Текст книги "Non Cursum Perficio (СИ)"

Автор книги: Heart of Glass

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 48 страниц)

–Толку с этой благосклонности, – сварливо огрызнулся я, подпирая щёки кулаками. Всё болело, хотелось жрать и ещё помыть голову. Кирпичная крошка в шевелюре – это, знаете ли, раздражает.

Поль удивлённо поднял взгляд:

–Сао, ну разве можно быть таким неблагодарным? Сильве Катценкэзе сейчас точно в три раза хуже, чем тебе, если она ещё жива. О ней никто не позаботился, понимаешь? Никто не давал ей своих личных кодов из «Классификатора межэтажности», не слал sms-ок…

–Поль, эти твои sms-ки может понять только существо с такой же, как и у Норда, кривой и вогнутовыгнутой логикой, лично я их – не понимаю, вот хоть убейся!! – я уже почти кричал от злости. – А вообще, Норд мог бы и не бросать нас всех в преддверии такого… такого вот!!!

–Не ори на меня, – тихо и внятно произнёс Бонита, и что-то было в его голосе такое, что я счёл за лучшее заткнуться и послушать Поля. Тот продолжал, – должен тебе сообщить, Седар, что по крайней мере последнее послание я понимаю отлично.

–Это про то, что Седар отстой, а Бонита рулит? – прозорливо догадался я.

–Нет, я про несовместимое единство в темноте, – тактичный Поль сделал вид, что не заметил моего ехидного выпада, и вернул мне телефон. – Вообще, я думаю, вдвоём с тобой мы отсюда выберемся, нам только нужно научиться думать как-то… хором!

–Угу, только в противоположных направлениях, – поддакнул я на автопилоте. Слова Поля вернули мою память в холодные Антинельские зимы, где царило хрустальное небо и белое безмолвие заснеженных равнин. Где были горячий кофе по утрам и мандарины на ужин…

…Самое одинокое Рождество – втихомолку у кофеварки, над которой бросала на потолок задумчивые блики праздничная гирлянда. Белый лён костюма, белый лён снежных равнин за окнами. Мне холодно в Антинеле, в моё самое одинокое Рождество, на подоконнике коридора первого корпуса… Я смотрю в печальные глаза своему отражению в тёмных стёклах, и думаю обо всех счастливых душах, что радуются этому метельному вечеру, гирляндам, венкам и нелепой попытке генерала ла Пьерра изображать Санта-Клауса.

За этот год я так и не смог преодолеть живущие глубоко под смуглой кожей и белым льном страхи, не смог ни с кем близко сойтись в этой разношёрстной общине учёных всех сортов и видов. Моя душа оставалась закрытой на множество замков, а попытки быть лёгким и приятным в общении больше напоминали сооружение баррикад.

Мой руководитель, шеф нулевого отдела Карло д’Эспозито, пригласил меня к себе на суаре во второй корпус, но я отказался. Я кончиками нервов чувствовал, как несчастен буду в этом водовороте чужого веселья, как не буду понимать шуток о каких-то Антинельских личностях и стану просто сидеть в углу и вылавливать конфетти из нетронутого бокала с шампанским…

Никому в Антинеле нет дела до Сао Седара, посредственного сотрудника отдела нулевой физики. Так что смысла играть в беззаботность?

А кофе хотелось так, что сводило скулы – только не было монетки в пол доллара, чтобы оживить дремлющего в отполированном корпусе кофейного джинна и получить стаканчик горячего, среди всей этой зимы, счастья… До зарплаты ещё неделя, что аналогично расстоянию до Луны и обратно. Надо как-то дожить. Причём без кофе и без любимых мандаринов. Ужас.

В сонную тишину пустого корпуса, в тоскливый вой вьюги за стёклами и негромкое урчание водопроводных труб незаметно вплёлся приближающийся стук каблуков.

Я смотрю в перспективу тускло освещённого коридора с полом в шахматную клетку, и в сердце медленной холодной змейкой вползает страх. По чёрно-белым плиткам легко ступают остроносые сапожки, знакомые всем и каждому в Антинеле – к кофеварке своей стремительной походкой приближается директор этого НИИ, Норд.

