Текст книги "Заместитель (ЛП)"

Автор книги: Tionne Rogers

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 65 страниц)

Если Мари Амели устроила такое в восемнадцать лет, то когда ей будет двадцать, она может взяться уже за меня. Наказывая ее, я защищаю себя и нас всех. Все остальные разделяют мою позицию, и хорошо бы тебе тоже попытаться меня понять и больше доверять моим решениям, – обиженно добавил он.

Я пришелся по душе Горану? Вот это новость. Так или иначе, у Конрада нет права разрушать жизнь Мари Амели.

– Ты сам это сказал: ей всего восемнадцать! Почти ребенок. Ты действительно думаешь, что в таком возрасте она способна беспрекословно исполнять твои команды? Ты ее не любишь и использовал случившееся, чтобы выставить ее чудовищем и избавиться, по возможности с согласия ее семьи.

– Можешь защищать ее, сколько хочешь. Я принял решение и больше менять его не буду, – он пожал плечами, демонстрируя, что не намерен дальше со мной разговаривать. Ну, знаешь, Конрад, ты переходишь границы!

– В этом происшествии пострадавшая сторона – это я. И я простил предполагаемую виновницу. Ты же раздул из мухи слона и даже усмотрел во всем этом заговор против себя. Тебе, Конрад, действительно нужна помощь специалиста.

– Я отказываюсь продолжать этот спор, потому что ты нездоров. Ты не знаешь ни ее, ни ее обстоятельств так, как их знаю я. Это не моя вина, что ты вырос совершенно неприспособленным для реального мира. Спокойной ночи, – царственно сказал он и ушел, не дав мне возможности возразить.

Через десять минут Фридрих буквально пинками погнал меня в постель «по прямому распоряжению герцога». Конрад ночевал в одной из гостевых спален.

========== "33" ==========

26 мая

В последнее время жизнь моя довольно скучна. Не сказать, что я сейчас на многое способен, но это вынужденное бездействие угнетает, сводит с ума. Даже проклятые уроки немецкого запрещены. Гунтрам, будь умницей, отдыхай и побольше спи (я взрослый, а не ребенок, нуждающийся в двенадцатичасовом сне). Гунтрам, ешь зелень, поменьше двигайся, не читай ничего сложнее романов, изредка можешь порисовать или поиграть с собакой, но не вздумай ее поднимать – еще бы, в ней целых семь килограмм! Почему вы тогда не завели для меня чихуахуа?

На следующее утро после нашей ссоры… спора? обмена мнениями? (не знаю, как назвать то, что случилось между нами тем вечером) Конрад решил уехать, взяв с собой Михаэля и Горана. Он звонил мне каждый вечер, чтобы проверить, как я. Первое время я разговаривал с ним отстраненно и холодно, но через несколько дней оттаял. Я до сих пор чувствую себя сбитым с толку и расстроенным, но уже не сержусь на него.

Как-то раз ко мне приходила Гертруда, но Алексей не пустил ее ко мне. Я смутно слышал их спор на немецком из комнаты рядом с кухней, где, как обычно, собирались встретиться Алексей и Жан-Жак. Из жалости эти двое иногда зовут меня в свою компанию. Когда крики Гертруды достигли наших ушей, Жан-Жак продолжал болтать, словно ничего особенного не происходило. Да и мне, честно говоря, не хотелось ее видеть.

Когда русский вернулся, я шепотом, чтобы не прерывать страстную оду французского шеф-повара (он убьет меня, если я назову его просто поваром*), воспеваемую белым трюфелям из Пьемонта, спросил Алексея:

– У тебя не будет проблем из-за того, что ты ее не пустил?

– Я не хочу получить нагоняй от Горана. Всем членам семьи фон Кляйст, за исключением Фердинанда, запрещено к тебе приближаться. Если она хочет поговорить с тобой, пусть приходит с мужем.

…Мне очень скучно. Плохо то, что даже если я все-таки что-то делаю, то очень быстро устаю. Несколько раз я пытался что-нибудь выведать у Алексея о Мари Амели, но услышал только: «Ведьма убралась в Гюстров. Если нам повезет, ее там съедят медведи».

