Текст книги "Non Cursum Perficio (СИ)"

Автор книги: Heart of Glass

сообщить о нарушении

Текущая страница: 33 (всего у книги 48 страниц)

–Джанне, – как тогда, за минуту до полуночи, позвал он искусанными, солёными губами. В его хрипловатом меццо-сопрано проскользнула неумелая, непривычная для этого голоса нежность.

–Выкинь из головы все эти слова… здесь и без них достаточно серебра, – он провёл ладонью по длинным вьющимся волосам Ртутной Девы, и она чуть приподняла голову. Согласно кивнула:

–До рассвета осталось всего несколько часов, Марджере... нож гильотины уже начал своё неумолимое падение. Но, пока лезвие горизонта не окрасилось нашей кровью, мы будем любимы. Марджере, мой лунный цветок…

Смерть света и рождение нежности: в три касания, пианиссимо, стряхивается ткань, выпуская из своего бутона двух крылатых эльфов. И снова, и снова набирает безудержную силу вальс на лезвии ножа гильотины, летящего вниз…

Они любят друг друга жадно, взахлёб, до полного и окончательного умопомрачения – ведь это их единственная ночь, когда можно всё и немного больше…

Когда светает, темнота выцветает, открывая, словно откатившийся прибой, два безвольных тела на кромке рассвета – жертвы кораблекрушения, они неподвижно лежат в обломках ночи, глядя в потолок. Потом одна из них, безымянная, молча исчезает прочь, чтобы окунуться в утро, испить рассвета и стать Рыжиком. А вторая всё так же продолжает лежать на полу, слизывая со щёк серебристые слёзы и ожидая, когда же заживёт её одинокое сердце…

Немного о местной специфике

…Ленточка, как и другие девушки-трамвайщицы с маршрута номер 67д, обитала в длинном одноэтажном доме, тоже неуловимо напоминающем трамвайный вагон. А ещё дом смахивал на старинную ладью из-за растянутых над плоской крышей многочисленных верёвок на столбиках. Там полоскались на ветру алые, белые, жемчужно-серые и розовые марлевые наряды барышень, сохнущие после стирки. На высоком крылечке с красно-зелёными витражными стёклышками сидели Ленточкины товарки. Кто курил длинную трубку на манер учёных мужей из Гильдии, кто лущил стручки фасоли, кто расчёсывал длинные волосы, а одна девушка, похожая на подсолнух из-за круглого личика и светлых волос, играла на губной гармошке какую-то грустную песенку.

–Добро пожаловать, – чуть улыбнувшись, Ленточка поднялась на крылечко, поманив за собой и затушевавшегося Диксона. Ему было неуютно, даже страшновато идти к дверям мимо этих тонких, зефирно-кружевных существ со щеками, исполосованными шрамами, и с бинтами на глазах. Тем более что на скрип ступенек под его башмаками все девушки, как по команде, повернули незрячие лица в сторону Камилло. Только та, что походила на подсолнух, продолжала выводить на губной гармошке задумчивую мелодию.

–Девчонки, это Камилло Диксон. Тот, который милый и мухнявый, и подарил мне свитер с оленьчиками, – лучась радостью, горделиво прозвякала Ленточка. – Он хочет завтра на Открытие Вод посмотреть, я его позвала переночевать у себя в комнате. Вы не против?

–Что ты, Ленточка, – отозвалась темноволосая барышня в бледно-голубом, шифоновом платье с джинсовыми заплатками и оторванным наискосок подолом. – Конечно, не против. Ты только своего мухнявого Камилло запеканкой не угощай. Её Иина не допекла, умчалась с гильдийцами гулять и бросила готовку на полдороге. Я её попробовала, так потом плевалась полдня. Совершенно сырая начинка, паучки на зубах так и скрипят, я молчу про тесто... Ты погоди, мы сейчас фасоли налущим и со спаржей быстренько пожарим, а вы пока чайку попейте.

–Ага, хорошо, – кивнула Ленточка, торопливо запихивая резко сбледнувшего с лица Диксона в дверь сразу двумя руками и помогая себе коленом. – Мы ещё сладостей из кофейни принесли, я на столе оставлю, угощайтесь.