Я стараюсь забиться как можно глубже в нишу окна, словно Джен Эйр в Гейтсхэде, спрятать выдающий меня всему миру взгляд и просто спрятаться. Где-то по ту сторону здания с треском рассыпаются искры фейерверков, и хлещет на снег пенистое шампанское – на моих часах две стрелки слились в одну, обозначив переход в иной день и миг рождения самого знаменитого мученика всех времён после Anno Domini.

–С Рождеством, – произнёс рядом равнодушный, слегка хрипловатый голос Норда. Помедлив, он добавил, – если это что-то для вас значит, конечно.

Я пожал плечами, продолжая смотреть перед собой, на узор трещинок на стене и на носки собственных туфель. В стекле смутно отражалась тонкая фигура Норда, прислонившегося плечом к кофеварке, с бокалом в руке. Повисшее молчание мне не понравилось: внезапно очнувшаяся совесть навязчиво требовала хоть как-то отреагировать на поздравление.

–Спасибо, – упорно не глядя в сторону кофеварки, через силу выдавил я. – Мне сегодня даже прислали открытки. Целых две. Так что Рождество вполне удалось. Я просто обожаю этот праздник… – и уткнулся лбом в колени, в ужасе от злой горечи, прозвучавшей в моём голосе. Да, чёрт побери, я хочу праздника, хочу перестать быть чужаком в Антинельском сообществе, и в этом нет ничего постыдного!

Шорох ткани у моего плеча, накативший волной пряный и странный аромат – умирающие осенние цветы, костры из палой листвы, холод первых заморозков… Я осторожно скосил глаза: Норд стоял рядом, положив руку на край подоконника.

–Много там по седьмому дробь первому корпусу осталось, по общежитию для химиков? – неожиданно, словно продолжая прерванный разговор, осведомился Норд будничным тоном.

–Обещали мне к Новому Году сдать всю документацию. Так что?

–Нашему отделу три этажа отработать осталось, но там зона минус пять Герц, по-моему, единственная в Антинеле, так что это максимум на полтора дня. И оформить, – невыразительно отчитался я, внутренне не понимая, почему Норд пристаёт с такими расспросами к заурядному сотруднику, а не к профессору д’Эспозито, да ещё и в такое неподходящее время.

–К Новому Году руководитель вам всё сдаст. У строителей, насколько мне известно, тоже все документы в стадии трёхдневной готовности. Вот.

Я всё-таки не выдержал и взглянул на директора – и встретил взгляд его глаз, беспросветно чёрных и столь же холодных, сколь и ночь за стёклами. С минуту мы молча изучали друг друга, пытаясь заглянуть за чёрный шёлк и белый лён, за высокую должность и зависть к Рождеству, за его арктический холод и за мою ночную печаль…

–Вы хотите мне что-то рассказать, Сао Седар, – тихо проговорил Норд, чуть наклоняясь ко мне, прижав меня своим взглядом к подоконнику – словно накрыл ладонью белую бабочку. Я замер, испуганный и озадаченный не столько этой фразой-приказанием, сколько тем, как Норд произнёс моё имя. Казалось, что ему доставляет особенное, изысканное удовольствие выговаривать эти два слова, обозначающие физика-нулевика, 22 октября 1975 года рождения, родом из Индии, сидящего с ногами на подоконнике Рождественской ночью.

Ничуть не смущённый моим молчанием, Норд выжидательно кивнул, изогнув тонкую бровь, и я неожиданно выпалил то, о чём размышлял всю последнюю неделю:

–Пожалуйста, не согласовывайте архитекторам перепланировки!

–Я тоже так думаю. Но вот лично вы, почему так считаете? Откуда эта просьба?

–Дело в их директоре, или как оно там называется, этого седьмого дробь первого корпуса, – начал я, собираясь с мыслями. Норд кивнул и встал напротив меня, прислонившись спиной к краю оконной ниши и скрестив руки на груди. Приободренный его заинтересованностью, я продолжил,

–Так эта директор забирала у архитекторов кальки на подпись и вернула их все перечёрканные. Она создала совершенно иную концепцию расположения помещений, разводки коммуникаций и отделки. Не скажу, что плохую, или там непрофессиональную, но…

–Но вам она почему-то не нравится, верно, Сао? – завершил мою мысль Норд, отстранённо глядя куда-то сквозь метель. Я скованно кивнул, продолжая тихо поражаться нашей беседе.

