачем его умножать…

Теперь Конрад посмотрел в глаза мне, пытаясь уловить тень неискренности. Я с честью выдержал его взгляд (школа Горана), улыбаясь, как идиот.

– Обычно ты более осторожен со светом, – проговорил он.

– Тебе не нравится? – я сделал жалобные глаза. – Думаю, я наконец нашел себя.

Ой, кажется, я перегнул палку; надо срочно спасать ситуацию.

– Может, ты и прав, и это уже чересчур. Я рисовал по памяти, поэтому все выглядит очень ярким.

– Как стоваттная лампочка. Но, в принципе, общей идее соответствует.

– Нет, ты прав. Зарисовки, сделанные наспех, из машины, и не могут быть хорошими, – я вздохнул. – Но с этим сумасшедшим русским на хвосте никуда не вырвешься.

– Гунтрам, ты знаешь, что можешь ездить, куда хочешь.

– Да, но это только хлопоты для Хайндрика и остальных. Лучше не надо.