Текст книги "Non Cursum Perficio (СИ)"

Автор книги: Heart of Glass

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 48 страниц)

Прав, прав был Дьен Садерьер – не может у них быть одной дороги, и все грядущие беды, всё одиночество Камилло было сущей мелочью, кратким мигом непогоды в сравнении с вечным антициклоном Рыжика, рядом с его неутолимой жаждой саморазрушения. Ничего человеческого не было в этом существе, и не могли уже обмануть внешность и возраст – навсегда Рыжик обречён на траур по себе самому. На траур, на безымянность и на странные дороги…

…Ломая ногти, задыхаясь, Дьен Садерьер хватает со столика ключи от машины, накидывает пиджак, не захлопнув дверь, через три ступеньки несётся вниз по лестнице с десятого этажа. Рвёт на себя дверцу Mitsubishi Lancer, заводит мотор – рывком на третью скорость, впрыск жидкого азота, рёв турбодизеля, текущие за тонированным стеклом миры, счёт на секунды…

–Будь ты проклят, Камилло Диксон, – раскалёнными свинцовыми каплями роняет Рыжик слова, не отводя взгляда. В нём – темнота всех новолуний, боль всего нерождённого, ненависть всего страдающего… Этот взгляд способен легко раздавить душу, словно маленькое безвестное насекомое – сочный звук лопающейся под ногтём оболочки и брызги мокрой мякоти.

–Будь ты проклят, Камилло, за ещё одну рану на рваной, исполосованной душе моей, за ещё одну погибшую веру в искренность людскую! Как легко говорить себе – он чужой, поэтому он недостоин быть рядом, делить со мной кров. Как легко и приятно отказываться от собственных клятв, данных мне неоднократно, под этим предлогом, Камилло Диксон!

У Диксона дрожали губы. Он чувствовал себя последней сволочью – и всё равно не мог, не был в силах произнести слова извинения. Мгновенное воспоминание о том прикосновении Рыжика вывернуло ему внутренности – отчего он, Камилло, не накрыл эти тонкие умоляющие пальцы ладонью, отчего не сказал «Да»? Отчего не принёс себя в жертву этому ангелу Тьмы, нырнув в спасительное безмыслие, закрыв глаза? Отчего не пошёл вслед за Рыжиком навстречу своей гибели, отчего трусливо предпочёл сделать больно ему, а не себе? Нет ответов…

–Оставьте его! – метнувшийся от дверей, белый как полотно Садерьер свалил Рыжика на плиточный пол – мелькнули яркие волосы и клетчатая, позаимствованная намедни у Диксона рубашка. Камилло, словно очнувшись, в изумлении обнаружил себя уже начавшим резать себе вены на левой руке – тем самым кухонным ножом, которым он шинковал зелень для омлета.

Дрожа всем телом, Камилло выпустил нож – тот, брякнув, улетел под стол. Зажал рану на запястье посудным полотенцем.

–Позвольте, я наложу повязку, – тяжело дышащий Садерьер промокнул выступившие над верхней губой капельки пота. – Увы, большего для вас я сделать не могу – я должен уехать и увезти с собой его, пока…

Дьен не закончил фразу, кивнув на распластанного на полу Рыжика – он от удара затылком потерял сознание и сейчас безвольно лежал на светлой плитке, раскинув руки.

–А… – Камилло охватила внезапная, совершенно иррациональная жалость к этой несчастной фигурке на полу. Его раздирали кошмарные противоречия. Одна половина Диксона сейчас верещала «немедленно избавься от этой твари и как можно скорее забудь последние полгода». Другая же страстно желала выпихать Садерьера из кухни, чтобы не торчал над душой, и извиниться перед Рыжиком за собственную дурость, пока ещё не поздно. Камилло предпринял ещё одну попытку:

–Но…

–При всём моём уважении, вы ку-ку самаритянин, Камилло, – Садерьер покрутил пальцем у виска и достал из висевшей на стене аптечки пузырёк перекиси. Диксон молча протянул ему замотанное полотенцем запястье. Потом тихо попросил:

–Не надо, Дьен, пожалуйста. Не говорите мне ничего. Я... так к нему привязался. Пусть в моей памяти Рыжик останется именно Рыжиком…

Садерьер кивнул, ловко обрабатывая рану перекисью и бинтуя руку. Впрочем, в его глазах по-прежнему читался укор и что-то типа «ну, я же говорил вам, а вы мне не верили, и вот!».