Меня дважды навещала Моника и передавала пожелания от друзей Конрада. Князь цу Лёвенштайн даже написал мне короткое письмо своим элегантным почерком. Моника принесла его одним дождливым днем. Я предложил ей остаться на чай, и она согласилась.

– Ты очень нравишься князю, – сообщила мне Моника. – Он целый час обсуждал твое здоровье с Фердинандом.

– Ему известно, что произошло?

– Не знаю, рассказал ли ему Фердинанд. Не думай больше об этой девушке. Учитывая Лозанну, она получила по заслугам.

– Что такое произошло в Лозанне? Все об этом только и говорят… – спросил я, расстроенный тем, что меня держат в неведении.

– Я не должна обсуждать это с тобой.

– Пожалуйста, Моника, расскажи! Я тогда хотя бы пойму, почему герцог так сильно против нее настроен, – я сделал умоляющие глаза. Не одна она умеет хлопать ресницами.

Моника тяжело вздохнула.

– Это некрасивая история. Мне известно о ней от Михаэля, который был там, когда все случилось. Один из Лёвенштайнов, юрист, собрался жениться. Он много лет работал с нами, возглавлял офис во Франкфурте. Карл Йозеф был на два или три года моложе герцога; кажется, они даже вместе учились. Его избранницей стала молодая экономистка из цюрихского отделения банка, он по уши влюбился в нее. Праздновать свадьбу они решили в замке недалеко от Лозанны, где она родилась. Это настоящее чудо, что в сорок лет Карл Йозеф наконец решил жениться – ему всю жизнь не везло с женщинами, – Моника сделала паузу, было заметно, что ей неприятно говорить о том, что было дальше.

– Мы толком не знаем, что там случилось, но за несколько дней до их свадьбы Мари Амели, которой на тот момент было семнадцать, заманила его в постель, а видео затем отослала невесте. Та отменила свадьбу и уволилась из банка, а потом уехала во Францию и прекратила все контакты с Карлом Йозефом. Она чуть не пришибла герцога дверью, когда он пришел поговорить с ней, пытаясь их помирить. Два месяца спустя Карл Йозеф погиб в ужасной автомобильной аварии. С тех пор, как невеста с ним порвала, он пил каждый день, – голос Моники дрожал от едва сдерживаемых чувств.

– Вы его знали?

– Да. Не то чтобы друзья, но он был очень близок с Фердинандом и герцогом.

– Почему она это сделала? Какой ей интерес в сорокалетнем мужчине?

– Не знаю. Возможно, и это только мое предположение, ей хотелось позлить герцога, потому что это он познакомил ту девушку с Карлом Йозефом и считал, что она ему идеально подходит.

– Отчего они так друг друга не любят?

– С тех пор герцог ее на дух не выносит, это правда, но раньше он хорошо к ней относился и даже баловал. Она всегда была своенравным ребенком – наследие Линторффов, как любил говорить герцог. Когда она подросла, ее отцу приходилось с ней нелегко. По каким-то причинам, которых мы не понимаем, ей нравится создавать им проблемы.

– То, что она устроила на свадьбе, конечно, очень плохо, но герцог сейчас обвиняет ее в попытке причинить мне вред.

– Значит, у него есть основания, – непривычно резко сказала Моника. – Мы все рады, что она уехала. Я надеюсь, что в клинике у Мари Амели будет время обдумать свое поведение. Может быть, пожив, как обычные люди, поработав за кусок хлеба, она изменится в лучшую сторону.

– Я думал, герцог разрешил Фердинанду ей помогать. Поддерживать ее.

– Фердинанд сам решил отменить финансовую поддержку после того, как она выйдет из клиники. Он только поможет ей найти подходящую работу. Она уже взрослая, Гунтрам. Он заморозил все ее счета и фонды и не даст ей больше ни гроша. Единственное, что ей позволят, – жить в маленькой квартирке ее родителей в Берлине или Франкфурте. С нас тут достаточно испорченных девиц.

