Текст книги "Успокой моё сердце (СИ)"

Возвращение в «Обитель Дракулы» не было столь радостным, как прежде.

На стенах, разумеется, остались художества Джерома – его волшебные рисунки, придающие оптимизм в самый дождливый день – но теперь они напоминают скорее о не самых лучших обстоятельствах, чем о приятном.

А все потому, что хозяин этой комнаты, её обладатель и по совместительству человек, без которого ни я, ни Джерри, не можем быть счастливы, отсутствует.

Он не придет ни сегодня, ни завтра. В самых неблагоприятных мыслях даже проскальзывает вариант «никогда», но я безжалостно отметаю его, не собираясь давать даже шанс такому развитию событий.

Вернется.

Он обещал мне. В самолете, ночью, во второй части нашего разговора, когда Джером, как и прежде, спал, разглядывая свои цветные сны, а я никак не могла пробиться к Морфею, обещал. После того, как потребовал моего слова, что я сберегу Джерома и сделаю все для его безопасности. Путем отречения от всего, что и его, и меня, связывало с Калленом. Мой ответ можно было истолковать двояко: я сказала ему, что не приемлю цены за нашу безопасность собственной жизнью. Но на вопрос, поступила бы я так же на его месте, ответить отрицательно не смогла…

В конце концов, попросила найти другое решение. Привела в доказательство те факты, что не позволяют ему оставить нас с малышом и нам точно так же оставить его самого. Начиная от физической уязвимости и заканчивая тяжелой артиллерией – моральной беззащитностью белокурого ангелочка. Его кошмары, слезы, ужасы, преследующие по пятам, сколько бы он ни убегал – все это подтверждает, что без папочки ему не справиться.

Закончилось все тем, что мы условились: до тех пор, пока мы не покинули Америку, он – папа, но затем, если придется уехать, его – нет. Было тяжело на это согласиться, но выбора мне не оставили. Как бы ни было сложно признавать, как бы ни было больно, но связь Джерри с Бароном Мафии (тем более такая) точно не пойдет на пользу его безопасности.

Впрочем, когда мы все же сели в главном аэропорту, откровения и принятие противоречивых решений отошли на второй план.

Из-за Джерома…

Малыш быть может и догадывался, что папе нужно будет уехать, но уж точно не предполагал, что так скоро. Когда Джером, укутанный в черно-красный плед, оказался вместе со мной в салоне внедорожника, заведенного Джаспером и, похлопав по месту рядом, увидел, что Эдвард никуда не собирается с нами ехать, зарыдал в голос.

Маленькие пальчики с такой силой впились в Каллена, что ему потребовалось приложить некоторые усилия, чтобы мальчик отпустил его. Он дважды прошептал ему, что очень любит, дважды пообещал, что все будет хорошо. Но заметив, что никакие уверения здесь не помогут облегчить дело, вынужден был оставить идею уговоров. Чмокнув напоследок сына в лоб, Эдвард, не оборачиваясь, направился к своей машине.

Последовать за ним Джерому помешала заблокированная Хейлом дверь. Малыш водил пальчиками по стеклу, плакал, звал папу и пытался выбраться, чтобы его вернуть. Мне казалось, тот Джером, который остался в прошлом, вернулся. Он был тем же запуганным ребенком, какого я увидела в феврале. Он был тем же несчастным, беспомощным мальчиком, желающим лишь одного: присутствия рядом отца. И от вида этого мальчика мое сердце обливалось кровью.

Он не рыдал так ни разу при мне! Будто бы знал, куда отправляется мужчина… Будто бы понимал, насколько все далеко зашло…

Я думала, его истерику будет не успокоить. Думала, что придется долго и спокойно объяснять, в чем дело. Но все кончилось само – резко и внезапно.

Эдвард не обернулся. Распахнул водительскую дверь, сел внутрь красного «BMW», пристегнулся и завел мотор. Ни разу, ни на секунду не посмотрел на малыша. Посмотрел бы – вернулся, я уверена. Сел вместе с нами и не заикался больше о разных машинах. Но тогда бы план не осуществился и опасность только удвоилась. Нам правда нужно было в особняк. По крайней мере, там находилось достаточно охраны, дабы защитить Джерома – хотя бы о его физической безопасности не приходилось думать.

