Текст книги "Non Cursum Perficio (СИ)"

Автор книги: Heart of Glass

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 48 страниц)

Я пожала плечами. Речи диктора радио казались мне полной бессмыслицей, но по привычке собирать информацию я рефлекторно запоминала каждое слово.

Заливаемая светом, я взобралась по насыпи и ступила на рельсы, о которых писал Норд на ленте пеленгатора – они блестели, словно два длиннющих новогодних «дождика». Вслед мне неслась из Никельского эфира «Метель» Свиридова, слегка испорченная сморкающимся где-то на заднем плане диктором с доверительным голосом.

–Я иду к тебе, любимый… – я повернулась лицом к Северу, и налетевший ветер взъерошил мне выбившиеся из причёски волосы. – Я иду…

Шаг за шагом я прорезала ночь, как летящая к своей цели стрела. Ноги не знали усталости, сердце спокойно отсчитывало минуты. Это было каким-то сном наяву… Иногда по сторонам от рельсов возникали невпопад натыканные фонари и ничего не ограждающие заборы с колючей проволокой поверху. Не знаю точно, сколько я уже прошла к тому моменту – где-то час или два – как по правую сторону железной дороги из темноты выплыли длинные одноэтажные бараки. В них кое-где светились окна – жёлтым, каким-то больным светом. Оттуда пахло сложной смесью тухлятины, мокрых гнилых тряпок и подгоревшей еды. Я поморщилась и невольно провела руками по платью, словно могла испачкаться в запахе, как в грязи. Смазанно, сквозь толщу моего целеустремлённого равнодушия, вспомнились слова Сен: «Всё равно в Бараках сгинешь…».

Не было никаких оснований считать, что если я отодвинусь от бараков на каких-то полтора шага, со мной ничего такого не случится, но я чисто инстинктивно взяла левее, идя вдоль стальной бесконечности рельса. Вязкие, гнусные запахи уплотнялись вокруг меня, и когда до этих Богом проклятых бараков оставалось метров сто, мне начало казаться, что я иду сквозь какое-то жидкое желе. Нечто вроде не успевшей застыть жижки от холодца, сваренного на тухлятине.

Я ежеминутно брезгливо отряхивалась, не в силах совладеть с охватившим меня отвращением. Если бы можно было прекратить дышать этой гадостью, я бы тут же перестала. Люди, почему при входе в этот район пешим туристам не выдают противогазы?..

Скрип рассохшихся досок резко, словно нож под лопатку, вонзился в умиротворённую ночную тишину. Прибавив ходу, я осторожно, не поворачивая головы, скосилась вправо. Звук донёсся от крайнего, стоявшего прямо под насыпью строения – странной помеси склада, жилья и (судя по запаху) кооператива живодёрни с мыловарней. В нём открылась дверь, и из барака выскочила чумазая, всклокоченная девчонка лет двенадцати. На ней болталось какое-то тряпьё, до такой степени засаленное и старое, что с уверенностью в этой одёжке можно было различить только косо свисавший до земли лоскут голубого платья с чёрным узором.

И вот когда я увидела этот узор из переплетённых ветвей на фоне неба, моё самообладание с треском и грохотом разлетелось в пыль: я узнала это платье и эту девочку… Истерически ахнув и чуть не задохнувшись от ужаса, я подобрала пышный подол платья и опрометью бросилась прочь, прочь от этого призрака родом из Таррагоны…

–Постой! Марио, постой! – девчонка в три прыжка оказалась на насыпи и всем телом повисла на моей длинной юбке, вцепившись в корсаж руками и не давая мне убежать. – Я не отпущу, ты противная, хитрая, зачем ты меня здесь бросила, мразь, мразь!

Девчонка одновременно яростно визжала и плакала, вжавшись расцарапанной грязной щекой в мой свадебный наряд. Больше всего на свете мне хотелось стряхнуть её с себя, отделаться от этой пакости, что пачкала белизну платья своими руками, а белизну души – своей правдой.

