Текст книги "Талли"
Автор книги: Паулина Симонс
сообщить о нарушении
Текущая страница: 23 (всего у книги 50 страниц)
глава двенадцатая
ВИЧИТА
Сентябрь 1982 года
1После ухода Джулии Талли так и осталась сидеть в кресле на веранде. Веранда выходила на северо-восток, и она не могла видеть заходящее солнце, зато перед ее взором открывалась вся улица. Так они сидели довольно долго. Талли укачивала никак не желавшего засыпать Бумеранга и думала: «Джулия… Что с ней? Чем она сейчас занята?»
«…Ее дом чуть больше, чем мой. Ее дом – это поле в Айове и пустыня в Неваде, это какая-нибудь прерия на Западе, а она сидит и смотрит из своей палатки или машины, и думает, что это и есть ее дом. Он где-то там, но не здесь. И мы обе до сих пор не знаем, как его найти.
Черт побери! Да, мы, конечно, знаем. Слишком хорошо знаем. Он там, где все наши хрупкие мечты, которые уносят жестокие канзасские ветры. Мы не знаем, куда они дуют, и они душат нас. Мы всегда бегали наперегонки от школы до Сансет-корт – кто первый дотронется, – а теперь вот я неторопливо хожу на кладбище Святого Марка, чтобы возложить цветы».
Продолжая укачивать малыша, Талли стала напевать ему своим мягким грудным голосом песенку Дженис Айэн.
Бумеранг тихонько агукал.
– Мой любимый дом… – пела Талли. – Это все, о чем я мечтала. И твой папочка, Бумеранг, заплатил за все.
Талли не обманывала подругу – Робин действительно вскоре должен был вернуться домой. Но, как бы там ни было, она не собирается готовить ему обед. Когда явится, прекрасно перекусит тем, что осталось со вчерашнего дня. Вообще-то Милли готовила каждый день, но сегодня был вторник – ее обычный выходной.
Робин вполне способен сам о себе позаботиться, и Талли не собирается даже думать об обеде. И о Робине ей тоже не хотелось думать. Она решила оставаться на веранде до тех пор, пока солнце совсем не сядет и привычные краски не приобретут красновато-коричневый оттенок. Потом можно будет встать, и пойти купать малыша, и готовить его ко сну.
«Как теперь выглядит Джереми? – подумала она. – Я почти забыла его». Теперь он был для нее лишь тем, кто находится за пятнадцать сотен миль, – человеком, с которым она жила, человеком, который был ей небезразличен, но лицо его она не могла сейчас даже вспомнить. Однако их общие планы помнила очень хорошо. Они собирались жить вместе, и Талли мечтала увидеть Калифорнию. «У Джереми такие голубые глаза! Он не мог смотреть на меня, когда я укладывала вещи, но он ничего, ничего уже не мог сделать. Только сказал: «Мне все равно, чей это ребенок, все равно. Пожалуйста, Талли. Не покидай меня. Пожалуйста, не уходи».
Но Талли знала, что они никогда не смогут жить вместе. Ни он. Ни она.
«Милый Джереми. Я разбила тебе сердце? Да. Я забыла, как ты выглядишь, но этого я не забуду».
Она опустила глаза на спящего у нее на груди ребенка. В голове вертелась мелодия, которую никак не удавалось поймать. Талли крепко прижала к себе сына, продолжая раскачиваться.
«У меня есть своя веранда и кресло-качалка. Мы сидим здесь с Бумерангом каждый день, поем и тихонько раскачиваемся, поем и раскачиваемся. И смотрим на улицу. Когда я была маленькой, я точно так же сидела на кровати и раскачивалась, пытаясь спастись от мира и от самой себя, а сейчас я сижу здесь, вижу двор и веранду, забор и окна, и дубы, и кедры, но по-настоящему отчетливо я вижу только трейлер Трейси Скотт.
Я вижу перед собой ее трейлер и ее сына, железную дорогу и Канзас-авеню. Всегда одно и то же. Я сижу здесь, но мысли мои там.
Сейчас у меня свой собственный дом и все, что нужно. Все так, как я себе когда-то воображала, и даже лучше».
