Текст книги "Талли"
Автор книги: Паулина Симонс
сообщить о нарушении
Текущая страница: 47 (всего у книги 50 страниц)
– Робин-младший – вылитый отец, а девочка похожа на меня.
– Дженнифер, – сказал он. – Из той же газеты я узнал, что твоя подруга Дженнифер Мандолини умерла. Когда это случилось?
– В 1979-м, – ответила Талли.
– Мне очень жаль ее. Она была такой милой девочкой. Талли предпочла бы оглохнуть.
– Как… Хэнк?
– У Хэнка все хорошо, – он улыбнулся. – Теперь он любит, чтобы его называли Генри. У него все в порядке. Заключает договоры в солидной риэлтерской фирме.
– Что это означает?
– Он изучает проекты и нанимает бригады для строительства офисных зданий по всему Санта-Фе.
– Здорово, – сказала Талли. Она не знала, что еще сказать. В горле у нее застрял комок.
– Почему он не приехал с тобой?
– Я решил, что это ни к чему.
– Зачем же ты сам приехал?
– Талли, Хэнк уверен, что его мать давно умерла. Поэтому мы и уехали из Топики – так я ему сказал. С этим городом у меня связаны тяжелые воспоминания, – объяснил я. – Что он теперь подумает, если узнает, что я увез его, двухлетнего, от матери и сестры? Ты думаешь, он поймет меня? А вдруг перестанет со мной разговаривать?
– Не знаю, – равнодушно ответила Талли. – Скажи ему – и увидишь.
– Это можно было сделать раньше. Правда. Но теперь у меня новая семья. Двенадцать лет я бродяжничал, а потом снова женился. У нас уже четверо детей. Младшая родилась в этом январе. Как твоя. Старшему десять. Что они все обо мне подумают?
– Не знаю, повторила Талли. – Скажи им – и увидишь.
Он промолчал.
– Зачем ты ждал, пока она умрет? Мне исполнилось восемнадцать больше десяти лет назад. Ты мог приехать, когда я стала взрослой. Почему ты не приехал?
– Талли, ты была взрослой с самого рождения. Я не хотел встречаться с твоей матерью живой. Только с мертвой. Я готов был до конца дней своих просматривать «Капитал джорнал» в поисках некролога. И вот тогда, я считал, я смогу приехать и увидеть тебя.
– Ты мог приехать раньше.
– Я ничего о тебе не знал. Знал только, что ты по-прежнему живешь с ней. И ненавидишь меня. Твоя мать вплоть до 1981 года рассылала сведения обо мне в полицию всех пятидесяти штатов. Она даже в ФБР обращалась. Ты не знала этого, нет? Я не хотел, чтоб она упекла меня в тюрьму за похищение ребенка. А она бы точно это сделала, если бы только смогла.
– Да, – кивнула Талли, – она бы это сделала. Ты поменял имя?
– Представь себе, нет. Только в Топике с таким именем я был один. А повсюду Генри Мейкеров множество. В Санта-Фе, например, четыре.
Талли закусила губу.
– Я думала, ты забыл меня.
– Как же я мог? У меня хранятся все твои детские фотографии. Я их забрал тогда.
– Ясно, – сказала Талли. – Значит, ты забрал фотографии. Мог бы и мне оставить кое-что.
Он неловко переминался с ноги на ногу. Все так же держа в руке зеленую сумку.
– Ты стала прелестной молодой женщиной, Талли. Ты очень похожа на своего брата… – У него сорвался голос.
По щекам Талли текли слезы – она не вытирала их. Она встала.
– Пойдем, посмотришь на моих детей, – сказала она.
– Нет, Талли, – ответил он, быстро овладев собой. – Я не могу. Ты без меня справилась, справишься и дальше. Время от времени я буду давать о себе знать. Теперь, когда твоя мать умерла – помилуй Господи ее душу, – это стало возможным. И когда-нибудь я расскажу обо всем Хэнку. – У него влажно заблестели глаза. – Уверен, он будет рад познакомиться с тобой.
Талли облизала соленые губы.
– Конечно, он будет рад, не сомневаюсь. – Слова горечью отозвались во рту.
Мужчина обвел взглядом комнату.
– Смотри, какой праздник ты устроила своей матери! Прямо не верится, что ей принесли столько цветов. Много народу было?
– Я не думала, что у нее было столько знакомых.
– Она очень изменилась?… Твоя мать? В последние годы?