–Ты меня предала, Марио, оставила в грязной вонючей дыре, в этом своём луговом колодце памяти вечно умирать, сволочь бессовестная! Ты ведь даже говорить со мной не хочешь! Я тебя не отпущу, Марио. Я уйду по рельсам – а ты останешься гнить в Бараках за то, что посмела тогда отказаться от меня… гадина… злая… я тебя убью…

–Не дождёшься ты, что я лапки кверху задеру, что я сдамся, – прорычала я, в очередной раз стряхивая с себя обитательницу Бараков. Та злорадно засмеялась:

–Вот ты и ошиблась, Марио! Нельзя на Заднем Дворе ни с кем говорить, а ты говоришь!

–Это с живыми нельзя, – с ласковым придыханием отозвалась я. – Тебя нет, детка, ты мертва! Помнишь четвёртое августа 1977 года?.. Ты шла за молоком, нарядившись в ярко-голубое, как небо, платье с чёрным узором, накрасив губы маминой помадой, чтобы выглядеть взрослее…

Девчонка замерла на месте с перекошенным лицом, ничего не говоря – но в сверкающих из-под грязных спутанных волос чёрных глазах отчётливо читалось всё, что она сейчас думает.

Тем же медовым голосом я продолжала рассказывать – вкрадчиво и безжалостно. Та давняя боль, тот давний кошмар силой моих слов возвращались, обретая власть – но не надо мной, Марио, а над Марией. Единственным способом избавиться от этого воспоминания, было ещё раз пережить всё. И сказать себе: я жива…

Чувства, мысли, звуки и запахи того дня накрыли нас обеих с головой. Горячий камень подворотни, нож у горла, шлёпающийся на лицо подол платья, медный запах собственной крови…

Ещё раз. Без скидок, без купюр. И когда всё закончилось, Мария прошептала:

–Я не смогу после этого жить.

И я ответила ей, в изнеможении откидывая голову и опускаясь на колени рядом:

–А я смогла. Я живу.

Мокрые щёки. Повернувшееся надо мной, подобно стёклышкам калейдоскопа, звёздное небо. Пылающие где-то сбоку жёлтые огни Бараков и уходящая вдаль по рельсам тонкая фигурка в ярко-голубом платье с чёрным узором из веток… темнота. Темнота земли, засыпавшей, наконец проклятый луговой колодец. Надёжная, милая, уютная темнота…

–И-и-и здравствуйте! – громко произнёс где-то надо мной жизнерадостный голос. – Начинаем утреннюю гимнастику для икроножной и кистелоктевой частей организма!

Под бодренький маршик на абсолютно расстроенном рояле я открыла глаза и очень тупо ими похлопала. В прозрачном, как диковинный голубой ландрин, небе задумчиво дрейфовали стаи кучевых облаков. В них иглой уходил знакомый столб с выключенным фонарём и включенным матюгальником.

–Солнце светит прямо в глаз – загорай моя спина, – себе под нос откомментировала я и села, зашуршав сухой травой. Вокруг загадочно возвышались серые сараи Заднего Двора, а за ними виднелось многоэтажное панельное здание, в котором я с некоторым удивлённым сомнением узнала седьмой/первый корпус Антинеля.

–Это типа что, поезд дальше не идёт, просьба освободить вагоны? – отряхивая порванные белые кружева от песка и муравьёв, я поднялась и неторопливо погребла в сторону панельки.

–А теперь попрошу беременных женщин внимательно прослушать важную информацию! – окликнул меня матюгальник. Я остановилась и полуобернулась к столбу, показывая, что я его слушаю. Столб моим вниманием очень воодушевился и заговорил бравурным голосом:

–Решением городской администрации Никеля, на пост главы департамента планирования и управления семейными отношениями назначена хорошо нам известная госпожа управляющая Центром в Кирпичном! И-и-и аплодисменты нашему светлому ангелу, госпоже Элен Ливали! Теперь, наши дорогие прогрессивные женщины города Никеля, вам совершенно не о чем волноваться. Ваши дети и их будущее отныне в надёжных руках главы департамента! Смерть несогласным!

Матюгальник разразился пафосной триумфальной музычкой, едва ли не подскакивая от усердия на своём столбе. Я невольно приложила ладонь к плоскому пока животу – от фразочки диктора про смерть несогласным меня замутило, вспомнились каменнолицые военные в чёрной форме и гадкая белобрысая медсестричка… Чтобы не упасть, я сделала шаг назад, споткнулась о какое-то бревно и весьма неизящно плюхнулась на него в позе доящей колхозницы, только ведра между ног не хватало. Матюгальник за спиной тоном жизнерадостного дебила расхваливал молоко, произведённое в десятой промзоне Никельного завода.