Для Джерри это был знак. Свой собственный, по-своему истолкованный сигнал.

Бросив ненавистное стекло, оставив в покое его запотевшую от собственных слез поверхность, мой мальчик кинулся ко мне, прижавшись всем тельцем вместе с курткой и пледом, как можно крепче. Он не плакал больше, не всхлипывал. Он молчал.

И его молчание, без сомнений, самое страшное наказание из возможных.

Для нас всех.

Сейчас, к счастью, все проще. Наше трехдневное заточение проходит более-менее спокойно. По крайней мере, ни ночных истерик, ни кошмаров, ни рыданий больше нет. Джерри, конечно, поверил в мои уверения, что папа нас не бросил, но не до такой степени, как хотелось бы. Впрочем, так лучше, чем изъедающая изнутри, вынуждающая корчиться от невыносимости боли вера в предательство самого родного человека.

Я рада, что смогла помочь моему ангелочку. Насколько это было возможно, разумеется…

Сегодняшний день начинается дождем. Им же, полагаю, по примеру двух прошедших, и кончится. Такое ощущение, будто бы солнце, бывшее возле особняка прежде, покинуло Америку с нами и осталось в Чили. Решило не возвращаться (у него-то была такая возможность). Пасмурность, холод и бесконечные ливни – вот удел погоды. Тут уж ничего не попишешь – изменить не выйдет.

На часах – половина второго. Как раз полчаса прошло с тех пор, как миссис Браун принесла Джерри обед и потратила десять минут, дабы уговорить его съесть хотя бы половину своей порции. Малыш, без пререканий доедавший все, что ему приносили, в этот раз демонстративно отодвинул тарелку, поджав губки. И плевать, что на ней было его любимое, по словам кухарки, блюдо.

Затем он отказался рисовать. Забрался в постель, обнял подушку, зарылся под одеяло и затих. В эти дни так часто происходит. Вначале он плакал в такой позе, но затем, постепенно, перестал. Теперь по истечении пятнадцати минут он обычно засыпает.

Так и получилось.

По крайней мере, за бессонную ночь (и не от кошмаров или ужасов, нет, а просто потому, что «не хотелось») он выспится днем – имеет ли смысл сейчас распорядок? На красных простынях, под тигровым покрывалом малыш, мерно посапывая, отдыхает. Тем лучше для него.

– Дети очень милые, когда спят, – негромкий мужской голос, раздавшийся с кресла напротив моего, возвращает из размышлений к действительности.

Я отрываюсь от Джерри, поворачивая голову к говорящему:

– Они всегда милые.

Джаспер, закинувший ногу на ногу, сложивший руки на подлокотниках, усмехается.

– Быть может.

Все-таки, как бы то ни было, присутствие этого человека меня успокаивает. Джаспер словно бы обладает даром контролировать эмоции. Я потому и попросила его побыть здесь – на время сна Джерома – оставаться один на один с отвратительнейшими, пугающими мыслями совершенно не хочется. Боюсь их не одолеть.

– Загар тебе к лицу, – замечает Хейл, стрельнув взглядом на мои обгоревшие плечи.

Теперь мой черед усмехнуться.

– Спасибо.

– И что же, крем от солнца больше не спасает?

– Иногда упрямство действует сильнее крема, – вспоминаю о том, как Эдвард осторожно намазывал целительной мазью мою спину, и становится тепло. Приятное воспоминание – залог хорошего настроения. Только с главой охраны я могу думать о позитивном исходе и искать хорошее в той яме, где мы все оказались теперь.

– А каким кремом пользовался ты? – чувствую долгожданное раскрепощение, задавая свой вопрос.

– В каком смысле? – глаза Джаспера поблескивают недоверием.

– Ты ведь был на Карибах, верно?

Недоверие сменяется хитростью, но в глубине взгляда, во всем лице, даже в позе, неожиданно быстро расслабившейся, царит успокоение.

– Ты очень догадлива.

Ещё бы. Улыбка становится шире. Я бы на его месте тоже не потратила четыре дня свободы даром.

– Все в порядке?

– Тебя это правда интересует?

– Если ты не хочешь отвечать, можешь этого не делать, – примирительно пожимаю плечами, удобнее устраиваясь на своем кресле. Приникаю лицом к мягкой спинке, вдыхая аромат холодной кожи. Даже он напоминает мне об Эдварде.

