Текст книги "Успокой моё сердце (СИ)"

Все-таки огромное количество событий в нашей жизни происходит чересчур быстро, чтобы как следует запомнить их или подготовиться. Стремительные и моментальные, настигающие мгновенно и не отпускающие до самого конца, как вагончики, на миг застывающие в мертвой петле американских горок, события влекут нас за собой, не давая остановиться. А потом, когда приходит время, с громким визгом, с непонятным треском, с быстрым, доходящим до искр торможением, сообщают, что «все кончилось».

То же самое происходит сегодня с нами. Со всеми.

Кажется, всего два часа назад и я, и Джаспер безмятежно разговаривали на черных креслах, ожидая возвращения Эдварда, до которого оставалось жалких двадцать минут. Я смотрела на Джерома, я видела посадки и взлеты самолетов… я не могла даже предположить, что будет дальше и, что самое главное, с какой скоростью будут развиваться события.

Однако все уже случилось. Я плохо помню подробности, но основная картина, как и основные итоги, вполне ясна.

Сложно поверить, наверное, даже невозможно, принимая во внимание все, что связывает нас с Кашалотом, но он мертв. Я видела, что мертв. И даже если бы нет – после такого количества пуль не в состоянии открыть глаз даже терминатор. Крик по-прежнему стоит где-то в горле, а глаза, с которых давным-давно уже пропали слезы, печет.

Эта развязка слишком быстра. Настолько, насколько никто не в состоянии себе даже представить. Такое ощущение, что я внутри вакуума, а время наоборот, где-то там, за невидимой стеной, и для него нет ограничений. Оно бежит… бежит и бежит, даже не оглядываясь.

К тому же, снаружи в принципе что-то непонятное, а внутри – не до конца осмысленное. Я будто бы в прострации. Наверное, это эйфория, но если так, то поздновато…

…Мне до сих пор кажется, что все это – шутка, сон, продуманный розыгрыш, что угодно… не может человек, так долго бывший неотъемлемой твоей частью, так пропасть. Может быть, мне все же показалось? Все это?..

Однако белокурая головка на груди, тесно прижавшаяся, несмотря на то, что снотворное начало действовать больше двадцати минут назад, опровергает подобную теорию. Теплое тельце, все ещё чуть-чуть подрагивающее, спрятанное под одеялом, в моих руках. Помню вид малахитов, в которых со скоростью быстродействующего яда, разлетающегося по организму, расползалось уверение в предательстве самого родного человека, и оттого я глажу уже спящего малыша нежнее. Это была не просто боль, это было его безумие. И последствия этого нам придется принимать…

Хуже всего то, что подобным своим поведением Джером терзает и Эдварда. Два составляющих одного целого, инь и ян из игрушки-медальона, складывающегося вместе, что была у меня в детстве, слишком чувствуют друг друга. Раньше это помогало. Сейчас убивает последнюю надежду.

Я не представляю, что мы будем делать дальше. Мысли спутаны в пестрый клубок, хочется спать, хочется видеть, как оба Каллена улыбаются и как никто из них не плачет… я слишком, слишком сильно люблю их, чтобы наблюдать такие вещи, как во время взлета.

Эдвард пытался извиниться. Пытался, как и в день возвращения в особняк после ночи с ядом. Он взывал к своему сыночку, говорил, как любит и что готов сделать, чтобы это доказать. Но Джерри не слушал, отворачиваясь. И не давал к себе притронуться. Как только мужчина делал шаг нам навстречу, он взвизгивал, что есть мочи прижимаясь ко мне. Такого страха дети не испытывают даже после страшнейшего кошмара…

Он и не уснул бы, если бы не лекарство. У него бы просто не получилось. Да и то, после приема заветной таблетки до тех пор, пока папа не покинул салон, он отказался закрыть глаза…

И пусть все так безнадежно, пусть, пока мы глубоко в трясине, хотя, по сценарию, должны крепко стоять на твердой земле, но я уверена, Джерри сможет простить. Он сможет вернуть бывшее доверие между ними с Калленом. Иначе нельзя. Иначе просто невозможно.

Цифры на дисплее тонкого телефона сменяются в такт моим мыслям. Час ночи и двенадцать минут.