– Сурово…

– Как мать, я целиком и полностью его поддерживаю. Мне самой много лет приходилось изображать мегеру, чтобы уравновесить попытки мужа испортить наших сыновей. Было нелегко, зато сейчас они ответственные молодые люди, один учится, второй работает. Возможно, через несколько лет они скажут мне спасибо. Или не скажут… Я их мать, а не подруга, – строго сказала она. – Фердинанд вырастил хороших сыновей, но воспитание Мари Амели он оставил на усмотрение Гертруды. Я думаю, он просто боялся не справиться, так как мало знал о женщинах. К тому же взросление девочки пришлось на период трений между ее родителями, а когда родители ссорятся, кто-то из них обязательно будет пытаться подкупить ребенка, – я знаю, о чем говорю.

– Я и понятия не имел. Они выглядят такой дружной парой, – сказал я, озадаченный этой новостью.

– Всем известно, что они терпят друг друга, но живут каждый своей жизнью. В их круге так принято. Оба они ведут себя осторожно. Но, между нами, я подозреваю, что у Фердинанда связь с секретаршей с третьего этажа.

Связь?! У Фердинанда?! Вот кого не заподозрил бы!

Я отпил чая (ага, кофе запрещен, а чай – одно название, слегка подкрашенный кипяток).

– Это невероятно, Моника. Они все словно застряли в средневековье.

– Даже у рыцарей были свои прекрасные дамы, – она озорно улыбнулась. – Я счастлива, что мне больше не надо подыскивать прощальные подарки для одноразовых пассий герцога. И не притворяйся удивленным, потому что ты уже знаешь, что он был активным в этом плане.

– Михаэль и Фердинанд намекали, что эти его друзья были, ну вы знаете… профессионалами.

– Вот поросята! – Моника разразилась смехом. – Проститутками? Вовсе нет, милый. Все они – люди из общества. Да тут очередь стояла из желающих забраться к нему в постель, чтобы чего-нибудь добиться. В принципе, конечно, их можно назвать проститутками, потому что их интересовали только его деньги и возможности. Несмотря на то, что герцог и его люди думают о будущем и прекрасно ориентируются в реалиях современного общества, почти никогда не ошибаясь в своих экономических прогнозах, живут они очень старомодно.

– Когда я познакомился с герцогом, он сказал что-то вроде «пригласить тебя обедать в отель было бы совершенно неприлично». Вы понимаете, что он имел в виду? – я решил выведать у Моники как можно больше о ее боссе, раз уж мы сплетничаем. Она одарила меня сияющей улыбкой.

– Так я и думала! Любовь с первого взгляда. Амур, должно быть, извел в тот день на герцога все свои стрелы, – она хихикнула. – В отель водят только одноразовых любовников. Тем самым он дал понять Фердинанду, что настроен в отношении тебя серьезно. В своем кругу эти люди прекрасно понимают друг друга – для них значение имеет каждое слово и каждый жест. Герцог проводил тебя в твою гостиницу?

– Да. Откуда вы знаете? – прошептал я, глядя на ее довольное лицо.

– Этим он дал им понять, что будет тебя защищать, и они вне игры. Обычно одному из его телохранителей приходилось выпроваживать очередного любовника. Это, Гунтрам, была декларация о намерениях.

– Тем вечером он поцеловал мне руку, но мне казалось, там никого, кроме нас, не было.

– Правда? О, это означало, что он уважает тебя и считает равным, – очень серьезно сказала Моника. Взглянув в окно, она обнаружила, что солнце скрылось и вот-вот снова начнется дождь.

– Не люблю сидеть за рулем в такую погоду. Я лучше поспешу, дорогой.

– Спасибо, что навестили меня, Моника.

– Как-нибудь еще зайду, – с улыбкой пообещала она, по-матерински чмокнула меня в щеку и ушла.

Я все еще перевариваю услышанное, Дневник. Это все как-то слишком.

Мари Амели славная девочка, во всяком случае, я так думаю. Признаю, что она довольно беспечна и своевольна, она слишком живая и не признает правила, по которым ее пытаются заставить жить. Я имею в виду, что любой почувствует себя угнетенно в этом закрытом мирке, и свободолюбивый нрав Мари Амели толкает ее на сопротивление главному угнетателю – Конраду.