Рыжик тихо застонал, чуть шевельнувшись, выкарабкиваясь из тёмного беспамятства. Позвал Камилло – и тот, не в силах противиться собственному сердцу, опустился рядом на колени.

–Камилло… – выдох, стон, ногти ломаются о светлую плитку на полу. Рыжик, истерзанный, с перекошенным ртом, с отчаянием в беспросветно чёрных глазах, подползает к Диксону и молча кладёт растрёпанную голову ему на колено. Замирает так, вцепившись в Камиллову протянутую ладонь, на которой скрещиваются две марлевые полоски бинта, выдыхает:

–Камилло, прости меня за это…

И Диксон, кивая в ответ, плачет от раскаяния, – солёные капли искрами в золотисто-рыжих волосах, – готовый умереть (или убить) ради этого выкидыша ночи, отродья безымянной Тьмы…

–Вы… вы что делаете?! – Дьен с безумным взглядом оторвал Рыжика от Камилло, схватив его за запястье и резко вздёрнув на ноги. Вцепился ему в горло, еле сдерживаясь, чтобы не придушить эту тварь. – Как вы смеете?.. Вы что, с ума сошли?!

–Да, – еле шевельнулись губы Рыжика. – Я давно сошёл с ума, Дьен Садерьер. В ту ночь, когда ты воскресил меня из мёртвых, когда сапожной иглой зашил мою душу по собственной выкройке, и каждый стежок был как ещё одна смерть. Я сошёл с ума, когда ты вырвал моё сердце и сказал: ничего, не беспокойтесь, заживёт… Ты до сих пор не понял, Дьен Садерьер – мне нечего терять. Я уже не боюсь никакой боли – я испробовал всё. Я всего лишь хочу…

Он задохнулся, пытаясь вырваться из пальцев Дьена – тот отпустил, и Рыжик, потирая горло, опять сел возле Камилло, накрыв ладонью его перевязанное запястье. Тихо закончил:

–Я просто хочу быть искренне любимым – таким, какой уж есть. Спасибо Диксону и моей судьбе – я всё-таки отважился сделать шаг навстречу из моей темноты.

–Но Камилло ведь… – заикнулся было Садерьер – и поперхнулся, обожженный взглядом серо-голубых глаз Диксона, в которых было невыносимое презрение к Дьену и всем его словам.

–Я пойду с тобой, Рыжик, – сказал Камилло Диксон. – С тобой я пойду куда угодно. Я говорю тебе: «Да!».

====== 10. Не отдам! ======

…Нет, конечно, были в моей жизни пробуждения и похуже. Но конкретно это могло бы занять среди них почётное третье место. А то и второе, с серебряной медалью, пением гимна и аплодисментами, переходящими в овацию.

Я разлепила ресницы и вздрогнула от боли, растёкшейся по всему моему телу озерцами беспощадной, раскалённой лавы. Контуры предметов расплывались, словно за залитым водой стеклом, но я всё-таки поняла, что нахожусь в белой, пропитанной запахами лекарств комнате. И что, несмотря на отчаянный прыжок с седьмого этажа, я всё-таки жива, отловлена и лишена возможности сопротивляться. Дерьмово.

Ещё через пару минут борьбы с желанием тихо потерять сознание и смириться с уготованной мне участью, я установила, что:

а) За дверью с матовым стеклом кто-то общается и попутно кипятит инструменты

б) Я привязана к креслу, причём в позе, недвусмысленно указывающей на то, что тошнило меня с утречка отнюдь не просто так, и что от этой проблемы меня собираются избавить. Сейчас ввалится парочка гинекологов, и если потом меня когда и будет тошнить, то только с перепою. А вот это уже так дерьмово, что дерьмовей некуда.

«Подонки! – подумала я с такой холодной, кристальной злостью, что даже рассеялся туман боли в голове. – Сволочи! Я вам не дамся, даже и не надейтесь. Может, я просто обожаю, когда меня по утрам выворачивает в тазик! Вот так-то».

Так, ещё раз проедемся по основным пунктам: запястья примотаны к подлокотникам кресла, щиколотки – к ножкам, рот заклеен пластырем. Неизвестно, сколько там прообщаются между собой эти гады, так что нечего рассусоливать, Оркилья, берись за дело.

