Текст книги "Non Cursum Perficio (СИ)"

Автор книги: Heart of Glass

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 48 страниц)

Вся компания бодро махнула ещё по бокалу наливочки. Успевший распробовать коллекцию домашних вин семьи Садерьер капо Оджи Салавэ, отец трёх дочерей, подмигнул именинникам с намёком:

–Ну-ка, уважаемые, сознавайтесь: есть уже такая девушка, а? Не стесняйтесь, карренес, здесь все свои, все одна семья, одна коска…

–Я не считаю благоразумным заводить семью, прежде чем найду своё место в жизни, и обзаведусь собственным жильём. Семья – это большая ответственность, – чуть улыбнулся Диас.

–А морочить девушкам головы не по делу – удел ветреных северян.

Марио и Миамора Садерьер горделиво переглянулись, радуясь серьёзному подходу сына.

И за смехом гостей и щебетом трёх девиц Салавэ, охотно готовых предоставить свои головы для морочения, никто не заметил, что Доре промолчал. Никто, кроме Диаса.

Этим же вечером Диас бесшумно скользнул в комнату брата – возвращающееся домой зеркальное отражение. Доре, в расстёгнутой рубашке, стоял у стола и рассматривал лежавший в его ладони кулон – сердечко из зелёного сердолика. Женский кулон.

–Ого, – Диас решил не тратить время на приветствия и прочие политесы, – теперь я вижу, почему ты отмалчивался в салатики за обеденным столом! И как ты только успел закрутить роман, у нас охота каждые вторые сутки, да и отец с нас слезать с тренировками как не собирался…

–Ты почему не стучишься? – неожиданно резко спросил Доре, сжимая кулон в кулаке. Диас недоумённо пожал плечами:

–А что ты тут такого можешь делать, чего я не должен видеть?

–Мало ли что. Да хоть дрочить на светлый образ Святого Са! Вот ты весь в отца, Денёк, чисто его ксерокопия – смотрю, и оторопь берёт, честное слово! Так и норовите душу из человека вынуть, залезть в неё и вдоволь поковыряться...

–Это вполне естественное любопытство твоего родного брата. Я не понимаю, отчего ты так нервничаешь, – ровным тоном отозвался Диас, хотя слова Доре ввергли его в ужасное душевное смятение. Как если бы ровное течение реки внезапно оказалось перегорожено обвалом.

–Иногда у меня создаётся ощущение, Денёк, что я живу в улье. Или в муравейнике.

–Доре, ты живёшь в коска и для коска. В первую очередь. И только потом – для себя.

–А если я не хочу? – тихо спросил брат, поднимая глаза. Сосредоточенные, серьёзные глаза.

–Если я не хочу убивать неверных, презирать восточных, подчинять всю свою жизнь великой цели и с радостной улыбкой умирать ради неё? Что тогда?..

Диас попятился, замотал головой, отказываясь верить тому, что услышал. На его побелевшем лице проступил такой искренний, безотчётный ужас, такая растерянность, что Доре стало стыдно. Он понимал, что его слова могут ранить брата – но не думал, что так глубоко. Диасу сама мысль о жизни не на благо сакилчей казалась столь же противоестественной, сколь, скажем, идея заняться сексом с выпотрошенным трупом.

–Ладно, забудь, – Доре обнял Диаса за плечи, притянул к себе, дурашливо и ласково взлохматил ему волосы. Он всё равно любил своего чересчур правильного, консервативного брата, даже не разделяя его убеждений.

–У меня правда завелась подружка. Вот такая девчонка! С глазами зелёными, как сердолик. Но – ты уж прости! – я пока не буду тебя с ней знакомить, а то ещё не поделим. К чему нам ссоры?..

–Ты прав, – Диас с облегчением улыбнулся. – Ну, мягких тебе сеновалов, братец! Надеюсь, она скоро скажет тебе «да»…

–Я тоже на это надеюсь, – подхватил Доре и аккуратненько выпроводил близняшку из комнаты, пожелав ему на прощание сладких эротических снов.

Улыбки пропали, стоило клацнуть собачке замка, словно две невидимые руки смахнули их с одинаковых смуглых лиц. Диас, шагая к себе по мягкому ковру, и сунув руки в карманы джинсов чуть ли не по локти, мрачно и растревоженно размышлял над ощущением трещины на камне. Он проклинал сейчас свой отточенный тысячами медитаций талант – предчувствие неминуемого разрыва давило Диаса своей неизбежностью. Что-то пошло не так, ещё давно, десять лет назад, когда Доре задержался с кивком, задумавшись о чём-то… не сакилчевом.