–Ой, спасибо, – засмеялась темноволосая, и прикрикнула на девушку-подсолнух, вновь берясь за свои стручки, – Солинка, кончай терзать наш слух этой заунывщиной! Сыграй нам лучше «А на волшебном посохе нехилый набалдашник», всё-таки сегодня ночь Перемены, а не День траура по жертвам сексуального воздержания…

Под переливы девичьего смеха и пение губной гармошки красный, как варёный рак Камилло ввалился в дверь и порадовался, что в коридоре довольно темно... Продолжая тихо и радостно позвякивать, Ленточка помогла Камилло стащить верхнюю одежду и повесила его пальто, шляпу и шарф на незакомплексованно вбитые прямо в стену гвозди-шестисотки. Видимо, это была такая альтернативная Некоузская вешалка. По разноцветным матерчатым коврикам Диксон и Ленточка протопали мимо многочисленных дверей на просторную кухню. Она вновь напомнила Камилло трамвай – большими окнами, круглыми лампами в медных ободках и белой паутиной, причудливо сплетавшейся над плитой и в углах под потолком.

–Садись, сейчас погрею чай и угощу тебя чем-нибудь Некоузским, национальным, – Ленточка брякнула на электроплиту чайник с логотипом депо на боку и слегка подёргала паутину, чтобы разбудить её обитателей. Кинула паучкам кусочек мяса, и они деловито засновали над плитой, пуская синие электрические искры. Камилло послушно сел на высокий табурет, поджав ноги, и смиренно попросил:

–Ленточка, не надо меня пичкать местной спецификой, и так уже скоро из ушей полезет. Не надо национальной еды, пожалуйста,… а?

–Ты сам не подозреваешь, от чего отказываешься, – Ленточка уже по пояс исчезла в древнем пузатом холодильнике с алюминиевыми крылышками на дверце. – Засахаренный шпальник и чёрные озёрные барабульки никого не способны оставить равнодушными, а уж паштет из печени рыбальщиков! М-м-м… ты хотя бы попробуй!

–Эх, – согласился Камилло, вспомнив съеденный давеча сомнительный Рыжиков супец. Если уж после этой похлёбки он остался жив, то и Некоузскую самобытность способен переварить.

Сияющая Ленточка быстренько разложила на большом блюде какие-то тёмно-зелёные ягоды, похожие на кофейные зёрна, бутерброды с паштетом и непонятные чёрные кругляши со светлым блестящим пятном ровно посередине. Диксону они напомнили фотографии его детства – шарик с линзой, в который спрятан кадр плёнки. Закрываешь один глаз, смотришь в стёклышко, и перед тобой возникает объёмная картинка…

Пока Камилло предавался воспоминаниям, на плите вскипел чайник, и Ленточка заварила по стакану крепкого сладкого чая с лёгким привкусом дымка и чернослива.

–Ой, – умилился Диксон на серебряные подстаканники, на которых, в сплетениях паутинок, улыбался шкодной трамвай с крылышками. – Я, пожалуй, таки перееду жить в Некоузье! Где ещё увидишь такие милые анахронизмы?.. Надеюсь, что хотя бы подметать площадь перед Депо меня возьмут? Или там пробирки в лабораториях мыть? Я не брезгливый, на любую работу согласен…

–Переезжай!! – Ленточка согласно встряхнула своей белой гривой. – Мы тут тебе комнатку на Нефтяге выделим, там всегда есть свободное жильё. Откроешь в Академгородке свой магазинчик, будешь челочничать в свой Фабричный Квартал за всякими там диковинками. Я уже прямо вижу лавочку где-нибудь в центре, на Серебряном ручье или на Озёрной набережной, и такую большую вывеску: «Яйца Диксона – всегда свежие, всегда с вами!».

–Пхе… спасибо, – Камилло, бедный, аж поперхнулся чаем от такого рекламного слогана, и Ленточка услужливо похлопала его по спине свёрнутым полотенчиком. Отдышавшись, Диксон взял пару ягодок – видимо, это и был шпальник в сахаре – и полюбопытствовал:

–Слушай, а почему у вас куриные яйца – такая ценность? Куры тут что, типа птицы Дронг, все давно вымерли, и теперь реликты исторической значимости?

