Текст книги "Талли"
Автор книги: Паулина Симонс
сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 50 страниц)
глава девятая
РОБИН И ДЖЕРЕМИ
Январь 1981 года
1Первой мыслью Талли, когда она проснулась, было: «Мне двадцать лет. – И сразу после этого: – А я все еще в Топике».
Она вылезла из постели, почистила зубы, приготовила себе кофе и села на диван. «Двадцать лет. Я прожила уже двадцать лет. И восемнадцать из них со своей матерью. Даже убийцам иногда дают меньшие сроки. И так же, как они, я освобождена условно. Если я буду плохо себя вести, я снова окажусь в тюрьме, в Роще».
«Я отбыла свой срок, конечно, – думала Талли, – но ведь я ничего не совершала. Я как Эдмон Дантес, граф Монте-Кристо, заключенный, в замке Иф за преступление, которого не совершал, но в отличие от него перед моими глазами не высится собор, чтобы вдохновлять меня. Я смотрю всего лишь на… – Талли отодвинула занавеску, – на шоссе, ведущее в Санта-Фе и Сеарс, Робак. Великолепно. В любом случае, я не обязана опекать ее. Или искупать свою вину. Она мне вообще почти не мать».
Талли надела шерстяной костюм и вышла на улицу. Стоял двадцатиградусный мороз, и ветер, завывая, сдувал снег с железнодорожной насыпи и взметал его вверх, прямо в лицо Талли. Она обхватила себя руками и стала смотреть на Канзас-авеню. Здесь еще не прошла снегоуборочная машина, и вся дорога была завалена снегом. Талли вспомнила стихотворение девятнадцатого века: «Почему снежный вихрь меня хлещет, свистя? Неужель потому, что ничьё я дитя?»
Она вернулась в дом, намереваясь приготовить себе что-нибудь на завтрак, но потом отказалась от этой мысли; Талли не любила готовить только для себя и не любила есть в одиночестве.
Она оделась и привела в порядок лицо. Внимательно изучила себя в зеркало. «Я выгляжу так же, как выглядела в двенадцать, пятнадцать, восемнадцать лет. Я ничуть не изменилась. – Она всмотрелась внимательней. – Нет, неправда. Когда мне было пятнадцать, я выглядела старше, из-за обесцвеченных волос и черной туши. От этих танцев по ночам в Колледж-Хилл у меня вечно были круги под глазами. От этих танцев, и от мальчиков. Недосыпание.
Теперь вместо крашеных волос и черной туши у меня появились морщинки в уголках глаз, – подумала она, – а вместо танцев – работа, но я все еще держусь, а мальчиков заменили двое взрослых мужчин. И скоро я стану взрослой. Получу степень и буду сидеть под пальмой. Но все так же без сна».
Талли села на пол, придвинула к себе старый деревянный кофейный столик, прислонилась спиной к дивану и начала письмо к Джулии.
19 января 1981 года
Дорогая Джул!
Ну ладно, была не была. Извини.
Извини, что не писала тебе так долго. Пожалуйста, верь мне, когда я говорю, что жду не дождусь твоих писем и читаю и перечитываю их. Иногда каждый день. Сама я пишу редко, это правда, но я не хочу, чтобы ты перестала писать мне, Джул.
Сегодня – мой день рождения, ты помнишь? А я даже не получила от тебя открытки. К тому же сейчас уже девять утра, а ты еще не позвонила. Помнишь, как раньше я спала всю ночь до дня рождения и всю ночь после, чтобы можно было провести вместе с вами все двадцать четыре часа моего дня рождения? Прошлой ночью я спала одна и проснулась тоже одна. Скорее всего, я проведу одна весь этот день и одна лягу спать.
Я думаю, так происходит с каждым, кто вырастает. Приходится много спать одному. Даже в свой день рождения. И ты понимаешь, что выросла, потому что вдруг начинаешь осознавать, что тебе все равно, что ты одна, пусть даже навсегда, тебе все равно, что ты наливаешь только одну чашку чая и одна ложишься спать.
Время сна не подлежит обсуждению.
Но ты знаешь… Я еще не выросла.
И я скажу тебе еще кое-что. Я почти… тоскую по тем временам, когда готовила чай для своей матери. Я никогда раньше не готовила только одну чашку чая. Всегда две, иногда три. Даже если она этот чай не выпивала. Я всегда готовила чай и для нее.