–Можете сформулировать, почему? – Норд спустя пару минут молчания вновь посмотрел на меня, почти ощутимо щекотнув мои щёки своими пушистыми ресницами. Я ощутил с его стороны что-то вроде дружелюбия – по крайней мере, убийственно-равнодушный холод в голосе Норда растаял, словно льдинки в бокале виски.

–Всё так чистенько и аккуратненько, – подумал я вслух, снова обнимая колени руками. – Но старый проект, который делал Бастард, был ничуть не хуже, и отвечал всем нормам… плановый был проект, зеркалка с четвёртого корпуса… И так всё перекроить невесть отчего, и ещё эти минус пять Герц, странно всё это… крепостное право… словно она там одна собирается жить, и проект рисовала исключительно под себя, в каком-то частном порядке…

Я умолк, чтобы не спугнуть недооформившуюся, витавшую где-то в полутьме мысль. Я о чём-то забыл упомянуть, о чём?..

–Сао Седар, – ещё раз повторил Норд, словно бы перебирая сандаловые чётки. Я скользнул взглядом по его бледному лицу и неожиданно подумал: «Почему он бродил один по пустым коридорам в Рождественский вечер?..» – уже зная ответ, одинаковый для нас двоих.

–Я не буду согласовывать проект, переделанный комендантом седьмого дробь первого корпуса Хелен Шульц, Сао. Вы рады?

–Не рад, скорее, перестал нервничать, – отозвался я слегка хмуро. Норд вскинул тонкие, будто нарисованные карандашом на его бледном лице брови, но ничего не сказал.

Фейерверки продолжали взрываться в метельном небе, рассыпаясь фальшивым золотом.

–С Рождеством, – сказал я, улыбнувшись. Моя первая искренняя улыбка за последний месяц. Норд молча приподнял свой бокал и отпил глоток всё ещё продолжающего своё холодное кипение золотистого шампанского. Потом повторил:

–Если это что-то значит для вас, то с рождеством, Сао Седар… Ловите!

Я подставил ладонь, в которую упала, сверкнув чешуёй лунной рыбки, монета в пол доллара, и проводил взглядом тонкую фигуру в длинном чёрном кардигане – Норд продолжил свой путь в одиночестве ночных коридоров…

–Седар, а Седар! Ты здесь пришёл навеки поселиться? Если тебя устраивает штамп в паспорте с Никельской пропиской, то кто я такой, чтобы уговаривать тебя покинуть разнесённый в хлам холл с пятью трупами?..

–А? – я с трудом вернулся в реальность от ехидного голоса Поля и встряхнул головой. Бонита только тяжко вздохнул и закатил глаза.

–Седар, я знаю, что ты псих, как все нулевики, но будь добр, хоть сейчас прислушайся к голосу рассудка в моём конопатом лице! Пошли, я знаю, что делать.

Постанывая, я поплёлся за Полем, слабо понимая, где и чего. Воспоминания клубились в моей голове, как лапша в бензине. Окончательной стадии обалдения я достиг, когда мы спустились на два этажа вниз и очутились в коридоре, оклеенном весёленькими обойками с ландышами.

Под ногами – ковровая дорожка, на стенах – картинки с сенокосами, грудастыми колхозницами и прочей пасторальщиной. Воздух сладко пахнет цветочными духами.

–Вот видишь, Норд был прав, – Бонита удовлетворённо осмотрел пленер, – мы в подвале, а нет ни картошки, ни компота! Интересно, наверху уже стемнело? Я кушать хочу. Супа. Но можно и спагетти с сыром и томатной пастой…

–Поль, не трави душу, – простонал я жалостно. По мере нашего продвижения по ковровой дорожке аромат духов вытеснялся запахами близкого общепита – видимо, где-то на этом этаже располагалась столовка. Бонита шмыгнул носом и жадно посмотрел вдоль коридора.

–Коменданта сегодня нет в корпусе, а больше нас в лицо не знает никто, – сказал он, аккуратно промокая платком кровавые порезы на щеках. – И ещё у меня вот что есть. Я с трупов снял, подумал – вдруг пригодится?