С третьей попытки мне удалось ухватить зубами пластырь изнутри, и я принялась яростно зажёвывать его, сдирая с кожи и мотая головой – из глаз катились слёзы, которые я не могла стереть. Когда рот оказался свободен, настала очередь попробовать на вкус желтоватые тряпки, удерживавшие правую руку. Очевидно, подонки не ожидали от меня никаких решительных действий – узел на тряпке был всего один, хотя и крепкий. Я бы, например, штук десять бы понавязала… С освобождённой рукой дело пошло веселее и бодрее, хотя левое запястье оказалось сломано и, отвязывая ноги, я дрожала от боли и то и дело кусала себя за кисть, чтобы, не дай бог, не упасть в обморок.

Толком осмотреться и проверить себя на целость я не успела – подонок докипятил свой инструмент, и со словами «Тут делов-то на полчаса, щас всё сделаем, как хочет комендант, и пойдём на обед, я есть хочу» сунулся в дверь. Заорать он просто не успел – удар подставкой капельницы в зубы кого угодно лишит голоса.

Чётко осознавая, что в живых его оставить я просто не могу, я ногой прихлопнула дверь, и, не выпуская капельницы, плечом толкнула мужчину в белом халате. На гладко выбритом лице мелькнула такая махровая смесь шока, удивления и стража – как же, жертва нападает первой! – что злость во мне заклокотала, будто магма. Были бы обе руки здоровы – просто задушила бы этого самоуверенного холёного гада!! Не давая ему опомниться, я толкнула ещё раз, и когда он упал, нелепо хватаясь руками за стеклянную дверцу шкафа, примерилась и ударила его острым углом подставки в висок. Туда, где нет кости. Я знаю – так можно убить человека. Я вообще очень хорошо знаю анатомию, я всегда хорошо училась…

Мысли поплыли, и я прижалась лбом к спасительно холодной стойке капельницы. Там, за дверью, кто-то есть. Он, скорее всего, ничего не слышал – но на авось полагаться нельзя. Так мне всегда говорил Норд. Жаль, что в наборе инструментов для аборта нет ничего колюще-режущего. Я бы сейчас не отказалась от скальпеля. И…и! Осторожненько отставив в сторону капельницу, я дрожащей рукой подняла с пола укатившийся под кресло пузырь хлороформа. Зубами откупорила, плеснула на одну из тряпок, которыми меня привязывали. Так, задержим дыхание, чтобы не шлёпнуться тушкой на пороге, и с тряпкой наперевес пойдём в дверь…

Длинная комната с жёлтыми стенами, свет матовых ламп, у рукомойника стоит молодая девчонка и моет свои лапки так, будто они сделаны из золота. Я успела пройти два шага, когда она обернулась на скрип качнувшейся от сквозняка двери.

–Ах ты сука! – прошипела белобрысая и попыталась отскочить к столу с автоклавом, но я безрассудно прыгнула на маленькую мерзавку всем телом. Перед лицом мелькнули длинные кофейные ноготки, правую щёку и угол глаза обожгло огнём. Я в ответ стиснула пальцы на её плечах – что-то гадко хрустнуло, и девица заорала, закинув голову и пытаясь ударить меня коленом. «Щас ей, – подумала я, с размаху припечатывая тряпку на симпатичное личико, и стараясь не замечать ни рвущих и царапающих меня ногтей, ни боли в повисшей плетью левой руке. – Нечего тут орать, привлекая всеобщее внимание… Вот чёрт!».

Наверное, я сама вдохнула хлороформа – закружилась голова, и я съехала с всё ещё слабо извивающейся блондиночки на кафельный пол. Кашляя, девица отбросила тряпку, шатаясь и хватаясь руками за мебель, встала, и зло прошипела:

–А ты кусачая, тварь! Не зря Норд велел избавиться от твоего последыша… Сволочь, ты мне ключицу сломала, ты сейчас за это кровью рыдать будешь, поняла?

–Ч… что?.. – я подняла на эту дрянь безумный взгляд, плохо понимая, что мне сейчас сказали.

–Ах, так ты ещё не знаешь, шлюха? – почти ласково спросила белобрысая тварь, улыбаясь разбитыми губами и глядя на меня сверху вниз.