Знаешь, у нее был инсульт Хотя откуда тебе знать? Она лежит, не в состоянии пошевелиться, и добрый доктор спрашивает меня, не перееду ли я обратно в Рощу, чтобы ухаживать за своей матерью. Позволь мне тебя спросить: ну что я могу для нее сделать?
У меня теперь новый друг. Его зовут Джереми, он очень милый. Ему уже тридцать пять лет, он из Нью-Йорка, и он у меря не единственный. По выходным я все еще встречаюсь с Робином. И чуть ли не каждый день говорю с ним по телефону.
Как твоя соседка по комнате – Лаура? В последнем письме ты писала, что она твоя почти лучшая подруга. А тот парень, Ричард? Ты все еще встречаешься с ним?
По четвергам я вижусь с Шейки. Мы ходим с ней на танцы, только вдвоем, без ребят.
На улице сейчас лежит снег, много, снега. Я постоянно думаю о том, что в Калифорнии не бывает снега, что, может, когда-нибудь в свой день рождения я буду дышать океанским воздухом вместо мороза, от которого лопаются мои глаза. Я буду смотреть на океан и думать, что это как бы мой Нотр-Дам. А что?
Извини меня за прошлое лето, за то, что я пригласила пойти с нами Шейки, и вообще за все. Что тут говорить? Пиши, пожалуйста. Я даже не видела тебя на Рождество. Это первое Рождество, когда мы не увиделись.
Пожалуйста, пиши.
Любящая тебя Талли.
Не успела Талли отложись ручку, как сразу же зазвонил телефон. Она долго смотрела на него. Он звонил и звонил. Было девять тридцать утра, и Талли нехотя двинулась к телефону, и в ту же секунду он замолчал. Она опять посмотрела на него, и он зазвонил снова. На этот раз, подождав, пока он перестанет звонить, Талли выдернула шнур из розетки.
Потом Талли поехала на кладбище Святого Марка. «Мой Нотр-Дам», – подумала она. Оставленной для нее стул замело снегом. Она стряхнула снег и села, подобрав полы пальто. Спрятала руки между колен и тяжело вздохнула.
«Тебе тоже было бы сейчас двадцать. Нам всем трем, уже по двадцать».
Талли долго сидела на своем стуле. Ветер звенел у нее в ушах, она чувствовала, как замерзают ноги. «Приходят ли когда-нибудь сюда твои мама и папа? Кладут ли они тебе свежие цветы, сейчас, когда ничто не может выжить; часто ли приходят они, чтобы принести тебе свежие цветы; приходят ли зимой, когда холодный ветер сразу же выдувает из них жизнь? Или мои цветы – единственные? Нет, не может быть, я никогда не приносила тебе розы. Я приношу гвоздики; а эти цветы совсем увяли, но это точно розы. Белые розы. Талли присмотрелась получше. Кто принес тебе эти белые розы? Кто сидел здесь с тобой совсем недавно?
Знаешь, я собираюсь уехать. Я уже решила. Как ты на это смотришь? В Калифорнию. Ты простишь меня, когда я уеду в Калифорнию и оставлю тебя здесь? Нет, правда, почему бы и нет? Ты ведь уехала в Калифорнию и оставила здесь меня. Ты уехала без меня, ты сказала: «К черту тебя, Талли Мейкер, добирайся в Калифорнию сама, как сможешь. Я не могу тебя ждать. Я уезжаю без тебя. Ты – эгоистичная корова, Мандолини. Ты эгоистичная, эгоистичная корова. Ты хотела поехать в Калифорнию только потому, что туда хотел поехать он, и втянула меня в свой план, заставила меня поверить, надеяться, хотеть, а потом сорвалась и уехала без меня. Вот и я тоже собираюсь теперь уехать. Собираюсь уехать и оставить тебя, и тогда ты пожалеешь. Ты уже не увидишь меня каждое распроклятое воскресенье».
Талли встала, подышала на руки и перекрестилась, прошептав: «Надеюсь, что там, где ты сейчас есть, – всегда лето. Потому что здесь, без сомнения, чертовски холодно».