Поль прицепил на лацкан пиджака то ли брошь, то ли опознавательный знак – металлический серый треугольник, стилизованный под пирамидку, с глазом посередине и с выбитыми по краю буквами «Корпус А». Второй, такой же, протянул мне. Пару минут мы пытались привести себя в божеский вид с помощью послюнявленного носового платка, трёх булавок и расчёски, а потом плюнули на эти тухлые попытки и пошли, как есть.

Едальное заведение нашлось в хвосте коридора, аккурат напротив двери, над которой висела табличка с надписью: «Нижний этаж. Лестница дальше не идёт».

–Нет, всё-таки что-то хорошее в этом режимном общежитии есть, – вслух подумал я, начитавшись. – В Антинеле хоть бы одну такую табличку увидеть, и всё, можно умирать спокойно… Лестница дальше не идёт, просьба освободить вагоны. Поль, ты чего хихикаешь?

Поль быстро заткнулся и уставился на меня невинными серыми глазищами, спрятав руки за спину. Выражение лица у него было, как у нашкодившей гимназистки в кабинете гинеколога.

Я подозрительно осмотрел Бониту (отчего тот опять начал хихикать), ничего не обнаружил, и, махнув рукой, первым пошёл на запах цветущих котлет. Святой Са, как не похоже было это убежище умственной оскоплённости на Первую и Единственную Столовку Антинеля!

Честное слово, я почувствовал сильнейшую ностальгию по шуму, склокам, табачному дыму, кофе с пенкой и пирожкам с ливером, по накалу кипящих страстей и конкурсам на лучшую сплетню дня, по всему этому околонаучному сброду, клубящемуся меж липких столиков в процессе одновременного с трёпом и дебошем поглощения пищи…

На мгновение на фоне вылизанных кафельных стен встали дымные призраки Первой Столовки, но я был быстро возвращён с небес на землю бесцветно-вежливым голосом девушки на раздаче:

–Ваши карточки, пожалуйста.

Бонита зашарился по карманам и шлёпнул на стойку два закатанных в ламинат серых прямоугольника. Я ещё раз тихо порадовался предусмотрительности химика…

–Ваш сектор ужинает в семь. Вы пришли слишком рано, – не купилась цепная мамзелька, вперяя в подранный Полев пиджак взгляд, каким мог обладать разве что рентгеновский аппарат. Поразмыслив, она достала журнал, что-то туда сосредоточено вписала и подтолкнула амбарную книгу ко мне, – распишитесь, что пришли в 18-52. Я сейчас накрою. И чтобы завтра явились ровно по гудку! Голодные сироты, блин… Всем дай вперёд очереди…

Мы послушно расписались: я за какого-то Франца Штарка, а наш химик – за Шелдона Смита. После чего, опять начав тихо прихихикивать, Поль крупными буквами написал рядом: «Йа креветко!» – и, закрыв журнал, засунул его обратно под стойку. И этот человек уверял меня в том, что все нулевики психи?.. В таком случае, Бонита – нулевик.

Вернувшаяся столовская девица принесла нам по блюдцу свекольного салата с майонезом, рис с котлетами, чай в симпатичных бледно-голубых чашечках с цветками ландыша, и невероятно умилившие меня творожные сырки «Винни-Пух». Поль накинулся на варёный бурак так, будто его неделю морили голодом. Я же ел неспешно, тихо кайфуя и наслаждаясь ставшим редкостью спокойствием. В принципе, ничего плохого про местную бурдохлёбку сказать не могу.

Чистенько, по стенам развешана наглядная агитация в пользу витаминов, играет радио, еда съедобная. Раздражают, правда, вездесущие голубоватые галогенки, тихо и угрожающе жужжащие на белёном потолке, но на фоне того, что я сижу и ем горячие котлеты, это жужжание – всего лишь досадная мелочь…

Потихоньку в пищеблок начали стекаться местные, в основном, военные, пара хмырей в штатском и стайка странных молчаливых девушек в серых платьях, с сумочками на запястьях. Бонита, затолкавший в пасть сразу весь сырок, попытался мне что-то сообщить, при этом энергично разжёвывая сырковую массу:

–Седар! Это принципалки коменданта, не надо на них таращиться, они чуют чужаков! Надо как-то усыпить их бдительность, что ли…

–Первый способ усыпить бдительность девушки – пойти с ней познакомиться, – хмыкнул я.