За окном – темнота, в салоне (все тот же самолет, хотя настроение совсем иное) тишина и тихонькое гудение двигателя. Эдварда нигде не видно.

К черту мысли, есть дела поважнее, чем праздные рассуждения. Тем более, какой в них теперь смысл?

Убедившись, что малыш спит, я, поцеловав напоследок его лобик, опускаю тельце на мягкие простыни. Накрываю все тем же одеялом, поправляя его края так, чтобы ни одна капля холодного воздуха не добралась до моего мальчика.

А потом встаю и, стараясь не шуметь, а следовать и даже дышать беззвучно, отправляюсь на поиски мужчины. Хочу его обнять. Хочу почувствовать себя в безопасности, услышать родной запах и голос, увидеть дорогое лицо и ещё раз доказать ему, проговорив слово-признание, то, что на борту авиалайнера неприкосновенностью можем похвастаться мы все.

В салоне всего одна дверь, которая отдана в наше пользование и которая ближе всех иных. Я не знаю других отсеков, а тем более пути к ним, и потому, наверное, лучше начать именно с этого варианта.

Закрыто.

– Эдвард, – становлюсь у стены, прислоняясь лбом к твердой железной поверхности, её прохлада не пугает – совсем наоборот, – все в порядке?

Ни звука в ответ. Но что-то подсказывает, что он все же здесь.

– Можно мне войти?..

Не надеюсь, что сработает и подействует. Готовлюсь опять «насладиться» тишиной и, развернувшись, устроиться на креслах, ждать, пока он сам решит вернуться к нам. Но на удивление получаю разрешение. Опять же, безмолвное, но все же.

Замок щелкает. Зеленый человечек загорается над порогом.

Боязно, будто от того, что я притронусь, дверь снова захлопнется, я обвиваю ручку. Мягко и осторожно опускаю её вниз, бесшумно проходя внутрь.

Комнатка уборной маленькая. И все же двое, пусть и с трудом, здесь могут уместиться.

– Привет…

– Привет, – неслышно отзывается Эдвард. Он сидит возле умывальника, опираясь на него правой рукой. Лицо, как и прежде, сведено и покрыто ледяной коркой бесстрастности. Но теперь морщины расположились на лбу ровным рядом, полосками пролегли в уголках глаз и рта.

Он плачет – щеки мокрые, а небольшие капельки, то и дело появляющиеся на коже, явно откуда-то берутся. Скрывать слезы ему нет смысла, а я не в состоянии их не заметить.

– В салоне светлее, – глядя на тусклую лампу над нашими головами, замечаю я. Подхожу на шаг ближе, становясь рядом. Пальцы, будто живя собственной жизнью, перемещаются на его плечи, гладят. Рубашка жесткая и помятая. В какой-то момент почти всерьез опасаюсь, что об неё можно порезаться.

– Здесь холодно, – рвано дает объяснение мужчина. Маскируя всхлип, громко прочищает горло. Кивает головой на такую же железную, как и все прочее, тумбу умывальника. Его правая нога как раз прижата к ней.

– Снова?..

– Да.

Как ни прискорбно, но ожидаемо. Я знаю, когда приходит приступ.

Я наклоняюсь, целуя его лоб. Бережно и нежно, как он всегда для меня делал. Свободная рука Эдварда тут же, не желая тратить времени, обвивается вокруг талии. Держит меня крепко, как в ту ночь, после взрыва бомбы. Теплым дыханием щекочет кожу, за мгновенье до того, как, сплетаясь со слезами, маленькие поцелуи ощущаются на её поверхности.

– Скоро пройдет, – обещаю, поглаживая его волосы. Пальцы пробегают в районе висков и я, взглянув туда, понимаю, что светло-серых волос стало больше.

– Нескоро, – отрицает мужчина, морщась, – в этот раз бесполезно.

– Нисколько.

– Н-не спорь.

– Вы помиритесь, – я понимаю, чему обязано такое его состояние. И спешу утешить. Знаю, сначала опровергнет, но…

– Нет.

Что и требовалось доказать.

– Да. И не говори глупостей, – хмыкнув, поправляю светлый и прекрасно отутюженный ворот рубашки.

