Текст книги "На сердце без тебя метель... (СИ)"

Автор книги: Марина Струк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 46 (всего у книги 54 страниц)

Везти Лизу в основной дом Дмитриевский не решился, понимая всю тяжесть последствий. Он готов был нести ответственность только за свою жизнь, потому отпустил людей еще при подъезде к Заозерному, приказав, чтобы проветрили парковый флигель. Именно в нем он планировал держать Лизу вплоть до ее выздоровления.

У флигеля Александра встретил его верный камердинер. Платон в одиночестве сидел на ступенях крыльца, задумчиво покусывая травинку. При приближении телеги и сопровождавшего ее хозяина, старик поднялся на ноги и быстро шагнул вперед, чтобы взять под уздцы коня. Александр спешился. По сдвинутым у переносицы кустистым бровям Платона он без труда прочитал недовольство старого слуги.

– Ты один? – удивленно спросил Дмитриевский, взглянув на флигель с распахнутыми окнами.

– Да Алексашка-болтун, – Платон в раздражении махнул рукой. – Он не только наказ передал, но и всей дворне разболтал, что ваше сиятельство заразу везет. Люди боятся. Дозвольте мне остаться за барышней ходить.

– Мне бы лучше девку в помощь, – Александр уже хотел было двинуться к телеге, где лежала Лиза, но был остановлен Платном за рукав сюртука. Жест камердинера заставил Александра в удивлении остановиться – никогда прежде старый слуга не позволял себе такой вольности.

– Я сам буду ходить за ней, не смотрите, что стар. Распорядитесь девку прислать в подмогу. Не надобно вам самолично, коли это синемордая, как Алексашка болтал. Сколько выкосила ента дрянь среди нашего брата в походе на турков с батюшкой фельдмаршалом Михал Ларионычем! Не надобно вам к мору тому лезть, не гневите Бога…

– Ты видел прежде эту болезнь?

– Не шибко уверен, что та самая дрянь, но… При заразе ентой лицо аки у покойника какого становится. Синеет прям. Корчи бывают. А еще… э-э-э… постоянно худо – кишки наружу так и просятся…

– Фройлян есть дурно! – позвал Александра от телеги доктор. – Время терять нельзя! Надо вода. Много вода! Надо кровь пускать. Время уходить – мы терять.

Они действительно теряли время. Дмитриевский не стал более медлить – обошел Платона и легко подхватил Лизу с сена, а потом отнес в дом и уложил на постель, которую успели переменить к их приезду. Показалось ли ему после рассказа старого слуги, или черты ее и впрямь заострились, выдавая болезнь? Однако лицо ее по-прежнему покрывала бледность, никакой синюшности, и Александр отогнал от себя худые мысли.

Из окна он наблюдал, как тревожно поглядывают на дом дворовые, что привезли к флигелю бочку с водой после того, как доктор потребовал для пациентки холодную ванну. Глядя на их растерянные лица с высоты второго этажа, он убеждал себя, что не совершил ошибки, привезя больную холерой в имение.

Александр чувствовал ответственность за своих крепостных. Так воспитал его отец: «Они, как дети. Относись к ним так же. Заботься о них, покрывай их нужды, наказывай в случае провинности. Но всегда помни – они, как дети, всегда слабее тебя…»

Он запретил входить прислуге во флигель, все необходимое оставляли в паре десятков шагов от крыльца. Выносить что-либо из дома запрещалось, как и иметь дело с теми, кто находился внутри: с барином, Платоном и одной из дворовых девок – Меланьей, коей по жребию выпало идти в помощь барышне. Перепуганная Мелаша с трудом сдерживала рыдания, но надо отдать ей должное – от работы не отлынивала, старательно выполняя все приказания.

По просьбе доктора наполнили холодной водой ванну, куда и окунули Лизу после того, как Мелаша сняла с нее грязную, дурно пахнущую одежду. Причем воду пришлось носить из бочки всем: и немцу, и Платону, и даже Александру. Оказавшись в ледяной воде, Лиза впервые пришла в себя, распахнув глаза так широко, что Александр, по-прежнему державший ее на руках, без труда разглядел в них ужас.