–А что, смешно, – радостно заржал Поль, роняя изо рта кусок сырка в мой свекольный салат. Я едва не треснул его по затылку со злости.

–Сао, не сердись, это запоздалая истерика после той месиловки, – Бонита дожевал и опять промокнул ссадины, на сей раз – голубой салфеткой с веточками ландышей. – Просто я мыслю логически. Что мы знаем про местный рассадник?

–Что давным-давно два крыла общаги во время какой-то войны передрались из-за методов и средств коммунального устройства, а потом в этот корпус замуровали дверь, он перешёл на полную автономию и с тех пор служит объектом ненависти и страха своих соседей, – я пожал плечами, неспешно попивая чаёк. – Я думаю, комендант создал здесь своеобразный анклав…

–Ты верно мыслишь, Седар. Но! – поднял палец Поль, – хотя этот корпус изолирован от остального мира, его жители и ещё некие чернявки, о которых говорили дети, всё-таки имеют возможность проникать в Никель и в соседний подъезд, минуя блокаду. Кстати, подозреваю, что чернявки – это местные офицеры. У них форма такого цвета, заметил? А теперь вспомни, Сао, когда эти проникновения происходят?

–Анияка говорила, что после полуночи. Но это же обычные детские страшилки, Поль.

–В каждой детской страшилке есть зерно Истины, – мудро отозвался Бонита, подпирая щёки кулаками и туманно глядя вдаль. – Я думаю, что возможность перехода возникает с наступлением темноты. Сильва потому и смогла сделать ноги от добрых докторов Геббельсов. Да и Норд тебе об этом тоже написал! Вот это: «В темноте несовместимое единство обретает прежний вид». Кстати, пока мы тут жрём, он ещё чего-нибудь не прислал?

Я суетливо выковырял телефон из кармана и положил между нами на столик. Новых сообщений не было. Мобильник с минуту лежал спокойно, а потом вздрогнул, крутнулся среди обёрток от сырков и тихонечко заиграл «Here I go again». Номер определился какой-то знакомый, с Антинельским кодом… Я протянул руку к вибрирующей трубке, но Поль молча, наотмашь ударил меня кончиками пальцев по запястью и покачал головой. Выражение его лица стало жёстким и злым. Мобильник пилил мне нервы ещё секунд тридцать, а потом бессильно стих, укоризненно мигнув голубым экраном.

–Ты мне что-нибудь соизволишь объяснить, Поль? – холодно поинтересовался я, потирая запястье. – Или будешь продолжать строить из себя генерала ла Пьерра на занятиях по обучению охране труда?

–Выберемся – объясню. Сейчас времени нет, – коротко бросил Бонита, скомкав салфетку и встав.

–Просто поверь мне на слово, Седар, и делай так, как я тебя прошу. Ладно?

Я хмуро кивнул и последовал за ним к выходу, спиной ощущая, по меньшей мере, десяток взглядов, вонзившихся мне под лопатки. Интересно, откуда у меня это устойчивое ощущение, что так просто, с милыми лицами и добрыми улыбками, нас отсюда не выпустят?..

Я зыркнул по сторонам, изящно лавируя меж столиков, и обнаружил, что одна из сереньких девиц уже набирает номер на мобиле, а военные в чёрной с белым кантом форме в углу начинают нехорошо шевелиться…

Я мило улыбнулся ребяткам и ненавязчивым движением локтя помог семенившему мимо хмырьку с подносом поскользнуться и уронить весь свой ужин на голову накачанному вояке. Процесс обстоятельного поглощения военным котлеток был прерван двадцатиэтажным матом. Совершив изящный пируэт, я скользнул к уже дозвонившейся куда-то и слушавшей гудки девушке. Позади вояка сгрёб хмырька в кулак и небрежным пассом приложил фэйсом об тэйбол со словами «Мало ваше ведомство нас в дерьме купало, так вы ещё и жрать спокойно не даёте!». Каштановые кудри Бониты мелькали уже где-то за пределами столовой.