Почему она затащила зрелого мужчину в постель? Только чтобы расстроить его женитьбу? Только для того, чтобы позлить Конрада? Какая-то нелепица. Она могла бы достичь своей цели гораздо проще, например, заплатить кому-нибудь, чтобы устроили сцену во время церемонии.

Могла ли Моника лгать мне? Маловероятно, но возможно. Лучше спросить Конрада. Однако и так ясно, что Конрад считал себя ответственным за весь этот скандал, так как именно он их познакомил. Сначала он будет все отрицать, потом разозлится и скажет мне не лезть в чужие дела. Это в лучшем случае. Вообще, вся эта история слишком запутана, чтобы быть делом рук семнадцатилетней девочки. Она не Лукреция Борджиа.

Вероятно, это была дурацкая и жестокая шутка, которая плохо закончилась – как и в моем случае. Может быть, Мари Амели знала, что подмешали в питье, и думала, что меня просто стошнит. В школе мы, бывало, подсыпали соли в кофе, выбирая себе жертву из сидящих за учительским столом. Если Мари Амели и ее приятели уже приняли до этого, то в таком состоянии все это могло казаться им очень остроумным.

С другой стороны, я могу понять (но не оправдать) бурную реакцию Конрада. Он любит меня и привык защищать, ему тяжело далась необходимость ежедневно подчиняться персоналу в клинике, и в конце концов он взорвался в свойственной ему параноидальной манере.

И кстати, как мог такой старомодный человек, как Конрад, всего после двух встреч со мной, на запруженной народом площади и в музее, решить, что хочет провести со мной всю оставшуюся жизнь?! Почему остальные уверены, что у нас с ним все получится?

Все это очень странно.

В оригинале разница более существенная: «сhef» и «cook»

========== "34" ==========

2 июня

Вчера ночью, а, может, сегодня – было очень поздно, когда он вернулся домой – я проснулся, разбуженный слабым шумом в спальне. Конрад неподвижно сидел у окна, уставившись на кровать. Я сел, пытаясь успокоиться – его почти бесшумное появление стало для меня полной неожиданностью.

– Извини, что разбудил. Пойду в другую комнату, – тихо сказал он, поднимаясь с дивана.

– Нет, пожалуйста, останься. Я просто не ожидал, вот и все. Что ты тут сидишь? – с меня слетел сон.

– Смотрел, как ты спишь, и думал, – смущенно сказал он, словно ребенок, которого поймали за воровством конфет.

– Забирайся сюда, ты, наверное, устал… Когда ты вернулся?

– Несколько часов назад.

– Снимай пиджак и туфли, или завтра тебе придется слушать ворчание Фридриха, – мягко сказал я, двигаясь, чтобы освободить ему место. Он быстро сбросил одежду и лег со своей стороны постели, не прикасаясь ко мне. Я протянул руку и погладил его по щеке; он с наслаждением прикрыл глаза, словно огромный кот.

– Почему ты ничего не рассказал мне про Лозанну? – спросил я, воспользовавшись его расслабленным состоянием. Захваченный врасплох, он взглянул на меня и сразу же отвернулся, но я уловил виноватое выражение его глаз. – Пожалуйста, ответь мне.

– Мари Амели была мне как дочь. Я решил промолчать и дать ей возможность подружиться с тобой. Еще раз начать с чистого листа.

– Ты ставишь ей в вину смерть твоего друга?

– Нет. Это – нет. Мы сами решаем, как поступить, и должны пожинать плоды наших решений. Меня беспокоит то, что она твердо вознамерилась стоять у меня на пути и конфликтовать с собственным отцом. Я долго закрывал на это глаза. Но теперь мне придется считать ее своим врагом.

– Сочувствую, – я потянулся и поцеловал его в лоб.

– Я допустил ошибку – не поверил своему первому впечатлению о ней. Она опасна и, подобно мне, ни перед чем не остановится, чтобы получить желаемое. Иногда я думал, или лучше сказать, мечтал, чтобы она была, как ты – самоотверженной и добросердечной. Я почти убил тебя своей неосторожностью.