– В следующей жизни…

– Эдвард, ты ведь знаешь, как сильно Джерри тебя любит, – вздыхаю, самостоятельно обнимая его и окончательно убеждаясь, что работа с краткими фразами здесь бесполезна, – мы объясним ему, почему тебе пришлось это сказать, и он поймет. Ты же папочка, scorpione.

Каллен так резко вздергивает голову, глядя на меня полностью залитыми, доверху наполненными слезами глазами, что на миг я теряюсь. Зрелище явно не для сегодняшнего вечера.

– А если бы Лорен выстрелил? – дрожащим голосом вопрошает он, будто бы только что вспомнив все, что случилось часом раньше, – я тянул время и говорил с ним, как с сумасшедшим, но если бы он не повелся? Если бы…

Осекается от внезапно кончившегося воздуха. Крепко-крепко, словно бы сейчас во все горло закричит, сжимает губы. Задерживает дыхание.

– Нет…

– Шансы были ровно наполовину…

– Нет, – повторяю уже тверже, не позволяю собственному страху пробраться внутрь. Что-то подсказывает, что чуть позже, когда станет легче Эдварду, помощь понадобится уже мне. Я помню и кровь, и обещания Джеймса, и его голос, и волосы, и глаза, и губы… и пистолет у виска мальчика. Я помню похищение из туалета и то, как, швырнув нас в «Ауди», Лорен осыпал проклятиями Хейла. Я ничего не забыла. И подсознание, без сомнений, тоже. Но в этот момент места подобному нет.

– План был другим… я должен был все предусмотреть, – сетует Каллен, – и Кай, и Кашалот – в ангаре. Вы – в безопасности! – в этот раз он восклицает куда громче прежнего, вздрогнув и зажмурившись. Его пальцы, как и предыдущей ночью, оказываются на ноге, впиваясь в её кожу. Только сегодня на их пути брюки, а потому шрамов не видно.

– Что мне делать?.. – задыхаясь, спрашивает он, все крепче и крепче меня обнимая, – что, Белла? Что мне с ним делать? Джером не простит… он верит… поверил!..

Я дожидаюсь, пока он остановится, чтобы перевести дух. Пауза, необходимая мне, может равняться и двум секундам. Успею.

– Эдвард, все, что тебе нужно – быть рядом, когда он проснется.

Мои слова вызывают недоумение, смешанное с ещё одним неощутимым для меня толчком. Неестественно выпрямившись и ослабив хватку, мужчина то и дело пытается вдохнуть достаточно воздуха. Его бьет крупная дрожь, чем-то напоминающая ту, какая была у Джерома. Он чересчур сильно его любит. До сумасшествия. До беспамятства. И понимаю, прекрасно понимаю, глядя на них обоих, что подобное заживо разрывает каждого на части. Практически в прямом смысле.

– Не поможет… – пробует убедить меня Эдвард, белой, со вздутыми синими венами, рукой растирая ногу, – нет…

– Поможет, – качнув головой, заверяю я, накрывая его ладонь своей. Останавливаю её лихорадочное движение, намереваясь вернуться к проверенному методу слов и полотенца. Накатывает неожиданное спокойствие. Джером ведь со мной. Эдвард со мной. И даже то, что случилось, не может омрачить радости. Мы вместе! Мы живы! Мы спаслись! Почему подобные вещи, не прогнав опасения насчет времени, быстроты и Кашалота, не пришли ко мне раньше?.. Мы ведь на пути в солнечный Сантьяго!

– Джерри знает, кто всегда будет его защищать, – проведя пальцами у висков Эдварда и стерев капельки пота там, уже куда более оптимистичным, куда более уверенным голосом говорю я, – и утром ты дашь ему в этом убедиться, tesoro.

С нетерпением жду ваших отзывов!

========== Глава 59 – Звезды ==========

Глава 59 – Звезды

Что же, эта глава вышла и объемнее, и содержательнее всех предыдущих… но ведь так и должно быть с предпоследней, верно?.. Не обделите комментариями :)

Говорят, что пик страха всей прежней жизни, пик наибольшего ужаса и понимания столь жесткой действительности происходит во время кошмара. Во время самого его действа. Адреналин впрыскивается в кровь, крики и слезы пробуждают ярость и беспомощность, а сознание крошится на мелкие кусочки, подобно тому, как выглядит только-только выпущенный из-под ножа лучшего шеф-повара репчатый лук (от него ведь тоже плачут, не так ли?). Человек превращается из сильного в слабого, из радостного в несчастного, из трезвого в сумасшедшего последней стадии. От такого невероятного извержения боли, от удара такой взрывной волны безнадежности и, разумеется, от верно выбранной точки наибольшей уязвимости и атаки по ней, сознание не выдерживает. Дает сбой – тот самый ужас. Вполне оправданный, стоит заметить.