–Алло! – встрепенулась дозвонившаяся девица, после чего её собеседник имел шансы не оглохнуть от дикого визга лишь в том случае, если был глухим изначально. И чего так орать, спрашивается? Я ведь всего лишь сунул девице за шиворот горяченький, мокренький, только что выуженный из её чашки чая пакетик с заваркой…

Этот крик в ночи послужил своеобразным детонатором столь приятной антинельскому сердцу базарно-кабацкой склоки.

–Тупое мерзкое животное! – естественно, обернувшаяся девица обнаружила сзади никакого не Сао Седара, а мирно жевавшего салатик парня, вытаращившего от изумления глаза.

–Я же ясно сказала тебе вчера, что не буду с тобой! Баран похотливый!

Бац! Баран схлопотал подносом по роже, не успев вякнуть ничего в своё оправдание.

–Слышь, ты, моль драная, – заорали от стойки боевые друзья барана, двигаясь к столику девицы несимметричным косяком. – Ты нам за Дениса щас конкретно ответишь, поняла?! Не хочу и не могу, мля!

На другом фланге оскорблённый вояка с картофельным пюре за ушами и на погонах гвоздил стулом хмырьковых заступников в штатском. Сам хмырёк, пока не догнали и не навешали, с безумными глазами шустро скакал в сторону выхода на четвереньках. Не поверите – на меня больше никто не обращал внимания! Я мог залезть на стол и устроить индусский стриптиз, меня бы не заметили! Долго и старательно накопленные межведомственные обиды и личные счёты обитателей второго корпуса с моей лёгкой подачи вспыхнули, как склад новогодних фейерверков. Да возгорится из искры пламя, аминь…

Ещё раз оглядев эпохальное полотно столовской баталии и прикинув, что это ещё как минимум на четверть часа, я вышел в коридор… и напоролся на взвод штурмовиков, зажавших в угол Поля Бониту. В его белый пиджак утыкалось не меньше пяти стволов, глаза у химика были размером с блюдца, а ещё Поль как-то странно скалился на левый бок и нервно хихикал.

Времени на размышления у меня было не то, чтобы много – где-то секунды три. Звучало это примерно так (читать быстро-быстро и с вест-индским акцентом): «Даже если у него есть запасная лампочка, он дёрнется и его нашпигуют свинцом, что-то вместо лампочки чёрт у меня только бумажник и зажигалка, о зажигалка, они ж от удара взорваться могут если бросить посильнее, кажется ой млин это ж в огонь надо кидать!!!»

Моя невзыскательная зажигалочка, made hren razberesh gde, в которой и газа-то не было, чтобы прикурить, с довольно громким клацаньем шлёпнулась на плиточный пол и совершила пару оборотов вокруг своей оси. Штурмовики подскочили на месте и развернулись к улыбчивому мне, стоящему у стены (мишень в белом) с разведенными руками и ощущением тернового венца великомученика на смуглом лбу…

Естественно, зажигалка не взорвалась, причём солдаты сообразили это раньше, чем я. Какой-то приглушённый, как сквозь вату, звук выстрелов – раз, два… я не успевал считать, меня бросило спиной на стену, я ударился затылком и, как при замедленном кадрировании, сценка за сценкой просмотрел по секундам следующую минуту.

Свинцовые пчёлы, роем летящие на алый мёд. Выскочившая из дверей столовки молодая девчонка в сером платье, с перекошенным личиком и заваркой в волосах. Мужественные квадратные подбородки штурмовиков, почему-то очень отчётливо запомнившиеся, и белый кант на воротничках их мундиров. Бледное перекошенное лицо Бониты, одновременно плачущее – слёзы по веснущатым, испачканным засохшей кровью щекам – и смеющееся бесстрашными серыми глазами. Почему-то я думал, что он позовёт меня, скажет два волшебных слова «Сао Седар», как Норд когда-то давно, и соберёт воедино уже разбитое целое…

Но Поль молча ударил ладонью по стене с выражением весёлого и отчаянного бешенства на лице, и обои в ландыши прорезала жуткая трещина, из которой полыхнула вольтова дуга.