–Марио! О господи, что с тобой случилось! И…

Я вскинула голову, услышав взволнованный женский голос, который вдруг как-то странно прервался и утих на полуслове. На крыльце химиковской общаги, разведя руки, неподвижно стояла невысокая девушка и смотрела прямо перед собой стеклянными серо-голубыми глазами размером с чайное блюдце. Прохладный ветерок чуть шевелил складки длинного синего платья и кончики спадающих до пояса русых волос. Вид у девицы был, как у ребятёнка, которому родители таки рассказали, откуда он взялся. И показали.

–Сильва?.. – наугад предположила я, смутно вспомнив комендантшу из седьмого/первого: как-то раз мы с Нордом встретили эту инфузорию-туфельку в коридоре, и она вот точно такими же стеклянными глазами в ужасе таращилась на Норда. Не моргая и, по-моему, даже не дыша.

–Марио, – слабо откликнулась Катценкэзе, на подкашивающихся ногах сползла с крылечка и прошла несколько шагов по сухой траве. От неё пахло туалетным мылом типа «Любимый сад», с ароматом цветов, да так сильно, что у меня зачесалось в носу.

–Марио, откуда ты здесь такая? И где это за здесь такое?

–Апчхи! – энергично отозвалась я, едва не слетев с бревна.

–Вчера выключался свет, и кто-то убил охранника в холле моего общежития, а сегодня пропал двор, – Сильва нервно затеребила собственную чёлку. Левый глаз у неё подёргивался, от лица отлила кровь, и вообще комендантша выглядела так, словно вот-вот рухнет в траву в обмороке. Нет, ну вот только этой бледной холеры мне не хватало для полного счастья в жизни!

Я открыла было рот, чтобы успокоить Сильву, но вместо этого опять оглушительно чихнула, спугнув сидевших на крыше соседнего сарая воробьёв. Сильва нервно вздрогнула, едва не вырвав себе половину чёлки, и заныла:

–Ой! Марио, ну нельзя же со мной так обходиться! Я спрашиваю, спрашиваю, я волнуюсь, а ты смеёшься! Ты храбрая и умная, а вот мне что делать? Я и так… – она вдруг прикусила язык и спрятала руки в складках длинного подола платья. Я вопросительно таращилась на Катценкэзе снизу вверх, вытирая рукавом сопли и мужественно стараясь не чихнуть опять.

–Как же ты сбежала из Никеля? – неожиданно тихо и внятно произнесла Сильва, опускаясь передо мной на колени и обеими руками вцепляясь в мою юбку. Я увидела свои отражения в двух широко распахнутых серо-голубых глазах, и мне неожиданно стало жаль эту бедную затюканную девушку. Кто знает, насколько глубок её луговой колодец памяти и какие ужасы он хранит? Я уже было положила ладонь на тонкое запястье Сильвы, я уже открыла рот, чтобы утешить подругу по несчастью, последнюю из нашей «Никельской четвёрки». Но в голове зазвенел отчаянный голосок Сен: «На Заднем Дворе с живыми не разговаривайте!». А я ведь до сих пор нахожусь на этом вот Заднем Дворе, чтоб его морра съела! Клацнув зубами, я помотала головой и жестами показала, что не могу говорить. Сильва недоумённо нахмурилась:

–В чём дело? Ты не хочешь вспоминать? Да, понимаю…

Катценкэзе склонила голову, по-прежнему стоя передо мной на коленях, словно кающаяся исповеднику грешница. В этот момент меня накрыло странным ощущением: Сильва могла бы стать моей хорошей подругой, повстречайся мы при других обстоятельствах…

–Пойдём обратно в корпус, – комендантша встала, не сводя с меня сосредоточенного взгляда, в котором проскальзывала неявная, невысказанная тревога. – Мне дал визитку Сао Седар, ну этот, индус из нулевого отдела, директор их. Я думаю, нам с тобой нужно…

Сильва опять не договорила, проглотив окончание фразы – а посмотрев вбок, на лабиринт серых сараев и столбиков для бельевых верёвок, я с одного раза поняла, почему именно.

Переваливаясь с боку на бок, что очень напомнило мне аллюр генерала ла Пьерра, к нам шла крупная корова. Абсолютно чёрная, за исключением белых слепых глаз без зрачков. Я аж два раза машинально перекрестилась, увидев этот подарок радиации.