–Ну да, у них очень короткая жизнь, нестись не успевают и вымирают год от года, – покивала Ленточка, садясь рядом и тоже деловито жуя шпальник. На вкус он оказался, как странная смесь пряников с капустой и лёгкой мятной ноткой, и Диксон предпочёл переключиться на паштетик – вот он действительно был выше всех похвал. Ленточка меж тем, прихлёбывая чай, продолжала:

–Курицы почти все гибнут в молодости, их ведьмы истребляют. Потому что курица в Некоузе – это единственная птица, которая способна распотрошить вокзальную ворону на запчасти, и при этом уничтожить ту ведьму, чьей душой ворона раньше была.

–Ого! – Диксон изумлённо почесал в усах. – Слушай, так ведь куры, они это, летать не умеют!

–Именно этим они и уничтожают ведьм, – охотно закивала Ленточка, – неумением летать. Это лишает ведьму силы, ведь вся её сущность есть свобода и вольный полёт. Теперь, благодаря тем яйцам, что ты ему обменял, Леонар станет народным героем всего депо. Может быть, ему даже дадут звание Инквизитора. Кстати, слушай, а зачем тебе семена кровежорок? Слада сказала, ради них ты отказался даже от гобелена айошской Пряхи!

–Ну… – Камилло уже хотел было доверить Ленточке свою тайну, но в последний момент всё же одумался и прикусил губу. Он не хотел расстраивать Ленточку в её последний день, а вернее, ночь после_жизни. Ведь завтра, освобождённая, Ленточка навсегда покинет Депо… так к чему ей груз Камилловых проблем – цепями на руках, якорями в этом мире?..

–Ну, Рыжик же собирался обменять наш пепелац, или как он его назвал – генератор накачки магнитного поля, а нам нужна защита от чернявок. Они вокруг постоянно лазают, достали хуже горькой редьки, – со второго раза ответил Диксон, почти не покривив душой. – Интересно кстати, на что и у кого Рыжик обменяет эту хренотень…

–Известно, у кого, – Ленточка поджала узкие алые губы. – У леди Джанне! Никто, кроме неё, ну и ещё главы Гильдии, цену за такую безумно дорогую вещь просто не даст. Только вот не знаю, что попросит твой Рыжик у Ртутной Девы взамен? И кстати – вряд ли после этой ночи она сможет с полным правом так называться. Ну, Ртутной ещё куда ни шло, но Девой?..

–Ленточка, – Диксон бережно коснулся локтя отвернувшейся к окну девушки. В стекле зыбко и смазанно отражалось её бледное личико со зло и печально перекосившимся ртом и повязкой на глазах. – Ленточка, поверь мне: Рыжик тебя не забудет, даже после… после ночи с леди Джанне. Вот увидишь. Хорош кукситься, тащи мне лучше своих барабулек. А то паштет я уже подъел.

–Так вот же они, – все ещё с отзвуком слёз в голосе звякнула Ленточка и махнула кружевным рукавом на непонятные чёрные кругляши. – Это озёрные рыбки, нафаршированные кусочками маринованного имбиря и орехами. Угощайся.

–Э… – Камилло покосился на кругляши. До него внезапно дошло, что светлые блямбочки на них – это рыбьи глазки. Но, поскольку Ленточка хищно караулила над его левым плечом, все ещё слегка обиженно шмыгая носом и скрестив руки на груди, Диксону пришлось зажать инстинкты в кулак и храбро откусить барабульки…

–М-м! – сообщил через минуту Камилло с набитым ртом.

–О, да, – добавил он ещё спустя пару минут, рубая рыбок с такой скоростью, что Майло рядом с ним показался бы медленным, словно улитка на склоне Фудзи. Барабульки, сочные, пряные и нежные, буквально таяли на языке. Ленточка удовлетворённо потёрла руки и похвалила:

–Вот и всё, а ты боялась, даже платье не помялось! В смысле, теперь ты понял, что зря пытался отказаться? То-то же, барабулек все не дураки отведать, их даже ведьмы едят. И ты вот ешь, так что за ушами трещит, хоть ты и из другого мира!

–Угу, – прочавкал Диксон, пытаясь одновременно говорить, жевать и вылизывать тарелку.

–Должно быть, я ведьма.

–Мужчин-ведьм не бывает, – засмеялась Ленточка. – У этих стерв рождаются только девочки. Сын у ведьмы такая же редкость, как и рождение дочери-Пряхи у айошей. Даже, наверное, такое ещё реже бывает. Единственный узмар, которого я знаю – нынешний глава Гильдии Изгнанников, Ариэль Арника. Но даже к нему, учёному, отношение на нашей стороне Озёр двоякое. Да, пусть он глава Гильдии, магистр и гений, пусть он сделал очень многое для нашего трамвайного депо, а кровь Арники уже наполовину алая ртуть, как и у нас всех. Вот только на вторую половину эта кровь – ведьмина топь. Кровь наших древних врагов. Мы всё время об этом помним.