А Доре сидел на постели и, не отрываясь, смотрел в открытый на ладони медальон – оттуда улыбались зелёные глаза Лилиан Элиэзер, дочери боевого мага Гвардии Света…

Его любимой. Его – вот уже полгода – жены. Матери его будущего ребёнка.

– ...а кто даст голодной девушке пирожок за самую-пресамую главную новость дня? – Лаэтта по-соседски вломилась на кухню Садерьеров с грохотом и топотом индийской конницы. Той, которая из слонов. Длинные чёрные волосы летели за девушкой, словно флаг, глаза радостно блестели.

Было ясно, что и без пирожка Лаэтта выложит все сплетни и новости, но радушная Миамора всё равно сняла с буфета корзинку со свежей сдобой и пригласила гостью за стол. Читавший в уголке и прихлёбывавший молоко Диас вопросительно воззрился на Лаэтту поверх газетного листа:

–Какие-то новости от капо Оджи Салавэ, птичка?

–Да! – подскочила на стуле Лаэтта, растопырив глазищи. – Салатаи утром накрыли нынешнее месторасположение полковника Элиэзера. Он стоит со своими людьми в пустом пуэбло, совсем рядом, миль семьдесят к востоку. Непонятно, чего и кого они там ждут, но пока что там семеро военных и их семьи. Это наш шанс – взять Элиэзера, пока он почти без охраны. Если мы нападём и ударим без промедления, ему не уйти. Этой ночью едем!!! Командор Марио сейчас на совете коска, и прислал меня передать, что вы оба удостоены чести сопровождать его на этой охоте.

Лаэтта прямо-таки лопалась от счастья и радости за Садерьеров, хотя сама принять участие в операции, увы, не могла – капо Салавэ пока не разрешал. Женщин у южан берегли – уютные домохозяйки и любящие матери, они обладали талантом обращения со стихиями, как ни в одной другой коска, и их жизнями командоры могли рискнуть лишь в самой критической ситуации. Если не считать тех отчаянных южанок, которые сами занимали должности капо.

–С ума сойти, вот это везуха! Отец настолько доверяет нам, что готов брать в настоящий бой! – воскликнул Диас. – Пойду, расскажу Доре! Пусть подтвердит, что это всё не счастливый сон!..

–Это не счастливый сон, Диас, милый, это кошмар, – одними губами еле слышно шепнул Доре, подслушавший весь разговор под открытым окном (он стриг кусты, – вернее, последние десять минут стоял среди зелени, окаменев, словно садовый гном). Бесшумно положив секатор на траву, Доре мягко развернулся на пятках и, не хрустнув ни веточкой, исчез в тени вишнёвых деревьев.

Отчаяние разрывало и перекручивало его, словно ветхую, дырявую тряпку, которую безжалостно мотает ураган. Доре насылал проклятия на голову Мьеанж Салатаэ – это она, тёмный ангел, смуглая, как горький шоколад Мьеанж, отыскала среди течений мира новые, незнакомые нити. Раньше он восхищался её удивительным даром чуять за сотни миль ароматы, движения, дыхание, даже трепет чужих мыслей. А сейчас он яростно проклинал южанку, накликавшую беду…

В голове Доре смеялась зелёными глазами Лилиан, чуть хмурил светлые брови её отец, капитан Элиэзер. Доре вспомнил его слова, тогда, полгода назад, когда он бесстрашно явился пред очи боевого мага Света с просьбой руки Лилиан…

«Я вижу, ты не такой, как другие сакилчи… В тебе есть изъян, маленькая и очаровательная недоделка: ты наделён щедрым, искренним, открытым сердцем. Не в своё время ты родился, парень – блаженный южанин, идущий куда-то вбок от проторенной сородичами дороги, тропы вечной ненависти и вечной войны. И что же мне с тобой делать, сынок? Вижу я – не лжёшь ты, сердцем вижу. Что ж, любишь Лилиан – будь с ней… Я не так устроен, чтобы идти против любви. Будьте счастливы вместе, дети разных народов, и – может быть, это и положит когда-нибудь конец этой вражде?..».