–Нефтяная корова! – взвизгнула Сильва, отмерев, подобрала юбку и пулей улетела в корпус – только длинные светлые волосы мелькнули. Я же осталась сидеть на брёвнышке, поскольку ноги отказывались мне повиноваться и вообще сделали вид, что они не мои. Жуткая корова меж тем остановилась возле ближайшего столбика и принялась со вкусом чесаться об него антрацитово-чёрным блестящим боком. Матюгальник, неожиданно откашлявшись, заявил:

–Последние исследования убеждают нас отказаться от употребления привозного майонеза во имя создания здорового, замкнутого сообщества! – и принялся напевать что-то этническое. Корова подняла массивную чёрную морду и как-то странно хлюпнула, словно испорченный помповый насос. Белые глаза уставились на меня в упор – этот взгляд вполне мог бы принадлежать рентгеновскому аппарату, вдумайся ему поозираться.

–Эм… Милка, добрая коровка, ты, должно быть, заблудилась? – понесла я какую-то ересь, ёрзая на бревне и мечтая о том, чтобы жуткая тварюга пошла погулять в другое место. И чем быстрее и дальше, тем лучше.

–Умпф! – отвергла мой лепет добрая коровка, придвигаясь ещё на пару шагов – и неожиданно ловким пинком копыта выкатила к моим ногам явно забытое кем-то на Заднем Дворе детское, слегка помятое жестяное ведёрко.

–Ты хочешь, чтобы я тебя это… эээ… подоила? – в лёгком ужасе осведомилась я у бурёнки, вспомнив рассказы нашего доблестного полковника Йельчина о его колхозном детстве. В том числе и информацию о том, что коровы, не будучи вовремя подоены, испытывают дискомфорт.

Я посмотрела на лоснящуюся чёрную морду, и мне вдруг стало жалко это уродливое создание. Все наверняка разбегаются от неё с воплями ужаса, как Сильва, а бурёнке просто надо понимание. И вообще, у меня что, убудет, если я подою корову?! Тем более, Сен ничего не говорила о том, что это опасно. Слегка дрожащими пальцами я коснулась угольно-чёрного вымени, и его живое тепло окончательно успокоило меня. Я вспомнила, что у нас в старой лаборатории в Руте был диспенсер для антисептика, который нужно было «подоить», чтобы ополоснуть руки, и мои пальцы, повторив те движения, выжали в ведёрко первые капли… Чего?..

Я недоумённо уставилась себе между ног в весело блестевшее под утренним солнцем ведро, в котором по дну переливалась чёрная жидкость с радужной пленкой.

–И правда, корова – нефтяная! – ошалело пробормотала я, вспомнив визг удравшей Сильвы.

–Умпф, – довольно добродушно согласилась со мной корова и опять всхлюпнула, намекая, что дойку пора возобновить. Я послушалась… Через четверть часа у моих ног стояло ведро, полное тягучей, резко пахнущей нефти, а свадебное платье разукрасилось парочкой свежих чёрных пятен. Корова вздохнула вновь – теперь с явным облегчением – и в знак благодарности склонила голову, увенчанную могучими рогами в мою руку толщиной. Потом неспешно пошла прочь, в лабиринты серых сараев, помахивая хвостом откровенно в такт изливавшейся из матюгальника «Рио-Рите».

–А с молоком мне теперь чего делать? – растерянно заорала я вслед корове, обеими руками указывая на ведро. Определённо, после турне в Никель у меня что-то стало с головой – по крайней мере, раньше я со столбами и коровами не разговаривала…

–Пфф, – презрительно по отношению к моим умственным способностям откликнулась корова, полуобернулась и показала мне длинный чёрный язык.

–Ты мне это пить предлагаешь?!

–Уумф.

–Клёво, – я пригорюнилась над ведром нефти, сидя на брёвнышке и подперев щёку ладонью, словно приснопамятная Алёнушка у пруда.

