Текст книги "Non Cursum Perficio (СИ)"

Автор книги: Heart of Glass

сообщить о нарушении

Текущая страница: 46 (всего у книги 48 страниц)

...А в это время, но в другом месте, из той же темноты, судорожно хватая ртом стерильный желанный кислород света, выныривает Нарцисса Иви. И долго стоит на крыльце, чуть кренясь под порывами ветра и озираясь дикими, круглыми глазами. Словно не веря, что вот она – здесь.

Что добралась, не исчезла по дороге среди серых молчаливых сараев Заднего двора, не сгинула в Бараках вдоль железки, не осталась лежать под насыпью в нефтяной луже и безглазо таращиться в равнодушное небо. Невыносимая прелесть бытия, оттенённая траурной рамкой не-жизни Рыжика, тихо выскользнувшего на свет следом за Нарциссой и тоже замершего напротив плексигласовых дверей. Здание интерната казалось ему большой банкой с формальдегидом, в которой плавают странные, привыкшие к этой среде обитания сущности. И смотрят на тебя оттуда, из-за чересчур тонкого стекла, то ли стремясь утащить, утопить в своём чуждом мире, то ли наоборот – просясь наружу. Как понять?..

–Ты ведь обещал ей, – нервно и резко сказала Нарцисса, топнув каблучком и отколов кусок льда со ступеньки. – Так иди же... не стой...

–Ladies first, – с недрогнувшим лицом отозвался Рыжик, и лишь где-то во тьме его глаз блеснула падающей звездой невесомая усмешка.

–Получится, как будто я тебя привела... – почему-то обиженно предупредила Нарцисса, толкая створку и проходя в холл, откликнувшийся щекотным эхом и сквозняками. Рыжик не без содрогания ступил в этот бестеневой мир, и аромат ландышей мгновенно впитался в чёрный шёлк его рубашки, в выцветающие растрёпанные волосы. Где-то наверху оборвались нити нескольких голосов, провисла пауза – а потом с этих нитей посыпались торопливые бисеринки шагов.

Знакомых Нарциссе: хрустальное цоканье высоких каблучков-рюмочек на синих туфельках Ливали. Знакомых Рыжику: аритмичное, чуть суматошное шарканье и постукивание поношенных ботинок Камилло, со шнурками разного цвета и длины.

–Это вы... я уже беспокоилась, честно. Нарси, ты могла мне сообщить... неважно, впрочем. О,..

Элен Ливали, с матово светящимся лицом рождественского ангела, вдруг запнулась, не зная, как ей обратиться к Рыжику. Перед ней стоял невысокий мальчишка, похожий на принца из книги Марка Твена, – принца, успевшего уже побыть нищим с пару месяцев, но принявшего этот удар с поистине королевским достоинством. Элен, как и её принципалке ранее, было неловко обращаться к нему фамильярно. Ливали чуть куснула нижнюю губу и всё-таки тепло улыбнулась:

–О, Рыжик, я так давно ждала тебя, правда! Ты устал с дороги, знаю. Но здесь, в Кирпичном, ты можешь чувствовать себя как дома...

–Даже. И. Не. Мечтай, – вбивая каждое слово, как гвоздь, глухо и страшно произнёс Камилло Диксон, стремительно подходя к Элен. Он даже сделал такой жест, словно собирался схватить главу Кирпичного за плечо и отшвырнуть со своей дороги – Элен, беззвучно вскрикнув, сама отшатнулась, непроизвольно закрыв лицо вскинутой ладонью. Растерянно взглянула на свою принципалку, словно прося помощи – а Нарциссе ниотчего вдруг сделалось душно и тягостно в знакомых, родных стенах.

Она сглотнула, потёрла горло под широким воротником свитера, и тихо, шагая задом наперёд, исчезла прочь. Туда, откуда пришла. Из не спасшего её света – в ничего не обещающую темень, где хлопают крылья ветров перемен. Молча, безмысленно, неотвратимо. «Всё равно немного осталось», – сказал у Нарциссы в голове равнодушно-усталый голос Рыжика, и девушка уселась на ступеньки крыльца, слабо посожалев о том, что не курит. Сейчас пригодилось бы...