Талли пробыла на кладбище до часу дня. Предполагалось, что она пообедает с Шейки, потом как-нибудь изловчится еще раз пообедать с Джереми, а вечером поужинает с Робином (до чего же сложная паутина); но почему-то сегодня не хотелось видеть ни Шейки, ни Джереми, ни Робина. Талли поднялась со стула, забралась в свой «камаро» и поехала в Канзас-Сити. Там она прошлась по магазинам, купила новое теплое одеяло, несколько подушек из гусиного пуха, новые чайные чашки – набор из четырех штук (просто на всякий случай), и кое-какую косметику. Она купила себе крем для век «Ланком» от гусиных лапок в уголках глаз. «Шейки рассердится, если узнает, что я не покупаю «Шанель», но я ей не скажу», – подумала Талли.
В половине седьмого Талли пошла в кино. На двойной сеанс. «Отсутствие преступного умысла» и «Только когда я смеюсь». На «Только когда я смеюсь» она заснула и после фильма поехала прямо домой.
Дома она так и не включила телефон, приготовила чай на двоих и разлила его по новым чашкам. А потом заснула прямо на диване, включив всюду свет. Талли ничего не ела и ни с кем не говорила в свой двадцатый день рождения.
На следующий день Талли поехала на Уайт Лэйкс Молл, в магазин Мэйси, – повидаться с Шейки. Телефон в трейлере был по-прежнему отключен.
– Шейк, пойдем куда-нибудь пообедаем, – предложила Талли.
– Талли Анна Мейкер! – воскликнула ІІІейки. Было одиннадцать тридцать, и народу в магазине было немного. Шейки повысила голос еще на полтона. – Талли! Где, ради Господа Бога, ты пропадала?
– Знаешь, – рассеянно сказала Талли, – да так, где– то. Пойдем пообедаем.
– Пообедаем. Я собиралась пригласить тебя на ланч вчера. Сегодня уже не считается.
– Прекрасно. Тогда я угощаю. «Красный лангуст». У них есть фантастические блюда по 5 долларов 99 центов.
– Что? Ты угощаешь? Да чей это день рождения в конце-то концов? – возмутилась Шейки.
– Слава Богу, уже не мой. Пойдём.
Но Шейки была еще занята с покупательницей, и, пока она продавала женщине средних лет три флакона «Шанель № 5», Талли изучающе рассматривала ее. «Она – красивая, – думала Талли. – Господи, как бы я хотела быть такой же красивой, ну хоть наполовину». Глаза Шейки напоминали Талли Джулию. В них лучилось довольство и счастье. Даже он не сумел испортить эти глаза надолго. Хотя, надо признаться, карие глаза Джулии в последнее время изменились. Прошлым летом они были печальными, как у коровы».
Девушки поехали вверх по Топикскому бульвару в «Красный лангуст». Талли попросила было креветки в чесночном соусе. Шейки перебила ее, заказав обеим омара.
– Это твой день рождения, – сказала она.
– Ну так стоит дороже, – возразила Талли.
– Деньги – всего лишь деньги, Талли. Всего лишь бумажки. Думать так меня научил Джек. – Она гордо улыбнулась. – Ну ладно, тэ-экс… – протянула она, открывая сумку и вытаскивая оттуда открытку и красиво упакованный сверток.
Талли улыбнулась. Шейки перегнулась через стол, поцеловала ее в щеку и взъерошила ей волосы.
– С днем рождения, Талли.
В свертке оказались флакон «Шанель № 5» и косметический набор той же фирмы.
– Может, ты все-таки опять начнешь краситься? – сказала она.
На открытке она написала: «Поздравляю мою новую и лучшую подругу с ее двадцатилетием».
– Ну-у, Шейк, – Талли улыбнулась, дотянулась до Шейки и похлопала по руке. – В следующий же раз, как мы куда-нибудь пойдем, я накрашусь, идет?
Девушки ели и болтали. Талли спросила про Джека. Шейки только махнула рукой.
– Талли, ты же не хочешь говорить о нем. Тебе это почему-то неприятно. – Шейки улыбнулась. – У тебя что, сложности с твоими кавалерами?
– Ты смеешься надо мной, Лэмбер? – мягко ушла от ответа Талли.
– Убей меня Бог, нет, – сказала Шейки, делая серьезное лицо.