– Зябко… – прохрипела она, хватаясь за мокрые рукава его рубахи, с удивительной для больной силой вцепилась в крепкие предплечья. – Вороны… заклюют… морозно…

– Не слушать! – резко приказал доктор, заметив сомнения Александра. – Внутри жар. Снаружи холод, а внутри жар. В вода ее! В вода!

Зубы Лизы тут же застучали от холода, кожа покрылась мурашками. Она снова дернулась с хриплым: «Зябко мне!», а потом тонкие веки опустились, и она снова провалилась в беспамятство. Александр не стал держать ее в холодной воде долго. Ему не нравилось, что кожа Лизы становится все бледнее и бледнее. Поэтому он приказал Мелаше хорошенько растереть больную и сменить ей рубаху.

– Ошипка! Большая ошипка! – протирая очки, недовольно качал головой Вогель.

После холодной ванны доктор пустил Лизе кровь. Александр с трудом выдержал всю процедуру. Ему казалось, что это его кожу режет острый скальпель немца, его кровь тонкой струйкой стекает в фарфоровый таз. Он считал себя сильным, но смотреть на такое не смог – отвел взгляд, предпочитая думать о чем угодно ином. К примеру, о том, что было бы неплохо, если бы здесь оказался Борис. Рассудительный и здравомыслящий Головнин уж определенно знал бы, что делать. Он бы не ходил беспомощно из угла в угол, злясь на собственное бессилие и на доктора, не оставлявшего мысли сообщить о болезни в уезд.

Но Александр осторожничал и пока никуда сообщать не собирался, надеясь, что карантин окажется действенной мерой. И в письме к Борису, больше похожем на отчаянную просьбу приехать, о холере он умолчал. Написал только несколько строк о том, что случилась беда, и ему, Дмитриевскому, очень нужна помощь. Затем отправил письмо в Одессу, к Василю, с полупросьбой-полуприказом скорее явиться в Заозерное и навестить тетушку. Василь нужен был на случай, если сам Александр все-таки подхватит болезнь. Он также написал короткую записку Пульхерии Александровне, распорядившись вручить ее тетушке после его смерти.

Больше писать было некому. И впервые в жизни Александра кольнуло горьким пониманием собственного одиночества. Около пяти лет назад он оттолкнул всех, кто окружал его прежде. Не простил минутной слабости, когда все его знакомцы затаили дыхание в ожидании приговора государя. Предпочел гордо не замечать их попытки писать или приезжать с визитами после. Терпеть местное общество у него выходило легче – злая ирония в адрес соседей не причиняла боли. Некоторые из прежних друзей и приятелей все еще писали ему, не сдаваясь даже после пяти лет молчания. И теперь Александр понимал, как некрасиво поступил, наказав не только их, но и самого себя…

Шло время. Стрелка на циферблате в окружении фарфоровых пастушков и пастушек неумолимо отсчитывала очередной час беспамятства Лизы. Александра это состояние, похоже, беспокоило более доктора. Тот размеренно прохаживался по комнате из угла в угол, лишь изредка поглядывая на брегет. Они почти не разговаривали друг с другом. Сначала разошлись во мнении, стоит ли уведомлять власти о болезни, затем повздорили после очередного приступа дурноты у Лизы, такого страшного, что Александру при виде сотрясавших ее жутких спазмов стало совсем не по себе.

Именно от боли Лиза пришла в себя. Из-за ширмы было слышно, как она что-то рассеянно спрашивает у Мелаши, а потом обращается к доктору. Тот тихим голосом ее успокаивал. Александр слушал слабый голос Лизы и боролся с желанием показаться ей. Но понимал, что по всем мыслимым правилам вообще не должен находиться ни в этой спальне, ни в этом доме, тем более, когда ей было так худо.

– Она спать, – сообщил Вогель, выйдя спустя время из-за ширмы и тут же наткнувшись на вопросительный взгляд Александра. – Я дать чуть-чуть вина. Der Magen^[362] держать вино. Силы быть.

– О чем вы говорили?

За разговором они вышли в соседнюю комнату, где им накрыли стол для позднего обеда.