–Нет, ну если вам так хочется поговорить, пожалуйста, – с агрессивными нотками промурлыкала Элен в спину Камилло, замершему прямо напротив Рыжика, – только у меня в интернате есть места и поудобнее, чем выстуженный проходной холл, мухняша...

–А мы сейчас уже уходим, – равнодушно информировал Камилло, даже не соизволив обернуться.

–Рыжик, ты... извини, что тебе пришлось меня искать, и... Давай поедем домой, и по дороге в машине я всё тебе расскажу?

Диксон положил заметно дрожавшую ладонь Рыжику на плечо, изо всех сил стараясь не замечать ни запечатанного молчанием рта с запёкшейся кровью, ни потускневших, как старое золото, волос, ни рваной грязной блузы с прилипшими вороньими перьями. Камилло уже всё понял – но поверить он не мог. Ливали, молча наблюдавшая, еле заметно качнула высокой причёской в смеси сожаления и торжества: Рыжик останется здесь, потому что лишь узы способны продлить жизнь этой на глазах рассыпающейся фарфоровой фигурке, целой лишь из-за невероятного собственного упрямства... Элен не станет жалеть энергии. Элен не станет жалеть сил, даже понимая, что Рыжику не суждено долго пробыть в этом мире. Ей и нужно-то так немного – чтобы Игла Хаоса сшила разделившую их с Полли пропасть... а остальное она, Элен Марилетта Ливали, сможет и сама. Не привыкать.

–Рыженька... – Камилло, запретив себе чувствовать рвущее чёткий ритм, задыхающееся от боли сердце, улыбнулся своему найдёнышу. Взял его бледное, исцарапанное лицо в ладони, заглядывая в глаза. Рыжик приоткрыл губы, неявно выдохнув «...Кхамилл...», но заговорить так и не смог.

Слова-птицы, лежавшие комками ледяного пуха у его ног, взирали на Рыжика ярко блестящими глазками, так похожими на пуговички на его блузе, и ждали, когда же он нагнётся поднять их, чтобы согреть своим дыханием. Не знали, бедолаги, что дыхание тоже остыло...

–Я могу вернуть, Диксон, правда, – мягко сказала Элен из-за спины, подходя.

По её нежным щекам прочертили дорожки слёзы, которых она не замечала сама, вся поглощённая новым, непривычным стремлением – зашить страшные раны Иглы, которая зашивает раны Некоуза, нанесённые ему самой Элен Ливали. «Да, это свершается везде. Мир перестаёт быть тем, что все о нём думали – он становится таким, какой он есть», – догадался Рыжик, и кивнул Элен, соглашаясь.

–Останемся тут? – уловил это движение Камилло; Рыжик кивнул ещё раз, теперь ему. И так же молча чуть прижался на миг склонённой растрёпанной головой к рукаву вязаного свитера Диксона, пытаясь выразить то, что сказать был не в силах: «Во мне – в этом растрескавшемся футляре для Иглы – нет того Рыженьки, которого ты знал, звал, ждал... но даже его тень, оставшаяся на стенах... всё ещё привязана к тебе. Да...».

–Пойдёмте... немного отдохнём, – Элен развела руки, словно обнимая Камилло с Рыжиком. Нежно улыбнулась – и вдруг вздрогнула всем телом.

–А где... Полли? – вслух громко спросила она, даже скорее не у своих спутников, а у себя самой. Диксон помимо своей воли едва заметно ухмыльнулся в усы, хотя меньше всего ему сейчас хотелось злорадствовать над промахами светлого ангела Некоузья.

–Маленькая девочка Полли съела дома все конфеты с алкоголем, – неожиданно раздался приторный голосок от дверей, и в холле появился сияющий Бонита со сладкой улыбкой на ядовито изогнутых губах. Ливали вздрогнула снова, ещё сильнее – его тень изменилась, вытянувшись в высокую женскую фигуру с короткой стрижкой. Когда Поль повернул голову, Ливали увидела на грязном полу ненавистный длинноносый профиль ведьмы Пеккала. И ей невыносимо захотелось заорать «Нарциссаааа!!!» и приволочь сюда за волосы отбившуюся от рук принципалку, так и не выполнившую поручения. Но Элен смолчала, и приподняла уголки губ в милой улыбке, и поцеловала в холодную веснущатую щёку подошедшего к ней Бониту. Обнимая её одной рукой, Поль негромко сказал:

–Ты права, Элли. Нам сейчас всем нужно лечь и отдохнуть. У вас тут есть какие-нибудь... гостевые комнаты?..

