Текст книги "На сердце без тебя метель... (СИ)"
Автор книги: Марина Струк
сообщить о нарушении
Текущая страница: 41 (всего у книги 54 страниц)
– Чушь! Ça ne se répand pas aussi vite. La seule chose qui se répand, ce sont les rumeurs,[335] – сердито заявил Григорий.
Во время их маленького совещания в гостиной он стоял за креслом жены, положив ладонь ей на плечо.
– Я не хочу рисковать. Ни Павлушей, ни своим положением, – тихо, но твердо произнесла Натали.
Еще каких-то пару часов назад Лиза бы удивилась ее словам, но нынче, когда уже доподлинно знала от прибывшего по записке доктора о второй беременности Натали, только в смущении опустила глаза к сложенному в руках листу бумаги.
– Мы и так уезжаем из Москвы. На дачу, помнишь? – хмуро отозвался Григорий.
– Я хочу уехать дальше, – настаивала Натали. – Ежели maman соизволила написать мне, значит, то не пустые опасения, и вы понимаете это равно, как и я. Пусть мы потеряем задаток, пусть сызнова хлопоты, но я хочу уехать как можно дальше от Москвы. Разве не права я, господин Сомашевский?
– Береженого бог бережет, – ответил ей доктор, заметно нервничая и явно желая поскорее откланяться. – Я полагаю, для душевного здравия Натальи Михайловны следует избегать crises de nerfs. Кроме того, деревенский воздух будет ей только на пользу.
– C’est decide alors![336] – воскликнула Наталья. – Мы едем в деревню. В Муратово!
Впервые за последний час на ее щеки вернулся румянец, а глаза так восторженно заблестели, что Григорий не смог отказать.
– Деревня так деревня, – проговорил он, нежно касаясь щеки супруги, глядевшей на него снизу вверх. – Надеюсь, за две недели дом успеют подготовить к вашему приезду.
– За неделю, – поправила его Натали. – Дмитровский уезд не так далеко, посему ежели нынче же послать с известием, у бурмистра[337] и ключницы будет достаточно времени. Там ведь есть бурмистр, верно? Сколько в деревне дворов? И ключница? Во всех же имениях есть ключница.
– Там есть ключница, моя дорогая, – заверил жену Григорий, и она подарила ему радостную улыбку.
Доктор тоже вздохнул с явным облегчением, не скрывая своего удовольствия, что дело разрешилось благополучно, а значит, визит его подошел к концу. Лизу же обуревала странная смесь чувств. Она радовалась поездке в деревню, понимая, что для нее будет за благо покинуть душную Москву, тем более в преддверии угрозы холеры, идущей с юга. Но в то же время ее не оставляла мысль, что от имения Дуловых до границы Клинского уезда всего несколько десятков верст. И это так мало…
Как же это мало!
Глава 38
Натали так торопилась оставить Москву, что уехала в Муратово, прихватив с собой только пару дорожных сундуков да кофров. Остальное решили отправить подводами. Бурмистр должен был выслать их сразу же по получении письма о приезде хозяев в имение.
– Коли maman изволила написать мне, дело серьезное, – оправдывала свою суету Натали. – Вы ведь знаете натуру ее сиятельства. Будь иначе, она бы и пальцем не шевельнула.
Лиза не винила подругу в излишней эмоциональности. Она и сама боялась, то и дело вспоминая, как Жужу Ивановна не раз пугала холерой маленького Николеньку:
– Посинеет твое лицо, распухнет, как у топляка, и тогда помрешь в муках! Ей-ей, помрешь! – приговаривала карлица графини, вызывая слезы у мальчика и глухое раздражение у его сестры.
Тревога за судьбу Николеньки усиливалась с каждым днем, и потому Лизу даже обрадовало, что именно ей пришлось заниматься переездом в Муратово. Предстояло похлопотать об отмене аренды дачи в селе Рождественском, а после заняться упаковкой оставшегося багажа.
Григорий с полком уезжал на днях под Москву, на ежегодные маневры, а Натали даже мысль о том, чтобы задержаться в городе, приводила в ужас. В итоге условились, что Лиза проводит ее и маленького Павлушу в Муратово, а сама в несколько дней похлопочет о переезде и приедет следом вместе с подводами. В деревне предстояло пробыть долго. Натали должна была родить на Покров и в Москву собиралась вернуться не ранее следующего Рождества, когда младенец уже достаточно окрепнет. Чем-чем, а здравием детей она рисковать не хотела, как и оставлять их на попечение нянек в деревне. Вероятно, оттого, что с младенчества росла в детской графского дома и недополучила материнского тепла, как полагала Лиза.