Но подобные знатоки и вдохновители забывают, что есть время не только до, но и после. А оно, уж поверьте моему собственному опыту, куда хуже уже прошедшего кошмара.

Казалось бы, почему? Что такого невообразимо страшного ещё может произойти?..

Ответ банально прост: мысли просыпаются.

Усыпленные адреналином, присыпанные испугом и сглаженные метанием человека в попытке спастись, они терпеливо ждут своего часа, затаившись где-то в недрах подсознания. А когда он, наконец, наступает – будущее, так или иначе, приходит всегда, независимо от людских желаний – выползают ядовитыми змеями наружу, обвивая, сдавливая и безжалостно убивая – медленно, как и полагается ползучим гадам – свою жертву. Конвульсии проигрывания кошмара туда-обратно – меньшее из зол. Куда хуже и куда жестче самобичевание. Вот оно-то и может значительно подкосить любого, даже самого непробиваемого на эмоции, самого твердого человека. Главный компонент-то отчаянье. А это ощущение для всех одинаково.

…Я так смело обо всем этом размышляю потому, что вижу и знаю наглядное сказанному подтверждение. Ещё собственные примеры многому научили, а теперь есть и другие. Чужие.

Эдвард все на том же месте. Он все так же сильно прижимается к железной тумбе правым боком, а левым, все так же крепко, ко мне. Его ощутимо трясет, и только это уже подсказывает, в чем дело, но есть ещё моя стремительно намокающая блузка, что является не худшим подтверждением, что мой Smaraldo до сих пор плачет.

Я даже не пытаюсь его остановить. Я не делаю вид, что не замечаю – знает ведь, что подобного я не упущу, не собираюсь бесконечно, сама путаясь в оковах соленой влаги, надрывая горло, его утешать.

Я буду рядом, просто рядом, как делал для меня он. Я покажу, что что бы ни случилось, как бы он ни выглядел и что бы ни делал, я останусь здесь и помогу. Обниму, защищу, успокою и поддержу. Осознание своей безопасности порой помогает ничуть не хуже доброго слова.

В конце концов, даже самым свирепым львам нужны перерывы. Бесконечно изображать на лице стальную маску, удерживая в запертой на семь замков клетке те чувства, что рвут душу, те мысли, что в буквальном смысле едва ли не убивают, невозможно.

Эдвард достаточное время был непоколебимо-сильным. Теперь настал его черед повернуться ко мне той стороной, на которой зияют рваные раны, невидимые прежде. Но кровотечение мы остановим. Обязательно.

Он бормочет имя сына, то и дело давясь слезами. Вот она – та самая его точка невозврата, ахиллесова пята, – удар выбран верно. Прямо в цель.

– Джером, – эхом отзываюсь я, поглаживая его волосы, – Джерри, да… маленькое сокровище.

Сравнить тот звук, что издает мужчина, возможно лишь с воем. С тихим, но оттого не менее болезненным, не менее отчаянным воем. Он не отстраняет меня, не отпускает, несмотря на то, что истерики такой силы видеть ещё не приходилось – даже злосчастный побег обошелся меньшей кровью. Думаю, все дело в том, что Джером его к себе не подпускает. Эдвард ведь не прогоняет меня, не просит подождать снаружи – то ли знает, что уйти я откажусь, то ли сам отпускать не хочет – но это, в любом случае, не самый лучший знак.

Первые пять минут я честно пыталась уговорить его хоть немного успокоиться и позволить помочь. Полотенце, слова – я даже выбрала тему для нашей беседы – и приступ должен был отступить. Ему ведь больно из-за этого, так? Из-за этого плачет?..

Наивная. Наивная и глупая.