–Да, конечно, – с благодарностью выдохнула Элен, возвращённая в свою стихию, и снежинкой тополиного пуха полетела к лестнице. Рыжик последовал за ней, увлекая за собой по-детски взятого за руку Камилло. Камилло, обмирающего сейчас от невыносимого горя и от ещё более невыносимой надежды на чудо. Всё может быть... или не быть?.. Вот в чём вопрос.

Новые Черёмушки

....Некоторое время они стояли молча, глядя вслед исчезающим в снежной круговерти рубиновым габаритным огням «Паккарда». Никто не стал спорить, когда Мария хрипловатым от долгого пения (или трудного решения?..) голосом объявила, что выйдет в Новых Черёмушках. На самом деле, в Некоузье ни одно место не казалось подходящим для этой застрявшей где-то между жизнью и смертью женщины – а значит, могло быть любым. Стих рокот мотора; ветер продолжал подвывать свою заунывную песню, напоминая жалующегося на жизнь старого облезлого пса.

–Пойдём, а... холодно очень, – попросила Арина, жалобно шмыгнув носом и потуже заматываясь в свой безразмерный грязный плащ. Оркилья слегка закинула голову, уперев руки в бедра, и ехидно осведомилась:

–А что, в Некоузье такое правило: в чём умер, в том и ходи потом зимой и летом одним цветом?

–Чего? – испуганно уставилась на неё Арахис круглыми глазами. Марии, казалось, вообще был не ведом холод в её кружевном лёгком наряде – как ведьм грела тягучая огненная топь в их жилах, так и существам из Депо было тепло от гремучей, никогда не застывающей ртутной крови. Вопрос Марии сбил девушку с толку. Она неуверенно пожала плечами и тихо отозвалась:

–Ну... а где другое взять-то?

–Сшить, – пожала Мария плечами ей в ответ. – Или у тебя руки не из того места растут, как у креветочки? Да ладно зубами стучать, пошли уже, куда ты там собиралась. И издавай изредка звуки, чтобы я тебя не потеряла. Хреновы вор-роны, это надо же всё так испортить!..

–Хреновы вороны – это ещё не худшее, что может случиться с тобой в Некоузском клине, – Арина закашлялась и, прижимая двумя руками ворот плаща к беззащитному горлу, пошла через снежную целину по едва заметной, похожей на нитку тропинке.

Совсем рядом, в нескольких сотнях метров, вырастали из сугробов кирпичные девятиэтажки с одним подъездом – словно свечки на именинном торте, которые никто и никогда уже не зажжёт.

В некоторых домах жёлтыми и розоватыми заплатками светились окна, что-то невнятно обещая. Мария, не обращая внимания на вьющиеся вокруг неё белые перья из подушек тётушки Метелицы, шла, напряжённо подняв лицо к небу, стараясь кожей вобрать в себя знание о том месте, куда они с Ариной идут. Странное ощущение, внезапно открывшее очередную дверь памяти: холодный воздух всё сильнее и явственнее пах жильём. Сухим чистым подъездом; тёплой уютной кухней; только что оставленной ванной, где капает из плохо прикрученного крана вода, где благоухает гель для душа с болгарскими розами... Но по сторонам (Оркилья это определила для себя именно так) от ощутимого обещания покоя после долгого пути, змеились и текли рекой нечистот совсем иные чувства и запахи. Гнильца, ржавь, опасность.

Оркилья, сама не замечая, тихонько урчала и впивала ногти в подол платья, вертя туда-сюда головой, стараясь следовать чувству дома, не оступившись и не свалившись в помои.

–Ты тоже ... да же? – тихо спросила Арина, обернувшись через плечо. Пощёлкала онемевшими от холода пальцами, одновременно пытаясь согреть их и поймать за хвост ускользающую способность объяснить свою мысль. – Новые Черёмушки – это не жилой микрорайон... а живой. Здесь у каждого дома свой характер, свой норов. Каждый подбирает себе жильцов – сам, и бережёт их, и опекает. Но сунься в чужой подъезд – от тебя и костей не найдут. Есть только одно здание, оно неряшливое, типа общежития, но всех пускает. Я там ночую иногда, меня ещё никто к себе не звал, да и не хочу я, боюсь. Мне кажется, что эти дома берут у людей что-то за постой... частичку души? Или право смотреть их сны? Не знаю, и знать не хочу. Боюсь к местным подходить, всё по закоулкам прячусь, а иногда на Задний двор надолго ухожу, много ли мне надо...