–Думаешь, в твоём возрасте залётов не бывает? Очень они даже бывают. Только Норду не нужны проблемы. Поняла, стерва испанская? Или ты уже губу на директора раскатала? А?

Я стиснула зубы, чтобы не закричать от боли и унижения. Господи, неужели это правда. Неужели человек, которого я любила, оказался способен на такую низость… Мой прекрасный, гордый и безукоризненный Норд, что называл меня своей розой и согревал зимними ночами…

–Не верю!! – прорычала я хрипло, пытаясь встать. Девица со злым оскалом сильно пнула меня носком туфли в живот, но я успела схватить её здоровой рукой за щиколотку – и дёрнула вниз.

С криком и ругательствами белобрысая мразь пошатнулась, ударилась спиной о рукомойник и шлёпнулась рядом, не удержавшись на скользком кафеле в туфлях на шпильке. «Вот дура, – промелькнуло у меня в голове, – нацепила Prada на десятисантиметровом каблуке на работу в гинекологичку! Совсем мозгов нет…».

Потом, ещё быстрее, в памяти серебряной рыбкой метнулось воспоминание о бездонных чёрных глазах Норда, – у нашего ребёнка тоже будут чёрные глаза, я это знаю! И я поняла, что теперь я буду драться до последней капли крови. Потому что знаю – за кого буду драться.

Не успела эта кукла в белом халате собрать ноги в кучку, как я с хриплым воем вцепилась в вытравленные перекисью светлые прядки и рванула её голову на себя, одновременно уперев колено ей в спину… Из горла девушки вылетело что-то вроде сдавленного «А-а…», и, всё ещё сжимая в пятерне пахнущие яблоками волосы, я заглянула в серые глаза с отражениями матовых светильников – они смотрели, не видя. Кофейные ноготки с моей ещё не засохшей кровью последний раз скребнули по кафельному полу, и из приоткрытого рта девицы, словно ртуть из разбитого термометра, змейкой поползла алая полоска крови.

Какое-то время я, оглушённая и истерзанная, сидела на полу в звенящей тишине, держа на коленях беловолосую голову мёртвой девушки и не слыша ничего, кроме стука капель о жестяное дно рукомойника. Потом, преодолевая подкатившую к горлу тошноту, склонилась над телом и обшарила карманы белого халата. Ключ с биркой 102. Булавка. Какие-то таблетки. Судя по составу, обезболивающее. Это не помешает. Я проглотила сразу три штуки, запив водой из крана, и заодно промыла правый глаз. Щёку трогать не стала – кровь подсохла и больше не шла. Так, Оркилья, думаем-думаем-думаем. Нормальные девушки ходят в халатах на колготки и с одним ключом в кармане? Нет. Значит, где-то тут должна быть её одежда.

Роняя злые слёзы, я с трудом, пользуясь одной рукой, натянула светлые джинсы и красную кофточку, найденные в шкафу. И почему блондинки так уверены, что им идёт красный цвет?.. Ключ, а также несколько ампул новокаина и шприц перекочевали в карманы джинсов. Вот только скальпеля я так и не нашла. А жаль.

Собрав своё мужество в кулак, я открыла дверь и отправилась навстречу своей судьбе, твёрдо намеренная поубивать всех и сделать всё, чтобы сохранить жизнь себе и своему ребёнку. Я приложила ладонь к ещё совсем плоскому животу и улыбнулась. Ну дура, знаю, знаю. Торчит в холле, с порванной рожей и сломанным запястьем, только что завалившая двух человек, и лыбится, словно получила двойную дозу барбитуратов. Но как тут не улыбаться, когда знаешь, что там, под сердцем, есть ещё одна жизнь, подаренная твоим любимым…

«И едва из тебя не вынутая, мать ты мля Тереза!» – рассудок, отвесив хорошего пинка всем закучерявившимся инстинктам, вернул меня в суровую реальность. Ладно, потом помечтаем о том, кто это будет, мальчик или девочка. Сейчас надо сделать так, чтобы было вообще хоть что-нибудь. То есть, кто-нибудь. Тьфу!