Доре никогда не слышал таких слов от отца. Марио допускал только один вариант конца вражды: полное уничтожение противника. Выполоть сорняк, выжечь корни. Вот самое верное средство. Но Доре не верил в это. Зря, ох зря командор войны Марио Садерьер назвал своего старшего сына Добрый… Имена сакилчей – они ведь со смыслом все, судьбу определяют. Лаэтта – ласточка, такая же бойкая, юркая, быстроглазая, чёрненькая. Вся в движении – носится от дома к дому, что-то весело чирикает, сплетничает. Гордячка Мьеанж – ангел ночи, темнокожая красотка со странным даром уничтожать свет. Мама – Миамора, любавинка, воплощённая женственность и уют. На неё посмотришь – и сразу хочется улыбаться от счастья. Может быть, это её любовь передалась Доре, не даёт видеть в чужеродцах врагов, отрицает эту войну?..

…Южный пуэбло дремал в томной послеобеденной сиесте, и никто не видел, как промчалась туда и обратно по дороге на восток вишнёвая машина с белыми цветками на капоте. Семьдесят миль для стремительных гоночных авто сакилчей – дело десяти минут. И когда Диас нашёл Доре в саду, тот с самым умиротворённым видом объедал черешню с усыпанного ягодами дерева. А за изгородью из плюща остывал после поездки на восток пыльный кабриолет.

…Их ждали. Это стало очевидным, как только в стремительном развороте «акульих челюстей» гоночные машины сакилчей взяли посёлок в окружение. В то же мгновение вспыхнули на крышах домиков мощные прожектора, ослепляя водителей, и брызгами полетело стекло, и погребальным костром вспыхнула подбитая гранатой алая Mazda RX-8 капо Салавэ…

–Уходим! Это засада! Оставьте их, пропадём! – орала Мьеанж Салатаэ, стоя на пробитом пулями капоте собственного авто, и под взмахами её изящных рук цвета шоколада падала, падала пелена ночи на злые глаза прожекторов. Теперь чёртовым полковнику сотоварищи придётся стрелять вслепую – и то хлеб…

–Нас предали, – с болью и горечью, словно сгусток запёкшейся крови, выкашлянул из себя Марио. Его слова, барахтаясь, тонули и пропадали в грохоте перестрелки и хриплом, горловом пении третьего капо их посёлка – женщины-капо. Закрыв глаза и сложив на груди руки, Солли Салара тянула исполненные страсти и жгучей ярости слова древнего языка сакилчей, призывая духов огня – и солома на крышах домиков тлела, готовая загореться, а многие солдаты полковника падали сейчас, объятые огнём с ног до головы…

–Уходите, мы с Солли прикроем вас! – ещё раз крикнула Мьеанж. В свете полыхающего авто Оджи Салавэ её смуглые щёки блестели, словно на улице шёл сильный дождь…

–Нет! Нет, я не верю! – чуть поодаль притормозил снежно-белый Ford Fiesta, изрисованный быстрокрылыми ласточками. Лаэтта вопреки запретам всё-таки увязалась за сакилчами, чтобы посмотреть на их блестящую победу – а увидела кровавую бойню и смерть собственного отца…

Не успел никто и глазом моргнуть, как бледная Лаэтта бросилась в посёлок – только грива черных волос да длинная кружевная юбка мелькнули. Не слушая окликов Марио, оглушённый всем происходящим, Диас метнулся вслед за девушкой, стремясь удержать, спасти её. Он забыл о том, что в патроннике осталось всего на два выстрела, и что он ещё ни разу не участвовал в настоящей боевой операции – набеги на единичных Ломателей не в счёт. В этот момент рассудок Диаса отключился напрочь – впрочем, кому и когда рассудок помогал совершать подвиги?..

Топот ног, тяжёлое дыхание, гарь, чад, ночь, выстрелы где-то рядом, и не понять, свои это стреляют или чужие?.. Край белой юбки мелькнул за углом какого-то административного здания. Когда задыхающийся Диас нагнал девушку, Лаэтта уже бежала вверх по ступенькам крыльца с выдранной из какого-то забора палкой наперевес, прямо на пулемётчика, и это было бы нелепо, так нелепо – если бы не было так отчаянно драматично…

–Стой, дурёха! – Диасу лишь чудом удалось с первого выстрела снять пулемётчика через щель в ставне; он одним прыжком нагнал Лаэтту и повалил её лицом вниз – в тот же миг о гранит лестницы, выбивая из камня искры, завизжали пули.