– Она спросить: «Сильно болен?» Я ответить правда. Сказать, что фройлян нужен силы. Она спросить: «Я умереть?» Я не Gott. Знать не мочь. Сказать, что сделать все, чтоб фройлян жить.

– Она не умрет, – твердо сказал Дмитриевский.

– Cholera, – флегматично пожал плечами доктор, споласкивая руки аж до локтей резко пахнущим раствором. Потом протянул флакон Александру, чтобы тот последовал его примеру.

– Cholera собирать жизнь… м-м-м… gierig^[363]. Пожить – увидеть, так вы говорить?

Вогель с аппетитом пообедал, что показалось наблюдавшему за ним через стол Александру весьма странным. Ему самому кусок в горло не лез. Он полагал, что не сомкнет ночью глаз, дежуря у постели Лизы, но, выпив несколько бокалов обжигающего горло и желудок английского виски, провалился в глубокий сон.

Проснулся Александр от тихого, едва различимого звука. Сперва даже не понял, что его разбудило. А потом вскочил на ноги и бросился в соседнюю комнату, когда расслышал женский крик боли и резкий приказ доктора: «Держать! Не пугать!»

Тело Лизы снова сотрясали судороги. Руки и ноги ее сводило, будто у бесноватой, она то и дело выгибалась на мокрой постели – Мелаша с трудом удерживала ее. Рот у Лизы кривился, словно она вот-вот заплачет, но лицо оставалось сухим. Никогда прежде Александр не видел такого, и поначалу растерялся, не зная, как поступить.

– Боль… боль… – хрипло зашептала Лиза, когда ее тело очередной раз пронзила судорога.

– Терпеть, – коротко, почти нежно, ответил Вогель и сурово посмотрел на Мелашу, прижимавшую Лизу к постели. Он отсчитал несколько капель лекарства, размешал его в бокале с водой и попытался влить Лизе в рот. – Пить. Пить и легко быть… los… los…

Лекарство лилось мимо рта. А после, во время очередного спазма, Лиза и вовсе выплюнула его, как это бывало прежде с водой, вином и бульоном, что пытались в нее вливать для поддержания сил. Зато судороги после этого приступа прекратились.

– Ваше сиятельство, – тронул Александра за плечо Платон. – Ваше сиятельство… тут отец Феодор…

– Зачем он здесь? – резко спросил Дмитриевский, с трудом сдерживая злость. На все и всех, но в первую очередь – на собственное бессилие.

– Дохтур за ним послали. Говорят, барышне нужно… – он осекся под тяжелым взглядом Александра.

– Отошли его прочь!

– Но барышне нужен…

– Вон пошли его!

– У граф есть сердце? – вклинился доктор.

Он только что проверил пульс Лизы, и теперь над ней хлопотала Мелаша, приводя в порядок после приступа.

– Фройлян слаб. Очень слаб. Нужен пускать кровь, но фройлян не жить…

– Значит, не пускайте ей кровь! – тихо прошипел Александр, чтобы не потревожить Лизу.

– Дурной кровь нужен выйти! – таким же злым шепотом ответил Вогель. – Не любить мое работа – я уехать!

– Дело не в том, – оборвал его Дмитриевский. – Этими кровопусканиями вы ее делаете слабой, вы губите ее. Она и так… Есть ли иные средства лечения?

– Вы хотеть фройлян умереть? – доктор с вызовом изогнул бровь, и Александр с трудом удержался, чтобы не ударить его.

– Я хочу, чтобы она жила, – проговорил он тихо, стараясь не показать чувств, бушевавших в его душе. И повторил спустя пару мгновений, сумев обуздать их: – Хочу, чтобы жила. Быть может, есть иные средства? Она тает на глазах. Эти приступы дурноты… судороги… Я сделаю все, чтобы она жила. Хотите, я построю вам новое здание больницы? Я знаю, что старая еле стоит, Журовский постоянно просил о помощи. Я построю новое здание из камня… я куплю все, что пожелаете… и вознаграждение! Желаете, я выплачу вам достойное содержание, и вы сможете оставить практику в провинции? Устроитесь в Москве или в столице. Я помогу вам, в чем пожелаете. Только помогите мне! Слышите меня? Помогите мне!