–Много! Нормальную одежду, и прекратить быть мямлей, для начала, – перебила её Оркилья напористо. – А то ни хрена ты не пастушка, а самая настоящая корова – куда тебя стадо нефтяных бурёнок гонит, туда ты за ними и идёшь. Скоро ты вообще на человека перестанешь быть похожа. Смерть – это ещё не оправдание для того, чтобы быть распустёхой!

Арина в ответ обиженно надулась, ещё туже заматываясь в свой расхристанный плащ, словно собирающаяся закуклиться гусеничка:

–Хорошо тебе говорить, Мария, с такими-то знакомствами...

–С какими это с такими-то? Норд, он… вообще отказался меня воспринимать, как часть своего будущего... Я потеряшка. Больше, чем кто-то ещё.

–Неправда. У тебя в будущее целая якорная цепь тянется, а у меня пустая пустота, – в голосе Арины не было зависти, только капля сожаления о собственной нелепой судьбе. – Ты ещё сможешь прижиться в Некоузье и вернуть себе память... Не хочешь зайти в какой-то из этих домов, нет?

Мария вновь принюхалась – и уверенно указала рукой на одну из девятиэтажек, в которой горело единственное окно на последнем этаже. Ей, запертой во тьме, вдруг вживую увиделся этот светлый прямоугольник окна с переплётом в виде буквы «Т», краешком гардины и цветком алоэ в горшке.

–И тебе не страшно? – снова спросила Арахис, слизывая снег с губ. Где-то в глубине души ей хотелось побыстрее отделаться от Марии: она вовсе не хотела слышать от этой целеустремлённой, властной брюнетки неприятную правду о себе самой.

Одно дело – самой лениво распекать себя за инертность и столь же лениво и снисходительно махать рукой: ну, пусть уж как-нибудь так. И другое – выслушивать критику от других.

–А чего нас бояться, мы смирные, – фыркнула Мария и решительно двинулась к облюбованному ею дому, уже не прося Арахис вести её. Тем не менее, девушка, поколебавшись, пошла следом за подметающим сугробы кружевным подолом.

«Вот посмотрю, чтобы её в подъезде не сожрали какие-нибудь трубы, и к себе, в общагу. Чаю-то горячего как хочется... – думала бывшая принципалка, постукивая зубами. – Что же такое творится на Озёрах? И эта оттуда вернулась, и весна не пришла... Что-то страшное грядёт... Хотя, мне-то теперь какая разница».

Метель в этом забытом всеми богами уголке клина набирала обороты, вот только теперь на волосы к Марии и Арине прилетали не белые снежинки, а синеватые огни святого Эльма, почему-то напомнившие Арине цветки цикория. Цветки с тёмных полей...

–Атмосфера электризуется с каждым шагом... – заметила Оркилья, пригладив ладонью вставший дыбом пушок на смуглой обнажённой руке.

–Интересно, чем это кончится, – в никуда вопросила нефтяная пастушка. Мария, остановившись перед подъездом кирпичной «свечки», язвительно усмехнулась в ответ:

–Конечно, «и все они жили долго и счастливо» как же ещё? По себе не видишь, что ли? Ладно, хватит этих соплей по кафелю. Ты со мной?

–Нет! – взвизгнула Арина, резко отшатнувшись от чёрного зева подъезда, откуда на неё дохнуло мёртвым, медным запахом остывшей крови и всепоглощающего тлена. В этой разверстой бездне шептали безымянные кошмары, тлели нити накаливания тусклых лампочек – а Мария так и тянулась туда, в зовущий её уют, в долгожданное отдохновение от всех рухнувших в одночасье потрясений.

Арина попятилась ещё.

–Нет, нет, – повторила она, все ещё со звенящими нотками протеста, – мне нельзя с тобой. Я останусь в розовой панельке, если захочешь меня найти – я там... вряд ли куда-то денусь, пока не уляжется этот буран. А ты иди... тебе отдохнуть надо.