–Пусти, пусти меня, – рыдала Лаэтта. Её длинные волосы лежали на ступеньках, словно чьё-то надломанное чёрное крыло. – Мне всё равно не жить с этой болью, пусти, дай отомстить…

Диас не успел ей ответить – по правой руке чиркнуло раскалённым металлом, и Садерьер, вскрикнув от боли, вскинул голову. Он уже знал, что следующая пуля будет в лоб. Не стесняясь.

–Не стреляй! – неожиданно воскликнул кто-то внутри здания, – это же свои, это Доре Садерьер!

На крыльцо выбежали несколько человек в военной форме гвардии Света – они помогли сакилчами встать и провели их в дом. Диас по инерции шёл, не вполне понимая, куда идёт. Мир расплывался перед глазами в какой-то горячечной дымке, слова военных долетали глухо, словно сквозь вату, и причиной тому была вовсе не рана на руке – нет, к физической боли сын командора войны за эти десять лет успел привыкнуть. Эта боль была куда страшнее любых ран – сердце Диаса замерло, сведённое судорогой понимания. «Это же свои, это Доре Садерьер»…

Где-то рядом одурело всхлипывала и, кажется, пыталась кусаться и царапаться Лаэтта, которую держали двое гвардейцев, но всё это было там, за пеленой непереносимой боли от предательства… и кого! Не сакилча из другой семьи – хотя это тоже было бы немыслимо, сакилчи никогда не предавали своих – но ведь нет! Брата, близняшки, такой родной крови и плоти, что ближе просто представить себе невозможно…

–Извини, в темноте вы все на одно лицо, смуглые да тёмненькие, – Диас поднял голову, услышав мягкий голос с сильным акцентом, и встретился глазами с подтянутым светловолосым мужчиной в кителе полковника. – Доре, ты…

–Я не Доре, – сумел проговорить Диас еле слышно, а вернее, прошуршать, словно стёртая наждачная бумага. Горло пересохло, и каждое слово давалось с трудом. – Я не Доре, я его брат Диас… Мы с ним близнецы, – помолчал и прибавил зачем-то непонятное, – были.

–Вот так дела творятся, – как-то по-домашнему изумился полковник Элиэзер. Он смотрел в перекошенное, страдальчески-недоуменное смуглое лицо своего врага по крови – «совсем ещё мальчишка! Каких мальчишек отправляют эти чокнутые сакилчи на войну!» – и не мог не жалеть его. Всё-таки как-то неправильно был устроен боевой маг гвардии Света, полковник Элиэзер…

–И что же нам с тобой делать, вторая половинка сарларского «Здрасьте»?..

Ответом было недоумённое пожатие плечами, вроде «ну, это же очевидно». Бедный мальчик, ему очевидно, что если ему будет позволено, он сейчас убьёт себя – у сакилчей страшный позор пасть от руки врага или дать себя пленить.

–Глаза, зелёные, как сердолик, – неожиданно сказал Диас с неприкрытым страданием. – У неё. И у вас тоже. Она ваша дочь, эта зеленоглазая девушка… Святой Са, что ты наделал…

–Уходи, – глухо сказал полковник Элиэзер, отворачиваясь. – Я не убиваю детей.

–А отца?! Отца моего убил… ублюдок, отродье, тварь! – стоявшая до этого в немой прострации Лаэтта, захлёбываясь слезами, так резко кинулась на полковника, что караулившие её солдаты только хватанули воздух руками. Блеск лезвия тонкого женского стилета, удар точно в самое сердце… блеск, забирающий другой – из глаз зелёных, как сердолик.

Секунда всеобщего оцепенения… Ветер, принёсший гортанную ноту напева Солли Салара… И пламя, объявшее дом от погреба до чердака, стирающее всё, вражду и любовь, жизнь и смерть, но только не память.

…Двор поместья, до краешков налитый спелым солнечным соком середины лета. Безветрие; застыли в неподвижности кроны вишнёвых деревьев и резной плющ, увивавший изгородь.