– Не очень, – ответила Талли. – Пожалуйста, не уезжай, – попросила она.
Высокий седой человек одной рукой гладил Талли по лицу, стирая слезы. Другая его рука все так же держала зеленую сумку.
– Мне нужно домой, Талли. У меня семья. У меня жена и четверо детей, не считая Хэнка. Генри, – улыбнувшись, поправился он. – Жена решит, что я завел женщину на стороне, если я не приду сегодня вечером домой. Я сказал ей, что после работы пойду играть в бильярд. Если они узнают, что я сделал, я стану им отвратителен. Они решат, что я чудовище.
– Ты и правда чудовище, – произнесла Талли. – Джонни мертв.
Высокий седой мужчина отнял руку от ее лица.
– Но ты и Хэнк живы и здоровы. Я не чудовище, Талли, – спокойно сказал он. – Ты знаешь это лучше чем кто-либо.
– Нет, я этого не знаю, – сказал она громко. Служка на мгновение поднял глаза от Писания, но тут же продолжил чтение.
– Ты бросил меня. Ты – чудовище, – повторила она.
– Нет, Талли. Я должен был оставить тебя. Я должен был оставить ей хоть что-то, хоть кого-то. Разве я мог забрать у твоей матери все, что у нее было в жизни? Совсем ничего ей не оставить? Я знал, что она не причинит тебе вреда. Ты – последнее, что у нее оставалось, она не могла этого сделать. И я оказался прав. Несмотря на все ее «старания», ты прекрасно выросла. И потом: ты хоть знала свою мать. А мой сын никогда не узнает своей матери. Подумай об этом. Никогда.
– Пожалуйста, не уезжай, – у Талли задрожал голос. – Я хочу повидать брата.
Мужчина сунул руку в карман пиджака и достал оттуда фотографию.
– Вот, – он протянул ее Талли. – Сегодня утром снял. Специально для тебя.
Это был полароидный снимок: сияющее улыбкой чисто выбритое лицо светловолосого, светлоглазого молодого человека. Похожего на Талли. Рука Талли с фотографией задрожала.
– Не надо так волноваться. Я только хотел доказать, что не забыл тебя. Ты всегда была сильной, как бык, Талли. Даже когда была маленькой. Только ты могла жить с ней и пережить ее. Я хочу, чтобы ты знала: я не бросил тебя. Я оставил тебя для твоей матери.
На следующее утро гроб наконец-то заколотили и Хедду кремировали. Талли отнесла Дженнифер к Джеку и оттуда отправилась в дом скорби. Там ее уже ждали Робин и Бумеранг. Мальчик настоял на том, чтобы пойти на похороны бабушки.
Талли почти не слушала проповедь – она думала только о вчерашнем высоком седом мужчине.
И тут перед бесцельно блуждающим взглядом Талли мелькнул профиль Линн Мандолини.
Талли долго потом не могла забыть это лицо, пристально на нее посмотревшее и затем сразу же отвернувшееся. Волосы Линн, когда-то черные как вороново крыло, поседели, а обжорство и пьянство до неузнаваемости обезобразили некогда тонкие, деликатные черты.
Испуганная видом Линн, Талли ухватилась за руку Бумеранга, но тот выдернул руку и отодвинулся на другой конец скамьи, всем своим видом показывая, что мама не имеет права и не будет держать за руку на людях восьмилетнего мальчика. Даже перед лицом Бога. Даже на похоронах его бабушки.
Проповедь не принесла Талли утешения. Мысль, что ее мать вот-вот сожгут в печи, леденила душу, хотя угли ярко горели. Чем-то все это напоминало Дахау. Хотя так хотела сама Хедда, Талли лишь выполнила ее волю. Но сейчас, когда она смотрела, как гроб с Хеддой уползает на конвейере, словно коробка с покупками в универмаге Дилона, в душе ее шевелился ужас. Ей хотелось видеть небо над головой и чувствовать землю под ногами, а не паркет, хотелось вдыхать запах ладана и представлять, как душа матери будет возвращаться в землю, что породила ее. «Какая ужасная ошибка, – подумала она. – Дженнифер Мандолини, слава Богу, мы не исполнили твоего желания».
Гроб скрылся из виду, и Талли огляделась по сторонам. Она увидела, как Линн Мандолини опустилась на колени, а Тони положил свою тяжелую голову ей на плечо.