– В порядке, – чуть помедлив, кивает Хейл.

– И когда будем поздравлять папочку? – меня сегодня не остановить. Неожиданно проснувшееся желание разговора, причем на те темы, которые обычно не освещаются перед чужими людьми, пугает. Это обратная сторона истерики? Мое собственное выражение волнения?

– Когда он им станет, – без тени улыбки, сухо бормочет телохранитель.

Такой поворот мне не нравится. Ещё уйдет…

– Джаспер, извини, – виновато гляжу на мужчину, пытаясь показать, что вправду сожалею, – это не мое дело, я знаю.

– Вокруг уже не осталось чужих дел, Белла. Ничего страшного.

– Ты очень её любишь, – с долей смущения замечаю я, немного опустив взгляд.

– Так же, как и тебя мистер Каллен.

– Нет… – осекаюсь, пробормотав одно лишь первое слово. Сама себе качаю головой: эта тема точно не из лучших. Он ценит и дорожит. Но, по собственному же признанию, не любит. Что угодно, только не любовь. А другого слова я пока не придумала…

– Не говори глупостей, – хмыкает он, – если бы было по-другому, ты бы не смогла так свободно сидеть в кресле.

Машинально выпрямляюсь, оставляя холодную черную кожу в покое. Смотрю на главу охраны с удивлением, но вместе с тем – с интересом. Может, все-таки стоит?.. Вряд ли я что-то потеряю. Джасперу можно доверять. К тому же, он куда наблюдательнее меня: Хейл предложил дать Эдварду шанс ещё тогда, когда у меня к нему не возникало ни одной эмоции, кроме гнева.

– Может быть, я сама их вылечила? – надменно вопрошаю, оглянувшись на красную кожу.

– Разумеется, Белла. И всю спину тоже. Напомни, как долго ты занималась гимнастикой?

Его тон нельзя воспринимать равнодушно. При всем желании не могу сохранить прежнее напускное выражение на лице.

Смеюсь вместе с телохранителем, благодарно глядя на него. И за такие слова и за то, что он не дает мне скатиться в пустыню отчаянья. Когда нет рядом ни единого повода хохотать, а ты делаешь именно это, людям, подарившим такую возможность, становишься обязанной.

– Ты здорово разбираешься в людях.

– Я просто умею на них смотреть, – Джаспер ухмыляется, изображая жестами фокусника при этих словах, – на лице все-все написано.

– И что написано на моем? – изгибаю бровь, занимая прежнюю позу на кресле.

– Ты боишься, – ему не требуется для размышлений и разглядываний и секунды.

– Ты тоже…

Глава охраны чуточку, едва заметно, хмурится: смешливость в его чертах больше не задерживается.

– Когда я начну бояться своей работы, Белла, мне стоит оставить это место, – закатив глаза, сообщает он.

– Я не про это, – прикусываю губу, вздыхая, – за неё… за них боишься.

Джаспер щурится.

–Это хорошо, когда есть за кого бояться, – ничуть не смутившись, говорит он.

– Знаю… – взгляд сам обращается к моему ангелочку, а затем, убедившись, что он спит так же, как и прежде, крепко и спокойно, перекочевывает на стены. Деревья, парки, речки и озера, солнце и облачка… и ладошки. Отпечатки больших и маленьких ладоней, заполонившие собой всю стену, освещаемую скудным солнцем из-за матового окна.

Кто-то скажет, что ни я, ни мужчина, не правы. Что когда есть риск, когда есть возможность лишиться того, чем дорожишь, ни семья, ни любимые люди рядом существовать не должны. Но возникает резонный вопрос: а как, для чего тогда жить? Когда некому улыбнуться и некому пожелать спокойной ночи? Когда некого обнять и не с кем поделиться наболевшим… когда некого просить о помощи (я ещё помню, как ночью Эдвард впервые вошел в мою комнату, и до сих пор не забыла свой первый кошмар в его присутствии).

Близкие нужны всем – от телохранителей до мафиози, как бы ни считал Эдвард, признавшийся, что детей точно не хотел. Все они, несомненно, заслуживают свое счастье. И доверие.

…Последнее слово наталкивает на неожиданную мысль.