Диас остановился на пороге дома, привалившись плечом к косяку и глядя на Доре, коловшего дрова. Он первый раз за этот месяц встал с постели, где лежал, спелёнатый, словно мумия фараона, в пропитанные мазью от ожогов бинты. Так много белого на смуглой коже… Пока Диас лежал, погребённый в этих белизне и безмолвии, ему вспоминалось детство и зимние каникулы у дальних родственников в Льчевске. Тогда Диас впервые увидел снег, и сначала долго изумлялся, а потом ухитрился провалиться в какой-то сугроб по горло, страшно испугался и заревел на весь Льчевск. Его утешали всей семьёй, а его двоюродный дядя Сальчерай признался ему шёпотом на ухо, что он сам ужасно боится снега, потому что однажды едва не замёрз насмерть в сильную вьюгу…

И сейчас, несмотря на летний зной, Диасу всё казалось, что он погребён заживо под ледяной коркой – а мир и все его обитатели остались снаружи, за чертой безмолвия.

Диас сам не знал, отчего всё это время скрывал от отца страшную правду, создавая для брата хрупкую иллюзию безнаказанности. После того, как Марио нашёл Диаса и Лаэтту под обломками сгоревшего дома, ни тот, ни другая не проронили ни слова. Потому что не знали, как вообще про такое сказать… И Диас хотел бы продолжать молчать – но это было бессмысленно, потому что, хоть полковник Элиэзер мёртв, но дочь его, проклятая зеленоглазая девица Лилиан, жива. Доре всё равно не удержится на краю пропасти… И потому обожжённая, обмотанная ангельски белым рука Диаса прячет за спиной окончательную точку для этой истории. Точку сорок пятого калибра.

–Доре, – тот оборачивается на хриплый, пепельный голос брата и видит белую руку с чёрным револьвером. Видит – но не верит.

–Ты… чего? – спрашивает Доре – больше не зеркальное отражение Диаса, ведь у него нет ни ожогов, ни глубокой борозды, оставленной пулей выше локтя, ни пепла той ночи в карих глазах.

–Хоть ты и совершил грех, тяжелее которого нет в мире, я мог бы предложить тебе добровольно принять смерть, достойную сакилча – разогнаться на твоём Renault до предела и сгореть в ветре. Может быть, этим ты бы искупил свою вину перед нашим народом. Но увы, я знаю – ты труслив и эгоистичен, как бродячая шавка, и вместо того, чтобы кровью смыть с себя позор, ты предпочтёшь броситься к ним, к проклятым детям Света и к своей зеленоглазой шлюхе. И я убью тебя сам.

–Диас, ты же… как же… я ведь твой брат! – Доре растерянно улыбался, разведя руки – бабочка, которую вот-вот пришпилят английской булавкой, а она всё никак не может понять – за что? За крылья? За красоту? За необычность?..

Этот месяц Доре жил и дышал надеждой на встречу с Лилиан, которую перед нападением полковник успел увезти домой, на восток, в Тилламун. Да, к этим чувствам примешивались боль, тревога и угрызения совести из-за Диаса – но остальные горести жителей пуэбло его не тронули. Все эти смуглые, черноволосые люди с чёрными, карими и вишнёвыми глазами, живущие по древним законам крови, чести и войны, стали невыносимо чужды Доре.

И Диас это видел, ощущал лёгшую между ними пропасть. Отрубленную ветку не прирастить обратно к дереву, сколько ни привязывай. И как ужасно, что топором для этой ветки стала любовь.

–Диас, как ты можешь выстрелить в меня? В твою половинку?..

–Вот так, – из-под ледяной корки, из белого молчания бинтов, снега и ненависти ответил Диас и поставил точку. Свинцовую точку, через миг налившуюся ярко-алым, словно упавший на смуглую грудь лепесток розы.

–Что?.. – из дома на звук выстрела выскочил Марио с оружием в руках и замер, не понимая.

–Отец, – глухо проговорил белый призрак прежнего Диаса сквозь горький пороховой дым,

–Отец, это Доре передал информацию о нашем рейде людям полковника Элиэзера. Потому, что влюбился в его дочь. И сейчас планировал сбежать к ней в Тилламун. Отец…

–Ты поступил правильно. Я горжусь тобой, Денёк, – командор войны прикусил нижнюю губу, крепко обняв Диаса, прижал его черноволосую голову к своему плечу и потрепал по затылку с неловкой нежностью. И хотя ожоги от этих прикосновений болели так, что хотелось орать, Диас не отстранялся, не отталкивал рук Марио – он не ведал отцовской ласки с семи лет, с тех пор, как мир повернулся к двум братьям своей жестокой и горькой правдивостью. Он стоял в бинтах, с всё ещё горячим револьвером в руке, зажмурившись, и не видел, как плачет командор войны Марио Садерьер, и как по приоткрытым губам его мёртвого близнеца ползёт блестящая на солнце муха…

И хорошо, что не видел. Иногда лучше жить с закрытыми глазами, что ни говори.