Талли ждала, когда Линн закончит молитву. Бумерангу уже не терпелось уйти. Робин молча стоял рядом с Талли. Талли тронула его за рукав и взглядом показала на Линн, Он кивнул.
– Я схожу за урной, хорошо? – шепотом предложил он.
– Чудно! – ответила Талли. Ей совсем не хотелось идти самой. Если бы здесь был Джек!
Наконец все разошлись. Был невероятно жаркий, сухой день канзасского лета. Талли подумала, что на улице все-таки лучше, чем в церкви Святого Марка с ее наглухо закрытыми витражными окнами.
Талли подошла к Линн.
– Иди сюда, Талли, – Линн протянула к ней руки. Талли обняла ее. Совершенно иное ощущение. Какая она стала тяжёлая!
– Может быть, поедем к нам? – предложила Талли, высвобождаясь из объятий.
Линн покачала головой.
– Думаю, не стоит. Я пойду поздороваюсь с Анджелой. Она всегда была так добра ко мне.
– И ко мне, – сказала Талли. Она наклонила голову и смотрела сверху вниз в лицо Линн. Миссис Мандолини стояла с высоко поднятой головой, расправив плечи.
– У меня все в порядке, Талли, – сказала она, не дожидаясь обычного вопроса. – Полгода назад я вышла на работу. В Лоуренсе, Тони говорит, что время от времени видит тебя.
– Раз в пять лет, – сказала Талли. – А вот вас я не видела уже семь.
Линн пожала плечами.
– На что посмотреть-то, Талли? Тут смотреть не на что. – Линн поглядела на Бумеранга.
– Молодец, Бумеранг. Смотри, как вымахал. Я видела тебя в последний раз, когда ты был грудным младенцем на руках у мамы.
Едва речь зашла о Бумеранге, лицо Талли напряглось.
– Робин-младший, – отрекомендовался Бумеранг, держась за мамину руку.
Линн вопросительно посмотрела на Талли.
– Я думала, его зовут Бумеранг.
– Его настоящее имя Робин-младший, – объяснила Талли.
– Мне уже восемь лет, – заявил Бумеранг. – Бумеранг – это детское имя.
Талли грустно улыбнулась и похлопала сына по плечу.
– А ты как живешь, Талли? Работаешь?
Талли рассказала.
– Здорово, – сказала Линн, но в голосе ее совсем не было радости. – Директор Агентства по набору семей. Я рада, что ты сделала карьеру, Талли.
Она умолкла, а Талли гадала: о чем Линн задумалась?
– Как Робин? – спросила Линн.
Сердце Талли сжалось, как если бы мог сжаться сильнее и без того уже крепко сжатый кулак.
– Хорошо, – ответила она. – Прекрасно. – Она огляделась по сторонам. Робин с урной в руках разговаривал с Тони Мандолини.
– У меня теперь есть сестренка, Дженни, – неожиданно сказал Бумеранг.
Взгляд Линн стал пристальнее, а подергивание у левого глаза – заметнее.
– Ах, да. Я… Тони говорил мне. Дженнифер. П. Де Марко. А что означает П? – спросила она.
– Пендел, – ответила Талли. «Почему не сказать? Линн все равно не вспомнит».
Однако глаз Линн дергался все сильнее. В неосознанном усилии вызвать в памяти то, что умерло одиннадцать лет назад, она как бы всматривалась в себя.
– Это чудесно… Рада была тебя видеть, – сказала она, уже уходя. – Давай знать о себе.
Что могла сделать Талли? Что могла сделать Линн? Одиннадцать лет. Уже одиннадцать лет глазам Линн не хватает света, легким – воздуха, сердцу – жизни при каждом упоминании имени ее умершей дочери. И Талли знала это. Но что она могла сделать? «Это только кажется, что люди могут начать новую жизнь, – подумала Талли. – Только кажется». Одиннадцать лет. Еще несколько месяцев, и время, которое Талли прожила без Дженнифер, сравнится по протяженности со временем, которое она прожила с ней.
Неожиданно Линн остановилась, обернулась и поманила Талли к себе.
– Талли, – сказала она. – Я такая эгоистка. Как всегда, думаю только о себе. Я сожалею о твоей матери. Я для того и пришла, чтобы сказать тебе, как я сожалею о ней.
Талли отмахнулась.
– Миссис Мандолини. Вы знаете о моих чувствах к матери. «В некотором смысле ее смерть – это такое облегчение», – подумала Талли с тяжестью в сердце.