– Ладно, кончай. Да нет у меня с ними никаких сложностей. Это у них – сложности со мной. Каждый желает, чтоб у меня с ним было серьезно, а я хочу поскорее смотаться отсюда.
– Я знаю, Талли, – сказала Шейки. – А что тебя останавливает?
– Ничего, – ответила Талли. «Кроме Святого Марка», – подумала она.
– Я знаю, чем тебя не устраивает Топика, – сказала Шейки.
– Шейки, я хочу в Калифорнию, ты же знаешь.
– Да-да-да. Ты говоришь в точности как Джек, – отозвалась Шейки.
– Убей меня Бог, нет, – запротестовала Талли.
– Слушай, – сменила тему Шейки. – На той неделе я познакомилась с очень неплохим парнем и уже два раза встречалась с ним.
– Правда?
– Да, Фрэнк Боумен. Он из методистов[23]23
Методизм – одно из течений христианской религии.
[Закрыть]. Очень вежлив с моими родителями, улыбается, много говорит и все время хочет меня видеть. Шейки отпила глоток диетического Спрайта. – Одним словом, ничего общего с Джеком.
– Ну, – возразила Талли, – Джек тоже вежлив. И тоже методист. Слушай, а что ты будешь делать, когда накатит следующее Рождество или опять заболеет кто-нибудь из родственников Джека?
Шейки пожала плечами;
– До этого пройдет еще одиннадцать замечательных месяцев. Там будет видно.
На десерт девушки заказали шоколадное мороженое. Шейки скептически поглядела на волосы Талли.
– Да… прическа у тебя… просто обалденная. Ты похожа на Миа Фэрроу в конце фильма «Ребенок Розмари».
Талли провела рукой по волосам.
– Лэмбер, это что – оскорбление?
Шейки засмеялась.
– Нет-нет, конечно, нет. Но у меня, наверное, не хватило бы духу так обкорнать себя. Почти наголо. – Шейки набрала ложкой побольше мороженого. – Итак, Талли Мейкер, что же ты собираешься делать, когда уедешь в солнечную Калифорнию? Оставишь своим друзьям записку?
– Я все думаю, как с ними быть, – сказала Талли. – Но моя голова что-то плохой подсказчик мне в этом деле.
– Ешь-ешь, Талли. В таких делах голова – плохой советчик.
– Спасибо за совет, Шейки, – сказала Талли. – Если серьезно, я чувствую, что должна что-то предпринять. Принять какое-то решение. Покончить с Джереми или рассказать о нем Робину, или сделать так, чтобы оба бросили меня. Но сделать что-нибудь надо.
– Останься с Робином, – посоветовала Шейки. – Он любит тебя.
– Джереми тоже любит.
– Так останься с Джереми, – повторила Шейки. – Он любит тебя.
– Шейк, а почему ты не спросишь, кого я люблю?
– Потому что ты никого не любишь. Это же ясно как день.
– А что, если я люблю обоих? – тихо спросила Талли, подбирая ложечкой подтаявшее мороженое.
Шейки махнула рукой.
– Любишь обоих… Чушь какая. Как будто это возможно.
– А почему нет? – сказала Талли. – Можно же любить двоих детей. Можно любить двоих братьев. Можно любить двух подруг. Так почему нельзя любить двоих мужчин?
– Не знаю, почему, – ответила Шейки. – Просто нельзя, и все. И вообще какой смысл говорить об этом? Ты не любишь их.
Талли ничего не ответила.
– Талл, ты слишком глубоко вбила себе в голову, что обязана выбрать что-нибудь. Кого-нибудь. А ты просто плыви по течению. Пусть все идет своим чередом. Наслаждайся жизнью! Мне кажется, ты не получаешь удовольствия от жизни, Талли. Совсем. Никогда. Даже, когда мы с тобой идем куда-нибудь развлекаться. Ты не хочешь, жить в Топике, да?
– Не особенно, сказала Талли, – медленно доедая мороженое.
– Ну тогда – давай уезжай. Уезжай в Калифорнию. Передай Джеку от меня привет.
Талли покачала головой.
– Я никуда не уеду, пока не кончится лето. И все-таки что-то нужно сделать прямо сейчас. Они оба несчастливы, Робин – из-за того, что не понимает, что происходит, а Джереми – наоборот. Но оба одинаково несчастны.