Отчаяние и страх, давно забытые им чувства, вдруг снова захлестнули Александра с головой. Он так сильно сжал предплечье немца через ткань сюртука, что тот отшатнулся, поморщившись от боли, и поспешно проговорил:

– Я понимать, я все понимать. Но я не есть Gott. Я попробовать другой средство, хорошо? Но граф понимать, что я не есть Gott, хорошо?

Ночь Лиза пережила. Дмитриевский пренебрег всеми мыслимыми правилами bon ton и ночевал в спальне возле ее кровати.

Около полуночи Мелашу скрутил приступ – болезнь выбрала ее следующей жертвой, и теперь доктору приходилось ухаживать за обеими. Но Александр остался у Лизы не только по этой причине, он просто хотел быть рядом с ней. Даже брезгливость отступила, уступая место иным чувствам, когда Лизу порой выворачивало через силу влитым бульоном или красным вином. Он вытирал мокрой тряпицей ее лицо, руки, грудь, вливал в нее лауданум или впихивал кусочки сахара, смоченные камфорным спиртом.

– Вы понимать, что она выбросить все вон, да? Но если нет, это остановить рвота. Успокоить der Magen… м-м-м… живот, – приговаривал доктор. – Давать пить. Много. Нет вода – умереть.

На рассвете у Лизы снова начались судороги, но в этот раз Вогель только отдал распоряжения из соседней комнаты, не желая отходить от другой больной, которой стало намного хуже. Растерянному от собственной беспомощности Александру пришлось самому сдерживать Лизу во время приступа, который вырвал ее из сонного состояния. И, видимо, в этот раз боль чувствовалась еще сильнее, потому что сухие рыдания, рвавшие грудь Лизы, стали громче, дыхание более хриплым и тяжелым, а тело выгибалось все чаще и резче.

– Мне больно… больно… так больно, – повторяла Лиза, как заведенная.

Александру только и оставалось, что приподнять ее в кровати и прижать к себе, успокаивающе шепча что-то прямо в ухо, пока Платон удерживал ее ноги. Им казалось, что, обездвижив члены, они уймут ужасные судороги и хоть как-то облегчат ее страдания.

Александр не выпустил Лизу из своих рук, даже когда приступ прошел, а она безвольной куклой поникла у него груди. За прошедшие сутки кожа ее стала только бледнее, а под глазами залегли синие тени, выдавая тяжесть болезни. Пульс едва прощупывался в тонких ниточках вен на запястье. И именно тогда, на рассвете второго дня, Александр почувствовал, что его уверенность в счастливом исходе стремительно тает. Особенно, когда в спальню заглянул Платон, посланный за подогретым вином, чтобы хотя бы немного восстановить силы Лизы.

– Дохтур просит отца Феодора. Мне сходить? – спросил старый слуга у Александра и, будто прочитав его мысли, добавил: – Не для барышни. Для Мелаши. Кончается та…

Меланья умерла около полудня, когда за окном уже вовсю светило яркое летнее солнце. Отходила тяжело. В отличие от Лизы, она до последних минут пребывала в полном сознании и чувствовала не только приближающуюся смерть, но и всю боль, с которой холера вгрызалась в ее тело. Только после самого последнего приступа Мелаша впала в беспамятство, а спустя некоторое время ее хриплое дыхание затихло.

– Есть еще больной? – обеспокоенно спросил Вогель. Убедившись, что пульс Мелаши не прощупывается, а зеркало не запотевает от дыхания, он отошел от умершей к Александру и отцу Феодору, наблюдавшим за его действиями.

– Насколько мне известно, пока никто не выказывал жалоб, – ответил иерей. – Но вы же знаете крестьян, они до последнего не скажут правды…

– Надо сказать власть! – решительно заявил доктор. – Второй больной. Первая смерть. Das ist die Seuche^[364]. Надо сказать власть!

– Нет, – решительно отмел его доводы Александр, старательно пряча в глубине сознания услышанное про «первую смерть». – Мы не будем сообщать в уезд. Две больные – это еще не признак эпидемии. Будет больше – всенепременно уведомим. Пока же будем хранить молчание.

