Текст книги "Заместитель (ЛП)"

Автор книги: Tionne Rogers

сообщить о нарушении

Текущая страница: 47 (всего у книги 65 страниц)

– Да, сир.

– Ты что-то хочешь у меня спросить? – сказал он, заметив, что я ерзаю.

– Могу я в субботу утром съездить в Собор Святого Петра? К двум я вернусь.

Как подросток, выпрашивающий разрешения сходить в… в церковь!

– Просьба неожиданная, но я разрешаю. Кто-нибудь из людей будет тебя сопровождать.

К счастью, он не стал заострять на этом внимание. Да, я хотел еще раз посмотреть на Пьету. Можете смеяться, если хотите.

– Могу я уйти, сэр? Я устал после полета, – с меня довольно этого ублюдка; готов пожертвовать десертом, лишь бы его не видеть.

– Ты не закончил ужинать, – заметил он. Ты, правда, хочешь знать, почему у меня высокий уровень кортизола? Я не могу лечь спать, пока не доем ужин. Великолепно! Я до боли стиснул вилку, но так было легче.

Он заставил меня сидеть с ним в маленькой гостиной, пока сам работал. Я сел на один из диванов, поближе к свету и стал рисовать, игнорируя его. Думаю, было больше часу ночи, когда он разбудил меня, осторожно погладив по щеке.

– Иди спать, Гунтрам. Увидимся утром за завтраком, – сказал он мягко и добродушно.

Я сгреб свои вещи и смылся из комнаты в безопасное убежище своей спальни. Дерьмо! Ублюдок дотронулся до меня!

В субботу в девять утра я получил новый пример его новой политики “ешь со мной или голодай». Я молчал весь завтрак, и он не заговаривал со мной. После завтрака меня оставили в покое, и я пошел смотреть его коллекцию.

Она оказалась впечатляющей. Не удивительно, что Д'Аннунцио так отчаянно хотел попасть сюда и посмотреть на нее. Тут множество невероятных полотен, всё, что я любил в детстве, и ублюдку и в голову не пришло сказать мне, что у него есть такие шедевры! Я злился оттого, что у меня всего несколько часов, чтобы смотреть на них! У него есть все или почти все художники Средневековья и Ренессанса, которых Вазари упоминал в своей книге (4). Около сорока полотен, и все они достойны висеть в Академии Флоренции. Откуда они у него? Не их ли он называл «маленькой коллекцией, собранной предками»?

В одном из коридоров я обнаружил три рисунка Бронзино. Два из них – эскизы к портрету и прекрасная Мадонна. Не знаю, как долго я на нее любовался.

– Вот вы где, сэр. Герцог ждет вас обедать, – дворецкий чуть ли не обругал меня и быстро повел в личную столовую Линторффа. Я едва успел поправить галстук и спрятать в карман карандаш и альбом.

Запыхавшись, я вошел в комнату. Линторфф уже сидел там и выглядел взбешенным.

– Ты опоздал на четырнадцать минут, де Лиль.

– Прошу прощения, сэр. Я потерял счет времени, любуясь вашей коллекцией, – проблеял я. Дерьмо! Я только что извинился перед ублюдком?!

– Садись, – приказал он мне таким же тоном, каким он командовал своими трейдерами. – Тебе понравилось? – спросил он мягко. Точно, у него раздвоение личности, иначе не объяснишь.

– Что, простите?

– Коллекция, де Лиль, – слегка раздраженно сказал он. О да, он не любит повторять.

– Она удивительно гармоничная, Ваша Светлость. Жаль, что я не видел ее раньше, – сказал я, не глядя на него.

– Д'Аннунцио хочет одолжить несколько полотен для музея в Ватикане – Фабриано, Липпи и некоторых других. Я всё еще сомневаюсь. Потеря будет невосполнимой, если они потеряются или будут украдены.

– Об этом лучше судить мастеру Остерманну. Фабриано заслуживает того, чтобы экспонироваться в музее, а не в частной коллекции, – прошептал я.

– Признаю, это был умный ход со стороны Д'Аннунцио – организовать тебе заказ портрета, чтобы воздействовать на мою мягкую сторону. Но это не сработает.