– Ш-ш-ш, это не неосторожность, Конрад. Почему ты так боишься любить людей и прощать их? Если она была тебе как дочь, вполне понятно, что ты хотел дать ей второй шанс, – прошептал я, прижимая его голову к своей груди. – Хорошо бы, чтобы в следующий раз ты меня предупреждал. И вообще, ты мог бы больше мне доверять – я не ребенок и не идиот, даже если не такой умный, как ты.

– Ты умен, просто еще совсем зеленый.

– Если ты ничего не будешь мне говорить, как я смогу понять мотивы, стоящие за твоими поступками? Ты понимаешь, как я себя чувствую каждый раз, когда ты отдаешь приказ, словно какой-то король?

Он хихикнул:

– Виноват, но ничего не могу поделать.

В ответ я ущипнул его, а он взял мою руку и ласково поцеловал ее. Я сделал то же самое, и он обнял меня. Так мы и лежали.

– Кое в чем ты был прав, – полушутя заметил я. – Фридрих еще ужасней тебя, когда он кого-нибудь отчитывает.

– Знаю, – он с интересом поднял бровь. – Я всегда даю тебе ценные советы. В чем состоял проступок?

– Отказался доедать овощи, – сказал я, вспоминая эпическую ссору с Фридрихом, которая заставила меня почувствовать себя пятилетним.

– Тяжкое преступление. Радуйся, что не получил ложкой по лбу, как я когда-то, – пробормотал он, пожимая плечами.

– Прости, что?

– Фридрих заботится обо мне с четырехлетнего возраста. Отец нанял его в качестве моего наставника после няни, а он обращался с воспитанниками в лучших традициях иезуитских школ. Ты должен понять – Фридрих родился во время войны, когда не хватало еды, и деньги были бесполезны, неважно, сколько их у тебя. Продовольственные карточки для всех. Ему было двадцать два, когда он появился в этом доме, энергичный и с девизом: «Прежде чем приказывать, сначала ты должен научиться подчиняться».

– Значит, он работает на тебя уже сорок лет?

Ничего себе!

– Почти. Он преподавал в Иезуитском ордене, но искал работу получше, чтобы помогать матери. С тринадцати лет он жил в монастыре в Баварии, и к тому времени, когда достался мне, уже имел опыт работы учителем.

– Я думал, у тебя были приглашенные учителя.

– Были, но отвечал за меня Фридрих. Мне приходилось по нескольку раз переписывать домашнюю работу, чтобы она ему понравилась. Все должно было быть идеально, никак не меньше. Закрытая школа, куда я потом ходил, показалась мне летним лагерем по сравнению с его муштрой. Он перестал меня строить, только когда умер мой отец. Практически Фридрих мне его заменил. Не конфликтуй с ним – последствия тебе не понравятся. Я знаю, о чем говорю.

– Верю тебе на слово. Что еще я не должен делать?

– Сотни вещей, но с годами он стал немного мягче. И на пенсию уходить пока не планирует, – усмехнулся Конрад.

Я улыбнулся, придвинулся к нему ближе и закрыл глаза.

========== "35" ==========

20 августа

Лето на исходе. Мне стало значительно лучше, но пока я мало на что способен, и предыдущие два месяца провел в безделье. Доктор оказался прав, но я не собираюсь доставлять ему удовольствие, признав, что он знал, о чем говорит: при малейшем усилии я до сих пор чувствую, как на меня сразу наваливается усталость.

То, что мы с Конрадом заключили перемирие, мне очень помогло. Напряжение между нами исчезло, и мы начали заново. Теперь я немного лучше понимаю его. У него противоречивый сложный характер, и как только ты подумал, что разгадал его, он делает неожиданный финт, и ты снова в растерянности. Иногда он ведет себя со мной, словно ребенок, в то время как с другими он эдакий Макиавелли – холодный, расчетливый и беспощадный, а порой он опекает меня, как отец – хотя он с этим категорически не согласен.