Кафель упруго толкнулся под ногами, и наступила темнота. Волны тишины сомкнулись надо мной, утаскивая в немую глубину… Я даже не пытался сопротивляться этому властному течению; так какая-нибудь бессмысленная и красивая, словно наша жизнь, водоросль не может сопротивляться океанским приливам. Лишь вздрогнувшая над сердцем медная брошка-ящерка, повернувшаяся мордочкой к магнитному полюсу, напомнила о чём-то. «Сао Седар…» – произнёс в моей памяти задумчивый бархатистый голос Норда, не приветствуя, но и не прощаясь.

«Сао Седар» – два волшебных слова, которые больше ничего не значат…

====== 7. Явление Рыжика ======

…Если бы в страховом бюро, где Камилло Диксон поглощал китайскую лапшу и играл в «Маджонг», кто-нибудь назвал его добрым самаритянином, то Камиллова реакция была бы диаметрально противоположна расхожей легенде. Но в глубине души у этого ворчливого старикана росли ангельские крылья, и все вопли «Я не такой» были лишь пустым сотрясением воздуха. Факты говорили сами за себя: полсотни подкармливаемых кошек, постоянные ссуды в безвозвратный долг толпе дальних родственников и функция голоса совести в собрании ТСЖ Фабричного квартала. Поэтому ничего особенного не было в том, что, увидев стопящего на обочине машины подростка с рюкзачком, Диксон притормозил и высунулся из своего порядком задрипанного голубого «Паккарда», как кукушка из ходиков.

–Извините, могу я ехать какое-то время с вами? К сожалению, у меня нет денег, – сказал мальчишка. Странный у него был голос – лишённый всяческой интонации. Камилло почему-то подумал о небе, – какое оно будет, если остынет и погаснет солнце, – и рассеянно кивнул в ответ. Мальчишка сел в «Паккард», аккуратно пристроив свой кожаный рюкзачок в ногах, и устало откинулся на спинку сиденья, скрестив руки на коленях. У Камилло непроизвольно приоткрылся рот при виде квадратных бриллиантовых запонок в манжетах его чёрной блузы. Лопаясь от любопытства и едва ли не жуя свои усы в попытках удержать так и лезущие с языка вопросы, Диксон стронул свой рыдван с места и счёл нужным проинформировать:

–Я домой, в предместья Аннаполиса, в Фабричный квартал.

Мальчишка молча кивнул, демонстрируя полное нежелание идти на контакт. Камилло, тем не менее, сдаваться не собирался:

–Меня зовут Камилло Диксон, а тебя? Нам ехать ещё часа два, если не встанем в пробке, и познакомиться будет не лишним…

–Джель, – после долгого молчания проронил тот, словно бросил в бокал с коктейлем холодно звякнувшую льдинку. Ещё помолчал минуты с три и неохотно выдавил,

–Можно Рыжик называть.

–А я тогда Лысик, – не очень удачно пошутил Диксон на тему своей негустой шевелюры, в последние годы приобретшей тенденцию к сползанию с макушки куда-то за уши. По крайней мере, Рыжик зыркнул в его сторону, как на… в общем, не очень хорошо посмотрел.

Поняв, что поболтать с попутчиком ему сегодня явно не судьба, Диксон вздохнул и включил радио. Передавали криминальную хронику:

«С наступлением осени опять, как и весной прошлого года, значительно участились факты пропаж молодых девушек и девочек, в возрасте от двенадцати до пятнадцати лет. За последние две недели исчезло три старшеклассницы, причём все трое являлись обитательницами северной части Фабричного квартала, граничащей с пустырями. Производящиеся оперативно-розыскные мероприятия…».

Камилло поморщился и переключил станцию, скулой ощущая внимательный взгляд Рыжика. Похоже, он уже мысленно примерял Диксона на роль серийного убийцы Фабричного квартала.

–Не люблю чернушку, – огрызнулся Диксон, хотя Рыжик сохранял каменное молчание.

Льющаяся из магнитолы «Unchained Melody» не могла разбить холодного отчуждения, стеной вставшего между пассажиром и водителем «Паккарда».

Начало смеркаться, по крыше забарабанила очередная порция гнусного осеннего дождика.

–Брр, это теперь часа на два, не меньше, – зябко вздрогнул Камилло, включая сразу печку, дворники и фары.

–В такую хмурую, дождливую осень хорошо сидеть дома, – в никуда сообщил Рыжик, сквозь полуопущенные ресницы следя за текущими по стёклам каплями.