–Глупо было бы отрицать очевидное: от всей этой польки-карабас я устала, как собака, – Мария вкусно зевнула во весь рот и похлопала себя по губам рукой. – А может, вот оно и есть, женское-то счастье, а, Арахис – своя квартирка в экологически чистом районе и милое чадо на руках?

–Чадо? – Арина с сомнением уставилась на едва обозначившийся под несвадебным платьем Оркильи живот. – Ты думаешь, оно ещё, эм...

–Я не думаю, я просто знаю, – ничуть не рассердившись, умиротворённо отозвалась Мария, и складка меж её густых бровей разгладилась, а губы тронула снисходительно-мягкая усмешка. Ароматы памяти укутывали ей плечи, как чёрный шерстяной палантин Норда когда-то.

Забывая на ходу о существовании Арины и всего остального мира, она пропала в подъезде, растворившись в его темноте, как кусочек ослепительного свадебного рафинада в горячем и терпком чифире. «Это не жилой микрорайон, а живой...», – вспомнились Марии слова нефтяной пастушки, пока она взбиралась по лестнице, ведя пальцами по тёплой кафельной стене и вслушиваясь в разные звуки дома. Все они были её коконом, её защитой и обещанием счастья. Утробное воркование водопроводных труб, гудение щитков на межэтажных площадках, посвистывание метельного ветра в воздуховодах. «Совсем как наш Антинель...» – подумалось Марии, и в памяти её тихо выступили из холодного зимнего тумана колючие перья сосновых ветвей и застывшая на полуоброте невысокая фигура в чёрном пальто.

–Подобное притягивается к подобному... – произнесла вслух Оркилья, замерев на последнем, девятом этаже. Её пальцы бережно вывели на гладкой плитке облицовки стены самое драгоценное имя, чуть было не утерянное ею безвозвратно, и Мария улыбнулась, нежно и горько:

–Норд... ты всегда будешь со мной и во мне, мой любимый. И как знать, как знать...

Она не закончила мысли, прислонившись к стене лбом.

Кожу ощутимо покалывало от бушевавшего над интернатом в Кирпичном северного сияния, электризующего атмосферу, и казалось, что весь мир готов разорваться под руками, словно старая, ветхая тряпка, открыв в чёрных дырах иные пространства. Но Марии Оркилье было не до того – она уплывала во сны, свернувшись на застеленной чистым бельём кровати в квартире Новых Черёмушек, в погоне за своей памятью. А в глубинах её тела наливалось спелым соком подтверждение того, что, так или иначе, в конечном итоге, жизнь побеждает всё.

Ждать новостей

Утро застало нас с Патриком О’Филлоном за непривычным для обоих чёрным кофе без сахара и за поломанными крекерами с розмарином. Мы сидели в пустой «Дырке от бублика» и немо глядели сквозь стеклянные стены на хмаревую оттепель, словно две рыбки в безводном аквариуме.

–Знаешь что, индусятина? Не жри себя, – в конце концов, сказал Патрик, закуривая в никуда, и неуклюже с непривычки похлопал меня по руке утешительным жестом. – Во-первых, ты ядовитый. Во-вторых, если ты прекратишь ментально мусолить и нежно посасывать своё чувство персональной ответственности перед всем миром за все этого мира несправедливости...

–О’Филлон, прошу: заткнись, – мрачно порекомендовал я, подавляя желание вырвать у профессора сигарету. От запаха табачного дыма у меня скребло в горле так, будто туда засунули моток ржавой колючей проволоки. Хотя, наверное, не только от дыма. И не столько.

–Нет, это ты заткнись и меня послушай, жертва обстоятельств! – Патрик бесцеремонно ткнул сигаретой в мой галстук. – Если уж не способен взять на себя труд мыслить логически... Ты вот мне тут часа два с глазами пророка Моисея вещал о том, как шушукался с лампочками, и как наш дивный Норд с тобой говорил из горящего куста каннабиса...

–Твоё дело, верить или нет, – устало повторил я то, что уже сказал О’Филлону на исходе ночи, когда нас обоих принесло в это скромное кафе, словно подхваченные сквозняком комки пыли.

Спать после отъезда Дьена я не мог; оставаться один – тоже. Общество жаждущего объяснений насчёт исчезновения Ирины и насчёт вообще всего Патричка было в этом случае меньшим из наивозможнейших зол.