Первый раз Талли увидела дом изнутри, когда была уже на седьмом месяце, и вновь почувствовала боль. Робин только что договорился с вдовой, которая жила здесь. Талли не хотела видеть дом, пока он не будет куплен. Нет, не то. Она вообще не хотела его видеть, но когда сделка свершилась, у нее уже не оставалось выбора.
Техас-стрит, номер 1501. Гостиная занимала почти весь первый этаж. Паркетный пол тянулся от парадной до задней двери, ниши окон выходили на улицу и на задний двор, позволяя любоваться закатом. Когда они въехали, Робин так поставил кушетку, чтобы целый день Талли и Бумеранг могли любоваться восходом и закатом.
В задней части дома располагалась огромная кухня. Большую ее часть занимал дубовый стол, еще там стояла двуспальная софа, книжные полки и цветы в горшках. Дверь кухни выходила во двор, и Талли могла оставлять там Бумеранга в кресле-качалке и присматривать за ним, оставаясь на кухне. В северной части дома находилась столовая и примыкающая к ней небольшая комната. С тех пор, как они сюда въехали столовой пользовались только раз или два.
На южной стороне была маленькая солнечная комната и Талли развела комнатные цветы. Ее калифорнийская комната. Здесь росли только два вида зелени – кактусы, которых насчитывались сотни, и дюжина пальм. Робин купил ей их в начале лета.
Он не мог оставить работу, чтобы поехать к морю, и взамен подарил ей пальмы.
В солнечной комнате стояли плетеная банкетка, плетеные стулья и корзины. Малышу нравилось, как шуршат прутья, и Талли целыми днями просиживала здесь с ним. Малыш слушал, а она смотрела на пальмы.
Наверху было пять спален. Одна из них тянулась вдоль фасада, и три ее окна выходили на север и северо-восток. Детская выходила на солнечную юго-восточную сторону. Три другие спальни располагались на третьем этаже. Две из них не использовались, а третью отдали Хедде Мейкер.
Когда Робин и Талли поженились и Робин начал переговоры о покупке дома, он поставил единственное условие: Хедда переедет сюда – «как бы ты к этому ни относилась».
– Но ты же знаешь, как к этому отношусь я, – возразила Талли.
– Вот что, Талли. Это единственное, о чем я тебя прошу. Я не требую, чтобы ты стала хорошей женой или хорошей матерью. Я хочу только, чтобы ты позволила мне проявить минимум доброты к Хедде.
Талли заметила, что ни в каком доме она не хотела бы вновь жить со своей матерью.
– Как ты не понимаешь?! Любой дом в ее присутствии превращается в Рощу.
Но Робин был неумолим, он обещал свести до минимума любые контакты жены с Хеддой, но в большом доме Де Марко она получит комнату. А Робин наймет для нее сиделку и пригласит постоянного психотерапевта.
Талли не соглашалась.
– Нет, – сказала она. – Не покупай тогда этот дом. Я не хочу жить здесь. Я не смогу содержать его в порядке.
– Хедда не останется в Мэннингере, где бы мы ни жили, Талли. И дом на Техас-стрит не так уж велик. Содержать его тебе будет не труднее, чем любой другой.
– Нет, нет, – повторяла Талли.
Робин заявил, что не собирается терпеть такое отношение Талли к собственной матери.
– Я сказала хоть одно непочтительное слово в ее адрес?
– Нет, ты всегда была очень сдержанна. Но ведь это твоя мать, – убеждал ее Робин.
– Вот именно! Моя, а не твоя!
На это ему нечего было возразить.
– Может быть, ты думаешь, что, превратив для меня в ад каждый день под крышей этого дома, ты вернешь свою собственную мать? – спросила его Талли.
Робин побледнел, но взгляда не отвел.
– Как ты не понимаешь, она же полностью беспомощна, парализована, – защищалась Талли. – Она едва может наклонить голову. Не может сама принять ванну. Ей необходимо устройство для вызова сиделки. Ей нужны нянечка, повар и массажист. Единственное, что ей не отказывает служить, так это рот. Я не хочу, чтобы она находилась в моем доме. Я не смогу как следует заботиться о ней, я буду слишком занята ребенком. Нашим ребенком, – добавила Талли со значением.
Робин скривился.
– Не надо, Талли. Ты не хочешь помочь собственной матери, хотя тебе это ничего не будет стоить. Как же мы станем жить?