– А как ты? – спросила Шейки, перестав есть. – Ты… не несчастна?
– Я – несчастна? Нет, – выдохнула Талли. – Я счастлива, как свинья.
– Хорошо, счастливый поросенок, тогда сделай выбор, – сказала Шейки.
– Легко сказать, – сказала Талли, забирая у Шейки недоеденное мороженое. – Это ведь не так просто.
Шейки взяла свое мороженое обратно, но есть не стала, а только облизала ложку.
– А что тут сложного? – спросила она. – Ты ведь ничем не рискуешь, тебе же все равно.
Талли опять взяла мороженое Шейки.
– Нет, Шейк, ты – что-то особенное, – сказала она. – Нет, правда. – Талли заколебалась на мгновение. Одна и та же история – третий раз за неделю? Ей вдруг захотелось рассказать Шейки, она взглянула в ее милое сочувствующее лицо. Талли хотелось поговорить с ней, как с близким другом, чтобы Шейки стала ей близким другом, и Талли почти решилась рассказать. Но вдруг вспомнила, как рассказывала эту историю черной Канзасской ночью на заднем дворе дома на Сансет-корт. Как рассказывала эту историю, когда ей было десять лет. Рассказывала двум своим подругам, и они все три потом целый час лежали молча, и только цикады пели свои трескучие песенки трем десятилетним девочкам. Какой жаркой была та ночь!
«Мы лежали там в футболках и трусиках, и горячий воздух падал на меня с неба и сушил холодную кожу. А потом Джулия протянула руку и сказала:
– Да, Талл, неудивительно, что когда мама приглашает тебя остаться на обед, ты всегда соглашаешься.
– На обед? – переспросила Дженнифер. Этот «обед» начинается в двенадцать часов дня и заканчивается в полночь. Ведь Талли всегда остается на ночь. Она никогда не уходит домой».
Талли вспомнила этот разговор и не смогла рассказать Шейки. Ведь та не была ее старинной подругой.
Шейки смотрела, как Талли ест мороженое. Потом, откинув челку со лба, Шейки сказала:
– Ничего, Талли. Я знаю, что ты не любишь делиться со мной.
Талли посмотрела на пустую вазочку из-под мороженого. Может, заказать еще одно? Черт!
– И я знаю почему, – продолжала Шейки. – Ты словно бы думаешь: а какой в этом смысл?
– Да, – подтвердила Талли и перевела удивленный взгляд на Шейки. – Так и есть. Именно так я и чувствую. Какой в этом смысл, черт возьми?
– Можно тебя спросить, Талл? – начала Шейки, пытаясь привлечь к себе внимание официантки. – Это уже о другом. Твои чувства к маме не изменились? Теперь, когда она заболела?
– Нет, не очень, – нехотя ответила Талли.
– А можно еще спросить? – продолжала Шейки. – Ты уедешь в Калифорнию, даже если твоя мама останется в больнице? Разве за ней не нужно ухаживать?
Талли уставилась на Шейки.
– Что ты такое говоришь, Шейк? – удивилась она. – Ты на чьей стороне?
– На твоей, конечно, на твоей! – заверила ее Шейки. – Но все-таки как у тебя это получается? Уехать на побережье, оставив больную мать… Больную мать, друзей, колледж, не самую плохую работу, церковь, танцы и двух мужчин, которые любят тебя, – все оставить. Как ты так можешь?
– Что ты такое говоришь, Шейк?! – опять воскликнула Талли.
– Видимо, мне просто не хочется, чтобы ты уезжала, – призналась Шейки. – Я бы не уехала.
– Нет? – спросила Талли. – Почему?
– Здесь прошла вся моя жизнь, и хорошо прошла. Я стала бы скучать. А ты разве не станешь? Разве ты не скучала по своим школьным подругам, когда они разъехались?
Талли почувствовала, как немеют кончики пальцев, и быстро ответила:
– Конечно, скучала. И, наверное, буду скучать по тебе. Но у меня много дел – поступить в колледж, найти работу, новых друзей. Я буду путешествовать. Все будет хорошо, – сказала Талли. Чувствительность к подушечкам пальцев еще не вернулась.