–Современная промышленность насчитывает к сегодняшнему дню более десятка способов переработки отходов никельного производства, – ожил матюгальник и многозначительно покашлял, привлекая моё внимание. – К сожалению, до сих пор не найдено ни одного способа утилизации или использования нефти. Эта чёрная смерть отравляет дни и ночи даже маститых химиков и биологов из НИИ Избора. И это не говоря уже о простых обитателях Избора, Кирпичного, Никеля, Сливянцев, Кривражек и других населённых пунктов Некоузского клина…

Я устроилась поудобнее – тема меня заинтересовала, учитывая имеющееся у меня в активах весёлое ведро с этой самой чёрной смертью. Почему-то мне казалось неправильным оставлять свой удой на Заднем Дворе. В конце концов, если удастся добраться до Антинеля, продам нефть Шарлю Моллару – вместе с секретом, где водятся нефтяные коровы.

–По весне биохимическая активность верхних пластов нефтеносного горизонта достигает своего пика, – загундосил в матюгальнике какой-то хмырёк, которого диктор представил как профессора Изборского НИИ Тадеуша Товпеко.

–Согласно распространенному в среде горожан поверью, нефть приносит несчастья и беды в дома тех, кто с ней соприкоснулся. Последние научные исследования доказали правоту этих слухов. Нефть, нейтральная по своей сущности, имеет свойство принимать при контакте с социальной сферой заряд, противоположный имеющемуся. Поэтому ещё раз взываю к нашим соотечественникам с просьбой проявлять бдительность! Также предлагаю местным управам и администрациям приобрести в нашем НИИ фильтры, полностью исключающие поступление нефти в водонапорные колодцы…

Я в лёгком ужасе посмотрела на безмятежно блестевшую в ведёрке жидкость. Тяжко вздохнула, потом после некоторых раздумий всё-таки взяла атипичное молоко и не спеша двинулась к крыльцу седьмого/первого корпуса. Жаль, что у меня не имелось хвоста – матюгальник как раз вдоволь наговорился про фильтры и включил фокстрот. Пришлось просто прищёлкивать пальцами в такт мелодии. Настроение у меня было просто отличное, сама не знаю, отчего. Просто солнце яркое светит, просто шелестит что-то нежное сухая трава, просто так сладостно и знакомо пахнет осенними цветами, навсегда засыпающими на закате жизни…

От этого аромата я встрепенулась и с безумной надеждой повернулась спиной к солнцу. Да…

Не приминая высокого ковыля, не задевая ни травинки, ни листочка, ко мне шагал Норд, чуть щурившийся от яркого света. Замерев, я просто ожидала – убившая себя много лет назад Мария из Таррагоны и доктор онкологии Марио. Невеста, так и не ставшая женой…

–Зачем возвращаться, если некуда? – серьёзно спросил Норд, остановившись в трёх шагах от меня – на секунду мне показалось, что это моя собственная тень. Его спадавший с плеч чёрный палантин очертаниями напоминал мою длинную фату.

–Правда некуда? – я искоса посмотрела на крыльцо Антинельского корпуса, боясь спустить взгляд с Норда. Вдруг я моргну, и он куда-нибудь исчезнет?.. Норд кивнул – без печали, но с огорчением.

Я знала, что могу, могу разговаривать с ним на Заднем Дворе, и эта мысль ржавой колючей проволокой терзала моё сердце. Лучше бы уста мои были скованы сейчас узами немоты…

–Это не вход и не выход? – я махнула рукой в сторону корпуса.

–Вход и выход, но не для тебя. Задний Двор есть сзади много чего, но про это знаем только мы с тобой. Это тайна, – Норд неожиданно улыбнулся и приложил к губам тонкий палец, как тётечка со знаменитого плаката. – Ты лучше всех меня понимаешь, Мария, вот поэтому я могу поговорить с тобой, а не приходить в виде sms. Ты меня видишь. Твоя память обо мне так сильна, что здесь, на Заднем Дворе, в этом странном межмирье, ты сумела вытащить меня, твоё воспоминание о Норде, из собственной души… Ты спрашивай. Ты ведь уже обладаешь всеми ответами, Мария, просто не знаешь, в каких шкафчиках и на каких полочках они лежат…

–Кто у нас будет? – выпалила я и густо покраснела.

–Никаких «нас» нет, Мария, – на бледное лицо Норда набежала тень, словно от закрывшего свет облака. Он зябко поёжился, кутая плечи в палантин, и покачал головой. – Есть вы четверо, и есть вырезанные из вашего прошлого кусочки. Если правильно сложить их вместе – получится портрет коменданта.