– О смерти несчастной все едино узнают, – возразил отец Феодор. – Кто-то же должен подготовить ее к погребению, как полагается.

– Мы никого сюда не пустим. Никто не подойдет к покойнице. Неужто не понимаешь, что так заразу можно разнести по всей округе? И тебя это тоже касается, отче, – резко заметил Александр. Его нервы были натянуты до предела. Да, Лиза немного затихла, а ее желудок задержал воду и вино уже на несколько часов, но… Нынче ему хотелось думать только о том, как вырвать ее из рук смерти, что уже шагнула в этот дом, а не обсуждать то, что его не касалось.

Но, встретившись взглядом с отцом Феодором, он устыдился своих мыслей. Меланья была его крепостной. Ему полагалось позаботится о ее похоронах, раз уж не сумел сохранить ей жизнь. Однако пустить сюда кого-либо на возможную смерть он не желал.

– Я подготовлю Меланью к погребению, – отозвался от дверей Платон.

Александр не удивился его словам. Его верный слуга хоть и стоял выше остальных дворовых, знал всех девок, прислуживающих в имении, и по-отечески опекал их. Бывший солдат, он не имел своих детей – барин стал для него сыном, а сенные девушки заменили дочерей.

– Мыслимо ли?.. – вырвалось у Александра, в первые секунды невольно возмутившегося непристойности сего действа. Бабское ведь дело – обмывать покойницу… А потом умолк, понимая, что сейчас не тот случай, чтобы думать о приличиях.

Также он ответил и отцу Феодору, когда тот заговорил о положении Лизы.

– Ты обязан подумать об ее честном имени, – настаивал иерей, по старой памяти перейдя на «ты». – Она должна быть выше любых подозрений как при жизни, так и… случись… Я не желал бы, чтобы после ее смерти говорили… Перед Ним мы все равны, но пред…

– Перестань! Не желаю слышать об этом! – оборвал его Александр.

Он действительно не мог даже думать о том, как и прислушиваться к хриплому дыханию, доносившемуся из соседней спальни.

– Но ты должен! Должен, понимаешь? – воскликнул отец Феодор, но тут же опомнился и снова перешел на официоз, полагавшийся им по статусу. – Я прошу, ваше сиятельство, дозвольте мне соборовать Лизавету Петровну. Дозвольте помочь ей…

– Помоги, – согласился вдруг Александр. Он поспешно отвернулся от окна, когда увидел, что лакеи принесли на двор простой, грубо склоченный местным столяром гроб. В таких обычно хоронили крестьян на деревенском кладбище.

– Помолись, чтобы Бог помог ей. Попроси его.

Впервые за долгое время это было сказано без иронии. Сейчас, когда на крыльце стоял гроб… думалось об одном, лишь бы не стряслось ничего худого…

– Я построю большую церковь, – лихорадочно заговорил Александр, снова теряя самообладание. – Пригласим для росписи самых лучших учеников Академии из столицы. Куплю самую лучшую утварь, все что нужно. Только пусть она выправится! Попроси его!

– Храм Божий – не предмет торговли, – с укоризной заметил отец Феодор после короткой паузы. – Не надобно мне храма за молитвы. Я и без них молю за нее. Да и молитвы без воздаяния должны быть. От сердца, от души, а не на потребу. Его милость не купить, ее вымолить надо. Молитесь, просите – Он не оставит…

– Когда и кому молитва помогала? – вспылил Александр, осознавая при том, что священник прав. Бог – не доктор, Его не купить. Ему нечего посулить за милость. А молитвы напрасны, потому как Бог, судя по всему, глух к мольбам, или избирателен, что ближе к правде.

– Дозвольте мне соборовать Лизавету Петровну, ваше сиятельство, – повторил отец Феодор, понимая бесполезность спора. – Дозвольте призвать благодать Божию. Ради Лизаветы Петровны. В ней всегда вера была сильна. В вере искала утешения и искупления грехам своим. Дозвольте помочь ей покаяться в совершенном, душу очистить.