–Постой, – Камилло оторвался от обгладывания …цатой по счёту барабульки,

–То есть узмар, это сын ведьмы?

–Ага. Это старинное слово, – согласно кивнула Ленточка, начиная убирать со стола.

–Хм… занятно, – опять задумчиво почесал в усах Диксон, вспомнив испуганные серые глаза и нервные паучьи пальцы Леонара. А также тот его вопрос: «Простите, вы… узмар?».

Дело в том, что о своей матери Диксон не знал ничего: со слов отца, она погибла во время кораблекрушения, когда всё их семейство перебиралось в Америку в начале войны. Камилло воспитывали именно отец и его сестра, Лили, – а от матери не осталось ничего. Ни чёрно-белой фотографии, ни какой-нибудь вещи, хранящей её запах и тепло рук, ни носового платка или тюбика помады, не уцелело даже завалящей бумажки вроде старых театральных билетов. Всё пошло ко дну, утонув в тёмных пучинах забвения. Всё исчезло. И в детстве, и даже в юности Камилло глупо и невпопад верил, что тут какая-то ошибка: может быть, неправильно посчитали уцелевших пассажиров, позабыли, пропустили. И не смыкались над той, что дала ему жизнь, молчаливые воды Атлантики – она всё-таки уцелела и сейчас там, где-нибудь на континенте, пытается отыскать следы своих родных,… Камилло искренне верил в это; он отчаянно жаждал чуда, но с проходящими годами эта жажда постепенно ушла и запряталась в дальний уголочек его души. Теперь он состарился, сам потерял того нерождённого ребёнка, – Диксон так и не узнал, сын это был, или дочь, – а потом и любимую жену. Казалось бы, всё давно оплакано и похоронено в памяти. Но сейчас – так неожиданно! – ожила забытая жажда, засыпала горло песком бредовых догадок и невнятных предчувствий…

–Эй, мухняша, что с тобой? Шпальника переел, зубы склеило? Ты чего молчишь и весь какой-то, того… перекошенный? – испуганная Ленточка помахала у него перед лицом забинтованными руками с крыльями белых кружев. – Диксон! Я с тобой разговариваю!

–А? – Камилло очнулся, встряхнув головой, и успокаивающим жестом положил ладонь на запястье Ленточки. – Прости, я задумался. Да и поздно уже, спать охота. Я хочу завтра на первом трамвае прокатиться, разбудишь?

–Конечно, да! Только тогда топай дрыхнуть, уже почти час ночи, а сорок восьмой выезжает в половину шестого утра. Топай-топай. Моя комната – седьмая от входа по левой стороне. Ты там устраивайся и чувствуй себя как дома, а мы с девчонками пойдём к полигону, Изгнанники вчера обещали нам какой-то невероятный фейерверк,… я только утром тебя растолкать заскочу.

Ленточка, расставив посуду, с треском захлопнула буфет.

–Эх, не так я хотела провести эту ночь, мухняша, совсем не так!

Камилло только молча сжал её тонкую холодную руку, не в силах сказать что-нибудь вроде «Ещё наверстаешь упущенное» или «Будет много других ночей» – это было бы самой подлой и ужасающей ложью, пусть даже во спасение. А Диксон не умел лгать. Не умел, и всё тут.

Проводив взглядом клочок белизны, бесшумно улетевший прочь по полутёмному коридору, Камилло тяжело вздохнул и, чуть ёжась, пошёл искать Ленточкину комнату.