– У вас нет мягкой стороны, сэр. Хотя, возможно, вы и способны изобразить что-то, похожее на дружелюбие, – ответил я. Если настало время для завуалированных оскорблений, я тоже могу включиться в игру. Секунду он выглядел ошарашенным. Кажется, он не ожидал, что я буду держать удар.

– Ты до этого когда-нибудь делал что-то подобное, де Лиль? Думаешь, сможешь? – насмешливо спросил он.

– Всё бывает в первый раз. Я справлюсь, сэр. То, что вы предложили заплатить за портрет, сняло с моей души огромную тяжесть – до этого я сомневался в своей технике. Но Его Светлость хороший знаток искусства, как он сам говорил несколько раз, и он знает, куда вкладывать деньги, – мягко сказал я, перекидывая мяч на другую сторону поля.

– Я рад, что ты уверен в своих способностях. Все-таки до этого единственным твоим заказом была детская книга от не очень разборчивого заказчика, – он без проблем вернул мне мяч.

– Не совсем так. Мадам ван дер Лу попросила меня нарисовать ее портрет. Но я еще не решил, – это должно подействовать. Она – жена очень важного банкира из Голландии. Ее муж купил одну из моих картин на прошлом аукционе, и она ей очень понравилась. Она несколько раз звонила Остерманну, но я не был уверен, что хочу за это браться. – Она видела мои работы в Лондоне, в доме Репина. Особенно ей понравилась одна из старых картин, с читающими детьми. Думаю, она хотела ее купить, но Репин не продал.

Вот теперь он выглядел раздраженным. Взбешенным. Это была одна из его любимых картин, и Репин «украл её» у него, как сам он «украл» меня у Репина в Венеции. Эти двое как дети, соревнующиеся, кто отхватит кусок побольше. Уверен, все это дерьмо не из-за меня, они просто хотят поставить друг друга на место.

Линторффу потребовалась целая минута, чтобы придумать ответ. А, возможно, он уже планировал, как всё сделать по-своему.

– Да, это, безусловно, хорошая новость. Портретист на одну ступень выше иллюстратора комиксов, – наконец ответил он.

– Комиксы оказали большое влияние на гиперреализм. Хотел бы я достичь уровня Чака Клоуза (5), Ричарда Эстеса (6) или Жана-Оливье Юклё (7).

– Остерманн причисляет тебя к гиперреалистам? Странно. Я бы поместил тебя где-нибудь рядом с прерафаэлитами, но с другой тематикой, более современной и соответствующей нашему времени. Ты никогда не будешь гиперреалистом, потому что хотя ты и обладаешь фотографическим качеством, в твоих работах присутствует легкое искажение перспективы, своеобразное использование света, пространства, особенная композиция, что придает им оригинальность, но я могу ошибаться, и твои работы не имеют особой ценности. Я уже не так очарован ими, как раньше.

Не самый сильный его удар, но все равно меня задели эти слова. Я не ответил, потому что ублюдка бесит, когда его игнорируют. Мне следовало бы взять несколько уроков у его матери. Оказывается, этот гад знает об искусстве больше, чем обычно показывает. Остерманн и его друзья отнесли меня в эту категорию после яростных продолжительных споров.

Мы закончили обедать, и он оставил меня в покое. Я отправился в галерею на втором этаже посмотреть рисунки Бронзино и сделать несколько набросков. Как жаль, что я никогда не увижу их снова, потому что Линторфф никогда не приезжает сюда.

– Здравствуй, Гунтрам, – поприветствовал меня кардинал Д'Аннунцио. Он был одет, как обычный священник. Я преклонил колено и поцеловал его кольцо.

– Ваше Высокопреосвященство.

Он потрепал меня по голове и пожал руку.

– Дай-ка мне посмотреть, что ты делал. – Он принялся перелистывать страницы. – Неплохо, совсем неплохо, но мрачнее и глубже, чем прежде.

– Я становлюсь старше, Ваше Высокопреосвященство.