Александр был не дурак. Он тотчас же разгадал, о чем говорит иерей. Отец Феодор знал, знал обо всем, что творилось в Заозерном более года назад, потому и говорил о грехах так уверенно.

– Она по батюшке не Петровна, – зачем-то уточнил Александр и отошел от окна, сам не понимая, как ему поступить.

Отец Феодор прав. Сотни раз прав. Но позволить провести исповедь и соборование означало признать, что Лиза умирает. Неважно, когда это случится – через час или через день, но это случится. А Александр не мог потерять ее вот так. Навсегда. И жить дальше, зная, что ее больше нет на земле, что она не дышит с ним одним воздухом, не видит того же солнца и неба, зная, что она обратилась в прах… Это ощущалось намного тяжелее, чем когда она сбежала. Тогда, по крайней мере, она была жива.

– Хорошо, – произнес Александр после некоторых раздумий, когда отец Феодор, устав ждать ответа, решил было выйти из комнаты. – Я позволю тебе провести соборование. Ради нее. Но при одном условии – ты обвенчаешь меня с ней. Сегодня же.

– Это невозможно! – в изумлении воскликнул иерей. – Венчание нельзя провести вне стен храма Божьего.

– Тогда все свершится в храме.

– Она не в том состоянии, чтобы принять венцы! Даже подтвердить намерение не сможет!

– Исповедь ведь тоже при ясном уме должна быть. Поправь меня, коли не так. Ты обвенчаешь нас, или я не допущу тебя сюда.

– Ради нее… ради спокойствия души… – попытался воззвать к его разуму растерянный отец Феодор.

– Тогда сделай это ради ее спокойствия! – отрезал Александр.

С каждым мигом уверенность в принятом решении только росла. Да, он определенно хочет, чтобы Лиза стала его венчанной супругой. Никто не посмеет и рта открыть против нее или взглянуть косо, если она одолеет болезнь. Никто и никогда не отберет ее у него, если… как забрала Нинель мадам Дубровина. Никто и никогда.

– Это безумие. Это сущее безумие, и господин Вогель подтвердит. Ты убьешь ее этой выходкой. Подумай еще раз, – сделал очередную попытку вразумить его отец Феодор. Но видя тщетность своих усилий, смирился: – Хорошо, будь по-твоему. Только ежели она сама подтвердит свое намерение. А ежели нет, ты можешь делать все что угодно – хоть уморить меня, но я не стану таинства творить!

Отец Феодор был тот еще упрямец в прошлой мирской жизни. Александр вспомнил о том, когда их взгляды схлестнулись, словно лезвия сабель. И уступил. Смирился с поставленным ему условием. Пусть… пусть… После, в церкви, у отца Феодора не будет той силы. Это было подло, гадко – пользоваться чужими слабостями, шантажировать болезнью. Но иначе… видит бог, иначе Александр просто не мог.

Она должна остаться с ним. Он верил, что венчание оставит ее не только в этом бренном мире, но и позволит им быть вместе там… Суеверие, как сказал бы отец Феодор, но такое благостное суеверие. А ему просто необходимо сейчас во что-то верить.

Лиза пришла в себя, когда во флигеле, кроме Александра, никого не осталось. Доктор Вогель поспешил убедиться, что зараза не пошла далее и не поразила никого в землях Зубовой и в Заозерном. Перед отъездом он поклялся всеми святыми и своей жизнью, что никому не расскажет про холеру и что непременно вернется сюда, во флигель.

– Ежели вы не сделаете того, в чем клянетесь, – я уничтожу вас, – холодно пообещал Александр ему на прощание.

Немец в ответ только молча поклонился, понимая, что его собеседником движут эмоции. Он видел такое прежде, и не раз, – отчаяние, горе, злость от бессилия перед Господней волей, перед неотвратимостью смерти. Как на качелях – от одной эмоции к другой. И доктор был прав, именно так чувствовал себя Александр, когда остался наедине с тем, что так от себя, – со страхом, с болезнью, которая уже украла краски жизни с лица Лизы. Это видели все. Даже Платон безнадежно покачал головой, когда принес для больной теплый бульон и вино перед тем, как уйти на отпевание в церковь.