– Да. Я знаю. Тебе должно быть стыдно, Талли. Я еще надеялась, что, может быть, ты и Хедда… может быть, становясь старше, ты вспомнишь, что она твоя мать, и дашь ей дочернюю любовь.
– М-м-м, – протянула Талли. В одной руке она держала свою черную шляпу, а в другую вцепился Бумеранг. – А на то, что она мне даст материнскую любовь, вы не надеялись?
Линн вытерла пот со лба и над верхней губой. Она, казалось, с трудом стоит на ногах под нещадно палящим солнцем.
Ее мучила одышка. «Все курит, – подумала Талли. – И пьет».
Она снова посмотрела Линн в глаза, ей показалось, что она увидела в них знакомое выражение. Выражение безысходности, усталости от жизни – эти глаза знали, что не будет никакого облегчения, никакого света, только бесконечные дни ожидания, когда все это, наконец, кончится. «Такое выражение было на лице матери, – До самой смерти», – подумала Талли.
– Талли, – сказала Линн. – Ты пыталась любить ее?
Талли скривилась, и Линн звонко рассмеялась.
– Ты такая смешная, Талли. Ты всегда корчила эту рожицу. Как будто в первый и последний раз попробовала улиток. А потом Дженнифер тоже начала так делать. Что означает эта гримаска сегодня?
– У Дженнифер она получалась гораздо лучше, – сказала Талли. – Она усовершенствовала ее.
– Да, это правда, – согласилась Линн. – У нее были пухлые щеки, и получалось еще смешнее.
Они замолчали. Потом Линн взяла Талли за руку.
– Талли, – тихо сказала она. – Помнишь, как я отвезла тебя в Вичиту в семьдесят третьем? Ты помнишь?
Талли посмотрела на сына. Буми выпустил ее руку и играл теперь с камушками на клумбе. Талли кивнула и так и осталась с опущенной головой – она не могла посмотреть Линн Мандолини в глаза.
Она помнила.
– Талли, я привезла тебя туда, и пока ты была там, я не отходила от тебя ни на шаг и все время думала: «Бедная девочка, бедная девочка, я возьму ее к себе». Я собиралась просить городской совет, хотела идти в суд, бороться не на жизнь, а на смерть, чтобы забрать тебя к себе. Потому что я любила тебя, потому что мне было невыносимо жалко тебя, потому что ты заслуживала, чтобы тебя любили, заботились о тебе. Вот что я чувствовала, Талли, и до сих пор чувствую, когда вспоминаю тебя двенадцатилетней девочкой. Даже сейчас я помню, какие чувства обуревали меня, когда я сидела у твоей кровати в больнице.
Пока Линн говорила, Талли, порывшись в сумочке, достала солнечные очки и надела их.
– Ты помнишь, как ты проснулась после наркоза? – продолжала Линн. – Тебе было так плохо, ты так металась – чуть не упала с кровати – и все время кричала. Помнишь?
Талли едва заметно кивнула.
– Ты помнишь, что ты кричала, Талли? – почти неслышно спросила Линн.
Талли покачала головой, потом прочистила горло.
– Наверно, что-нибудь самое обыкновенное, что всегда кричат в таких случаях, – ответила Талли.
Теперь Линн Мандолини покачала головой.
– Нет, Талли. Ты кричала что-то совсем особенное. Помнишь?
МАММА! МАММА! МАМА! МАМА! МАМА! МАМА! МААААААММММАААА! МАМОЧКАААА!
Она корчилась от боли, металась по кровати, била по ней руками, руками и ногами, смотря на обступивших ее людей полными ужаса глазами, из которых струились слезы, и страшным, странным, гортанным голосом кричала: МАМОЧКА! МАМА! МАММММАААА!
О жуткое воспоминание!
– Ты надела темные очки Талли, ко я все равно вижу: ты помнишь, – сказала Линн. Она взяла Талли за руку и сильно сжала ее. – Скажу тебе честно, я была в шоке, я не могла поверить, что ты звала ее, это животное… она даже ни разу не приехала тогда к тебе, никак не побеспокоилась о тебе, ничего не сделала для тебя. Ты всегда была такой сдержанной, никогда не проявляла своих чувств. Сколько я тебя знаю, ты всегда была такой. Ты была такой же, как моя Дженнифер, вы обе были очень замкнутые. Как крепость, куда никто не мог пробраться, никто, даже вы сами. И это в двенадцать лет! Я думала тогда, это просто чудо, что вы нашли друг друга и Джули, которая была такая беспечная и веселая, – полная ваша противоположность. И вот в Вичите я слышу этот твой крик, как ты зовешь ее. И я так испугалась… Я поняла тогда, что ты никогда не захочешь жить со мной, как с матерью, что тебе не нужна другая мать. Несмотря ни на что, тебе нужна была твоя настоящая мать, и все, что я могла предложить тебе, – это мой дом.