Талли была в отчаянии.
– Робин, ты просто безнадежен. Ну, как ты не можешь понять? Шестнадцать лет я мечтала оказаться от нее как можно дальше. Это мне просто жизненно необходимо – так зачем же ты хочешь лишить меня этого? – ее голос сорвался. – Ты ведь получил то, что хотел – ты получил меня, мы поженились, так чего же ты еще хочешь?
– Я получил то, что хотел, не так ли? – саркастически переспросил Робин. – Неужели? Я получил девчонку, подружку по танцам, которая морочит парням голову, сама не знает, кто ей нужен, живет сначала с одним, потом с другим, а в отсутствие второго возвращается к первому. Наконец, она беременеет и решает, что ребенку нужен отец, а я подхожу на эту роль. Этого я хотел?
Талли молча смотрела на него. Прошло всего шесть дней, как они поженились. Они собирались ехать к Брюсу на обед по случаю Дня Благодарения.
– Понятно, – сказала Талли после паузы. – Я такая плохая, что ты мне в наказание решил привезти сюда мою мать. Так, что ли? Кто же ты после этого? Господь Бог? А, Робин?
Он лишь покачал головой, она его не понимала.
– Робин, – тихо произнесла Талли, – пожалуйста. Ты же знаешь, что я пережила из-за нее. Не делай этого. Ради меня. Ради нас. Ведь нам предстоит вместе жить, не нужно так начинать семейную жизнь.
Как тяжело оказалось подобрать необходимые слова! В прошлую пятницу Талли стояла радом с этим человеком перед мировым судьей в простом платьице, без фаты и кружев и слышала эти слова: «Живите вместе». Она видела судью и его черную мантию. Она видела солнце за окнами зала суда и деревья, застывшие в ожидании зимы. Голоса судьи и Робина эхом отдавались в ее голове, подпрыгивая, словно пинг-понговые шарики и, казалось, были отдалены от нее тысячами миль. «Таааалллллиииииии… Таааа… лллиииии…»
«Живите вместе». Она произнесла эти слова, и тишина воцарилась в комнате. Спокойная, как утренняя молитва. Равнодушная, как утренняя газета, где нет ничего, что касается лично тебя.
– Не стоит начинать с этого нашу жизнь, – повторила Талли.
Но Робин, презрительно усмехнувшись, сказал:
– Не тебе говорить о таких вещах, Талли Мейкер, не тебе.
– Робин, – Талли сделала еще одну попытку. – Я знаю, что причинила тебе боль. Прости меня. Я приложу все силы, чтобы искупить это. Я научусь быть хорошей женой и даже хорошей матерью, хотя, видит Бог, у меня перед глазами никогда не было достойного примера. Я сделаю все, чтобы угодить тебе, но откажись от своего решения. Не разрушай наш союз раньше, чем мы успели создать его. Я не хочу, чтобы наша семья умерла, еще не родившись. Не причиняй мне боль.
– Не разыгрывай мелодраму, Талли, – сказал Робин. – Ты неправильно поняла меня. Я хочу привезти сюда твою мать совсем не для того, чтобы наказать тебя. Ее переезд никак не будет тебя затрагивать, но ты поступишь правильно, если, как взрослая женщина, как будущая мать, станешь поддерживать с ней хорошие отношения.
– Ты страшный упрямец, Робин, – гневно воскликнула Талли. – Ты слишком хорош, чтобы понять, что не сможешь переделать меня. Ты получил право причинять мне боль, будь оно проклято, но со мной ты ничего сделать не сможешь. Ты так добр к моей матери, но позволил умереть своей, не сказав ей ни слова. Ты псевдоблагородный подонок.
Робин сжал кулаки, и краска схлынула с его лица, но он сдержался.
Дом был куплен, и все три тысячи пятьсот долларов выплачены, а сверх того – налог в сто долларов. Все необходимое для матери Талли тоже было заказано и оплачено. И для Талли… Точнее, каждая из них была заказана и оплачена, и вот они поселились все вместе.
Талли и Робин переехали из Манхэттена 10 февраля 1982 года, вскоре после того, как Талли исполнился двадцать один.