– Пить…

Шепот прошелестел в тишине настолько тихо, что Александр вначале засомневался, не послышалось ли ему. Но нет – когда, даже дышать боясь от волнения, склонился над Лизой, встретил ее затуманенный лауданумом взгляд.

– Кисло, – прошептала она после, когда сделала несколько глотков вина из бокала, поднесенного к губам. Вино разлилось по подбородку, потекло по шее, пачкая ткань ее сорочки, по руке Александра.

– Доктор говорит, надобно пить красное, – еле слышно ответил он, вспоминая вдруг, что Лиза не любит красного вина, и поражаясь тому, что запомнил даже такую мелочь. – Для восполнения сил.

В волнении он сжал ее тонкие пальцы, боясь, что она сейчас снова лишится духа. Но Лиза только смотрела на него, не отрывая замутненного взгляда – глаза в глаза. И он пытался удержать ее в этом мире силой своего взгляда, не дать ей соскользнуть в глубины обморока.

– Я шла к тебе…

От этого шепота сдавило в груди. Распахнулись какие-то скрытые прежде дверцы. Александр еще сильнее сжал ее пальцы и прикоснулся к ним губами, пренебрегая наставлениями доктора.

– Ты со мной, ma Elise! – горячо воскликнул он, и в глазах Лизы на какое-то мгновение мелькнул неясный свет. – Я никуда больше не отпущу тебя. И никогда. Ты слышишь? Никогда!

– Никогда…

Где-то за стеной часы проиграли едва слышную мелодию, и Александр вдруг опомнился – вернулся в реальность. Хлопнула дверь, ведущая в дом. Кто-то уверенным шагом шел к спальне, угрожая нарушить их уединение.

– Ты станешь моей женой? – вопрос сорвался с губ так быстро, что он сам того не ожидал. Слишком быстро. Слишком резко. Это могло отпугнуть ее, отвернуть от него. Но у него совсем не было времени, а она так нужна ему… И никак не находилось подходящих слов, чтобы все это выразить. У него, который без труда когда-то плел словесные сети, увлекая туда жертв своей злой иронии.

Но Лиза не испугалась. Даже тени не набежало на ее иссушенное болезнью лицо. Только уголки губ дрогнули в слабом подобии улыбки. Он прочитал ответ в ее глазах, и в нем тут же вспыхнуло пламя нетерпения и радости.

– Сейчас? Прямо сейчас? Станешь?

Она станет. Этот короткий кивок, после которого Лиза закрыла глаза, будто лишившись последних сил, стал тем самым ожидаемым согласием для Александра, свидетелем которого стал и отец Феодор, застывший в дверях спальни.

Как ни странно, доктор Вогель ни словом не возразил против авантюры Дмитриевского. Он внимательно выслушал его и тут же согласился стать шафером на венчании. Только позднее Александр поймет, что немец просто потерял веру в исцеление Лизы, а потому не видел ничего худого, чтобы несчастную увезли из флигеля в церковь.

После, повторял себя Александр, он объяснит ей все после. И то, что ее понесли под венцы на руках, завернутую в одеяло, и то, что он обманул отца Феодора. Все повторялось… Когда-то Лиза, одурманенная лауданумом, шагнула в его кабинет, чтобы взять в плен его душу, взамен отдав свое тело. Теперь же, одурманенная лауданумом, она примет его имя и будет принадлежать ему навечно.

«Папенька ждет в церкви?» – От вопросительного шепота Лизы, когда Александр нес ее к коляске, кровь его на какое-то мгновение замедлила свой бег. Но он уже не мог остановиться. И никто не заставил бы его это сделать. Поэтому Александр только коснулся губами ее холодного лба и прошептал, что все ждут именно там: и папенька, и Софья Петровна, и его тетушка, и даже Лизавета Юрьевна. Он бы пообещал ей сейчас все что угодно, лишь бы она и дальше так доверчиво прижималась к его груди.

После. Он договорится со своей совестью после.

Во время венчания укоризненные взгляды святых ликов с икон только добавляли Александру нравственных терзаний. Да, он подлец, мерзавец, но она так нужна ему. Она нужна ему! И видит бог, он ее не отпустит. Теперь Александр как никогда понимал чувства la Bête из французской сказки, который поначалу наотрез отказывался отпускать от себя la Belle, а в итоге… Сам он ни за что не допустит такой ошибки.