Но никакие увещевания, никакие просьбы на Эдварда не подействовали – чего и стоило ожидать. Тогда я и поняла, что приступ, в сущности, какой бы ни был сегодня силы, значения для него не имеет. Выплакаться, выпустить наружу, избавиться, уничтожить скопившиеся внутри страдания – вот что нужно. А пока этого не произойдет, ждать улучшений бесполезно.

С этим и согласилась. С этим и стою рядом вот уже как двадцать минут.

Двадцать четыре… двадцать пять…

Чувствую, сказать хоть что-нибудь все же надо – отвлекает. Но это явно не будут слова «успокойся», «расслабься», «пройдет».

– Эдвард, за что ты переживаешь больше всего? – задаю свой вопрос после недолгой паузы, взятой на размышление.

Озадачившись, мужчина вскидывает голову, недоуменно глядя на меня.

– Что?..

– За что, – поправляю с самым серьезным видом, – за ваши с Джерри отношения или за то, что происходит с ним самим?

Уже доверху, казалось бы, наполненные слезами малахиты блестят сильнее.

– Джером…

– Джером, – я киваю, убрав с его лба темную прядку, – я даже не сомневалась.

Он явно не может понять, в чем дело. Вот оно – отвлечение, столь прославляемое Хейлом. Должна признать, все же работает.

– Эдвард, ведь если это так, – загадочно продолжаю я, мягко улыбнувшись ему, – значит, у тебя есть полное право порадоваться победе. Заслуженной и большой.

Даже не переспрашивает. Ждет, пока объясню сама.

Бронзовые волосы заметно потускнели, ободки глаз будто бы подвели красным карандашом, а бывшая с первого же дня нашего знакомства бледная кожа сегодня выше всяких гримерских похвал. Не думаю, что под силу искусственно создать такое. А от всего этого вместе, удачливо, идеально соединенного, Эдвард ещё больше похож на вампира: словно бы сошел со страниц старой пыльной книги настоящий Дракула.

– Ты обещал Джерри, что ни один волосок не упадет с его головы и ни одна царапина не появится на коже. Ты сдержал слово – он спит под своим одеялом в полном физическом здравии. Ты сохранил его в целости и сохранности, Эдвард. Кашалот не успел, не посмел ему навредить.

Моя убедительная речь, подкрепленная ещё и легкой улыбкой вкупе с прикосновениями к его лицу, явно производит на мужчину впечатление. По крайней мере, слушает он удивленно и внимательно.

– Жертва была…

– Конечно, была. Но ты ведь принес её не просто так. Tesoro, ты не позволил ему мучиться от настоящей боли. Ну разве это не повод для гордости?

– Внутренняя ничуть не хуже внешней, – не соглашаясь, отвечает он, сжав зубы. Цепкие длинные пальцы тут же находят свое место на правой ноге.

– Только рану внутри можно залечить и за день, – шепчу, нагнувшись к нему чуть поближе. Стиснувшие ни в чем не повинную материю брюк пальцы осторожно разжимаю, – а о внешней такого не скажешь.

– Внешняя пройдет быстрее…

– Почему же? Эдвард, я же уже говорила, что сильнее, чем ты, никто любить его ни здесь, ни там, ни потом никогда не будет. Думаешь, это нельзя почувствовать?

– Чувства бывают обманчивы, – мужчина шумно сглатывает, морщась.

– Твои? Джерома? Едва ли, мой хороший.

– Ожидаемое за действительное…

– Ты слышал про Инь и Ян? – перебиваю его, не желая выслушивать глупостей. Тем более каждый раз, когда он возражает, каждый раз, когда обращается к худшему исходу событий, на лице появляется настоящая мука. Вот чего я на самом деле не хочу видеть. И чему не позволю появиться.

– Назовешь меня Черной Половинкой? – безрадостно, с трудом подавив всхлип, интересуется Каллен.

– Черный – необязательно плохой цвет, а белый – необязательно хороший. Все зависит от того, кто им обладает.

– Как думаешь: двадцать пять лет стажа мафиози – достаточный срок, дабы назвать мой черный – плохим? – его голос совсем хриплый, слезы, то и дело сбегающие вниз, становятся все тяжелее. Но самое неприятное, что в тоне нет ни капли сомнений. Постепенно из отчаянного он превращается в ищущий наказания для своего обладателя. Точно знающий, что совершенный поступок оправдания не имеет, и требующий суровой демонстрации справедливости.