Талли молчала.
– Можешь ты представить, какой ужас я тогда испытала? Можешь? Непроницаемой стеной, двенадцати лет от роду. Ты и сейчас такая. Но в двенадцать лет! У Дженнифер была, по крайней мере, причина быть такой. Но все-таки настоящий ужас меня охватил, когда я услышала этот твой крик: я представила себе, что внутри себя, там, за стеной, ты постоянно кричишь так дни и ночи напролет! Каждый день и каждую минуту!
Линн заплакала.
– Это ничего, все в порядке, – сказала она Талли, когда та протянула ей бумажный носовой платок и подала руку.
Через несколько секунд Линн заговорила снова.
– Но даже больше, чем о тебе, я думала о моей Дженнифер. «Вот что творится внутри Талли, – думала я. – Но что же внутри моего собственного ребенка?» Ты знаешь, что Дженнифер не говорила ни в два года, ни в три… – И Линн задрожала. – Теперь я знаю, что было у нее внутри.
– У Дженнифер была ваша любовь, – сказала Талли.
– Много же хорошего она ей дала, – мрачно отозвалась Линн.
Талли склонила голову.
– Лучше все-таки, чтобы она была. Есть хотя бы выбор.
– В сентябре ей исполнилось бы тридцать, – заметила Линн.
Талли слышала, как Бумеранг бормочет что-то себе под нос, выкапывая из клумбы цветок.
– Да пребудет ее душа в мире, – сказала Талли.
Они немного помолчали.
– Я сожалею о твоей матери, Талли, – сказала Линн.
Талли только кивнула. «Я тоже», – подумала она.
Талли с Бумерангом заехали за Дженни к Джеку, поболтали с ним немного и вернулись на Техас-стрит. Во время поминок, после приготовленных Милли креветок в кокотнице и перед поданным все той же Милли стаканом розовой воды, Талли вдруг пронзило острое чувство одиночества.
Талли вышла из-за стола и подошла к сыну.
– Буми, что ты скажешь, если мы ненадолго сбежим отсюда? – шепнула она ему.
Бумеранг с удовольствием подхватил ее заговорщицкий тон.
– А куда? – тоже шепотом спросил он.
– На озеро Вакеро.
Он задумался.
– Мам, – продолжал он шептать, – это неплохая идея, но на мне мой самый хороший костюм, а ты – в самом красивом платье.
– Это не самое красивое мое платье. Это мое самое грустное платье. Мы снимем одежду и будем плавать в трусиках. Что ты на это скажешь?
– Я скажу, – ответил Бумеранг, – почему бы нам тогда не поехать в «Бергер Кинг»? Вот тогда это был бы классный денек.
Но все-таки, хоть и без особой охоты, он согласился.
Они припарковались на Ладжито Драйв, и Талли отыскала их с Джеком место.
Небольшую лужайку с трех сторон окружали деревья, а с четвертой был обрывистый берег, откуда они с Джеком с веселыми воплями плюхались в воду, распугивая окрестных уток. Талли разделась, оставшись в лифчике и трусиках; Бумеранг нехотя и что-то бормоча себе под нос разделся тоже. Но стоило им, потным, разомлевшим от жары, прыгнуть в прохладную воду, как Бумеранг совершенно забыл о своем недовольстве и плавал, плескался в воде еще долго после того, как Талли вылезла на берег.
Сидя на траве, Талли смотрела на Бумеранга и думала: «Я не могу оставить его. Я не могу оставить его. Я не могу оставить его».
Она ударила себя в грудь. Сильно ударила. Но чувство одиночества не хотело выходить.
«Я не могу оставить его. Я не могу оставить его. Я не могу оставить его».
Она сидела, раскачиваясь взад-вперед, и повторяла это неврастеническим речитативом, не давая себе думать: «Я не могу оставить его. Я не могу оставить его. Я не могу оставить его».
Словно бы оттого, что их повторят много-много раз, слова лишатся смысла, и тогда Талли сумеет пожертвовать сыном.