– Как все мы, – хихикнул он. – У меня внизу есть для тебя несговорчивый покупатель. Я бегаю за ним с идеей написать его портрет уже больше семи лет. Он отказывается. На тебя он согласился только потому, что увидел твои картины и уверился, что в них есть что-то возвышенное, особенно в том, как ты изображаешь детей. Он считает идею с портретом пустой тратой времени и денег. Не хочет позировать. Хорошо, если он хотя бы даст тебе фотографии. Он сейчас с герцогом. Бог вдохновил Линторффа, и он начал рассказывать кардиналу о том, сколько денег ты собрал для благотворительности, и о твоей работе в Аргентине. Думаю, герцог уже немного успокоил его. Давай, бери свои принадлежности, и поглядим, что из этого выйдет.

– У меня с собой все, что нужно. Я только познакомлюсь с ним, возможно, сделаю несколько эскизов и выясню у него, что он хочет. Рашкуль. Им я работаю быстрее, но, наверное, стоит сходить за большим альбомом, чтобы выглядеть более профессионально, – пробормотал я.

– Принеси папку, которую я просил сделать Остерманна, – скомандовал Д'Аннунцио.

Да, папка-брошюра. Почему он хочет посмотреть на мои старые акварели, рисунки и незаконченные работы масляными красками, вне моего разумения. Хотя они все вполне подходят для того, чтобы показывать их священнику. Ничего скандального… Ну да, у меня очень пуританский стиль. Я пошел за папкой и остальными вещами.

Все трое уже сидели в «комнате для рисования», на самом деле очень хорошо освещенной. Кардинал Риги, мужчина лет около семидесяти, выглядел недовольным. Позже я выяснил, что он всю жизнь работал миссионером, сотрудничая с «Движением священников стран третьего мира», и в Риме ему не нравилось.

– Подойди сюда, Гунтрам. Дай мне папку, и мы отпустим тебя работать. Риги, это художник, о котором я тебе говорил, – Д'Аннунцио забрал у меня папку и, в точности как он проделал это с Алексеем в прошлый раз, сунул ее подержать Линторффу. Увидев на лице герцога едва скрываемое раздражение, я едва держал смешок.

Мы с Риги остались одни. Пора изобразить профессионала.

– Нет ли у Его Высокопреосвященства каких-либо пожеланий по поводу портрета?

– Я не знаю. Вы здесь художник.

– Понимаю. Есть ли что-нибудь, что вы хотите увидеть на портрете – чётки, молитвенник?

– Делайте как можно проще.

– Ясно. Где Его Высокопреосвященство жили перед приездом в Рим?

– Я служил в Гондурасе, Сальвадоре и Гватемале, в основном в горячих точках.

– Я тоже раньше работал в нищих кварталах, но теперь вынужден сидеть за мольбертом, собирая для них деньги. Герцог никогда не разрешит мне вернуться туда. Я чувствую себя бесполезным.

– Вы действительно работали в трущобах? – с большим сомнением спросил он.

– Да. С пятнадцати до девятнадцати лет, потом всё закончилось. Я помогал учить детей, и, можно сказать, что они-то и были моими первыми покупателями, и до сих пор лучшими. Я рисовал им карточки для чтения и иллюстрации к сказкам, – объяснил я кардиналу. Он заметно расслабился. – Здоровье не позволяет мне больше этим заниматься, но мне этого не хватает.

– Знаю, это тяжело. Я не поверил Д'Аннунцио, когда он рассказал мне о вас, но меня удивило, что вы нарисовали этого священника и детей, так точно передав нищету и в то же самое время, счастье некоторых детей. Жаль, что они слишком быстро вырастут.

– Я рисовал их по памяти. Это реальные дети. Хотел послать картину отцу Патрисио, но он сказал, что этим я потакаю его тщеславию. Так что я ее продал в частные руки в конце 2005 года, и он получил деньги от продажи. Он с удовольствием использовал их на перестройку и расширение школы.

Риги постепенно успокоился, если уместно так говорить, и начал рассказывать о себе. Ему посчастливилось быть знакомым с самим Епископом Ромеро (8) и многими другими. Я принялся зарисовывать его туловище, особое внимание уделяя рукам.

– Я разве не должен позировать? – спросил он.

– Оставаться неподвижным? Нет. Не беспокойтесь, я привык работать с детьми и животными. Я смотрю, запоминаю изображение, а потом проверяю, все ли точно. – Он удивленно взглянул на меня. – Ох, простите, неудачно сказал. Я не хотел проявить неуважение, Ваше Высокопреосвященство.