У нас установилось что-то вроде распорядка дня. Он встает в шесть утра – представьте себе, в шесть! – и сразу исчезает на тренировку до половины восьмого, после чего собирается и уезжает на работу. До обеда я занимаюсь немецким, а во второй половине дня делаю домашнее задание, гуляю, рисую, читаю или вожусь с Мопси. Алексей стал моей тенью, и, честно говоря, именно поэтому я еще не сошел с ума от вынужденного заточения в этом доме. В семь Конрад возвращается и посвящает остаток вечера мне – мы разговариваем или смотрим вместе кино. Сейчас мы напоминаем старую семейную пару, но он не жалуется и не упрекает меня.

Он реже уезжает и меньше приносит домой деловых бумаг.

В начале июля доктор ван Хорн разрешил мне один раз в неделю брать урок живописи. Секс по-прежнему запрещен.

Я вышел из себя, когда мастер Остерманн спросил, как у меня продвигается со слоном. У него на глазах я демонстративно выкинул фигурку в мусор и вульгарно заорал, что мне надоело медитировать на это синее убожество, и я лучше буду рисовать плохо, но по-своему, чем терпеть его поддельную дзен-буддистскую мудрость.

Старик рассмеялся мне в лицо, нарушив тяжелую тишину в студии, где в тот момент рисовали другие его ученицы. Я не горжусь этим моментом.

– Наконец-то ты решился сказать то, что думаешь. Может, из тебя еще выйдет толк! Бери бумагу и работай.

– Что мне делать? – озадаченно спросил я.

– Откуда мне знать… Делай, что хочешь. Мы поработаем над твоей техникой, но остальной путь ты должен пройти сам.

Я долго сидел, как идиот, перед мольбертом, пока другие трудились над своими работами. В итоге, не желая бесцельно тратить время, я начал рисовать окно противоположного здания. Остерманн чуть не довел меня до сердечного приступа, когда незаметно подкрался сзади и гаркнул:

– Уже лучше. Я начал находить в этом рисунке что-то твое личное. Взгляни сюда: ты немного изменил перспективу и пропорции, словно все это видит воробей, который, кстати, выглядит немного потрепанным.

– Он искупался в пыли на улице, – пробормотал я.

– Как раз то, что тебе нужно пытаться достичь. Придать жизни тому, что ты рисуешь и заставить зрителя увидеть в этом чудо. Только и всего. Забудь о том, чтобы делать все идеально. Это вообще не нужно. Я сохраню для тебя слоника на случай, если ты вернешься к старым привычкам.

– Это вряд ли – я воспользуюсь молотком, – серьезно пообещал я.

– В следующий раз принеси все, что ты сделал за это время. Мы посмотрим, куда двигаться дальше. Возможно, тебе пора начать писать маслом. Это заставит тебя работать медленней и думать, прежде чем что-то сделать.

С того дня мы нашли общий язык. Он критиковал все, что я делал, а я слушал все, что он говорит, потому что он был прав… в большинстве случаев. На прошлой неделе он помог мне выбрать шесть рисунков, чтобы отослать Лусиане, для ее русского. Я хотя бы уже не чувствую себя мошенником – мои работы отбирал известный частный эксперт. Инкогнито, иначе «тебе придется установить цену в несколько тысяч». Конрад был недоволен, когда увидел, что будет продано: четыре из них он хотел оставить себе.

Вчера я снова ходил в клинику, и немного поспорив, доктор согласился, что я могу начать учиться в середине сентября, но напрягаться не следует. Если я почувствую себя плохо, следует прекратить. Количество видов лекарств он уменьшил до четырех.

Как ни странно, я скучаю по Мари Амели и ее искрящемуся характеру. Если бы не мое обещание не поддерживать с ней контактов, я бы ответил на ее электронную почту. Понятия не имею, как она ухитрилась написать мне, потому что, насколько я знаю, в наркологической клинике полностью запрещены контакты с внешним миром, но она всегда умела преодолевать препятствия. Я очень надеюсь, что теперь у нее все хорошо. Последние мои сведения о ней – месячной давности: ее отец не обрадовался вопросу, как у нее дела. «Она в Женеве, есть некоторые улучшения». Стоит ли говорить о том, что Конрад не позволяет мне поговорить с ее матерью. «Она только затерроризирует тебя». Если бы кто-нибудь просветил меня, что эта фраза означает, я был бы очень благодарен, потому что мой упрямый немец отказался объяснять.