– Это была классная идея! – закричал Бумеранг из воды.
«Я же говорила!» – хотела крикнуть она, но голос не послушался ее.
глава девятнадцатая
МУЖ И ЖЕНА
Июль 1990 года
Талли спустилась вниз – Робин сидел в темноте.
– Пойдем спать, – сказала Талли. – Что ты сидишь тут впотьмах?
Она слышала, как он глубоко вздохнул.
– Итак, Талли. Какие у тебя планы?
– Планы? Собираюсь лечь спать. Я устала.
– Какие у тебя планы на завтра? – настаивал Робин. – И на понедельник? И на понедельник будущего года?
– Робин, я только что похоронила мать. Дай мне передышку. Я не знаю, что я собираюсь делать. Добросовестно работать, быть неплохим человеком, уважать старших. А теперь пойдем. Я устала.
– Талли, я хочу знать, что происходит. Я хочу знать, когда ты планируешь уехать.
«Как только ты отдашь мне моего сына!» – хотелось закричать ей.
– Планирую? – как бы не понимая, переспросила она. – Я собиралась лечь спать.
– Ты не хочешь честно отвечать на вопрос. Что тебя удерживает?
«Да, конечно. Я не хочу честно отвечать на вопрос, – подумала Талли. – Что меня удерживает? То, что меня удерживает, спит сейчас на втором этаже».
– Твоя мать была большим препятствием для тебя, верно? – продолжал Робин.
«Не таким уж большим. По сравнению с другими препятствиями она была всего лишь консервной банкой на дороге», – думала Талли.
Робин сидел в кресле спиной к ней, он курил сигарету и почесывал себе грудь. В полумраке она видела его темную фигуру – черное и синее – голая грудь, шорты, очертание повернутого прочь лица. Опустив голову, она пошла на второй этаж. Ей нужно было сделать то, что она никак не решалась заговорить о Бумеранге. С самого февраля она уже столько раз заводила этот разговор, что теперь была просто не в силах вновь подвергнуть и себя, и Робина этой пытке.
«Я вхожу на цыпочках в его комнату. Я вхожу на цыпочках, закрываю за собой дверь – она скрипит, но это ничего – это тише, чем шум телевизора или плач Дженни. Я подхожу к нему, и, как всегда, он раскрыт – ему жарко. Сейчас в Канзасе лето, и в этом году оно особенно жаркое, но работают кондиционеры, и в комнате почти прохладно. Поэтому я укрываю его. Я дотрагиваюсь до него – он потный, но я не могу не укрыть его. Это как кормление грудью. Инстинкт. Я должна его укрыть, хотя бы простыней. Но перед тем, как сделать это, я совсем убираю покрывало и смотрю на него, спящего. Он лежит на спине, раскинувшись. У него был сегодня длинный день. Он хоронил свою бабушку, потом мы поехали купаться. Он храбрый мальчик, совсем не плакал. Я дотрагиваюсь до его ног – они гладкие и нежные. На них уже начинают появляться волосики. Ему только восемь лет. Теплые ступни. Влажные спутанные волосы, приоткрытый рот. Я наклоняюсь над ним и вдыхаю аромат его дыхания. Сонное дыхание ребенка. Такое же неотделимое от меня, как мое собственное. Я вдыхала его дыхание с самого его рождения. Теперь я прошу его по утрам: «Бумеранг, подыши на меня». И он говорит: «Ну, мам», – но выполняет мою просьбу. До сих пор. Иногда, когда он считает, что я сержусь на него, он подходит и говорит: «Мам, хочешь, я подышу на тебя?» Как будто если я скажу нет, значит, я действительно на него сердита. Как будто я могу сказать «нет». Я говорю: «Подойди ко мне и подыши на меня». И сейчас я наклоняюсь над ним, чувствую запах его дыхания, и мои слезы капают ему на лицо. Я осторожно вытираю их и потихоньку отодвигаю его, чтобы лечь рядом, и утыкаюсь лицом в его волосы. Они пахнут, как счастье. Без сомнения – Бумеранг останется с Робином. Милый Бумеранг. Что ты станешь делать без своей мамочки? Весь день играть в регби, питаясь попкорном и гамбургерами? Тебе это понравится, не так ли? «Папа, – скажешь ты, – я не хочу сегодня мыться в ванне». – «Хорошо», – скажет папа. «Папа, я не хочу ложиться спать». – «Хорошо», – скажет