Риги засмеялся:

– Люди в моем возрасте порой впадают в детство, но я надеялся, что со мной это произойдет только через несколько лет. Хотите посмотреть снимки?

– Да, было бы хорошо, если бы вы дали мне фотографии для дальнейшей работы.

– Здесь официальная фотография, а это мой личный фотоальбом. Д'Аннунцио заставил меня взять его и показать вам.

– Спасибо, – поблагодарил я, принимая у него альбом; там были снимки с его миссионерских времен, изображения других священников. – Я не буду забирать его, но хотел бы, чтобы вы рассказали мне о некоторых из них. Возможно, что-то можно будет использовать на портрете.

– Разве вам не полагается следовать канонам?

– Да, и я потом займусь монотонной частью работы, но сейчас мне интересны другие стороны вашей жизни. В итоге все это сыграет свою роль, – сказал я, занявшись разглядыванием альбома.

– Гунтрам, дорогой, ты невозможен, – воскликнула Элизабетта, напугав меня. Увлекшись альбомом, я не заметил, как она пришла. – Уже больше пяти, ты предложил что-нибудь Его Высокопреосвященству? Пришлось самой спасать его от тебя. Ты тоже должен идти, нам сейчас подадут чай в гостиную.

– Прошу прощения. Я не сознавал, сколько прошло времени. Нельзя мне остаться здесь? Хотелось бы досмотреть и вернуть фотографии.

– Милый, ты знаешь, что Конрад расстроится. Он послал меня за тобой. Пойдем, выпьешь чаю, съешь что-нибудь и тогда можешь снова сбежать работать. Это займет не больше получаса.

– Честно говоря, мне не хочется идти.

– Гунтрам, мне известно, что мой племянник сделал на этот раз. Господь свидетель, сколько мне пришлось вытерпеть от моего последнего мужа. Все Линторффы одинаковы: они становятся полными идиотами, когда дело касается их желаний. Конрад – самый яркий представитель своей семьи. Попытайся простить его, хотя бы ради детей, – мягко уговаривала она меня.

– Я не могу. Это гораздо серьезней, – тихо ответил я. Она поцеловала меня в лоб.

– Как знаешь, дорогой. Ты – самое лучшее, что случалось с моим ненормальным племянником. Если тебе нужно все обдумать, ты всегда можешь приехать ко мне в Цолликон,(9) – она ласково улыбнулась.

– Спасибо, Элизабетта. Вы очень добры.

– А сейчас потарапливайся, – она снова вернулась к командирскому тону. Оно и понятно – ей приходилось иметь дело с ее сыновьями и вдобавок ещё и с Линторффом. – Помой руки. Они все в угле. Думала, больше никогда этого не скажу, – рассмеялась она, и я – за ней.

В гостиной я пошел прямо к Каролине и Гандини и пил чай с ними. Линторфф, Риги и Д'Аннунцио спорили о чем-то, и я не обращал на них внимания. Закончив с чаем, я извинился перед дамами и ушел рисовать.

Через некоторое время в комнату заглянул дворецкий и сказал мне идти в столовую. В столовой я сел за дальний угол стола, рядом с Д'Аннунцио, и он целый вечер расспрашивал меня о портрете. В итоге я согласился показать ему то, что успел сделать. Он также заинтересовался некоторыми работами, которые увидел в папке.

– Удалось вам уговорить герцога одолжить вам картины для выставки?

– Невозможный человек! Он не хочет, что бы я ни говорил. Я пытаюсь уломать его последние два года, даже предложил заплатить за страхование, но он так и не согласился. Он дорожит своей частной жизнью и считает, что, выставляя картины, привлечет к себе внимание. Он не застенчив, но терпеть не может любую публичность, – пожаловался мне Д'Аннунцио.

– Действительно, жаль. Я обнаружил наверху поразительные вещи. Люди должны получить возможность увидеть их.

– Он не позволяет их сфотографировать, даже при условии, что мы напишем, что это из «частной коллекции». Возможно, ты сможешь его уговорить.