Хедду Мейкер неделю спустя Робин лично доставил на Техас-стрит. Талли в это время отсутствовала. Она пошла в кино на «Тутси», а потом весь вечер провела возле Святого Марка, намереваясь под конец зайти еще и к Шейки. Она вернулась домой в два часа ночи, но Робин ждал ее. Бросив на жену обвиняющий взгляд, он поднялся из своего кресла и отправился спать.
Талли не стала подниматься наверх, чтобы поздороваться с Хеддой. На следующее утро Робин сам помог Хедде спуститься к завтраку, и Талли едва сдержала смех, глядя, как мужчина весом в 170 фунтов поддерживает двухсотфунтовую тушу. Она кивнула в знак приветствия матери, которую едва ли три раза видела за последние три года. Был понедельник, и Робин собирался на работу.
– Не забудь отвести ее наверх перед тем, как уйдешь, – напомнила ему Талли.
– Ох, Талли, – лишь вздохнул Робин.
– Все в порядке, Робин, – сказала Хедда. – Она никогда не была слишком добра ко мне.
И Робин повел Хедду наверх.
Целую неделю каждый вечер Талли ходила к Шейки. В субботу Робин поехал в Манхэттен к брату, а Талли – в Лоуренс к Мандолини.
Следующую неделю Талли целыми днями просиживала в университетской библиотеке или шла в кино. Вечером отправлялась к Шейки. Она возвращалась поздно ночью, а Робин неизменно дожидался ее в своем кресле и одаривал холодным взглядом.
Сиделку наняли приходящую, и только в случае необходимости она оставалась ночевать в одной из еще не обставленных комнат на раскладушке. Врач тоже приходил каждый день.
За несколько недель до родов врач сказал Талли, что Хедде было бы полезно дышать свежим воздухом.
– Ну что ж, мы попробуем спускать ее из окна на веревке, – отрезала Талли.
Врач посмотрел на нее с молчаливым упреком. Второй раз такого взгляда она удостоилась, когда рассчитала врача и Робин вынужден был подыскивать нового.
В апреле Робин окончательно оформил все бумаги, вступил в право владения и переселил Хедду в столовую.
– Отныне моя мать имеет в моем доме собственные апартаменты, как когда-то тетушка Лена имела в ее доме свою часть, – подытожила Талли.
Несколько попыток Хедды начать разговор с Талли были встречены суровым молчанием. Она подолгу гуляла, лишь бы поменьше бывать дома.
Через несколько недель после переезда Хедды Робин наконец нарушил молчание.
– Талли, это просто нелепо.
– Согласна.
– Ты заставляешь страдать собственную мать.
Талли промолчала, и он продолжил:
– Когда она заговаривает с тобой, ты или не отвечаешь, или отделываешься кратким «д». Ты откровенно игнорируешь ее. Когда она спускается вниз, ты выходишь из комнаты. Если она в саду – ты бежишь в дом, а если она дома – ты уходишь гулять. Ты не видишь, как она тянется к тебе, – его голос сорвался. – Ты что, не видишь этого? Для тебя не имеет значения, что твоя мать пытается наладить с тобой отношения?
Талли продолжала хранить молчание.
– Ну? Скажи же что-нибудь!
Она пристально посмотрела на своего мужа.
– У нее намечается какой-то прогресс? – спросила Талли.
– Да! – выдохнул Робин. – Она уже может двигать обеими руками и начинает сгибать колени.
Талли ничего не сказала.
– Почему ты спросила?
Ее глаза сузились в холодном и недобром взгляд.
– Потому что в таком случае стоит задуматься о том, как держать ее подальше от ребенка, когда он родится. – Она помолчала и добавила: – Теперь, когда ее руки двигаются.
В пятницу 12 марта около половины десятого, когда Талли сидела в библиотеке и читала «Идиота» Достоевского, у нее пошли воды. Почувствовав под собой влагу, она не сразу поняла, что случилось. «Бог мой, не обмочилась ли я?» – мелькнуло у нее в голове. Но мышцы таза слушались ее, а влага все прибавлялась. Она смутилась, но сделала вид, что ничего не произошло, надеясь, что все сейчас прекратится.
Талли опять взялась за «Идиота».
Через несколько минут она поняла, что ей абсолютно необходимо выйти, даже если все вокруг будут в недоумении глазеть на нее. К счастью, свободные черные брюки и длинный свитер скрыли причину ее неловкости.