– А пять лет заботы о маленьком ангеле, защитить которого понадобилось в четыре раза больше сил, не уравновесят весы? Не сделают черный лучше?

– Чтобы к пяти с половиной уверить ангела в предательстве?.. Да, обязательно.

– Ты же знаешь, зачем все это сказал.

– Легче мне от этого не стало, – Эдвард собственноручно вытирает с лица все слезные дорожки, но очередная порция соленой влаги, словно бы смеясь и издеваясь, прокладывает новые. Не собирается его отпускать.

– А Джерому станет, – убеждено произношу я, убрав ту пару хитрых слезинок у скул, что он пропустил. – Папа спас ему жизнь. В который раз.

Сразу же после этой фразы, будто бы какая-то магия, какое-то колдовское заклинание в ней прозвучало, мужчина пристально на меня смотрит. Так внимательно, так испытующе… будто бы проверяет. Будто бы ищет что-то внутри. Малахиты сияют ярче любых алмазов. Их блеск – и от слез, и от благодарности, и от чего-то ещё, более значимого, более очевидного – адресован мне. Одной мне.

– Фиалка, – шепчет Эдвард, когда из ниоткуда взявшейся рукой, только-только вытиравшей слезы, толкает меня вперед. Не успеваю и глазом моргнуть, как оказываюсь на его коленях. Причем основной вес по расчету приходится именно на правую сторону.

Он дергается, но ни единого звука не издает. Лишь дышит чуть чаще и тяжелее, чем положено, но не так, как могло показаться прежде от подобного зрелища.

– Ты – мой белый, – бормочет он, привлекая меня к себе, – не бросай, пожалуйста…

– Ну что ты? – за миг теряю все те чувства, с которыми недавно с ним говорила, – думаешь, я убегу? Куда, родной? Дай мне встать.

Ему до смерти больно от касаний, я помню. От простых касаний даже пальцами, чуть-чуть поглаживая, а тут…

Но не дает. Держит крепко.

– Позже, хорошо? – дрожит куда сильнее, но очень старается не подавать виду, – позже, Белла…

– А нога?.. – почти отчаянно спрашиваю я.

– Больнее уже не будет, – чуточку оптимизма просачивается в хриплый голос, – тише, сокровище… за это точно не волнуйся.

Вот к чему в итоге мы пришли. Истерика переросла в решимость, пусть и слезную. Видимо, какую-то часть боли он-таки отпустил.

Я сижу, боясь не то что пошевелиться, но даже слишком глубоко вдохнуть. Сижу, хотя знаю, что это последнее, что я должна делать при его приступе. Но раз Эдвард так хочет, раз он так решил, что мне остается?.. Излишним сопротивлением сделаю лишь хуже. Больнее.

– Выслушай меня, – резко выдохнув, просит Каллен. Слишком быстро и слишком внезапно.

– Я всегда тебя слушаю, – неловко бормочу в ответ.

– Нет, – знакомые лучше собственных глаза страшно вспыхивают – отчаянье, безнадежность и странная решимость слились в них в единое целое, – это другое. Сейчас мне нужно только твое внимание. Больше я этого никогда не расскажу.

Длинные пальцы, не дожидаясь согласия, торопясь, обвивают обе мои ладони. Удерживают без видимых усилий – бывают моменты, когда сила у Эдварда становится по-настоящему дьявольской. Но что значит «больше никогда»? О чем эта история?..

– Х-хорошо… – синевато-лиловая вена на бледной шее, извещающая о гневе и ярости мужчины – высших его формах – пульсирует. К тому же, мне кажется, внутрь малахитов закрадывается багрово-красный оттенок. Так и пылает.

Что происходит?

– Мне бояться нечего… – будто сам с собой тихо рассуждает он над моим ухом, – обещания я все нарушил, на заветы плюнул, а границы и рамки дозволенного канули в лету ещё когда я в первый раз увидел тебя… верно, нечего…

Не решаюсь перебивать. Никогда не слышала такого звучания баритона. В нем почти нет слез – да и на лице их не осталось. Только вот выражение, что оно приобретает, вряд ли можно назвать «спокойным» или хотя бы близким к этой планке. На миг посещает мысль, будто он в бреду. Лихорадка, да. Или агония… скорее агония.