– Я? Я всего лишь воспитатель его детей. Ничего больше. Он и слушать меня не будет. Попытайте счастья с Остерманном. Он успешно проворачивает разные дела.

– Я предложил купить две твои работы, но он отказался брать деньги. Он хочет заплатить за них и преподнести их в дар Церкви, если я считаю их ценными. Я, разумеется, отказался.

– Его семья безгранично уважает Церковь. Он никогда не возьмет у вас платы и мне не позволит. Выберите то, что вам понравилось, Ваше Высокопреосвященство. Это честь для меня, и я смогу говорить, что почти продал картины Ватикану, – слабо улыбаясь, сказал я.

– Это очень щедро с твоей стороны.

– Остерманн, конечно, будет ворчать, так что вам придется прислать ему одну из своих книг, – я улыбнулся шире, приходя в себя от услышанного: оказывается, Линторфф всерьез считает, что может делать с моими работами всё, что пожелает.

– Я отправлю ему книгу, если он первым не явится ко мне, чтобы удушить за то, что я принял твое предложение, – хихикнул Д'Аннунцио.

– Он хороший менеджер. Если бы не он, я сидел бы на площади, рисуя портреты по 20 евро штука. Даже нет – я бы работал официантом и рисовал на салфетках. Он недавно организовал мне контракт на иллюстрацию сказок.

– Да, я слышал рассуждения Его Светлости об этом. Вряд ли это настолько плохо. У меня сложилось впечатление, что он хотел, чтобы я уговорил тебя не браться за иллюстрирование, а в обмен на это он одолжит мне две картины из своей коллекции.

– Он боится, что работа над книгой вступит в противоречие с моими обязанностями по воспитанию его детей.

– Он обеспокоен, что это может отразиться на твоем здоровье. Он сказал, что два месяца назад ты попал в больницу в Монтрё. Он собирается отправить тебя и детей в деревенский дом на месяц.

– Боюсь, что так. Меня вышлют в другую страну. Я буду работать там.

Держать улыбку на лице становилось труднее. Я огляделся, и мой взгляд наткнулся на взгляд Линторффа, изучающего меня со своего места во главе стола. Я сразу же уткнулся в тарелку, избегая любого зрительного контакта с ним, и молчал остаток вечера.

После ужина мы все перешли в гостиную, и мне было позволено закончить начатое – главным образом, потому что Д'Аннунцио жаждал посмотреть, как я работаю. До сих пор не понимаю, что люди находят интересного в парне с листом бумаги, рашкулем, мелками и ластиком. В одиннадцать вечера все разошлись.

Я отправился в свою спальню, надел пижаму и, сидя на кровати, продолжал рисовать.

Должно быть, меня сморило, потому что на следующее утро я проснулся в постели, укрытый одеялом, альбом и карандаши переместились с кровати на стол. Я не помню, чтобы перекладывал их туда, да еще и аккуратно. Обычно я бросаю их беспорядочной кучкой. Я-то думал, мне это приснилось. Он не имел права это делать. В какой-то момент ночью он пришел ко мне в комнату, я уже спал над своим альбомом, он забрал у меня рисовальные принадлежности, заставил лечь в постель и укрыл одеялом. «Гунтрам, тебе не может всё это нравиться», – прошептал он, ласково погладив меня по щеке. Я повернулся набок, сбрасывая его руку.

В воскресенье утром одна из горничных разбудила меня, сказав, что мне нужно спешить, так как герцог уезжает в Рим через сорок минут. Пришлось срочно бежать в душ, быстро одеваться и собирать вещи. Я надеялся, что он едет в Рим, чтобы заняться какими-то своими делами, и оставит меня в Соборе с одним из телохранителей.

Я ошибался.

Передо мной поставили выбор: либо ехать с Линторффом в Собор Святого Петра, либо оставаться в Сан Капистрано, пока один из телохранителей не отвезет меня в аэропорт.

– Я тоже собираюсь на мессу в половине одиннадцатого. Не имеет смысла распылять ресурсы – брать две машины.