В туалете Талли обнаружила, что ощущения ее не обманывали – она действительно была мокрая. Правда, вод оказалось немного: большая часть впиталась в нижнее белье, брюки и обивку стула, на котором она сидела. «Хм, – подумала она. – Ребенок на подходе?» Прикинув, не позвонить ли из библиотеки Робину, она решила не делать этого: вдруг тревога окажется ложной? И сама поехала в Стормондскую больницу.
– Кажется, у меня начинаются роды, – сказала Талли дежурной сестре. – Но я не уверена.
– У вас схватки?
– Не знаю. – Она не в состоянии была разобраться в своих ощущениях.
Талли провели в комнату и оставили одну. На стене висели круглые уродливые часы, они показывали 10.35. Тяжело дыша, Талли легла на спину и обеими руками вцепилась в края постели. Каждый раз, когда боль пронзала ее, она сильнее сжимала пальцы. Затем отпускало. Снова схватка и снова передышка. Она закрыла глаза. Схватка, передышка. Открыла их. Опять закрыла. И снова схватки, схватки, схватки…
Когда она вновь открыла глаза, ее волосы взмокли от пота, а часы показывали 10.55.
Подошел врач. Талли оторвала руки от края кровати и сказала сквозь зубы:
– Похоже, я рожаю.
– Что ж, – ответил доктор мягко, – тогда позвольте мне осмотреть вас.
Убедившись, что роды начались, врач выскочил из комнаты, бросив на ходу:
– Не двигайтесь, я сейчас вернусь, сейчас вернусь.
Словно со стороны, услышала Талли его слова, а окружающий мир, казалось, подернулся легкой дымкой.
Комната наполнилась врачами и медсестрами. Талли открыла глаза и увидела, что часы показывают 10.59.
А в 11.06 Талли родила мальчика. Он появился на свет почти багровым, но вскоре раздался его громкий вопль, и кожица постепенно приняла нормальный розовый цвет. Все было в порядке. Принимавшая роды акушерка сообщила Талли, что головка ребенка показалась в 11.03. В тот момент Талли было не до того, она судорожно сжимала пальцами края постели. Но когда все закончилось и сестра взяла малыша на руки, Талли стало обидно. Ей хотелось самой подержать его, хотелось, чтобы кто-нибудь положил ее ребенка ей на живот. Словно во сне смотрела она, как медсестра капает что-то ему в глаза, взвешивает и обмывает его. Врач что-то говорил ей, вводя в ее бедро тонкую иглу, но Талли думала только о том сказочном моменте, когда ей, наконец, дадут подержат ее мальчика.
И вот он у нее на руках, завернутый в белое одеяло, только головка торчит наружу. Она покрыта черными волосиками. Густыми черными волосиками. Да. «А ведь мы могли бы выдать тебя за ребенка Джереми, не правда ли?» – подумала Талли. Она коснулась его носика. Здесь. Вот он. Талли склонилась и поцеловала мягкое темечко.
Доктор с явным облегчением покачал головой.
– Вы удивительная женщина, Талли Де Марко. Удивительная. Крепкий орешек. Ни одного звука, ни одного. Поглядите-ка на сына девять с половиной фунтов. А вам, бедняжке, придется накладывать швы у вас разрывы, не слишком сильные, думаю, все будет хорошо. Вы молодчина. Страшно подумать, что могло бы случиться, задержись я чуть подольше у предыдущего пациента. Почему вы пришли в последний момент? Вы что, не чувствовали боли?
Талли только покачала головой.
– Я не чувствовала никакой боли.
В итоге у Талли оказалось семнадцать швов – девять из них были внутренние. Разрывы, как выяснилось, получились довольно серьезными. Вдобавок открылось внутриматочное кровотечение, и Талли продолжала терять кровь. Когда прибыл Робин, у него срочно потребовали сдать пинту крови. И резус, и группа совпали. У Робина оказалась О-положительная – он был универсальным донором.
– Только пинту? – переспросил Робин, закатывая рукав. – Так мало? Обычно она так не скромничает.
– Ты уже видел ребенка? – спросила Талли.
– Ты же держишь его на руках, конечно, я его вижу.