– Как она тебе рассказала? – вопрос сам собой срывается с губ. Не могу остановить его. Да и не хочу, наверное. Ладошки – ещё одно напоминание о мистере Каллене. И о том, что я до сих пор ему не сказала.

– Что?

– Про… – прочищаю горло, нахмурившись, – про Кашалота?

– Как рассказывают о войне или о чем-то в этом роде, – честно, я думала, он не ответит. И то, что я слышу эти слова, воодушевляет. Румянец по-прежнему на щеках, но уже не жжется так сильно, как прежде. Надеяться, что Хейл его не видит – глупо, но я пытаюсь в это поверить.

– Но это было неожиданно для тебя…

– Конечно, – в его тоне только серьезность.

Я вдыхаю побольше воздуха, стремясь, раз уж начала, закончить эту тему:

– Ты сам попросил?..

– Белла, к чему такой интерес? – Джаспер пытается поймать мой взгляд, постоянно от него ускользающий, – скажи прямо: в чем дело?

Дело… во мне дело, Джаспер. Во мне одной.

– Когда ты узнал… – пальцы сами собой стискивают подлокотники, и их кожа издает противный пищащий звук, – что ты чувствовал?

Ну вот. Легче.

Выдыхаю, надеясь, что он одарит меня ответом. Терзающий вопрос выпущен на волю.

– То, что чувствовал бы нормальный человек.

– Отвращение?..

– Ни в коем случае.

Рассеяно киваю, опуская глаза как можно ниже. Теперь, кажется, лицо горит целиком.

– Только не говори мне, что боишься рассказать ему, – мужчина раскусывает меня за секунду. По взгляду, румянцу или «прозрачным вопросам» – не важно. Видит насквозь вместе со всеми страхами.

Думаю, моего ответа ему не требуется. Он витает в воздухе.

На мгновенье в черной спальне воцаряется тишина. Напряженно слушаю, уставившись в одну точку на полу и не отпускаю её взглядом. Не имею ни малейшего понятия, что дальше. Чувствую такое отвратительное смущение, что хочется убежать из комнаты. Какой черт дернул меня за язык?

– Белла, – Джаспер начинает говорить, возвращая к себе мое внимание. И пусть я не отрываюсь от кресла, все внимание обращено к нему, – то, что делал с вами Лорен, запрещено применять даже в виде пыток для заключенных. Все, чему он учил и что говорил – ужасно. Но не потому, что отвращает, а потому, что заставляет мучиться. Ни в коем случае, никогда, Белла, никогда не смей винить себя в том, что случилось. Этот ублюдок виновен. Только он. И только к нему можно чувствовать отвращение.

Такая пламенная речь поражает… впечатляет…

На мои глаза наворачиваются слезы: сами собой, без разрешения. Побег от соленой влаги провалился. По моей же вине.

Перед мысленным взглядом мелькают картинки – знакомые, узнаваемые и всегда живые, цветные, яркие. Самые запоминающиеся моменты, самые интересные игрушки – от начала до конца, как при перемотке старого фильма. Сеанс не остановить, как бы ни хотелось. Эти записи из своей головы я точно не выкину… При всем желании.

– Я не хочу, чтобы он подумал, будто мне это… нравится, – бормочу, стиснув зубы. Первые крохотные капельки уже на щеке.

– Никто никогда так не подумает, – убеждает Джаспер.

– Я же замужем… – демонстрирую ему левую руку, по привычке ища там кольцо. Но его уже давным-давно нет на безымянном пальце. Спасибо Черному Ворону.

– У тебя не было выбора.

– Я сама пошла за ним…

– Только потому, что была вынуждена.

Его ответы спокойные, уверенные, понятные. Сама не знаю, зачем пытаюсь найти то, на что он не сможет сказать подобной фразы, но сомневаюсь, что оно в принципе существует.

Если бы Эдвард был как Хейл… если бы я имела хотя бы семьдесят процентов веры в то, что будет та же реакция…

Одно дело говорить с Джаспером – телохранителем, другом (надеюсь на это), а совершенно другое с тем, чей отказ, чье ответное слово может убить внутри все, что было. Послужить чем-то вроде контрольного выстрела в голову. Я верю ему во всем, что касается настоящего и будущего. Во всем, что связано с Джеромом. Но с прошлым ещё придется повозиться… оно слишком грязное, дабы быть уверенной, что кто-то добровольно решится в эту грязь по горло войти.