Хотелось закричать, что я не планировал идти на мессу, но это было бесполезно. В последний раз, когда мы были здесь, он тоже ходил на ту же самую службу… на латыни. Проклятье! Если отказаться идти, то он весь час будет читать мне нотацию, а потом она повторится в Цюрихе – уже из уст его духовного наставника, отца Бруно, когда тот придет к нам служить литургию (10) в следующее воскресенье. Нет, спасибо. Мне дорого мое душевное равновесие.

У меня не было выбора, кроме как занять пассажирское место в «скромном» черном БМВ, без телохранителей. Это странно. Мы молчали всю дорогу. Он оставил машину на Пьяцца делла Ровере, и мы в молчании пошли к базилике. Мы без затруднений миновали контроль безопасности и отстояли маленькую очередь перед входом, где, как всегда, охранники заворачивали мужчин, одетых в футболки (сейчас середина июля!) и женщин с непокрытыми волосами.

Мессу служили у Кафедры Святого Петра на латыни. Линторфф сможет следить за ходом службы гораздо лучше, чем я, потому что он получил религиозное образование до Второго Ватиканского собора (11). Я попытался сесть подальше, но заработал его ледяной взгляд и остался рядом с ним.

Самое плохое случилось во время Знака Мира(12). Это было короткое рукопожатие, но моя рука горела до конца службы. Мы оба причастились.

– Можно, я пойду, посмотрю на Пьету? Это займет всего несколько минут, Ваша Светлость, – спросил я его после того, как служба закончилась. Он кивнул в знак согласия.

– Я буду снаружи, на площади. Встретимся там. Мне надо сделать несколько телефонных звонков, – бесстрастно сказал Линторфф и оставил меня посередине центрального коридора, а сам направился к выходу. Его огромная высокая фигура заставляла расступаться группы туристов. Думаю, он мог бы добиться, чтобы швейцарская гвардия у входа отсалютовала ему.

Я восхищенно замер перед скульптурой, запоминая каждую деталь. У меня не было времени сделать набросок, ну хорошо, несколько набросков, но, по крайней мере, я смог на нее посмотреть. Через полчаса я почувствовал, что пора идти.

Я полуослеп, взглянув против солнца. Пришлось достать солнечные очки. Я огляделся вокруг, ища Линторффа, и увидел его в тени одного из порталов, полностью погруженного в разговор. На секунду я удивился, почему он не сторожит вход, как питбуль. Потом подумал: «Он отвлекся. Сейчас или никогда. Возможно, если ты уйдешь, он всего лишь подумает что-нибудь вроде: «Бог дал, Бог взял». Паспорт у тебя с собой. Можешь добраться до аэропорта и сесть на любой самолет».

«И ты никогда больше не увидишь Клауса и Карла».

Я медленно подошел к нему. Прежде чем я успел что-нибудь сказать, он поднял голову и спросил:

– Есть хочешь?

– Нет, спасибо. Если вы хотите ехать в аэропорт…

– Хорошо. Мы идем в Замок Святого Ангела (13). Алексей сказал мне, что ты не был внутри, – перебил он меня, убирая телефон. Я неверяще уставился на него. Неужели он думает, что я хочу поиграть в туриста в его компании? Когда я открыл рот, чтобы сообщить ему, что он может делать с замком, он уже быстро пошел к выходу с площади по направлению к Виа делла Кончилиационе.

Мы минут десять шли, я едва поспевал за ним. Теперь я понимаю, как тяжело Хайндрику постоянно бегать за боссом, и не только ему, но и многим другим, имен которых я не знаю. Гад!

К тому моменту, как мы подошли ко входу Замка, я совершенно выбился из сил и тяжело дышал.

– Ты утром принял лекарства?

– Это результат пробежки под июльским солнцем, – мрачно ответил я.

Никакой реакции.

– Мне нужно сопровождать тебя, или ты предпочитаешь сходить один?

– Как герцог пожелает, – холодно сказал я. Понял намек, гад?

– Встретимся внутри через десять минут. Мне надо кое-что уладить. Начинай сам. Снаружи слишком жарко для тебя.

Я не ответил ему – все усилия ушли на то, чтобы сдержаться. Опять без толку. Как в Венеции. Уже дважды. Я забыл про его «избирательный слух». Он не слышит то, что ему не нравится, а слышит только то, что приятно или устраивает его.