–Да я верю тебе, Седар, вообще-то, – спокойно отозвался профессор и потянул себя свободной рукой за длинный курчавый локон, словно стараясь распрямить его – и заодно собственный жизненный путь. – Именно поэтому и говорю, что ты слишком эмоционально всё творящееся перевариваешь, и не видишь при этом очевидных взаимосвязей. Ты что там просил у Антинеля? Выкинуть вон угрозу в лице Элен Ливали. А в ответ Антинель что?..

–Утащил в стену Ирину Маркес, – тупо отозвался я, не понимая, куда клонит кучерявый.

Кофе кончился, и я рассматривал гущу на дне чашки, очертаниями неприятно напоминающую длинноносый профиль Норда.

–Ты что, хочешь сказать, что...

–А перед кафе эта так называемая Ирина ходила домой переодеваться, – провокаторски изрёк Патрик, выпуская дым углом рта и ухмыляясь. – Как раз тогда, когда её так называемая сестрица Марика рассталась с жизнью в лифте девятого корпуса. И я могу голову дать на отсечение, что если ты потрудишься оторвать попу от стула и попросить у Линдочки Глебофф пару альбомов, где она хранит фото с девичьих посиделок, то обнаружишь, что тамошняя барышня не совсем та, которую ты столь воодушевлённо тапескал последние двое суток...

–То есть? – нехорошим голосом потребовал я формулировать чётче. Хотя запасным инстинктом понимал, что и так уже чётче некуда.

–То есть натуральную Сильву, она же Ирина, так и зачмырили тогда в этом Никеле, напрасно старушка ждёт сына домой, – мрачно раздавив сигарету в пепельнице, откликнулся Патрик и тут же достал следующую пахитоску. Я издал слабое рычание в знак протеста, но спорить уже не было сил. Сонно-уютная кругленькая официантка принесла ещё кофе и пончиков в глазури, которые так любят есть американские полицейские.

–А сюда, значит, подкинули гадкую утёнку, пользуясь тем фактором, что Сильва всегда была неразличима на фоне обоев. И зря ты гнал на Агату дель Фрио. Не она корень зла, а эта бледная холера... и вообще, Кекка мне сказала, что мы оба дебилы, я безглазый, а ты безмозглый, и что Сильва была натуральной брюнеткой. Нет, а что ты думаешь, я поведу эту комендантшу в «Еду» гулять-играть и жене ни слова не скажу?..

–Девицы и перекраситься могут, это мы ходим зимой и летом одним цветом, пока не поседеем... от множественных стрессов, – недовольно пробубнил я сквозь пончик. Признаваться, что меня грязно развели, подсунув вместо жертвы, Ирины, её непосредственного палача, Элен, а я на халяву расточал своё сочувствие и вообще пах как персик абрикосный, было поистине невыносимо. Признаваться, что из-за меня погибли две поверившие в то, что я им помогу, девушки, было поистине недопустимо в квадрате. Вот и думай, на какую чашку весов опустить груз собственной вины...

От сильного недосыпа и сигаретного дыма слегка кружилась голова, и мир виделся как сквозь грязное стекло. Вздохнув, я отпил глоток кофе и положил голову на скрещенные руки. Мне хотелось как можно скорее выгрести из своего разума всю эту скомканную кашу с давнишней вендеттой, с Некоузским клином и всеми его вывихами, и заняться нормальными, интересными, полезными и важными делами. Потому что, пока мы тут в трюме затыкаем течь и шугаем акул шваброй, наш корабль потихоньку ветшает и теряет прежний курс. В этот миг мне как никогда сильно было жаль, что Норд больше не поднимется на капитанский мостик Антинеля, в своём строгом чёрном бушлате и с верным бакланом Баркли за левым плечом... Но что толку скорбеть над сбежавшим молоком?..

–Не знаю я, в общем... всё может быть, а может и не быть. Но ты очень прав в одном, Патрик. Долой муки совести! Мне надоело полировать поплёванным платочком собственную гильотину. Я и так сделал больше, чем мог и должен был, – не поднимая головы, я взглянул на часы, чуть сдвинув манжету. Интересно, где сейчас Дьен Садерьер и что с ним?.. Вопросы без ответов... и надо сейчас вставать и идти, вести наш корабль во всякое там светлое будущее. В жизни вообще есть много всего замечательного, нужно только отцепить мысли от Некоузской повилики...