Талли неохотно протянула младенца Робину, но через несколько секунд сказала:
– Послушай, он, наверное, голодный. Дай его мне.
Какое-то время Робин наблюдал, как она пытается кормить ребенка, потом подсел на край кровати.
– Почему ты сразу не позвонила мне?
– Я не думала, что уже пора. Все произошло так быстро. Только что я читала книгу, и вот я уже на столе, и мне накладывают швы.
– Врачи говорят, что были внутренние нарушения и поэтому матка не закрылась сразу.
– Ну что они еще могут сказать?
– Да, но, знаешь, они спросили меня, была ли эта беременность первой?
– Они спросили у тебя?
– Угу. Я сказал: да, насколько я знаю. Они только покачали головами. – Робин помолчал. – Так я был прав? – спросил он немного спустя.
– Видимо, да, – сказала Талли, обращаясь скорее к самой себе.
Робин похлопал ее по руке. Она сделала инстинктивное, едва заметное движение, словно пытаясь убрать руку, и он поспешно отпрянул.
– Как же мы назовем его? – спросил Робин. – Может, Генри? Ведь так звали твоего папу.
Талли покачала головой:
– Робин.
– Да?
– Робин. Это имя мы дадим нашему сыну. Робин Де Марко.
Тот попытался протестовать, но быстро сдался.
Несколько дней Талли провела в больнице. У нее продолжалось кровотечение, и у Робина взяли еще пинту.
Когда же Талли наконец вернулась домой вместе с ребенком, Робин, Хедда и Милли изо всех сил принялись налаживать отношения в семье. Но прошло больше двух месяцев, а поведение Талли не изменилось, и ее оставили в покое. Робин неоднократно высказывал свое недовольство долгими отлучками жены и тем, что на свои поздние прогулки она брала маленького сына. Но жизнь текла своим чередом. Хедда, казалось, смирилась с неприязнью дочери и если Талли была дома, то не выходила из своих комнат и старалась не встречаться с ней во дворе. Талли посоветовала Робину купить для матери телевизор, и та проводила целые дни у экрана.
Изоляция Хедды принесла Талли некоторое облегчение. Она стала больше времени проводить дома. Затем Робин стал все чаще допоздна задерживаться на работе. «Почему бы и нет? – думала Талли. – Ведь он оплачивает все счета. Пусть работает».
Талли покачивалась в кресле, пока сумерки не спустились на Техас-стрит. Послышался шум машины Робина, и через несколько секунд он притормозил у ворот. Оставив руль, он, как обычно, помахал им рукой. Талли вяло махнула в ответ. Открыв ворота, муж прошел по дорожке, легко взбежал по ступенькам и пересек веранду. По дороге он бросил быстрый взгляд на жену и ребенка. Талли подняла голову и встретилась с Робином глазами. Какое-то мгновение они смотрели друг на друга, но она почти сразу отвела глаза. Робин расправил плечи, подошел, поцеловал в макушку сына и жену в щеку. От него пахло туалетной водой «Пако Рабанн», и Талли подумала, что он всегда любил дорогую парфюмерию. Талли снова стала раскачиваться и мягко напевать своему малышу, который проснулся и теперь играл завитками ее волос.
Бумеранг засмеялся. Талли улыбнулась.
– Ага, тебе понравилось. А как насчет этого? Скажи мне, если и этот стишок тебя позабавит.
На мгновение она задумалась, затем пропела:
Птицы в листве запоют,
Ягнята заблеют в ответ —
Это весна пришла,
Это весны след.
Я вспоминаю край,
Где сливы растут вокруг —
Цветы их весенней порой
Осыплют тебя, мой друг!
Но вот отцветает кизил —
Пришла и ушла весна.
Хоть лето несет плоды
Милее сердцу она.
Отцвел, потемнел кизил,
И сердце стонет в тоске.
Осыпались все цветы —
Лишь травы шумят на песке.
Бумеранг завопил, и Талли засмеялась.
– Ну, ну, Буми! Не принимай так близко к сердцу. Это всего лишь печальная песенка.
Но малыш продолжал плакать, и она принялась его укачивать, потом подхватила под мышки и, приподняв, легонько подбросила. Сын удивленно замолчал, а Талли поднялась и вошла в дом.