папа. «Папа, – скажешь ты, – я хочу еще шоколада, сигарету, презерватив». Мой сын, что я буду без тебя делать? Мысль, что тебя придется оставить, парализует меня, я становлюсь паралитиком, как бабушка. Вот уже двести дней моя жизнь похожа на какой-то сон: я куда-то ухожу, что-то говорю, плачу и, как лунатик, не понимаю, что делаю. Уйти без тебя немыслимо. Но что будет делать без тебя твой отец? С кем он будет возиться посреди гостиной? С кем он будет пачкаться с головы до ног на этом жутком футбольном поле? Забрать тебя от отца тоже немыслимо. И все-таки… Если бы я могла выбирать… я бы не оставила тебя для твоего отца, Бумеранг. «Я оставил тебя для твоей матери», – вот что он мне сказал, представляешь? Словно я была всего лишь редкой книгой. Словно он открыл книгу, увидел, что на первой странице надписано имя моей матери, и подумал: «Ладно, эту я оставлю ей». А в Хэнке он, верно, увидел свое имя. Как бы там ни было, мое имя в тебе есть. Мое и твоего отца. Поэтому весь день с раннего утра и до того, как забыться беспокойным сном, от утреннего душа и до твоего вечернего купания я как заторможенная, и в голове у меня только одна ясная мысль: «Я не могу оставить тебя! Я не могу оставить тебя! Я не могу оставить тебя!»
Скрипнула дверь. Робин вошел и сел в кресло-качалку.
– Иди в постель, Талли, – шепотом сказал он.
– Я… в постели… Робин, – спазмы в горле не давали Талли говорить.
Талли чувствовала на себе взгляд Робина.
– Пойдем, Талли.
Через пять минут Талли встала. Она вышла из комнаты Бумеранга и осторожно закрыла за собой дверь. Но она никак не могла успокоиться. Она вошла в комнату Дженни, подоткнула одеяло, убавила мощность кондиционера, потом спустилась на первый этаж, зашла в гостиную, потом на кухню, потом в «Калифорнию», прошла через весь дом, заглянула в большие комнаты матери – они сохраняли еще ее запах, – затем снова в гостиную, в кухню, в невыносимо жаркую «Калифорнию»; она все ходила и ходила, обхватив себя руками, раскачиваясь взад-вперед.
«Может быть, я страдаю кататонией[29]29
Кататония – нервно-психическое расстройство.
[Закрыть] – подумала она, – но хоть не страдаю оцепенением».
– Талли, что ты делаешь? – спросил Робин, когда она в очередной раз проходила через гостиную.
– Ничего, – ответила она. – Ложись спать.
– Что случилось, Талли? Что с тобой?
– Я тоскую по матери, – быстро ответила она, избегая его испытующего взгляда.
– Правда?
– Нет, – сказала она, – я имела в виду, что я хотела бы, чтобы она была здесь. Нет, не то. Я хотела сказать, тяжело не иметь матери. Нет, опять не то.
– Ты сама не знаешь, что ты хотела сказать, – мягко заметил Робин
«О, я прекрасно знаю, что я хотела сказать! – закричала Талли про себя. – Еще как знаю».
– А я знаю, что ты хотела сказать, – вдруг произнес Робин.
– Нет! Ты не можешь знать.
– Я знаю, – сказал он со вздохом. – Я знаю. Ты видела своего отца.
Это испугало ее. Все так же обхватив себя руками, она подошла к нему.
– Как ты узнал?
Робин достал из кармана почтовую открытку.
– Я нашел это в пятницу в почтовом ящике. Она была запечатана в конверт и адресована мне. Без марки. Он, должно быть, подъехал к дому и опустил ее прямо в почтовый ящик.
На открытке была изображена прерия. Флинт-Хиллз на восходе солнца. На обратной стороне Талли прочитала: «Робин, в случае необходимости дай мне знать. Сейчас Талли будет нужна наша поддержка. Генри Мейкер. Санта-Фе».
– Почему ты не рассказала мне, что видела его? – спросил Робин.
– Что рассказывать? Он пришел, положил на гроб матери цветы и ушел.
– Вы не разговаривали?
– Как же, разговаривали. Мы поговорили, потом он ушел.
– Ты видела отца и не сказала мне? О Боже, Талли, что с тобой происходит?
– Тут не о чем говорить, Робин.
Робин глубоко вздохнул.
– Послушай, Талли…
Она перебила его.