Наш вынужденный целибат (пафосное слово, знаю) или, по крайней мере, мой – за Конрада я не могу ручаться, однако он никогда не давал мне поводов для подозрений – сделал наши отношения глубже. Отсутствие секса (как же я по нему скучаю!) заставил нас искать другие способы общения, и постепенно мы стали понимать друг друга лучше, быть бережнее, и больше не обижаем друг друга, как в начале. У нас установилась уютная атмосфера доверия, дружеских разговоров и нежных объятий.

Кажется, я стал лучше понимать Конрада. Ужиться с ним не так уж трудно, если приноровиться к его характеру. Ему, безусловно, очень не помешали бы еженедельные визиты к психиатру, и подозреваю, он в глубине души это понимает и потому придумал себе немыслимое количество правил, которые облегчают его существование. Внутри границ, которые Конрад установил каждому из нас, можно вести себя свободно, но стоит только нарушить их, он ударяется в панику, которая быстро перерастает в жестокость. Он иногда приоткрывает свои защитные барьеры, но немного. Конечно, он лучше повесится, чем признает, что нуждается в помощи других людей, но, возможно, годы терпеливой любви изменят это.

Ни за что на свете я не хотел бы оказаться на его месте. Он как большой ребенок со множеством обязанностей, у которого достаточно интеллекта, чтобы переломить любую ситуацию, но нет навыков зрелой личности, чтобы органично пережить ее.

Однажды вечером Конрад растрогал меня до глубины души. Последнюю неделю у него на работе творился реальный кошмар – Служба Внутренних Доходов* искала доказательства налогового мошенничества нескольких клиентов банка. Фактически, следователи пытались выявить подтверждение тому, что его банк подделывал документы, чтобы помочь своим клиентам уйти от налогообложения. По приказу суда обыскали даже кабинет Конрада.

За ужином он не сказал ни слова и едва притронулся к еде; выглядел нервным и измученным. Когда мы закончили есть, он ушел и заперся в своей студии. Я читал в постели и ждал, когда он придет. На сердце было тяжело: чем я могу ему помочь? Я не юрист, не экономист, всего лишь студент. Совершенно бесполезен.

Он пришел очень поздно, бесшумно переоделся в пижаму и залез под покрывало, ложась рядом, но не касаясь меня. Повернулся спиной, намотал на себя покрывало и сказал слабым голосом:

– Побудешь со мной сейчас?

– И сейчас, и всегда, – ответил я, прижимаясь к его спине и гладя по волосам. Это мой способ помочь ему.

КОНЕЦ ПЕРВОЙ ЧАСТИ

Налоговая служба

========== Часть вторая. "Орден". Глава 1 ==========

17 декабря 2002 года

Завтра годовщина падения предыдущего аргентинского правительства. Не то чтобы я скучал по экс-президенту, или мне нравился новый, но чтение сегодняшней прессы, вспоминающей прошлогодние беспорядки, смерти и все остальное, заставило меня остановиться и задуматься, как все случилось и как я в конечном итоге оказался здесь.

Как сказала бы Корина, это всё результат неблагоприятного расположения планет, с Ураном, разрушающим все на своем пути. Я не верю во всю эту муть, но вынужден согласиться, что нас всех словно накрыло коллективное безумие. Сперва казалось, что мы собирались изменить ситуацию в стране и начать заново, с чистого листа. Но к июлю граждане разошлись по домам, бедняки так и остались бедными, а проклятые политики сделали все, чтобы остаться на своих местах.

Странно, я должен был бы чувствовать по этому поводу печаль или хотя бы волнение, но мне все равно. Моя жизнь в Аргентине – пройденный этап. Не думаю, что когда-нибудь вернусь туда жить. Только если навестить друзей.

Как же надоело бездействие! Я жду не дождусь, когда доктор наконец смилостивится. На сегодняшний день с сердцем у меня стало лучше, и я уже не ощущаю постоянной усталости. Но назвать меня здоровым человеком пока нельзя.