На её двери обнаружился порезанный на тонкие ленты чёрный платок Рыжика, собранный в замысловатую композицию с алым маком в центре. Диксон ещё раз вздохнул, расшнуровывая на коврике ботинки, и несмело вошёл в обиталище Ленточки, налитое, словно стакан, соком спелой весенней луны. Повсюду бинты, марля, креп, шифон – кружевные цветы, гирлянды из расшитых причудливым орнаментом тканей, ленты, хрустальные подвески и цепочки бус. Из приоткрытой фрамуги тянуло сквозняком, и ткань тихо шелестела, будто переговаривалась тысяча бесплотных голосов. То дальше, то ближе – неумолчный шёпот, накатывающий на твоё обморочно замершее сердце незримой волной. У Камилло мурашки прошли по коже; ему вспомнилась пустая комната в Березниках и эхо прошлого, шелест дыхания, что давно уже замерло – и всё же ещё здесь…

В три решительных шага Диксон пересёк спальню и захлопнул фрамугу, едва не выбив в ней стёкла. Постоял у окна, глядя на соседние, такие же длинные кирпичные дома с растянутыми на плоских крышах бельевыми верёвками, бочками для дождевой воды и затейливыми флюгерами.

Луна заливала его бледное лицо ртутью, отражалась в зрачках, заставляя серо-голубые глаза мерцать, словно лепестки серебрянок, по капле втекала в его кровь.

Вздрогнув, Камилло провёл по лицу двумя руками, словно стряхивая с него лунный свет, и резко задёрнул тёмные шторы. Не снимая расшитого маками покрывала, улёгся на Ленточкину постель, вытянувшись во весь рост и заложив руки за голову. Он очень странно себя чувствовал: как будто у него пробиваются крылья, как будто что-то странное, что-то непостижимое готовится вырваться на свободу, расколов Камилло Диксона, подобно скорлупе. Душа старого домашнего пса линяла с него клочьями, обнажая… пока неясно, что или кого именно.

«Ну и пусть…» – подумал Диксон беззаботно уже сквозь дрёму, зевнул и уснул окончательно.

====== 30. Утренний рейс ======

–…Эй, соня, хватит храпеть, на кухне посуда трескается, – торопливый сбивчивый шёпоток щекотливо коснулся уха мирно дрыхнущего с открытым ртом Камилло Диксона, и заставил того недовольно завозиться. – Если хочешь успеть на трамвай, пора мыться-бриться-одеваться!

–М-м… Ленточка, ты? – Камилло нехотя разлепил ресницы, всё-таки проснувшись. Возле его постели стояла девушка в паутинчатом бледно-синем платье, кутающаяся в шаль с бубенчиками по краю. В комнате плавали серые, седые предрассветные сумерки; было зябко и хотелось горячего и сладкого чая.

–Тс-с, не кричи, девчонки только час назад приползли, умотанные в тряпку. Собирайся тут потихонечку, чайник я тебе уже погрела, – девушка присела рядом на корточки, и Диксон понял, что это не Ленточка, а одна из её товарок: худенькая, с уложенными в корону и перевитыми васильками рыжеватыми волосами.

–Я Аанна, с сорок восьмого маршрута. Ленточка сказала, ты хотел с нами первым утренним рейсом ехать…

–Да, спасибо, что не дали мне проспать это событие, – Камилло улыбнулся и потянулся со скрипом, словно расправляющее ветви навстречу солнцу высокое дерево.

–Попей чая с колбасой и приходи на круг конечной, я пока вагон проветрю и конфетти с пола подмету, – Аанна тоже улыбнулась, вставая и отряхивая примявшийся подол. – У меня трамвай украшен хрустальными шариками и шёлковыми бабочками, он один такой, не промахнёшься. И смотри, не опаздывай! – подумав ещё чуток, Аанна щёлкнула пальцами и радостно прибавила:

–Ах, да! Ленточка велела сказать, что колбаса не из пауков, кушай смело.

–А из чего она? – шёпотом крикнул Диксон Аанне вслед.

–Из кровежорок, – махнула та длинным кружевным рукавом и улетучилась.

«Как трогательно!» – пробубнил себе под нос Камилло, обуваясь у дверей и шествуя на кухню в общество чайника. Колбасу он, понятное дело, проигнорировал, сперев себе из холодильника кусок белого сыра с крылатой коровой на обёртке, совсем как на майке кучерявого Полли. Потом подумал чуть-чуть и прихватил с собой в дорогу баночку восхитительного паштета из печени рыбальщиков плюс пару сдобных булочек.