А может, я зря боюсь?..

– У меня самая жалкая из всех его историй, – с трудом подавив всхлип, шепчу мужчине.

– И одна из самых жестоких, – дополняет он.

Я пожимаю плечами, не зная, что сказать:

– Я не знаю никаких других. Он не говорил о них слова.

– А знаешь, сколько их было?

Качаю головой.

– Пятеро.

Вот как. А ему всего тридцать четыре года.

Судорожно вздыхаю, прикладывая ладонь к лицу. В груди больно щемит, а в горле скребут кошки. Но я хочу послушать. Если уже начала, отступать поздно. Будет больнее потом…

– Двоих, Белла, он убил. Похоже, в одной из игр.

Мурашки размером с кулак пробегают по коже сносящим все на своем пути табуном. Убил?..

– Если я расскажу тебе одну историю, пообещаешь попробовать поговорить с Эдвардом? Поверь мне, ситуация той девушки была куда сложнее твоей, но ей удалось выбраться. И тебе, несомненно, удастся, Изабелла.

Не знаю, куда деться от внимательного взгляда Хейла. Слева, справа, сверху – он повсюду!

Попробовать? А цена? А если цена будет выше, чем я смогу себе позволить?

Куда уж хуже?.. Безысходнее?..

Наверное, Джаспер прав, это внушение. Глупое внушение от Кашалота. В собственной безнадежности, ненужности и грязи. В принадлежности тому, кто из грязи вывел и от смерти спас.

Неужели сменить это убеждение на «ценю и дорожу» Каллена не получится? Я ведь люблю этого человека…

– Я попытаюсь, – прикусив губу чуть ли не до крови, произношу, сморгнув новую порцию слез, – когда-нибудь.

– Хорошо, – мужчина добродушно улыбается, вздыхая. Меняет ногу, поправляя края своего пиджака на кресле, – это верное решение.

Кивнуть – все, на что я сейчас способна.

– Элис занимала твое место на протяжении восьми лет, Белла.

После первой же фразы мои глаза распахиваются, а тело передергивает. Восьми?!

– И удерживал её вовсе не брак, который можно расторгнуть, – Джаспер напрягается. Гнев, не вымещенный на заслужено виноватого, выступает на его лице красными пятнами, – даже не чертов гипноз, который он ко всем вам применял…

У меня нет версий. Все, что были, Хейл только что отмел. Поворачиваюсь к нему, находя силы смотреть прямо, не таясь, на лицо главы охраны. Он разговаривает со мной, и меньшее, что я могу – показать, что слушаю.

– Элис была его родной племянницей. После смерти её родителей он стал единственным законным опекуном и поспешил из глубокой скорби по рано ушедшему брату, разумеется, вступить в новый статус. Ей было тринадцать лет.

Я слышу скрежет зубов. Я вижу, как внутри непоколебимого Джаспера пульсирует ненависть. Жуткая. Испепеляющая.

– Он… она с самого начала… они?.. – мое дыхание куда-то пропадает, а слезы застывают, не скатываясь вниз. Ужас, пронзивший душу, непередаваем.

Ребенок… совсем ребенок!..

– Да, именно так, – глава охраны сглатывает, делая глубокий, ровный вдох, – с этого возраста и до дня нашего знакомства она исполняла твою функцию.

– Господи!.. – одновременно с осознанием услышанного, с его принятием, негативные эмоции к Сероглазой пропадают. Не удивляет ни её вид, ни слова, ни движения… с тринадцати лет. Боже мой, с детства! Я не имею права, ни имею никакого, даже самого малого разрешения, чувствовать к ней что-то, кроме сочувствия и сострадания. Мне было семнадцать. Я была идиоткой, сбежавшей из дома по собственной прихоти. Я сама все решила.

А за неё решил он.

И это объясняет все – поведение, взгляды, манеру разговаривать… не каждый сможет продержаться после такого и продолжить жить в принципе.

Вот так и открывается страшная правда.

– И что же Белла, отвращение? – с долей безумства во взгляде спрашивает Хейл, – что я там должен был почувствовать?