Сплюнув, я покрутила головой: стою в холле, куда выходит четыре одинаковые, как яйца, двери. В грязноватое окно наблюдается совершенно незнакомый пейзаж: какие-то гаражи, высокая серая труба и чахлая растительность, торчащая из грязного снега, словно обглоданные рыбьи кости. Тихо – не слышны в лесу даже шорохи. Некому в лесу прошуршать…

Я последовательно, по очереди, подёргала все двери. За одной – знакомый труп в халате и на шпильках, остальные три заперты. Ну пипец, какая красота-а-а!.. Я уселась на подоконник и тупо уставилась на план эвакуации при пожаре, висевший на салатовой стене. Таблетки подействовали, и боль поутихла, зато захотелось спать. Борясь с желанием зевнуть и порвать себе рот, я с ещё большим усердием вперилась в схему. Мало-помалу до зачуханного сознания дошло, что при пожаре комендант рекомендует бечь в дверь номер четыре, поскольку там на энном километре здания должны располагаться балконы и пожарная лестница. Ещё бы эту дверь открыть! Я не Рембо, плечом не вышибу, я всего-навсего беременный онколог и хрупкая женщина. «Ага, конечно, – прозвучал в моей голове язвительный бархатный голос Норда, – хрупкая женщина, только что отправившая Майка Тайсона за угол курить бамбук!». «Да я это случайно!» – подумала я в ответ и сделала невинные глаза, после чего вспомнила о широком спектре вещей, которые случайно делала в своей жизни, и тихо захихикала. Правильно, нечего раскисать, мне всё по силам! Ну, то есть, выломать дверь вместе с косяком одним ударом ноги я не могу, зато поколупаться в замке булавочкой – это завсегда. Колупалась я минут тридцать, но, как известно, терпение и труд всё перетрут – клацнула собачка, и я высунула голову в длинный тёмный коридор, освещённый единственной галогенкой ближе к тому концу. Стены были оклеены сомнительными обойками в ландыши. Опять никого и опять эта совершенно неестественная тишина.

Я могла прозакладывать свои любимые красные туфельки, что сейчас нахожусь где угодно, но только не в Антинеле.

Едва не шевеля от напряжения ушами, я миновала полкоридора и уже приблизилась к пятну люминесцентного света на линолеуме, когда позади что-то тихо дзенькнуло. Выдёргивая из кармана шприц, я обернулась и молча хватанула ртом воздух. Над взломанной мною дверью зажглась ещё одна лампа. Спокуха, Мария, вспомни Антинельского вечно полупьяного электрика и прекрати таращить глаза. Ты не припадочная секретарша – первогодка, падающая в обморок от страшилок. Норд – человек, лифты не разговаривают, в батареях никто не живёт и лампочки абсолютно неразумны. Всё остальное сочинили Сао Седар и Андре Длинный за пивом…

Дзеньк! Прямо над моей головой разгорелась ещё одна галогенка. Я невольно ускорила шаг и довольно-таки, знаете, резво порысила к видневшимся в том конце коридора дверцам лифта.

Дзеньк! Дзеньк! Дзеньк! Меня окутало холодное, похожее на формалин голубовато-белое свечение, и сразу же возникло ощущение собственной беззащитности.

–Эти штучки со мной не пройдут, – пропыхтела я, не снижая темпа, – я закоренелая реалистка!

Дзеньк – вспыхнула ещё одна лампа. Всё усиливающееся жужжание сделалось угрожающим, словно где-то рядом вспарывал крылышками воздух рой электрических пчёл. По спине прошёл озноб, во рту почувствовался металлический привкус, размотавшиеся из привычного пучка прядки волос шевельнул невесть откуда взявшийся сквозняк. Белый свет жёг глаза, как иприт.

Открытая дверь! Я ввалилась в неё, захлопнула за собой, привалилась спиной, стараясь не слышать жужжание галогенок за ненадёжной преградой. Нервишки, Оркилья, нервишки.

Сначала в Антинеле тебе звонят по мёртвому вот уже лет десять телефону в холле общаги и молчат в трубку, а потом тебе мерещится всякая жуть в том коридоре первого этажа родной онкологички, что ведёт мимо запечатанного входа в остановленный крематорий. И ты в семь утра прибегаешь к Седару, словно испуганная курица, ссадив по дороге палец и не помня, где. А теперь ещё начала бояться лампочек. Ммда. Дурдом «Ромашка».

–Не просто лампочек, – прошептала я, не в силах отлипнуть от двери, – а галогеновых ламп. И тихого шёпота из-за двери, ведущей в старый крематорий. И лифтов в высотных зданиях… Норда больше нет, Мария, и некому защищать тебя от страшных снов и твоей же памяти. А-а… Первый признак шизофрении – разговоры с самой собой вслух. Пипец.