Казалось, что таинство длится неимоверно долго. Александр совершенно не помнил, как его венчали с Нинель. И был уверен, что не запомнит толком и нынешнюю церемонию – полумрак церкви, треск свечей, запах фимиама, торжественный голос отца Феодора. Александр совсем позабыл, что нужны кольца, просто не подумал о том. Пришлось положить на престол подле венцов собственный тяжелый перстень. Ему же достался тонкий ободок серебра, неизвестно откуда взявшийся у Платона.

– …сам и ныне благослови возложение перстней сих благословением небесным…

В начале венчания Александру хотелось, чтобы все поскорее завершилось. Он боялся, что вот-вот случится нечто такое, что помешает ходу таинства. Ведь если Бог действительно наблюдал за происходящим, разве не должен он был не позволить случиться этому браку? Не позволить Лизе принадлежать ему.

Но ничего не происходило. Венчание шло своим чередом, словно было угодно Господу. Даже Лиза приходила в себя в те самые моменты, когда требовалось ее участие: слабым голосом отвечала на вопросы иерея, касалась губами венца, который держал над ней доктор, и даже отпила вина из чаши. Александр то и дело смотрел на нее, подмечая каждое шевеление ресниц, каждый хриплый вздох, и все боялся уронить, особенно к концу таинства, когда у него совсем задеревенели руки. Но передать ее кому-либо он бы не решился. Так и держал из последних сил, радуясь еле заметному румянцу на Лизиных щеках. Правда, во время благодарственного молебна не выдержал – передал свою новоиспеченную супругу доктору, с готовностью подхватившему ношу.

– Надо ехать, – произнес Вогель, вглядываясь в лицо Лизы с каким-то странным выражением. – Надо ехать. Все устать. Фрой… фрау надо отдых. Покой. Силы для обряд. Чтобы успеть.

Александр только устало рукой махнул, опускаясь на низкую скамью в притворе. От напряжения у него тряслось все тело, рук он и вовсе не чувствовал. Ему нужна была передышка. Да и не желал он присутствовать на соборовании. Слово сдержит, препятствовать обряду не станет, но уж лучше переждать здесь, коли запретить все это невозможно.

– Я догоню, – успокоил Александр Платона, который в тревоге растирал затекшие мышцы его рук. – Ты поезжай с ними, позаботься о ее сиятельстве. Я пройдусь через парк. Вот отсижусь и сразу же пойду. Сколько это длится? Не хочу ни видеть, ни слышать.

Старый слуга не знал ответа, и Александр только коротко кивнул, отпуская его. Затем точно так же заверил отца Феодора, что ему не худо, просто необходим короткий отдых.

– Наим глухой, – предупредил иерей Александра насчет служки, гасившего свечи в храме. – Ничего не услышит… не поймет. Только Господь услышит, ежели решишься…

«Глупо, – думал Александр, сидя на лавке в притворе и глядя со своего места на темные лики. – Глупо думать, что я могу вдруг попросить. У кого просить? У стен? Нет, понапрасну тратить слова я ни за что не стану»

Церковь медленно погружалась во мрак, нарушаемый только проблесками масляных лампадок. Он и сам не мог объяснить, как это случилось. Казалось, лишь на миг закрыл глаза, уступая усталости последних дней. А когда открыл, с ужасом понял, что остался в полном одиночестве в пустом храме – запертый глухим служкой, не приметившим его в темном углу притвора.

Сначала Александр пытался сломать двери. Но толстые доски и увесистый замок не поддавались, и он оставил это затею, чувствуя, как его охватывает паника. До окон ведь не добраться, слишком высоко.

Этого не может быть! Не может быть! Он метался по храму, словно дикий зверь в клетке, понимая, что, вполне вероятно, в эту самую минуту Лиза может испустить последний вздох. Ей не сделалось лучше. Все не так. Напротив, Вогель не случайно произнес те страшные слова, что крутились в голове Александра, пока он искал выход из ловушки.