Во всеоружии, с запасом еды в одном кармане и с семечками кровежорки в другом, Диксон вышел на пустое крылечко, натягивая перчатки, и обозрел панораму депо из-под полей шляпы взглядом полководца. Здания тонули в белёсом утреннем тумане; серое небо на востоке только-только начало наливаться спелым розовым светом грядущего дня. Мир спал, и лишь какой-то невероятно стойкий учёный в расстёгнутом пиджаке и полосатом шарфике весьма запутанным маршрутом целенаправленно грёб наискосок по заснеженному полю в направлении трамвайного кольца. Прищурившись, Камилло с удивлением узнал в этом неспящем давешнего Полли. Судя по на редкость извилистой траектории передвижений и причёске «ночевал я в сеновале», Полли был мертвецки пьян. Ко всему прочему, он периодически начинал громко петь романс «Я Вас любил, любовь ещё, быть может…», но сбивался на втором куплете и начинал всё заново.

Диксон осуждающе поцокал языком, при этом с очаровательной простотой предпочитая не вспоминать свою джазовую молодость и еженощный праздник жизни. Потом ещё раз потрогал в кармане кулёк с семечками, убеждаясь, что он на месте, и тоже пошёл к конечной. Правда, по берегу озера, а не напрямки – уж очень не хотелось начерпать снега в ботинки. Это Полли всё равно, а у него ревматизм напополам с радикулитом…

Поскрипывая на ходу, словно старый трамвай, Диксон двинулся по расчищенной дорожке между домов к зданию депо, – но не дошёл. Брякнула замком массивная дверь депо, и на крыльцо траурным лоскутком выскользнул Рыжик. Вид у него был такой, что Камилло только ахнул и схватился за сердце, вцепившись пальцами в одну из тряпичных заплаток на пальто.

–Камилло? Камилло Диксон? – обратился к нему Рыжик вопросительно. Его голос неуловимо менялся – то звенел стеклянными колокольчиками, то чуть шептал, словно ветер подземки, то обретал мягкость и переливы норкового меха.

–Он самый, – мрачно отозвался Камилло, не в силах оторвать сведённую судорогой руку от пальто, а взгляд – от исцарапанного, в засохшей крови и каплях ртути лица Рыжика со странно перекосившимися, левая выше правой, бровями, и с безумными лунными искорками в чёрных глазах. – Тот самый, который, осмелюсь тебе напомнить, твой неназванный отчим, лучший друг и отрада жизни. Ну как, припоминаешь?..

–Да я помню тебя, помню… Камилло, – махнул рукой Рыжик и улыбнулся. Странная это была улыбка: словно Рыжик нечаянно обронил её, разбив на сотню осколков, а потом склеил обратно. И получилось очень похоже на прежнюю, но всё-таки что-то не то.

–Когда вернёмся домой, придётся мне начистить ведро картошки и мешок лука, да… Ну и ладно. Где наша не пропадала, – Рыжик опять махнул рукой. – Я ведь обещал тебе не теряться, Камилло, но не выполнил это обещание. Прости.

–Рыжик… а ты вернёшься… домой? – тихо спросил Камилло, глядя в дикие раскосые глаза – и увидел, как в глубине чужих зрачков хищной рыбиной плеснулась… неужели печаль?

А в следующий миг Рыжик опустил ресницы, ускользая, пряча, не давая присмотреться.

–Вернусь, – ответил он резко. – Кто бы сомневался.

Повисло молчание. Вдалеке звякнул трамвай Аанны, подъезжающий к конечной остановке.

Рыжик вздохнул, всё так же не поднимая склоненной головы, не давая смотреть себе в глаза.

–Прости… мне сейчас очень тяжело, – он кончиками пальцев виновато коснулся стиснутой руки Камилло. – Когда-нибудь ты поймёшь, по какому бритвенному лезвию я сейчас иду, и что для меня каждый новый шаг… но это не оправдывает мою дерзость и злость по отношению к тебе. Мне так стыдно за себя, Камилло, очень стыдно. Прости меня, потому что, когда ты узнаешь, за что я просил прощения… Впрочем, неважно. Забудь. В этом мире паутины, кружев и бинтов у меня даже мысли все позапутались – сплошь петли да узелки. Хватит с меня этих слов, от них только хуже делается. Забудь, что я тут наговорил. Пошли к Ленточке?..

–Я это, хотел на первом трамвае прокатиться. Потому и выполз так рано, – слегка суетливо отозвался Диксон, засовывая руки в карманы и отступая спиной в сторону трамвайных рельсов. Сейчас он сам себе напоминал косиножистого Леонара. И ещё ему было очень гадко из-за того, что Камилло впервые за всё время их знакомства сознательно солгал Рыжику.