Она подсела к обеденному столу и принялась наблюдать, как ест Робин. Время от времени они в полном молчании обменивались взглядами. Наконец он закончил есть, встал и взял у нее Бумеранга.
– Сегодня вечером ребята играют в карты, – сказал Робин.
– Замечательно.
– Ты не хочешь оставить Бумеранга с Милли и пойти? Талли покачала головой.
– У Милли сегодня выходной, – напомнила Талли.
– Мы можем позвонить ей, – предложил Робин.
– Она и так достаточно загружена. Оставь ее в покое.
Он бросил свою тарелку в раковину.
– И тебя тоже, так?
Робин отдал жене Бумеранга и ушел, чтобы переодеться к вечеру. Она поднималась следом за ним по лестнице, держа на руках ребенка.
– Почему ты не бываешь дома, когда я отсутствую? – поинтересовалась Талли.
– Ты постоянно отсутствуешь. Тебя никогда не бывает дома.
– Гм, а тебя?
– Я работаю.
– А я занимаюсь ребенком.
– Да-да. Я знаю, – сказал Робин. – Только не понимаю, почему необходимо заботиться о нем как можно дальше от Техас-стрит? Почему ты не можешь заботиться о нем здесь, а не в Лоуренсе, или на озере Шоуни, или Клинтон-озере, или у Шейки?
– Ты знаешь почему, – ответила Талли.
– Ох, оставь, Талли. Эта история уж слишком затянулась. Честно.
Она стояла, прислонившись к косяку двери ванной, и смотрела, как он бреется. Робин вздохнул.
– Ты хочешь, чтобы я остался дома?
– «Ты хочешь, чтобы я остался дома?» – передразнила Талли.
На самом деле ей очень хотелось этого. Они могли бы поговорить о Джулий. Талли вспомнила, как они сидели в тишине и покое на заднем дворе, и то забытое ощущение, которое навеял на нее этот вечер и что-то еще, что никак не удавалось воскресить в памяти. Какая-то песня. Ей очень хотелось рассказать обо всем этом Робину.
– Я обещал ребятам.
Талли положила Бумеранга в кроватку и пошла за мужем в спальню, где он надевал новые бежевые брюки. Она в задумчивости следила за его движениями. Он тем временем надел белую хлопчатобумажную рубашку и черный свитер. Выглядел Робин превосходно. В ее школе его, без сомнения, единогласно признали бы самым элегантным мужчиной. Тут Талли почувствовала, что Бумеранг тянет ее сзади за платье, пытаясь подняться. Малыш смотрел на нее широко распахнутыми глазенками, что-то лепетал и улыбался. Она улыбнулась в ответ и взяла его на руки.
– Ну, – сказал Робин, слегка приобняв жену и целуя сына на пороге, – до свидания. Не жди меня. Ты понимаешь, это может быть долго.
– О да, – вздохнула Талли, пнув ногой закрывшуюся за ним дверь.
Робин ушел, и Талли принялась купать Бумеранга.
Малыш так веселился в ванне, что, глядя на него, Талли тоже решила выкупаться. К сожалению, она уже давно разучилась радоваться так непосредственно, и все же ванна доставила ей удовольствие. Когда они оба высохли, Талли нагишом уселась в кресло-качалку и принялась баюкать Буми, пока тот не заснул.
Бумеранг был замечательным ребенком. Самым лучшим из всех, которых она когда-либо видела. Хотя, по правде сказать, видела их Талли не так уж и много. Те пять дней, проведенных в больнице, она только и делала, что сидела и смотрела на него. Робин устроил, чтобы Талли поместили в отдельной палате и ребенок постоянно находился при ней. Он почти все время спал, завернутый в белые хлопчатобумажные пеленки. Целыми днями Талли сидела в своей постели или на стуле у окна или катала Бумеранга по комнате в его кроватке и любовалась им. Дважды в день Талли вытаскивала ребенка из колыбели и будила его, хотел он этого или нет. Когда он просыпался, то начинал плакать, и тогда Талли прижимала его к груди и качала. Туда – сюда, туда – сюда, качала его и думала: «Теперь я мать. Моя мать – мать, и я тоже мать». Она ощущала его головку, прижатую к ее груди, и это наполняло ее странным чувством. Это маленькое, беспомощное существо было неразрывно связано с ней. «Мой малыш, – думала Талли. – Мой малыш».