Патрик, выпустив из приоткрытого рта изящное колечко дыма, задумчиво посмотрел на меня глазами цвета кофейной гущи в наших чашках:

–Что делать дальше будешь, Седар?

Я пожал плечами, неохотно садясь прямо и опять, с немалым раздражением, обнаруживая в своей чашке Норда в профиль.

–Что делать, что делать... жить. Кто-то уходит на фронт, кто-то гибнет в боях – а мы просто продолжаем жить, потихоньку двигаться вперед, перебирать мелкие камушки своих бытовых чаяний. В конечном итоге, жизнь побеждает всё. Пойдём, пора... девять утра.

–Масло ты шоколадное, а не директор, – вздохнул на это Патрик – непонятно, со злой усмешкой или как-то даже дружески. Бросил на столик купюру, и мы молча разошлись в разные стороны.

О’Филлон – в восьмой корпус, я – в административный. В свою новую странную жизнь.

====== 41. Запертая дверь ======

–Гроза будет, – ни к чему заметил Рыжик, когда за ним с Камилло мягко закрылась белая дверь с серебристыми узорами в виде ландышей. Дверь была похожа на обещание зимних сказок, она вела куда-то в пушистое прошлое, а вовсе не в грядущую с неотвратимостью Берлиозовского трамвая весну. Дверь ему нравилась, и морозный, игольчатый галогеновый свет тоже начинал нравиться: так может нравиться пустому бокалу наливаемое в него белое вино.

За окном загустевала ночь, всем своим существованием отрицающая температуру выше ноля. Камилло заглянул в окно, как заглядывают в глубокую прорубь, и в сомнении пошевелил усами.

–Можно, я свет выключу? У меня от него под свитером чешется, – попросил Диксон слегка смущённо. – У меня с собой фонарик есть...

–Какой?.. – слегка ожил Рыжик и убрал за ухо прядку волос, чуть склонившись вперёд – он сидел в мягком серебристом кресле, похожий на чёрную жемчужину в открытой ракушке. Камилло нетерпеливо клацнул выключателем, в упор убив опостылевший свет тьмой сорок пятого калибра, и уселся на мягкий, мшисто-плюшевый ковёр, немо светлеющий во всеобщей чернильности бытия.

Рыжик едва слышно вздохнул где-то слева, словно опустившийся Диксону на плечо демон-хранитель, устало сложивший за спиной белые крылья с кроваво-красным подбоем.

–Вот, смотри... это мне, наверное, Тамсин сунула, когда мы вместе в трамвае... – щёки Диксона приятно ожгло недавней памятью, – ехали...

На его ладони мягко замерцал мёдом и янтарём похожий на августовское яблоко шар, абсолютно нездешний. Рыжик качнулся к нему, и в тёмных зрачках плеснулись две золотисто-рыжие рыбки – отражения света. Провёл пальцем по абрикосово-матовому стеклу; спросил тихо, с придыханием, проглатывая буквы:

–Кхамилл... ты пришёл сюда, чтобы убить Элен Ливали?..

–Да, – честно ответил Диксон. – Потому что это был единственный способ уберечь тебя. И ещё потому, что я кардинально против Ливали и её методов. Понимаешь, Рыжик, нельзя строить новый мир на крови. Она ничего не способна скрепить. Это не цемент, не клей, не нити...

Он слишком поздно сообразил, что последнее слово прозвучало зря – нити, иглы... Рыжик погас, закрыв глаза, уничтожив отражения света, мягкого и уютного, как Камиллов домашний свитер с оленьчиками. Откинулся на спинку кресла, произнёс равнодушно и как-то безлико:

–Вы все останетесь жить. Никому больше не нужно умирать. Довольно. Ведьмы вообще не понимают, где края у чаши терпения.

–Моя мать была здешней ведьмой... наверное, – сказал Камилло созерцательно, изящно бросая в безгласную пустоту ещё одну нить беседы – лишь бы не начать задумываться над этим вот «Вы все», выносящим за скобки... нет. Рыжик просто неудачно выразился. Успокойся, Диксон, ты старый паникёр и мнительный меланхолик. Коснувшись стекла фонарика похожим на ветвь, длинным сухим пальцем, Камилло продолжил:

–Так необычно: прийти в чужой мир и обнаружить, что под его землёй лежат твои корни... скажи, Рыжик, а ты ещё помнишь Фабричный квартал? Мы ушли оттуда так недавно, всего несколько дней назад, а мне кажется, что миновала целая эпоха...