–А что же ты не сидишь дома, а путешествуешь автостопом?

–У меня нет дома, – еле слышно отозвался Рыжик, закрыв глаза. Диксон прикусил губу и ещё раз внимательно посмотрел на своего пассажира: тонкий, словно лезвие клинка, и такой же жёсткий. Выражение застывшего, будто бы фарфорового лица скорее надменное, нежели злое, и этим отталкивает. Еле уловимые ароматы осенних цветов, полыни и дорогих сигарет. Округлое, уютное имя «Рыжик» шло этой колючке так же сильно, как звание обершлоссфюрера элитного полка СС самому Камилло.

–Сочиняешь ты, – осуждающе покачал головой Диксон. – Наверняка из богатенькой семьи. Надоело изучать юриспруденцию и Римское право в каком-нибудь модном институте, захотелось приключений – вот и сбежал из дома, на жизнь посмотреть… Я разве не прав?

Рыжик в ответ неопределённо фыркнул, не открывая глаз. На самом деле его очень удивило, что этот усатый лысый старикан в жутких вельветовых брюках оказался весьма недалёк от истины. Практически подошёл к ней вплотную и потрогал пальцем. Извилистый путь беглого директора Антинеля, длящийся вот уже без малого год, петлями путался за его спиной, сбивал со следа командора Садерьера и ещё несколько усевшихся ему «на хвост» личностей – но никогда не заканчивался, нет, никогда. Стоило одной дороге размотаться до конца и лечь Рыжику в руки, как тут же начиналась следующая… Тяжёлые или увлекательные, с попутчиками или без, такие разные – он наматывал их на запястье, словно шерсть, и прял из них собственную жизнь. Вот только последний месяц пряжа была вся сплошь серая, мокрая, грязная – как и сам сентябрь. И всё сильнее и чаще чувствовалось присутствие где-то рядом командора Садерьера – две добела раскалённые спицы в висках и ощущение взгляда в спину. Все ближе…

–…чашечку чая? – уловил Рыжик окончание обращённого к нему вопроса, и неуверенно повернулся к водителю. Старикан взирал на него ясными серо-голубыми глазами с дружелюбием сенбернара, откопавшего в снегах Швейцарии незадачливого лыжника.

–Извините. Я очень устал и задремал. Повторите, будьте так любезны, ещё раз ваш вопрос, – негромко проговорил Рыжик, глядя на Камилло и одновременно мимо него. Диксон ещё раз удивился отсутствию интонации в его голосе.

–Я говорю, может быть, примешь тогда моё приглашение на чашечку чая? Путешествовать в такой дождь – мало удовольствия.

–Благодарю, с радостью, – Рыжик вежливо склонил голову, но даже его хорошие манеры не могли улучшить впечатление от лишённого всяческой теплоты голоса. «Точно какого-нибудь политика отпрыск, – подумал Камилло. – Они все такие… замороженные. Пока горя как следует не нахлебается со своим желанием быть свободным и независимым, так и будет ходить с миной Снежной Королевы и цедить сквозь зубы… Ладно, с меня не убудет напоить это чудо в перьях чайком. Заодно поможет мне из магазина продукты на мою верхотуру затащить…» – Камилло обитал на последнем, шестом этаже довоенного дома без лифта.

Мокрый асфальт блестел в лучах фар, в натопленном тёмном салоне клонило в сон. Удача улыбнулась Камилло – несмотря на вечер пятницы, время многокилометровых пробок, дорога была пуста и свободна, как взлётная полоса.

До Фабричного квартала они добрались, когда уже совсем стемнело. Свет слабых жёлтых фонарей дробился и отражался в лужах, дождь шелестел и шуршал в густых кронах американских клёнов. Камилло оставил «Паккард» на стоянке и не с первой попытки открыл свои инвалидский зонтик – жёлтый в коричневую клеточку. Рыжик поспешил спрятаться от холодных капель под этой эфемерной защитой, прижавшись боком к рукаву пиджака Камилло.

–Не люблю дождь, – тихо сказал он, поправляя на плече свой рюкзачок и глядя на уютно светящиеся окна кирпичной многоэтажки напротив. Если бы Диксон посмотрел в этот момент ему в лицо, то увидел бы в чёрных глазах Рыжика усталую печаль.