–Кто такой этот комендант, скажи? Норд, я правда совсем не догадываюсь! В кладовке моих домыслов такой бардак, словно там Баркли с похмелья остатки вчерашней выпивки искал… – я кокетливо поправила окончательно растрепавшийся пучок на макушке. – И вообще, меня всё время преследует устойчивое ощущение, что я совершенно незнакома с главным врагом нашей Антинельской четвёрки.

–Ты права, Мария. Комендант – та, в чьей ужасной смерти не виновен никто, кроме неё самой. Она желает утвердиться в своём праве на месть, но вы четверо – ты, Сильва, Поль и Седар – её краеугольные камни преткновения, и все по разным причинам. Тебе не нужно бояться, Мария, но нужно опасаться. А имя той, что желает тебе небытия – Элен Ливали.

–Ливали! – вырвалось у меня изумлённое восклицание. – Так это она глава Центра в посёлке Кирпичное и местный светлый ангел нах?!

Норд кивнул, с лёгкой брезгливостью покривив уголки губ:

–В чём-то мы похожи: крепостное право, построение вертикали абсолютной власти в тесном, замкнутом анклаве, нетрадиционный подход к устройству быта своих подчинённых… Потому и не ужились на одной шахматной доске в своё время. Чёрному королю не потребовалось даже вынимать меч из ножен – его верные ладьи и офицеры сами расправились с белой королевой, посягнувшей на кусочек власти…

–Надо перечитать новейшую историю Антинеля, – пошутила я.

–Лучше почитай книгу «Чёрный Муар». Заодно и про меня много чего интересного узнаешь, – пошутил Норд в ответ. Его тонкие брови забавно выгнулись, когда он с нарочито утомлённым вздохом прибавил, – как жаль, что в памяти антинельцев я навеки останусь персонажем этой культовой книги, а не тем, кем являлся на самом деле.

–А кем ты был? – тихо спросила я. – Скажи мне. Я хочу помнить настоящего Норда…

–Кем я был? Да много кем. Директором поневоле. Личным дневником для всех, кому не лень. Разбитым отражением в грязном стекле. Безмолвной тенью без тела, которое его отбрасывает. Нордом. Я могу прятать от людей их память – а переделать её, увы, не могу. Не в силах моих зарыть луговые колодцы города Номонхана, вы должны сделать это сами. Я запирал двери и прятал ключи, и был спасительной темнотой для чужих грехов. А сейчас и это не в силах моих.

Норд поднял голову и посмотрел мне прямо в глаза. Пронзительный миг откровения, чуть отведённая в сторону тёмная вуаль вечной холодной отстранённости, проблеск живого чувства, как слабый свет далёкого, далёкого маяка… Я закусила губу, предчувствуя слова и боясь их услышать – Норд понял, оставил слова в золотых слитках. Лишь, подойдя совсем близко, чуть коснулся моей руки. На прощание…

Я не могла смотреть, как он уходит, слёзы застилали глаза. Я стояла и ревела, как школьница, вытирая щёки краем фаты и кляня себя саму за столь непростительную бесхребетность. Могла начаться атомная война, могла прийти эта комендантша Элен Ливали и изрешетить меня из пулемёта, мне было всё равно – я стояла и ревела. Я могла прекратить это лишь в одном случае: если бы Норд вернулся…

И он вернулся. Взял за руку, вздохнул тихонечко:

–Пойдём, что с тобой сделаешь, горе луковое… Пойдём.

–К… куда? – прозаикалась я счастливо, размазывая по лицу остатки слёз.

–На Кудыкину гору, – патетически изрёк Норд, недовольно фыркнул, подумал и прибавил,

–Воровать помидоры! Я попробую вывести тебя с Заднего Двора и усадить на поезд. Провожу тебя до Переезда, а дальше мне нельзя. Мне вообще нельзя, меня вообще нет… это всё делаешь ты и сила твоей любви, Мария… Пойдём. Не сморкайся в фату, может, пригодится ещё… мало ли.