Рыжик, запертый в собственной темноте, попытался вглядеться в размытые по стенам его души тени прошлого. Эта беспощадная, стальная воля вытянулась в привычную для себя форму иглы – тогда как сам Рыжик, его человеческая суть, был лишь мимолётным бликом на её острие.

–Полуторная квартирка на шестом этаже, – подсказал снаружи мягкий голос Камилло, помогая расшифровать то непонятное, щемяще близкое и так печально нечёткое, что Рыжик вслепую обнаруживал в, казалось бы, совершенно пустом себе. – Ты мне супчики гадкие варил... а я делал омлеты и рождественское печенье звёздочками. Помнишь, как пахнет корица? Помнишь, как урчали по ночам старые трубы? Помнишь...?

Рыжик приоткрыл глаза и попытался улыбнуться Камилло. В темноте, рассеянной абрикосовым светом, было совсем по-зимнему, не хватало только ёлки и тех самых печенек... тем неожиданней оказался раскат грома, от которого оба вздрогнули. И не сразу сообразили – это стучат в дверь.

–Ой... я, наверное, помешала... – из-за приоткрывшейся створки показались уложенные в бараночки льняные косы, выглянули два виноватых серо-голубых глаза. Хозяйка интерната уже потянула дверь на себя, закрывая, но тут Рыжик равнодушно велел:

–Заходите, Элен. Рано или поздно – какая разница. Стрела и Игла должны встретиться, отчего бы не сейчас? Перья, должно быть, всё-таки лучше пустого ушка. Как что они в Вас вообще выглядят? Ничего личного, простое любопытство.

Элен осторожно вошла; на миг её рука зависла возле выключателя – но не нажала. Вокруг было достаточно озона для того, чтобы Ливали могла сидеть в мягком яблочном полусвете старинного фонарика – и наслаждаться непривычным видом своего убежища и жилища. Камилло издал нечто вроде недовольного «Уф», расстраиваясь, что ему не дали поговорить с Рыжиком о таких важных вещах, но всё-таки подвинулся на ковре, разрешая Элен пройти и устроиться на подлокотнике соседнего кресла. Ливали расправила кружевное белое платье – так вспорхнувшая на подоконник горлинка поудобнее складывает крылья – и серьёзно ответила, глядя на Рыжика:

–Я думаю, что это любовь, Рыжик. Любовь – вот моё оперение. То, что до сих пор удерживает меня в воздухе, не даёт упасть... А какого оно цвета, это оперение, уже другой вопрос, – добавила она, глядя на немедленно надувшегося Диксона, готового прочесть гневную отповедь.

–Я бы это назвал одержимостью, – всё-таки не сдержался Камилло, и ему некстати вспомнилась Адель – его погибшая жена. Любил ли он её? Любил ли он её на самом деле, раз позволил избавиться тогда от их нежданного ребёнка? Раз позволил ей уйти, и не кинулся следом, в смерть?

–У меня в этих фразах нет никаких вопросительных знаков, Камилло, – тихо сказала Элен, внимательно наблюдавшая, как светлое небо глаз Камилло затягивает антициклоном внезапной грусти. – А что это на самом деле, любовь или одержимость... не мне судить. Да и не вам тоже.

Рыжик от этих слов, словно просыпаясь, медленно поднял голову и опять заправил за ухо выцветшую прядку. Ткань мира перед ним сейчас прочерчивали два аккуратных шва.

Две заштопанные им жизни – только на одном из швов пока что нет финального узелка.

«Надо завязать же...», – подумалось ему озабоченно. Он протянул руку и коснулся пальцев Элен, словно проверяя, что она из себя представляет. Лёгкая рябь памяти, и снова пальцы Рыжика соединяют воедино две разные половинки от расколотых чашек – фарфоровой и глиняной. Так нужно, чтобы Некоузье продолжало жить в своей прекрасной иррациональности, но без довлеющей надо всеми бескомпромиссной власти уз...