– В день моего шестнадцатилетия, когда я стоял перед гробом матери за пару минут до того, как его опустили в могилу, я пообещал себе, что детей у меня не будет. И вообще тех, кого можно потерять, не будет, – Эдвард даже не сбивается, не прерывается на вдохи – он знает, о чем говорит, вполне ясно, – решающую роль в этом сыграл Карлайл. Ни до, ни после его смерти называть этого человека отцом я не намерен.

– Вы что-то?..

Эдвард безмолвно и легонько проводит указательным пальцем по моим губам, призывая к тому, о чем просил – слушать. Четко ведь сказал, что ничего, кроме внимания, ему сегодня не нужно. Вопросы придется оставить на потом. Послушно замолкаю.

– Он с самого начала был мелкой сошкой, которая ничего, ровным счетом ничего из себя не представляла. Мальчик на побегушках. Ну не мальчик – в пятьдесят-то лет… – его губы искажает насмешливая, ядовитая улыбка, – но на побегушках. И жила бы эта серая, никому сто лет не нужная рыбка тихо и спокойно, как и предписывает акулий устав, но что-то внутри треснуло, переломилось, и рыбка взбунтовалась. Ей следовало за такое сразу переломить череп, но черт знает почему, Патриций дал непутевому шанс дышать дальше. Зря, конечно…

Эдвард прерывается, наверняка заметив кое-где проблеснувший во мне испуг. Не понимаю, что к чему, к тому же, не могу пошевелиться и спросить – дела хуже некуда. Да и его тон, даже если не брать в расчет слова, пугает. Железный, беспощадный и наплевательский. При всей ненависти к… Карл… Карлу? Карлайлу – вот, он ведь сам папа… можно ли так?..

– В следующий раз рыбка действовала аккуратнее, – я получаю по-настоящему нежный поцелуй в лоб, намекающий, что ни ко мне, ни к Джерри, отношение этого ледяного человека, который пару минут назад заливался слезами, а на придорожной траве вел себя и вовсе как мирской безжалостный повелитель, не изменилось. Мой Эдвард здесь. Просто внутри. Поглубже пока, чтобы успокоился. Чтобы ему стало легче.

Работает, мистер Каллен. Спасибо.

Уловив мой благодарный взгляд, мужчина прерывается ещё раз. Уголки губ, тонкой полоской сложенных в презрительной гримасе, вздрагивают.

Я была права, он тут. А если так, чего мне бояться?

– Чертову власть надо было как-то получить (сколько же можно чертить схемы на бумажках) – она ведь сама никогда бы не пошла в руки. А значит, что-то нужно сделать. Был бы Карлайл моложе, он наверняка бы занялся самим собой. Но так как старческий маразм уже вступил в силу, подавив сопротивление (а было ли оно?) мозга, идеи лучше, чем самому воспитать достойного наследника, у него не родилось.

– Тебя… – вырывается против воли. Поспешно поджимаю губы, морщась. Опять мешаю…

– Меня, – Эдвард кивает, делая вид, что не заметил. Медлит не больше одной двадцатой секунды, прежде чем начать говорить заново, свободной рукой поглаживая мои волосы – как Джерри… его тоже это успокаивает? – За родителей-то кто обычно платит?

Мне внезапно хочется к нему прикоснуться. Хочется чуть ли не до физической боли, чуть ли не до дрожи. Перед глазами, даже не прогоняемый от неожиданности, появляется образ маленького мальчика. Такого, как белокурое создание. Почти точное сходство – только волосы бронзовые, а пальцы – ещё пальчики – чуть длиннее. И этого малыша мне хочется прижать к себе. Крепко-крепко, чтобы знал, что я рядом и люблю его. Странно, да?.. Эдвард не давал мне повода. Он не плачет и даже не пытается скрыть, что плачет… он все так же раззадорен, все так же ровно и ясно говорит, все так же… но в груди почему-то ощутимо тяжелеет. С трудом убеждаю пальцы в его ладонях послушаться и не сжиматься. Не хочу снова прерывать – вряд ли история простая, судя уже даже по началу.