–А, ну катайся, это весело, – Рыжик мизинцем почесал левую бровь, – к обеду-то вернёшься?

–Конечно. И не волнуйся за меня, – Камилло с тяжёлым сердцем провёл костяшками пальцев по скуле Рыжика – вторая рука сжимала в кармане кулёчек с семенами кровежорок. – Ты ж сам знаешь, у меня меркаторский нюх на Некоузскую географию. Я теперь нигде не заблужусь.

–Если что – я у Ленточки. Приходи поскорее, ладно?..

–Да, конечно, – повторил Камилло с улыбкой, хотя на сердце у него кошки драли. Он не был уверен, что вернётся из своей поездки вообще. Но Рыжик, видимо, не почувствовал фальши в его голосе: несколько раз задумчиво кивнув, он напоследок по-кошачьи ласково потёрся щекой об рукав Диксона, оставив на драпе пальто кровь и ртуть, и ушёл по тропинке к домам.

–Прости ты меня, Рыжик, – еле слышно прошептал Камилло вслед тонкой фигурке, похожей на погребальную свечку – всполох золотисто-рыжих волос над чёрной одеждой. Закусил губу и побежал по берегу загадочно мерцавшего озера, хранящего молчание сфинкса, к нетерпеливо позванивающему трамваю. Три ступеньки, лязг задвинувшейся двери: назад пути нет. Нет. Нет…

–А вот и наш мухнявый опозданик, – радостно откомментировала Аанна явление Диксона, высовываясь из кабины. В руке у неё был надкусанный пирожок с повидлом. – Падай, где тебе нравится, и готовься к полёту. У меня сегодня три галлона крови и полный кулёк семян, так что на прямых перегонах возможен переход звукового барьера… Слу-ушай, ремней безопасности и надувных подушек у нас в комплектации нет, а ты не похож на любителя бегать по потолку… так может, тебя хотя бы скотчем к сиденью примотать? Ты ведь в первый раз с нами едешь…

–Нет, пусть лучше вон Леонар его своими ядовитыми слюнями приклеит. Мы пока тут сидим, он уже целую лужу успел на пол напустить, – громко встрял в разговор кучерявый Бонита. Он таки добрался до трамвая, по пути извалявшись в снегу, и теперь сидел, вальяжно развалившись сразу на двух сиденьях в позе «это яйца!». Развалился он, причём, на конфискованном у Леонара его белоснежном пальто, подстеленном, как тут же радостно объявил Бонита, для амортизации ударов колдобин в рельсах по колдобинам в колёсах. А то у Поля своего пальто нет. И мамы нет. И папы нет. Сирота он, сирота…

–Судя по всему, эти ваши заявления, Полли – следствие длительного общения с тем гадким носатым мальчишкой Майло, не иначе, – ехидно заметил Диксон, распушив усы в щёточку. Это была его маленькая месть за вчерашние посиделки в кафе. Полли в ответ скорчил ему рожицу.

«Нет, ну как есть пацан! Даже повадки такие же. Пожалуй, эта кучерявая зараза тридцати с хвостом лет от роду даже больше мальчишка, чем мой Рыжик… – подумал Камилло, озираясь с целью узнать, какие ещё маньяки встали после вчерашнего праздничка в пять утра, кроме него.

–Та-ак, пальто нервного месье Лористон я вижу, а где же его хозяин? А-а, вот он, голубчик!»

Леонар, пепельно-бледный, лохматый и феноменально злой, сидел через проход от Бониты, скрестив длинные ноги, и буравил Поля ненавидящим взглядом. Кроме сладкой парочки учёных, в вагоне обнаружилась давешняя блондинка, Слада, свеженькая и румяная, в васильковом пальто и круглом беретике. А также кружевная смуглая барышня в жёлтом платье, сшитом из треугольных лоскутков и щедро украшенном большими чёрными пуговками.