====== 14. В дорогах ======

Кукушка в кукушке

Открой мне двери, моя сладостная свобода, и я уйду. Мелькну падающей звездой через темноту чужих душ, которые ничего не знают о дорогах меж мирами. Не знают о Городе, где живут солнечные зайчики, и о Городе, в котором всегда идёт дождь, и о Городе Семи Пятниц, у которого на каждый день недели своя карта местности… И конечно же, ничего не знают о маршрутках цвета новорожденных цыплят – маршрутках, снующих по пунктирным линиям безымянных от рождения улиц, открывающих перед нами с Камилло все миры…

–Все миры, – тихо сказал Рыжик, стоя на мраморных плитках променада и смахивая с плеч мелких стрекоз. – Все миры наши с тобой, Камилло. Куда ни падёт твой взгляд, куда ни позовут смутные желания – везде ждут зелёные семафоры, поднятые шлагбаумы и распахнутые двери…

Камилло подкинул на ладони медную монетку:

–Орёл или решка? На запад или на восток?

–Она зависнет в воздухе, – Рыжик засмеялся, откинув со лба длинную чёлку. Стрекозы плели вокруг него невидимую сеть из солнечных лучей и запахов кленовых листьев. Они осыпались на мостовые города сухим разноцветным дождём – хоть с зонтиком ходи.

–Тогда пошли вниз по Мисиписи, – ухмыльнулся в ответ Камилло и первым зашагал по выложенному мозаичным камнем променаду. Рыжик тенью скользил следом, опустив ресницы и вдыхая пряный, терпкий западный ветер.

Это был второй день их пути. Ещё вчера утром, запертые среди первых чисел марта, они безнадёжно глотали остывший чай и весну на Центральном вокзале Аннаполиса, где сходились и вновь разбегались железные кружева рельсов. Камилло нервничал и постоянно курил, и трогал в кармане плаща ключи от квартиры. У него ещё был шанс сбежать из этого лимба, чистилища, где ожидали неизведанного тысячи бездомных, неприкаянных душ. Камилло знал: решись он сейчас всё-таки поехать с Рыжиком, и ему уже никогда не вернуться, не остаться прежним Диксоном. Он слышал этот приговор в дробном перестуке поездов, в гомоне толпы, в скрипе колёс сумок и тележек по плиточному полу, в жестяном голосе диспетчера из динамиков – и в тихом дыхании Рыжика за своим левым плечом. Ему было тоскливо, и Диксон наполнял тёплым сигаретным дымом образовавшуюся внутри гулкую, едкую пустоту.

–Почему колёса стучат о рельсы, если они круглые? – спросил Рыжик, пытаясь приободрить Диксона, и ловко вытянул сигарету из его пальцев. Затянулся сам – косая чёлка упала на глаза, на подбородке царапина, в чёрной манжете горит бликом прозрачная запонка. Но Диксон так грозно фыркнул в свой чай, расплескав его по столику, что Рыжик тихо охнул и поспешно затушил «Честерфилдину» в пепельнице. Камилло изобразил бровями «Вот то-то же!» и стряхнул с усов окончательно изгаженный Lipton – tea can do that (с).

–Дорога – это бесконечное странствие между чужими жизнями. Нити, не успев толком даже завязаться и пришить тебя в определённое место на ткани бытия, тут же рвутся. Потом ты к этому привыкнешь, Камилло, – чёрные глаза Рыжика чуть грустно усмехались. – Дорога – лучшее средство от скуки, поверь мне. Особенно когда странствуешь по мирам с кем-то вдвоём.

Диксон благодарно зажмурился, признавая правоту своего найдёныша.

Ещё один шаг назад и вглубь, в слои собственных воспоминаний –

(Рыжик называл это «функция кукушка в кукушке» или «принцип матрёшки nesting doll»)

– да, ещё один шаг вглубь и назад из дымной весенней реальности вокзала, и там…

–Я не могу допустить вашего дальнейшего общения с чело… с Камилло, – закусивший губу Дьен Садерьер нервно метался туда-сюда по лестничной площадке и задыхался, будто какой-то жестокий экспериментатор откачивал из подъезда воздух. – Вы же его погубите!

–Да, но это будет поистине прекрасная смерть, согласись, Дьен, – облокотившийся на перила Рыжик стряхнул пепел с сигареты и мечтательно посмотрел куда-то вдаль. В его широко открытых глазах плавали отражения горевшей на стене галогеновой лампы. – Неужели ты не возжелал бы себе подобной, командор войны?..