– Нет, это ты послушай, Робин. У нас есть разговоры поважнее, чем мой злополучный отец. Это все в прошлом. О нем можно поговорить в другой раз.
– А о чем нужно говорить сейчас?
Талли вышла из гостиной на кухню. Робин последовал за ней.
– Послушай меня, – сказал он, беря ее за руку. – Я так больше не могу.
– Что ты не можешь?
– Притворяться. Лгать. Ломать эту комедию.
– Притворяться в чем?
– Притворяться для Бумеранга, что у нас счастливая семья. Мама и папа притворяются, что все чудесно и прекрасно, и когда мама будет собирать чемоданы, мы скажем, что она уезжает в командировку и скоро вернется, и когда мама возьмет с собой Дженни, мы скажем, что Дженни больна и ей нужно быть рядом с мамой, и когда мама потом не вернется, мы скажем, что у мамы много работы и что она вскоре навестит тебя. Я больше не хочу в это играть.
– Так не играй, – вскинулась Талли.
– Скоро мама и папа не будут больше одной семьей. Ты вообще-то собираешься сказать ему об этом?
– Ради Бога, ему только восемь лет! Он не должен знать о всей этой грязи. Почему ты не расскажешь ему о своей бабе на стороне?
– Почему ты не расскажешь ему о Джеке?
– Он знает! Джек его друг. Джек не чужой. А не какая– то неизвестная шлюха-парикмахерша.
– Талли, послушай. Когда ты уезжаешь? Я больше не могу жить тут с тобой.
«А что с тобой случится?» – хотела спросить она, но вместо этого сказала:
– Как я могу уехать, если ты не отдаешь мне моего сына?
– Как ты можешь уехать и бросить своего сына?
– Разве я уехала?! – закричала она. – Разве я его бросила!
– Какого черта ты ждешь? Собирай чемоданы и катись отсюда! Живи у своего Джека, пока мы не получим развод.
– Как я могу! – закричала Талли. – Как я могу уйти без моего мальчика! Я не могу! Не могу! А ты знаешь, что я не могу, и мучаешь меня. Он мой сын. – Она закрыла лицо руками. – Мать не бросает своих детей. Мать не бросает своих детей. – Наконец она выпрямилась и спокойно сказала: – Я не могу оставить его, Робин. И ты это прекрасно знаешь. И шантажируешь меня.
– Талли, это неправда. Ты даже не хотела его. Как же я мог знать?
– Знал! Потому что знаешь, как я его люблю! – взвизгнула она. – Можешь радоваться. Я не могу уйти. Не могу! Этого ты хотел? Ты думаешь, это не будет ложью, притворством, комедией? Ты думаешь, если я останусь из-за него, ты победишь?
– Да, это была бы страшная победа, – сказал Робин, качая головой и отступая от нее. – Нет, Талли. Теперь я совсем не хочу, чтобы ты осталась со мной.
* * *
В следующую субботу Талли с Дженни и Джеком ездили на озеро Вакеро. Когда Талли вернулась на Техас-стрит, дома никого не оказалось. Некоторое время она с Дженни на руках гуляла по пустому дому, садясь на все стулья, проводя рукой по всем столам и полкам. Она зашла в «Калифорнию», включила ультрафиолетовый свет и полюбовалась кактусами. Талли задыхалась от жары и чувствовала себя очень одиноко. В доме стояла тишина. Слышно было только, как где-то капает вода, и их дыхание: дыхание Дженни и дыхание Талли. И еще дыхание одиночества, давившего Талли грудь.
Талли перебралась в холл и задремала в кресле-качалке Робина. На животе у матери заснула и Дженни.
Проснувшись, Талли никак не могла понять, где находится. В первое мгновение ей показалось, что она в палатке на заднем дворе на Сансет-корт, потом – у Джулии, потом – у Рождественской елки, потом – в Вашингтоне. Наконец она ощупала Дженни у себя на животе, и кружение времени и пространства остановилось. Она сидела в кресле в холле дома на Техас-стрит. Все было как обычно, но что-то все-таки не давало ей покоя. Осторожно встав с кресла, Талли поднялась наверх, положила Дженни в кроватку и пошла на кухню звонить Робину.
– Робин, что-нибудь случилось? – спросила она.
– Нет. Ничего особенного, – ответил он.
В голосе мужа Талли уловила какую-то неловкость.
– И все-таки? Вы, ребята, скоро приедете?