Умолкнув, я всё-таки соизволила поглядеть, где нахожусь. Душевая. На верёвочках сохнут чёрные штанцы типа «треники» и пара жутких женских трусов формата неформата. Пахнет мылом и стиральным порошком. Журчит в трубах вода. Короче, самый что ни на есть банальный пейзаж.

Неужели где-то тут есть нормальные люди, которые устраивают постирушки, и трут пемзой трудовые мозоли? Прямо не верится.

Зачем-то накинув на дверь крючок (чтобы лампы не пролезли?..), я прошла вглубь душевой, потихонечку успокаиваясь. Пустила воду, – пошла тёплая и даже чистая, без ржавой примеси, как у нас в онкологичке, – подставила ладонь. Я – Скорпион, и вода моя стихия… Стук капель по кафелю убаюкивал и прогонял боль из костей. Сидеть бы так вечность…

…Наверное, я всё-таки задремала, сидя на чьём-то полотенчике для ног на полу, и уткнув лоб в колени. Потому что пропустила тот интересный момент, когда кто-то припёрся под мою дверь и теперь настойчиво в неё скрёбся. Ещё пара минут – и ломиться начнёт.

В состоянии «я тормоз, я тормоз» героическая Оркилья подгребла к двери, и открыла её безо всяких дебильных вопросов типа «кто там». «Там» была похожая на больную лабораторную мышку девчонка в голубом платьице и с ведром в руке.

–Топиться собралась? – буркнуло милое создание, оттирая меня плечом и неспешно шлёпая к торчащему из стены крану. Потом девица шваркнула грязную воду из ведра прямо на пол, где темнело отверстие стока, и начала набирать чистую. Тряпка осталась лежать на кафеле, словно дохлая, выброшенная на берег медуза.

–Ржавую спускала, – в том же тоне «как всё меня задолбало» отозвалась я, опираясь спиной о косяк и зыркая через плечо в коридор. Там снова невинно горела одна-единственная галогенка.

–И какого хрена, – обратилась девчонка к своему ведру, – пьянь убогая, третий день фильтры прочистить не могут. Ржавь так и прёт. Линка с пятого говорила, у них вчерась вообще чистая нефть пошла. Ты веришь? Хорошо вам тут, разводка-то у вас с десятого…

–Ссыт твоя Линка, откуда на пятом нефть, – совершенно адекватно поддержала я неожиданно завязавшуюся беседу. Не знаю, почему, но мышастая девчонка напомнила мне меня саму, лет так двадцать пять назад, озабоченную кучей проблем и самой главной: как жить в общаге и при этом учиться медицине.

–Во-во! – мелкая еле подняла своё ведро и плюхнула туда тряпку.

–Помочь?.. – неожиданно для себя самой спросила я, увидев, как побелели тонкие пальцы с обкусанными ногтями, сжавшие железную ручку ведра. Девчонка быстро взглянула на меня из-под грязно-русой чёлки.

–Спасибо, – тихо проговорила она куда-то в угол. Правой, здоровой рукой я подхватила ведро, и мы вдвоём пошли к двери на лестницу. В присутствии местной жительницы лампы вели себя чинно и благопристойно, и я поняла, что всякое добро бывает вознаграждено.

–Жаль, через отчуждёнку лифт закрыли, опасно, говорят, придётся пешком топать, – с явным сожалением вздохнула девчонка, посмотрев на створки в углу, и мы поволокли ведро наверх, делая передышки на площадках между этажами. Пролётов через пять лестница вывела нас в квадратный и вполне цивильный холл с табличкой на стене: «21. Администрация».

–Кто это с тобой? – окликнул девчонку холодный голос от двери с надписью «Регистратура». Моя спутница буркнула куда-то в ведро:

–Что значит, кто, Лин с пятого, сами неделю назад принимали.

–Буду я вас ещё запоминать, – фыркнули в ответ брезгливо. Рискуя остаться косоглазой навек, я поглядела в приоткрытую дверь, не поворачивая головы. Там маячил какой-то хорьковатый мужичок в сером костюме «до свиданья, молодость». Архи типичный функционер, в общем.