Его не было почти сорок минут, и я смог походить по музею в подходящем мне темпе. Кем бы ни был тот, кто устроил Линторффу тяжелое утро, спасибо ему огромное. Линторфф нагнал меня на верхушке замка, на смотровой площадке, откуда было видно реку и часть города.

– Италия всегда прекрасна, независимо от личных обстоятельств. Еще задолго до того, как я встретил тебя, я приезжал в Венецию или в Рим, чтобы подумать, – сказал он очень мягко, его взгляд скользил по крышам домов на той стороне Тибра. Я ничего не ответил. – Пойдем обедать.

– Нам надо вернуться за машиной?

– Ее уже забрали. Мы идем в одно место рядом с Палаццо Альтемпс. Риккардо заберет нас оттуда в половине третьего, – объяснил он холодным тоном, снова возвращаясь к общению в стиле «хозяин – слуга». Мне пришлось бежать, чтобы догнать его на лестнице. Правда, на этот раз он шел немного медленней.

Небольшой ресторан отличался от тех пафосных мест, какие обычно предпочитал Линторфф. Стоял он на маленькой улочке, почти аллее. Есть совершенно не хотелось, и перспектива сидеть в его компании в нейтральной обстановке меня совершенно не привлекала. Скорее всего, он заведет разговор, которого я совсем не хочу. Когда официант принес тарелки, я уставился в свою, боясь поднять взгляд и обнаружить, что он изучающе смотрит на меня.

– Ты действительно имел это в виду? Во время мессы, – неожиданно спросил он.

– Я не понимаю, – коротко ответил я, гипнотизируя взглядом солонку.

– Ты пожал мне руку во время Знака мира.

– Так принято. Это ничего не значит.

– Нет, значит. Ты находился в Храме. Ты мог бы пожать руку другому человеку, проигнорировать меня или отвергнуть мою руку.

– Это была случайность. – Он смотрел на меня. – Рукопожатие не означало, что мы снова стали друзьями. У меня к вам нет никаких чувств.

– Я не верю.

– Верить или не верить – дело ваше. Я не испытываю к вам ненависти за то, что вы сделали с моим отцом, хотя и должен. Было бы слишком просто вычеркнуть те четыре года, которые я провел с вами, и упиваться ненавистью, но это глупо. Горан был прав. Ненависть к вам только разрушит мою душу и отравит жизнь детей. Я мог бы отомстить, рассказав вашим врагам всё, что знаю, но я не хочу, чтобы они остались без отца и пережили все то, что пережил в детстве я.

– Гунтрам, я клянусь головами своих сыновей, что не имел отношения к смерти твоего отца и гибели твоей семьи. Когда он пришел, чтобы предложить мне твою жизнь, я сначала хотел отказаться. Ему следовало бы исчезнуть, как исчез Роже, но он явился умолять меня принять тебя как доказательство его покаяния перед Орденом. Это был единственный способ добиться того, чтобы остальные оставили тебя в покое. Я никогда не подозревал, что он был настолько болен. Я потому принял его предложение и поклялся защищать тебя, что не хотел, чтобы на моей совести была смерть семилетнего ребенка. Я не понуждал его к самоубийству. Я думал, что это обман! Моей целью были другие люди – те ассоциаты, которые спланировали все это, а не простые служащие. Они пытались убить меня и моих союзников, таких как Фердинанд, Альберт. Неужели ты думаешь, что сместить Грифона – это всего лишь принять его отставку? Это полномасштабная война, и она могла очень плохо закончиться для обычных людей.

–Я вам не верю. Я видел, как вы ведете себя, когда рассержены. Ваш гнев холоден и расчетлив. Вы ничего не оставляете на волю случая.

– Ты представляешь, каково это – обнаружить, что человек, которого ты любил больше всех в этой жизни, желает и добивается твоей смерти?

– А вы представляете, каково это – когда тебе сообщают, что ты остался один на всём свете?

– Ты больше не один. Я здесь и я люблю тебя так же, как в тот день, когда первый раз увидел тебя. У нас с тобой семья. Мы создали ее, преодолев множество препятствий. Пожалуйста, Гунтрам, прости меня, и начнем сначала, – сказал он, накрывая мою руку своей.