В наших любовных отношениях скоро наступит перерыв. Увы, последнее время все мысли Конрада – о международном экономическом форуме, который пройдет в Давосе в конце января. Все, что я знаю, и то только потому, что мне сказал один из его людей, Михаэль Делер: Конрад возглавит группу, выступающую за увеличение инвестиций в Аргентину. После по-настоящему плохого 2002 года (плохого для простых людей; по словам Фердинанда, хедж-фонд и банк Конрада показали хорошие результаты), войны в Афганистане и более чем возможного вторжения в Ирак банкиры хотят встретиться, чтобы «восстановить доверие».

Наверное, мне стоит начать снова вести дневник, теперь уже при помощи лэптопа. Блокнот, купленный в музее Клуни, закончился еще в марте, и, когда у меня появлялась свободная минутка, я делал заметки на своем старом лэптопе.

Невероятно, как всего за год изменилась моя жизнь. Вот я в Париже, покупаю блокнот, и вот я уже в Венеции, знакомлюсь с Конрадом и влюбляюсь в него. Вообще-то говоря, с моей стороны это не было любовью с первого взгляда, и на первом свидании он вел себя, как настоящий мудак, но потом вдруг превратился в рыцаря: спас меня от неприятностей с полицией, сомнительных аргентинских друзей и познакомил с миром чувственных удовольствий, о существовании которых я и не подозревал. У этого непобедимого рыцаря тяжелый характер, он страшный собственник, обсессивный параноик с биполярным расстройством психики, невротик и расчетливый тип, но притом невероятно сексуальный, великодушный, умный, заботливый, забавный, с парадоксальным чувством юмора и ласковый, как ребенок.

Ну… никто не идеален, но для меня он – лучший. Только не стоит гладить его против шерсти – Конрад способен стать твоим ожившим ночным кошмаром. Однако я к нему несправедлив. Последние несколько месяцев мы прожили, словно в затянувшемся медовом месяце, хотя, конечно, за это время случилось несколько неприятных моментов, которые спровоцировали у него вспышки. Однако я не пострадал, и он более-менее удовлетворился тем, что наорал на виновников и наказал, но в разумных пределах. Возможно, он наконец-то усвоил принцип соразмерности ответного удара.

– Ты даришь мне умиротворение, какого я прежде не испытывал, – сказал он мне однажды.

Мы уравновешиваем друг друга. Сам бы я до сих пор сидел в своей гостиной в Аргентине, не в состоянии решить, должен ли я жить с ним. Мне нужен толчок в правильном направлении (чаще всего, «пинок» – более подходящее слово) и его любовь, чтобы чувствовать себя свободным и кому-то нужным. Без меня он был бы пустой оболочкой человека и прятал бы свои страхи под маской холодного жестокого альфы-самца.

Только что перечитал это и задался вопросом: когда я успел стать таким сентиментальным? Лучше не говорите. На самом деле я не хочу этого знать. Чтобы обновить дневник, лучше расскажу-ка я, что делал эти полгода.

В середине сентября я пошел учиться. Лекции в UZH* начинаются в восемь утра и продолжаются до часу дня с несколькими перерывами, и поверьте, здесь надо как следует вкалывать, чтобы успевать за всеми, иначе сгинешь под лавиной учебников. Все очень по-швейцарски и похоже на международный бакалавриат, насыщенная программа и много дополнительной работы, но все продумано до мелочей. Лучше не тратить время впустую – догнать потом очень тяжело.

Сперва я растерялся – всё преподавали на немецком. Да, они без проблем общаются по-английски или по-французски, потому что швейцарцы, но предпочитают, чтобы ты говорил и сдавал задания на немецком. К двенадцати часам мне уже хотелось выброситься из окна, чтобы избавиться от головной боли: все вокруг – и студенты и преподаватели – все утро лаяли на своем языке. Ладно, они не лают и вообще очень вежливы, но после трех часов попыток уловить смысл услышанного даже простейшее hallo уже трудно понять. По совету Моники я записывал лекции на диктофон, а потом слушал их в библиотеке и конспектировал. На лекциях я был рад, когда удавалось что-нибудь записать с доски.