–Естессно, не будете, у вас же на нас всех мозгов просто не хватит, – ещё тише и ещё более строптиво пробубнила девчонка, и повела меня прочь. Ощущая лопатками буравящий взгляд хорька, я перехватила ручку ведра, и в знак благодарности коснулась тонких пальцев девчонки.

–Недалеко осталось, потерпи, – по-своему поняла она и махнула головой, откидывая с глаз длинную прядь. – Ты же Мария?

–Да, – тихо ответила я, стараясь не выдать голосом своего изумления.

–А я – Сен. Представляешь, я тебя сразу узнала. Ты же из второго подъезда, ты соседка Шэгги? Он про тебя говорил, что ты очень красивая и любишь розы, – девчонка указала на мою серёжку в виде рубинового цветка. Я молча кивнула, стараясь не раскрыть рта и не задать какой-нибудь вопрос не по теме. Сен меж тем продолжала увлечённо трещать:

–Мы ж с Шэгги в одну школу ходили до войны и он мне страшно нравился! Мария, а про меня он сейчас помнит? Вспоминает? А у него девчонки нет сейчас? Это хорошо, что ты сюда заблудилась, то есть для тебя, конечно, нехорошо, но я тебя отсюда выведу, не бойся. А можно, я свой телефон тебе дам, и тогда Шэгги сможет мне позвонить, по телефону. Ещё можно, пока оттепель не наступила, и нас опять на станцию в Кирпичном не переключили, Мария, да же?

Сен замолчала, и уставилась на меня умоляющими серыми глазами.

–Хорошо, – согласилась я со вздохом, в принципе весьма смутно представляя, что значило всё вышесказанное, и за кого меня тут принимают. Не за директора онкологички Антинеля Марио Оркилью, и ладно, остальное цветочки – выкручусь…

Я проснулась в полной темноте, и долго не могла сообразить, где я и с какого бока у меня верх и низ. Холодно, волосы ерошит сквозняк с запахом мокрых кирпичей.

–Ещё рано, Мария, спите, – щёлкнул выключатель, и круглое бра осветило комнату и бледное личико Сен, по-арабски сидевшей на полу. – Ещё семи даже нет. Просто в феврале всегда рано темнеет. Не успело рассвести, как уже сумерки.

–А во сколько нам можно будет идти? – я тоже села на узкой тахте, подобрав под себя босые ноги, чтобы согрелись. Сен, когда мы пришли в её маленькую комнатку на шестом этаже, довольно умело перебинтовала мне руку, а запас таблеток у меня был с собой. Ещё бы скушать чего-нибудь, и жизнь вообще розами расцветёт. От своего завтрака в виде стаканчика кофе я была далека, как Баркли от райских кущ.

–После восьми можно уже нормально выйти, – Сен вкусно зевнула, встряхнув лохматой головой.

–Слушай, я пойду в столовую, может, получится тебе чего-нибудь стащить. Ты же наверняка голодная? (я энергично покивала). А ты пока ещё поспи немного.

Она ушла, заперев дверь на ключ и моментом вызвав у меня приступ клаустрофобии. Отгоняя от себя призраки прошлого, я подлетела к окну, отдёрнув пожелтевший тюль, и распахнула створки.

В комнатушку ворвался сырой февральский ветер, в котором перемешались запахи жестяных крыш с тающим снегом, низких серых туч, какого-то мусора, валявшегося прямо под окнами, дыма заводских труб и псины. Но для меня это было запахом свободы.

Я глубоко вдохнула,… и едва не вывалилась в окно, когда моего бедра что-то коснулось!! После минуты суматошного ощупывания задницы, я вытащила из кармана джинсов мобильный телефон, и ещё два раза по столько же тупо его порассматривала. Мигавший в углу экрана конвертик уведомлял меня о том, что белобрысой и ныне покойной девахе кто-то прислал sms. Хорошо, что ей никто не позвонил, а то меня точно взяла б кондрашка!

Пнув ногой вякнувшую «Нельзя читать чужие письма!» совесть, я открыла сообщение…

Если бы в этот момент кто-нибудь добрый сфотографировал меня, а потом показал снимок коллегам, никто не узнал бы доктора онкологии и самую желанную женщину Антинеля в этом существе с отвисшей челюстью и взглядом деревянной лошадки-качалки. Хотя посмотрела бы я на выражение вашей морды лица при получении подобной sms! Послание было следующее:

«Вот комендант, сермяжный хам, тук-тук, стучится в двери к нам.