Глубоко задумавшись, я не отнял ее.

– Возможно, мы могли бы поехать в Париж, где ты увидел меня первый раз, – очень медленно начал говорить я; в его глазах вспыхнула надежда, и он крепче сжал мою руку. – Мы могли бы пойти на Пер-Лашез и пообжиматься на могиле моего отца. Сейчас как раз подходящее время года для романтических прогулок. А вот в семейном склепе в Пуатье сделать это будет проблематичней – за ним давно уже никто не ухаживает, – закончил я, глядя на него со всей ненавистью и презрением, накопившимся в моей душе.

Он отдернул руку, словно обжегся.

– Что я могу сделать, чтобы загладить обиду?

– Оставьте меня в покое. Забудьте о моем существовании. А я забуду о вашем, – сказал я сквозь зубы.

– На самом деле ты не хочешь этого. Тебе нужно, чтобы я присутствовал в твоей жизни.

– Нет. Вы были мне нужны, когда я любил вас. Сейчас вы для меня ничего не значите. Если вы на самом деле раскаиваетесь в том, что сделали, позвольте мне жить так, как хочется. Не вмешивайтесь больше в мои дела, как вы это делали последние два дня. Я не хочу, чтобы вы были рядом. Мне не нужна ваша поддержка и защита. Все, что было между нами, умерло и похоронено.

– Тебе известно, что это невозможно, – решительно сказал он. – Ты не покинешь моего дома.

– Я буду заниматься с вашими детьми, и это всё. Найдите себе кого-нибудь, кто будет согревать вам постель. С меня довольно. У вас не будет с этим проблем.

– Хорошо, если ты хочешь поиграть в слугу, я стану обращаться с тобой соответственно, – обиженно выплюнул он, словно ребенок, лишившийся конфеты.

– Бòльшего мне от Вашей Светлости и не нужно.

Примечания переводчика

(0) Dachs (нем.) – барсук.

(1) ”Убежище! Убежище!”

Средневековая концепция, «право убежища» (Sanctuary) – защита Церковью преступников (или тех, кто обвиняется в совершении преступления) от преследования со стороны светской власти. Этот принцип был принят в раннехристианской церкви, и к средневековью сложились нормы права, описывающие, при каких условиях человек может претендовать на такую защиту. Технически это выглядело так: если преследуемый человек успевал добраться до храма, то попадал в безопасную зону, и с этого момента Церковь брала его под защиту.

(2) В некоторых кантонах Швейцарии дети начинают учиться с четырех лет.

(3) Эндогамия – заключение брака в пределах определённой социальной группы.

(4) «Жизнеописания прославленных живописцев, скульпторов и архитекторов» – собрание 178 биографий художников Италии эпохи Возрождения (с описанием некоторых их произведений), подготовленное художником Джорджо Вазари с группой помощников. Напечатано в 1550 году.

(5) Чак Клоуз Chuck Close (род. 1940 г.) – современный американский художник, один из крупнейших представителей фотореализма.

(6) Ричард Эстес Richard Estes (род.1932 г.) – американский художник, работающий в стиле фотореализма.

(7) Жан-Оливье Юклё Jean Olivier Hucleux (1923– 2012) – французский живописец, представитель реализма и фотореализма. Известен своими портретами знаменитых людей.

(8) Епископ Ромеро, Оскар Арнульфо Ромеро-и-Гальдамес (1917-1980) – четвёртый архиепископ Сан-Сальвадорский, застреленный правыми боевиками во время проведения службы в соборе. Убийство было совершено через день после проповеди, в которой он призвал сальвадорских солдат как богобоязненных христиан прекратить насилие и нарушения прав человека. Причислен Католической Церковью к Слугам Божьим.

(9) Цолликон – город в Швейцарии, в кантоне Цюрих.

(10) Литургия (месса у католиков, обедня у православных) – основное христианское богослужение.

(11) Второй Ватиканский собор – XXI Вселенский Собор Католической церкви (1962-1965 г.г.), где была проведена литургическая реформа, после которой мессу разрешили служить на национальных языках (до этого только на латыни).

(12) «Знак мира» – часть католической литургической службы перед причащением, когда верующие приветствуют друга поцелуем или рукопожатием.