С того дня больше никто не звал младшего Садерьера Диас – без стоящего впереди Доре это звучало странно – и тревожило память… Марио предложил сыну изменить имя на северный манер: Дьен. Дьен Садерьер.

====== 17. Практикант ======

…История и дорога закончились одновременно. Много лет назад Диас с отцом ушли в дом, повернувшись спиной к чужому им мёртвому парню, лежавшему под вишней – а сейчас Дьен и Рыжик сидели в чёрном Mitsubishi возле входа в административный корпус. По тонированному стеклу тёк дождь, отражаясь в широко распахнутых глазах окаменевшего Рыжика. Цепкий ужас неминуемости и тоскливая обречённость тёмными водами Стикса плескались в его зрачках.

–Я не хочу туда, – Рыжик всей спиной вжался в сиденье, словно кто-то тащил его из салона. Его взгляд был прикован к двум высоким узким окнам с кремовыми шторами на 11-ом этаже.

–Успокойтесь, милорд, – Дьен снял с шеи цепочку с компасом, вложил в ладонь Рыжика, сжал его пальцы, подтверждая свой дар. – В Антинеле теперь другой директор. Я сделал, как вы меня просили. И отдал отравленное яблочко в надёжные руки одного любопытного Адама в белом…

Из Рыжика вырвался какой-то изумлённый выдох-вскрик. Он неожиданно распахнул дверь и выскочил под дождь, бросившись к крыльцу. Миг, блеск стекол открывшейся двери – и Рыжик исчез, оставив после себя лишь ароматы сигарет и осенних цветов. Дьен терпеливо ожидал, чуть усмехаясь и пощёлкивая пальцами в такт мелодии «Mar de Suenos» из магнитолы. Ему сейчас было удивительно легко и пусто – словно всё то белое безмолвие, все те сковавшие душу льды неожиданно превратились в пух одуванчиков и от одного вздоха рассеялись, разлетелись, чтобы не вернуться. Садерьер наконец-то понял, почему многие, очень многие, даже до дрожи боясь Норда, даже впадая в кому от вида одной его тени, всё равно приходили в кабинет на 11-ом этаже и рассказывали свои истории.

«Всего один раз решиться – и рассказать всё, без утайки. Вывернуть наизнанку свою память, вытряхнуть оттуда колючие крошки, не дающие спокойно жить. Исповедаться тьме… это нечто, подобное смерти, – подумал Дьен. – А он с удовольствием слушает чужие жизни – коллекционер грехов. Вот и мои теперь хранятся там, в сладостной, непроглядной темноте его души… Святой Са, как всё же хорошо, что я осмелился рассказать, осмелился развалить эту душную плотину на реке собственной жизни! Сейчас течение успокоится, вода войдёт в берега – и отразит в себе небо. Все будет хорошо, постепенно и вкрадчиво – ведь добрые вести дают знать о себе тихо…».

–Дьен… Денёк.

Рыжик стоял у его дверцы – мокрый до костей, одновременно какой-то пришибленный и улыбающийся во весь рот. Брови двумя карандашными штрихами выгнуты над этими столь изумительно изумлёнными раскосыми глазами, в руках – золотой компас и дымящийся, как ствол револьвера после стрельбы, стаканчик кофе.

–День, спасибо… Ты знаешь, оказывается, узы есть не только у Ливали с её Некоузьем – я сейчас понял, День, как сильно я на самом деле люблю Антинель. Вот честное слово, прямо охота побежать пообниматься с каким-нибудь фонарным столбом, или там с полковником Йельчиным, никакой разницы… Я так люблю Антинель, потому что теперь я свободен от него. Понимаешь?.. – Рыжик тряхнул вымокшими волосами, требуя ответа.