Мария, крепче жми кулак – пускай трепещет подлый враг!

Бедняжке Катценкэзе Сильве помочь никто, увы, не в силе.

Пусть пулями сражён Седар – его спасёт чудесный дар.

А Поль, бесстрашный, словно бог, найдёт свой путь в клубке дорог.

Что было прахом – стало светом, и призваны вы все к ответу!».

Подписано это нереальное стихотворчество было ещё более нереально: Норд.

Таращась в заоконную темень, я вяло размышляла о том, что стрессы сокращают жизнь, и что вся эта бессмыслица на самом деле – часть безукоризненно логичного целого. Пока холодный ветер задумчиво перебирал пряди моих волос, я всматривалась в чужой, незнакомый мир, пытаясь понять, что привело меня сюда. В шорохе штор чудилось что-то потустороннее, ранка на пальце надоедливо ныла, несмотря на принятые таблетки.

Вдох, выдох. Ветер в венах. Закрываю глаза, доверяясь живущей во мне темноте, – так, как меня учил он. Норд. Мой любимый. Стук двух сердец. Выцветшие фотоальбомы пыльной памяти, вынутые сейчас с чердака. Обрывки бинтов, грибница слухов и сплетен. Кровеносная сеть дорог, линии судьбы на ладонях меркаторских карт. Ты видишь, Мария?..

Лица касается прохладное, шёлковое – штора? его рука?..

Две точки на карте, подписи чёрной тушью. Антинель. Никель. Найди кратчайший путь из одной точки в другую, Мария. Сделай первый шаг. Ты знаешь, какой. Помнишь – я говорил?..

–Помню, Норд, – прошептала я, стиснув в руке чужой телефон. – Я всё помню.

К тому времени, как в замке заскрежетал ключ, возвещая о возвращении Сен, я уже взвесила всё в уме, приняла решение о том, как буду действовать, успокоилась и даже пришла в хорошее настроение. Сен, в отличие от меня, была угрюма и чем-то явно расстроена. Она молча достала из-под безразмерной застиранной кофты пластиковый пакет от молока, в который были вперемешку напиханы салат, картошка и котлеты, вывалила эту тюрю в тарелку и без единого слова протянула мне.

–Спасибо, солнышко, – я отлично понимала, как нелегко Сен было добыть для меня ужин, и пыталась отблагодарить девчонку хотя бы на словах. Та отрывисто кивнула, запирая дверь.

–Ты выглядишь расстроенной, Сен… У тебя были неприятности из-за меня?

–Сейчас весна, тут и без того каждый день неприятности, – Сен опять по-арабски уселась на вытертый половичок и натянула на острые коленки подол платья. – Неужели у вас правда нет ни нефти в воде, ни лёгкого электричества? Комендант и принципалки, естественно, говорят всем, что после раскола первый корпус вымер без коммуникаций, но я же не слепая и не глухая. Даже на Пустырях можно пережить зиму, не то, что тут…

Я уже открыла было рот для просьбы рассказать всё о расколе и коменданте с начала и по порядку, но резко вспомнила, что кошу перед Сен под местную, и пришлось начать есть. Тем фактом, что украденную еду надо чем-то брать, Сен не озаботилась, и пришлось эротично черпать салат с картошкой пальцами, стараясь ничего не уронить и не сломать себе длинные ногти о тарелку.

–У нас вилки по счёту, – извиняющимся тоном сказала Сен, наблюдая за тем, как я слизываю с ладоней майонез. – Хотя у меня и был шанс в суматохе утащить пару штук, я предпочла не рисковать. И потом, всё равно они из никеля, тебе ими есть нельзя…

–В суматохе? – переспросила я, отрываясь от тарелки.

–Да. Возле столовой взяли двух не наших. Одного убили, а второй замкнул щиток на стене, ума не приложу, как ему это удалось, и сбежал. Завтра полетят головы – комендант не прощает ошибок даже своим цепным псам. Когда я тебя выведу, нужно будет дня на три перебраться в разрушенную часть города, за Стеклянный мост. Там много домов брошенных, можно жить. Всё равно туманы начинаются, про меня могут и не вспомнить в это время. А потом скажу в регистратуре, что болела. Неохота попасть под раздачу из-за того, что у охраны руки не из того места растут.