–Вы… – Дьен замер, глядя на Рыжика со смесью отвращения, восхищения и ужаса. Похоже, так похоже на взгляд Камилло чуть менее часа назад… Садерьер почувствовал, что сознательно хочет, чтобы тонкие пальцы Рыжика погрузились глубоко в его грудь и с блаженной нежностью сжали, останавливая, замораживая, усталое сердце командора войны. Чтобы последним, что Дьен увидит, было его отражение в чёрных глазах…

Садерьер схватился за горло – его едва не стошнило. Руки дрожали, не в силах ослабить узел стильного галстука, а от запаха сигарет и умирающих осенних цветов сильно кружилась голова.

–Вы ужасное создание, милорд… Я жалею, что не послушал тогда капо Салузара и вернул вас к жизни. Я нарушил закон трёх отрицаний, совершив то, о чём меня не просили, и расплачиваюсь теперь страхом за жизни всех, кому не посчастливилось очароваться вами, милорд…

Рыжик пожал одним плечом и покривил в улыбке тонкие губы:

–Дьен, не сгущай краски. Драматургия – это наше всё, а жизнь – это театр. Но вот конкретно тебя в этом театре почему-то тянет ставить исключительно какие-то сплошные трагедии. Дай мне хоть на время забыть обо всех привязанностях – в этом моё счастье. Ты же отлично знаешь, Дьен: рано или поздно я вернусь в Антинель. На небе и на земле время летит неодинаково… Не думаю, что по мне сильно соскучатся, пока я вышиваю свои непонятные маршруты на карте миров. Или ты не хочешь вкусить сладкого ядовитого яблочка власти директора Антинеля?..

–Предлагаете мне править от вашего имени? – поднял глаза Садерьер.

–Ты этого не хочешь? Что, боишься испачкать лапки в крови оправданных жертв? – цинично усмехнулся Рыжик, хотя его глаза смотрели всё так же холодно и бесстрастно. – Да ты не бойся, Дьен. Вернусь – сотру. И ты снова будешь один весь в белом за моим правым плечом стоять...

–А вы – не боитесь, что Камилло может слышать этот разговор?..

Тонкая рука Рыжика дёрнулась, рассыпав искры с сигареты, и Дьен понял, что попал в цель.

–Я бы, например, боялся... ведь Истина способна убивать. Вы сами это видели, милорд.

–Значит, мне придётся сделать это ещё раз, Дьен.

–Сделать что, милорд? – взлетели брови Садерьера.

–Умереть, – просто ответил Рыжик, щелчком ногтя выкинул окурок в пролёт и ушёл обратно к Камилло – кутаться в сумерки, пить кофе, прикусывая край чашки, и надеяться… Тщетно.

Камилло действительно слышал этот разговор, стоя в прихожей и затаив дыхание – разговор тёмный, полный скрытых смыслов и ядовитой откровенности. Слышал и помнил теперь – молча.

Осыпалась листва, утекал из-под ног мозаичный променад, манили свернуть и потеряться в своём волшебном лабиринте узкие улочки и переулки, где из открытых кофеен веяло ароматом сладкой жизни, где слышались мелодии старинных вальсов… Камилло и Рыжик шагали рядом – плечо в вязаном свитере с оленьчиками и плечо в чёрной шёлковой блузе.

Ну их, этих кукушек в кукушках... Они посмотрели друг на друга и одновременно хмыкнули.

Воины-освободители

–Брось монетку Освободителям, – Рыжик откинул голову, сидя на бортике фонтана, где среди брызг и радуг смотрели в вечность суровые каменные воины. Их лица с острыми скулами и длинные плащи с капюшонами вызывали у Камилло какие-то подневольные мысли об Ордене иезуитов.

На неровном дне фонтана, вытесанном из кофейно-коричневого дикого камня, тускло поблёскивали покрытые патиной серебро и золото, медь и никель тысячи миров. Диксон ловким жестом фокусника подкинул дайм и вновь поймал его в ладонь, обманывая ожидания суровых воинов-освободителей.

–Ты с ними так не шути, – строго сказал Рыжик, отрываясь от шоколадного пломбира, – они имеют неприятное свойство оживать, если городу грозит опасность. Учитывая подозрительные манёвры Ковыльских миротворческих войск вдоль границы и вчерашнюю стрельбу в соседних посёлках, у тебя есть реальный шанс схлопотать за жмотскую натуру уже на этой неделе.