–Да… мне кажется, я понимаю… – Дьен неуверенно улыбнулся в ответ. Ему одновременно и нравилось, и было слегка страшновато наблюдать за этим существом, сумевшим расколошматить вдребезги свой предыдущий образ холодного администратора, директора Антинеля Джель Норда, и сейчас летающим, словно маятник, где-то между смешливым мальчишкой и отравленным истиной и горечью милордом.

–Не надо, Дьен, – мягко произнёс Рыжик, – не вглядывайся в бездну. Смотри, какие красивые узоры дождь рисует на поверхности…

Садерьер велел себе прекратить видеть чёрные крылья за спиной милорда, бесстрастные, ледяные антрацитовые глаза на фарфоровом лице, и пальцы, сжатые на эфесе шпаги в виде змеи. Мигнул, секунда – и перед ним стоит мальчишка Рыжик, насмешливо косящий на него из-под длинной чёлки и дующий на стаканчик с кофе. Да. Не будем вглядываться в бездну. Не будем.

–Ну и что мне с вами делать? – спросил Дьен, озирая корпуса. – Почему-то мне кажется, что в моей квартире вы остановиться не захотите…

–Не-ет, не захочу, – с удовольствием подтвердил Рыжик. – В больших количествах Садерьер смертельно опасен, его нужно принимать аптекарскими дозами, в день по чайной ложке.

–Ну и где вы тогда жить будете – на дереве?..

–А что – это мысль, – Рыжик фыркнул в свой кофе, чуть не расплескав его на асфальт.

–Ты езжай домой, День, не волнуйся. Я к Баркли пойду. У нас с ним просто вос-хи-ти-тель-ное! взаимопонимание. Шпротиков эстонских с булкой покушаю…

–Это ладно, – успокоился Садерьер. Клёцконосый хирург всегда умел подобрать ключик к милорду – и как это только удаётся такому маргинальному, неряшливому и антипатичному субъекту, скажи мне на милость, о Святой Са?..

–Если что понадобится – звоните в любое время дня и ночи.

–Спасибо тебе, – Рыжик сжал золотой компас, скребнув ногтями по крышке. Легко и невесомо улыбнулся куда-то в ливень и ушёл по асфальтовой дорожке в здание инфекционки, где великий Баркли как раз размышлял: идти ему ночевать к себе в квартиру или поспать на раскладушке в лаборатории?.. С одной стороны, оставлять без присмотра бакта-камеру в стадии завершения эксперимента – дело тухлое, с другой – Алекс уже неделю не жил дома. И в оставленной в мойке мисочке из-под рыбы, вполне вероятно, завелась инфекция пострашнее тех, что он тут с рвением растит в бакта-камере…

–Привет, Алекс, – по лаборатории пролетел сквозняк с запахом ночного дождя, зашелестели кучи бумаг и бумажных огрызков на столах, качнуло жалюзи. Баркли оторвался от распяливания раскладушки в одну из противоестественных поз Кама сутры, и обернулся, найдя за своей спиной Рыжика с чайником в руке. Рыжик двумя пальцами отсалютовал хирургу и ногой выдвинул себе старый стул из-за вытяжного шкафа. Это был его любимый стул, в чём немаловажную роль играла выцарапанная на спинке надпись «Томпсон + лампочки = любовь».

–О, а у меня как раз килькин фаршик есть, – Баркли с горделивым выражением клёцконоса извлёк из-под стопки брошюр «ВИЧ и беременность» банку шпротного паштета. Дождливое явление Рыжика хирурга не очень удивило: на его веку милорд проделывал и более странные вещи. Вот, например, лет пять назад они сварили с ним в тазике сотню брикетов китайской лапши, макароны вытащили, а полученный бульончик залили в герметичный контейнер и продали заказчикам, как бактериологическое оружие нового поколения. Судя по пришедшей на расчётный счёт НИИ сумме, бульончик проявил себя как надо…

–Надо на что мазать, – деловито обозначил Рыжик, по пояс исчезая в вытяжном шкафу, где Баркли обычно хранил ядохимикаты и питьевой йогурт. – О, у тебя тут есть французский багет! С пенициллином, правда… И прянички. Прянички с рыбным фаршем – это сила! Надо Каренье идею подкинуть. Пусть разнообразит меню в «Еде». Конфеты «Минтай в шоколаде» нашей публике уже порядком приелись…

–Не ройтесь, тут хлеб имеется, – Алекс помахал хлебом в воздухе. – Лучше заварите нам чифиря. Мешочек с травой – под вешалкой. Кажется, в левом резиновом сапоге. Или в правом. Поищите там.