–Тамсин, бортпроводница! – энергично представилась барышня, толчком в грудь усадила Диксона на ближайшее место и незамедлительно устроилась у него на коленях. Аанна, тихонько ухмыльнувшись и поправив украшенную васильками причёску, втянулась в кабину и крикнула:

–Трогаем, господа! Наш весёлый малонаселённый трамвай следует по маршруту номер сорок восемь «Трамвайное депо – железнодорожная станция Тёмные Поля». Двери уже закрыты и даже заколочены снаружи досками; платить за проезд не надо, а следующая остановка – «Полигон». Экипаж трамвая прощается с вами, и желает всем приятного полёта…

Под это оптимистичное заявление вагон вздрогнул, просыпаясь. Под полом загудели мощные моторы, и с первым перестуком колёс поплыла назад утопленная в молочном тумане подкова депо, пропадая за краем окна… Камилло попытался повернуться и посмотреть в заднее стекло на посёлок трамвайщиц, которой они огибали. Но этому действию сильно мешала барышня Тамсин, всё так же сидевшая на коленях у Диксона и увлечённо облизывавшая большой плоский леденец на палочке.

На леденце красовался логотип депо – уже знакомый крылатый трамвай с улыбочкой матёрого коммивояжёра.

–Это, – попытался что-то объяснить про свои мировоззрения и моральные ценности порядком ажиотированный Камилло, но стоило ему открыть рот, как Тамсин оторвалась от леденца…

–Бедный Эвиард, неудивительно, что он сбежал от этой дикарки, роняя тапочки, в мою белую, стерильную и накрахмаленную постельку Правильной Девочки, – вполголоса откомментировала Слада творящееся на соседнем сиденье увлечённое противоборство юной игривости и хорошо выдержанного пуританства. Но её ироническое замечание оказалось полностью заглушено двумя завистливыми мужскими вздохами, исторгнутыми Полем и Леонаром… Слада, покосившись на них васильковым глазом и недовольно цокнув язычком, тихо буркнула себе под нос что-то типа «Самцы!» – и решительно протопала в кабину к Аанне. Видимо, лелеять свой шовинизм и мыть косточки обитателям Гильдии.

…Трамвай меж тем всё прибавлял хода, с низким гулом вспарывая алюминиевыми боками волглый утренний воздух, мерно покачиваясь и время от времени издавая пронзительные трели.

–…барышня! – в какой-то момент Диксону удалось глотнуть воздуха и начать говорить.

–Барышня, не хотелось бы вас разочаровывать, но мой очаг давно остыл, и потому давайте вы будете воплощать собой улитку на листе шалфея и движения тутового шелкопряда по стволу греческой смоковницы с кем-нибудь, эм… более открытым догматам свободной любви???

–Не-ет… вот с ними, – Тамсин ткнула обсосанным леденцом в сторону млеющих Леонара и Бониты, – с ними мне уже неинтересно, пробовано-перепробовано. А в тебе растут чёрные цветы с алой сердцевинкой, прячутся среди поля светло-медвяных ромашек, как готовые захлопнуться капканы, как начинённые истиной и страстью мины. Ты мухняша, пока тебя не погладят против шёрстки, друг мой. Ты такой правильный снаружи и совершенно неправильный внутри, что аж дух захватывает. М-м… почему бы и тебе не вкусить моей алой ртути, как твой Рыжик вкусил серебра леди Джанне?..

–Я не в настроении, деточка, – продолжал упорно извиваться Камилло, уже отлично понимая, что поймался. Забытое пять лет назад ощущение, провалявшееся всё это время на дальней полке в кладовке, среди шариков от моли, нафталина и апельсиновых корочек, затапливало теперь Диксона снизу вверх, стирая с его лица морщинки, а с души – пыль.

Камилло было одновременно невыносимо стыдно за это ощущение, и столь же невыносимо сладостно, что он не потерял его в тёмной кладовке навсегда – среди старых фотоальбомов и чемоданов со всякой дребеденью, даже в своём возрасте. Рассудок Камилло и трамвай с одинаковой скоростью и свистом летели прочь, в неизведанность, в новые, непознанные, запретные ранее земли.

–Ну, раз на меня бортпроводницы не хватило – тогда я спать! – громко провозгласил Бонита, на удивление тактично отворачиваясь и укутываясь в Леонарово пальто, словно в одеяло. – Если Слада передумает насчёт своей крахмальной порядочности – срочно будите!

С этими словами кучерявый химик зевнул, закрыл глаза и прикорнул, прислонившись виском к стеклу. Леонар, безуспешно попытавшись вернуть себе пальто, досадливо плюнул, махнул на Бониту рукой и тоже предпочёл переместиться к кабине, чтобы не мешать Тамсин и Камилло.