Они с ребенком перебрались домой, но ей все так же нравилось сидеть и смотреть на него. Конечно, Талли сильно уставала. Иногда, присаживаясь отдохнуть, молодая мама чувствовала, что засыпает. Бумеранг любил поесть. И чтобы строго по часам. Каждые три часа он просыпался и громким ревом требовал кушать. И каждые три часа его мамаша, с трудом волоча ноги, шла его кормить. В промежутках Талли умудрялась спать, спать и смотреть на него.
Затем малыш начал улыбаться. Поначалу всем без разбора. Он улыбался Талли, и Робину, и кустам во дворе, и машинам на улице. Однако вскоре Бумеранг стал отличать Талли и улыбаться только ей. Когда он смотрел на мать, на его лице появлялось удивительно радостное выражение, и такой мордочкой он встречал только ее. Это была улыбка малыша, знающего, что сейчас его покормят, и Талли никогда не разочаровывала его. По утрам, даже чувствуя себя совсем без сил от недосыпания, она не могла противостоять очарованию того момента, когда он заплачет и она пойдет к нему, и его мордашка засветится от радости; и Талли почувствует, как этот свет проникает в нее.
Она чувствовала их связь. Почти физически ощущала ее. Каждый раз, когда ребенок принимался кричать, из ее сосков начинало сочиться молоко. Когда же Талли брала его, Бумеранг чувствовал запах молока, его головка тянулась к ее груди, губки распахивались, а глаза щурились от удовольствия. Его крик стихал еще до того, как первые капли попадали в рот. Одного запаха материнского молока было достаточно, чтобы успокоить Бумеранга. Когда Буми исполнилось пять месяцев, он стал протягивать к Талли ручки. Он сидел на полу и тянул к матери маленькие пухлые ладошки, но просил не молока – теперь ему хотелось, чтобы его взяли на руки. И, конечно, она брала его, качала на руках, тетешкала, купала, укрывала, качала в гамаке, брала с собой в магазин и в церковь. Талли никогда не выходила без малыша из комнаты и часто даже брала его в собой в ванную, когда мылась. Буми плакал, когда его оставляли с Милли или с Робином, но при маме он кричал только в двух случаях: когда был голоден или когда хотел, чтобы его взяли на руки. Робин и Талли прозвали его Бумерангом, когда увидели, что в каком бы месте ни оставили они малыша, он все равно оказывался рядом с мамой.
Талли стала образцовой матерью, но не потому что это было необходимо, а потому что она хотела как можно чаще видеть личико Бумеранга, расплывающееся в довольной улыбке. Она никак не могла поверить, что существует человек, который так непосредственно и искренне откликается на ее чувства.
Иногда Талли казалось, что все это нереально, что вот-вот раздастся звонок в дверь, и настоящая мать Бумеранга придет и заберет малыша, а она, Талли, вздохнет е облегчением и отдаст его. Отдаст так же, как отдала Дэмьена, потому что он не принадлежал ей и она не могла о нем заботиться. Бывали мгновения, когда Талли казалось, что Трейси Скотт стоит перед их дверью, и она, глядя на Бумеранга, видела Дэмьена Скотта. Но дни проходили за днями, ничего не менялось, и Талли, нянчась с маленьким Робином, стала видеть в нем уже только своего сына.
Временами Талли думала о том, что Робин практически освобожден от всех отцовских обязанностей. Нет, он сознавал себя отцом и очень гордился этим. Временами его просто распирало от гордости: «Посмотрите, какой я замечательный папа, – говорил Робин всем своим видом. – Посмотрите, как я забочусь о моем сыне и о жене. Я даю им все, что они пожелают. Они ни в чем не встречают отказа. Я лично слежу за этим. Я зарабатываю деньги и знаю, что мой сын будет сыт. Ради него я ухожу из дома рано утром и прихожу поздно вечером. Разве он не счастливчик?»
Но, несмотря на всю отцовскую спесь Робина, Талли чувствовала, что вознаграждена. Бумеранг не желал знать отца. Его сердце принадлежало только матери. Напоминал об этом своим лепетом, всем своим видом. Напоминал ей, что она мать своего сына.