Рыжик кивнул и принялся шаманствовать над чаем, пока хирург намазывал хлеб маслом и паштетом. Баркли в это миг был счастлив, как никто иной в Антинеле: клёцконосый уже знал, кто будет сегодня сторожить бакта-камеру и ночевать на раскукоженной раскладушке…

За чаем Рыжик вкратце изложил свою историю побега и скитаний по мирам. Потом объяснил факт своего возвращения и нынешнюю необходимость в обретении временной гравитации – пока не иссякнет безумие марта, пока не срастутся прорехи в гранях между проклятым Некоузьем и другими мирами. И под конец сообщил о том, что пребывает в Антинеле инкогнито, и потому ему банально негде жить.

–Ой, вы таки ни секунды не беспокойтесь, – отмахнулся бутербродом Баркли, отчего часть паштета оказалась на обоях. – У меня сейчас как раз Седдрик практикантов притащил из Ниццы и Руты, я вас к ним подселю. Днём, пока они на лекциях и практике, можете всласть отсыпаться, а ночью будем вместе работать. Мне тут как раз заказ интересный пришёл, ваша помощь будет просто бесценна! А заодно и сделаете благое дело, приглядите за этими барбосиками, чтобы не шастали где зря. Надо только вас как-то закамуфлировать под студента, в смысле – переодеть во что-то, чёрный шёлк – это слишком уж… фирменно. Кто-то может и догадаться, ху из ху, а ведь нам это ни к чему, я правильно говорю?..

–…Эм, Алекс… Ты не очень обидишься, если я сейчас скажу «фе-е»?..

Рыжик стоял посреди комнаты, держа кончиками пальцев за манжету Барклину рубашку, отстранив её от себя как можно дальше и разглядывая с некоторым изумлённым отвращением.

–Ничего не фе-е, на ней просто Пломбир рожала, кошка моя, – обиделся Баркли.

–Ой, фе-е-е-е! – закричал Рыжик, бросая рубашку и убегая от неё подальше. Алекс истерзанно вздохнул. Попытки зашифровать Рыжика под студента пошли прахом, стоило клёцконосому хирургу открыть платяной шкаф и с удивлением найти в обувной коробке прошлогоднюю дыню, которую Баркли положил «в тепло дозреть». К моменту её обнаружения дыня действительно… дозрела. Так сказать, вполне.

–Про тебя в газетах можно писать, Алекс, – Рыжик раскопал в кармане джинсов пачку сильно сплющенных Vogue, и теперь озирался окрест в поисках зажигалки. – В статьях с названиями типа «Профессия – судьба».

–Хорошо хоть, не в разделе объявлений интимных услуг, – хрюкнул Баркли, ногой подцепляя с пола выпавшее из гардероба нечто, отдалённо напоминающее комок промасленной обёрточной бумаги. – Чёй-то тут… О! Да это же мои пижамные штанишки! Ещё со времён учёбы в Тминнике сохранились, м-м, мои любимые штанишки…

–Именно из-за большой любви ты их не стирал со времени получения диплома?..

–Да будет вам известно, – торжественно ответствовал хирург, ловко закидывая ногой штанцы обратно в шкаф и чиркая зажигалкой, – что у великого меня нет диплома. Великого меня изгнали с четвёртого курса за ту историю с горшком и женой декана.

–Удивительно, как только эти святые люди из числа преподавателей и профессоров так долго продержались, – пробормотал Рыжик, бродя с сигаретой туда-сюда по комнате и окуривая её ментоловым дымом, чтобы хоть как-то понизить уровень коренных, фоновых запахов пижамных штанов и торжествующей дыни.

–Ладно! – Баркли с грохотом захлопнул гардероб. – Пусть я несколько неопрятен в одежде, зато я чаще всех в Антинеле мою руки и кварцуюсь. Это создаёт уравновешенность и мировую гармонию. А шмотки можно и у Садерьера занять.

–Гениально, Алекс, – закатил глаза Рыжик, – особенно если бы тебя осенило где-то так на часик раньше! А дыню ты не выкидывай, у Теодора Коркорана юбилей на днях… угостишь вкусненьким любимого коллегу. Только штаны ему не дари в довесок. Он этого не заслужил…