– Неужели нет ничего такого, по чему ты могла бы по-настоящему скучать?
– Ну… – выдохнула Талли, – знаешь, чего мне будет не хватать больше всего? Супа с фрикадельками, который подают в «Каса». Потрясный суп!
Шейки сидела грустная.
– Интересно, как это у него получается – все время уезжать, – проговорила она. – Знаешь? Словно он от чего-то убегает. Говорит, что не любит снег. Но я не верю ему. Ну чем ему плоха Топика, правда?
– Конечно, ничем, – неуверенно сказала Талли.
– А он не может здесь находиться. Не выносит этот город. Подумать только!
Талли дотронулась до руки Шейки.
– Да, Шейк. Но теперь у тебя есть Фрэнк Боумен, вежливый молодой методист.
Шейки схватила Талли за руки и крепко сжала их:
– Ты тоскуешь по ней, да, Талл? – сказала она. – Да? Все тоскуешь по ней.
Талли отпрянула.
– Наверное, – сказала она охрипшим голосом. – Прошло всего шестьсот дней. – «И шестьсот ночей», – добавила про себя.
– Она мне очень нравилась, – осторожно заметила Шейки, – такая приятная девушка. Тихая, но такая милая. И умная.
– Да, – согласилась Талли, – в самом деле – умная.
– Ты знаешь, она, бывало, посмотрит на скамьи, а после матча скажет нам, сколько народу было на игре. Меня это каждый раз просто поражало. Как это она ухитрялась?
– Она… – с трудом выдавила Талли, – Она… была вроде как вундеркинд. Ты знаешь, что это такое?
– Нет, но впечатление было потрясающее, – сказала Шейки.
– Ну… таким образом она вроде бы контролировала обстановку, – объяснила Талли. – Когда она подсчитывала что-нибудь, то не так боялась.
– А-а, – сказала Шейки, – знаешь, я бы тоже хотела контролировать обстановку, но я и за миллион лет не сосчитала бы всех пришедших на стадион.
– Ну, не уметь этого – не самое страшное в жизни, – заверила Талли.
– И все-таки она мне очень нравилась. Мне так ее жаль, Талли.
– Спасибо, Шейки, спасибо. – Шейки старалась быть сверхприятной, сверхвнимательной. Но Талли почувствовала невыразимое облегчение, когда этот разговор, наконец, закончился и она отвезла Шейки в магазин.
– Что будешь делать сегодня вечером, Талл? Кто будет иметь удовольствие наслаждаться твоим обществом?
– Джонни, – ответила Талли. – И его гость – звездный Боб Ньюарт.
Уже в дверях магазина Шейки обняла Талли за шею.
– С днем рождения, Талл. И не принимай все так близко к сердцу. Расслабься. Возьми себя в руки – это самое главное. Возьми себя в руки, и тогда решение, что тебе делать с твоими мужиками, придет само собой.
– Неужели? – сказала Талли, не высвобождаясь из объятий Шейки. – Откуда же это известно тебе?
– Талли, когда полюбишь кого-нибудь, все станет ясно. Ты будешь сомневаться в его чувствах к тебе, гадать, будет ли он тебя бить или изменять, бояться, что он окажется пьяницей или бездельником, но ты никогда не будешь сомневаться в собственных чувствах. И не станешь избегать его, как ты это сейчас делаешь. Ты преподнесешь ему себя на блюдечке и скажешь: «Вот она я».
– Шейки, я никогда никому не преподнесу себя на блюдечке.
– Когда-нибудь это случится, Мейкер, – сказала Шейки. – И ты проклянешь этот день. Ты помешана на том, чтобы контролировать свои чувства, но когда-нибудь это случится и с тобой.
Талли покачала головой и улыбнулась.
– Шейк, чья же смерть сделала тебя философом?
– Отца Джека и его дяди– ответила Шейки.
На прощание Талли спросила:
– Шейки, так, значит, ты преподнесла себя на блюде этому бродяге?
– А ты как думаешь? – ответила Шейки. – И на этом блюде очень неудобно лежать, девочка. Очень неудобно, – добавила она, прежде чем исчезнуть в глубине магазина.
В этот вечер Талли опять поехала к Святому Марку и просидела в теплой церкви, пока не наступило десять и не пришла пора ехать домой.