– Ах, душенька, я не могу оставить вас! – сокрушалась Натали в ответ на предложенную Лизой помощь, но после долгих уговоров и напоминаний о ее деликатном положении согласилась.
Спустя пару дней Натали отбыла в имение в наемной карете, забрав с собой почти всю прислугу. Григорий, соблюдая приличия, до начала маневров переезжал в казармы.
– Как же неловко вышло. – Дулов в волнении ходил по двору дома под теплым моросящим дождем. Сам он тоже был готов к отъезду, денщик уже грузил небольшой дорожный сундук в нанятые дрожки. – Оставить вас одну…
– Не тревожьтесь! – пыталась успокоить его Лиза. – Со мной все будет хорошо. Всего лишь несколько дней, и я уеду вслед за Натали.
– Но все эти хлопоты…
– Пустое! – возразила Лиза, прячась от мороси под навесом крыльца. – Я буду только рада послужить вам хоть в чем-то. Вы же знаете…
– Надобно все же было поручить поверенному, – покачал головой Григорий. – Пристало ли вам о таких вещах, как возврат средств, думать! Да и после… в одиночку в путь пускаться…
– Нет нужды переживать, Григорий Александрович. Я возьму с собой Прохора, – заверила Лиза.
Прохор, лакей Дуловых, неглупый и крепкий малый, был родом как раз из Муратова, и только обрадовался возможности вернуться в родные места. Сошлись на том, что Лиза отправится в дорогу в сопровождении Прохора, а одна из горничных станет защитой ее девичьей чести.
– Ах, если бы тут был Никита! – в который раз воскликнул Григорий. Увидев, что все готово к отъезду, он тепло простился с Лизой, коснувшись двукратно ее щек вежливым поцелуем, и запрыгнул в дрожки.
Лиза с трудом поборола желание выйти за калитку и взглянуть, как отъезжает наемный экипаж Дулова, настолько ей почему-то стало страшно оставаться в доме одной. Дом казался непривычно тихим без криков Павлуши и пустым без бесед Натали и забавных шуток Григория. Тягостное ощущение одиночества не отпускало Лизу весь вечер и прогнало сон в ту ночь. Потому наутро, сразу после завтрака, она решила ехать в Рождественское, где весь день ее обещалась ждать хозяйка арендованной дачи. Глядишь, поскорее управится со всеми делами в Москве да пораньше выедет в Муратово.
До Рождественского добрались быстро в нанятой Прохором коляске. В дороге Лиза почему-то снова вспомнила обитателей Немецкой улицы. И в очередной раз задумалась: не она ли виновна в случившемся с Амалией Карловной, Макаром и ее дворней? Не она ли принесла горе им, словно дщерь Кер[338]? После скандала, устроенного хмельным извозчиком на Сенном рынке, Лиза очень боялась снова столкнуться с ним на улицах Москвы. Но, к счастью, судьба хранила ее даже тогда, когда она сама случайно едва не нашла этой встречи.
Как тянет преступников на место злодеяния, так и Лизу невольно манило снова вернуться на Немецкую улицу и убедиться, что Макар говорил правду. В один весенний день она решилась и по пути из обители домой завернула на Немецкую. Макар не солгал. Дом стоял пустой, с наглухо затворенными ставнями, а на воротах висел огромный замок. Соседка акушерки, выглянувшая на шум подъехавшего экипажа, охотно поведала, что немку и ее служанку арестовали прошлой осенью, и дом с тех пор пустует. Дворник сумел убежать до прихода полиции, его семью после долгих допросов отпустили на все четыре стороны, а Макар, должно быть, совсем спился.
Тот разговор оставил у Лизы горькие ощущения. Она помнила, как часто эта самая женщина, всем своим видом теперь выражавшая возмущение случившимся, по-соседски забегала к Амалии Карловне. Да и остальные соседи то и дело заходили поздороваться с немкой или обсудить последние новости. Акулина сплетничала, что Амалия Карловна ссужает деньгами едва ли не всю округу. И Лиза была готова спорить на что угодно, все они знали, каким небогоугодным ремеслом занимается немка. В который раз подтверждалась давно известная Лизе истина: почти все люди – лицемеры, и просто носят удобные им маски. Как и она сама когда-то…
На протяжении всей поездки в село Лиза пыталась отвлечься от этих невеселых мыслей, как могла. Пробовала читать, разглядывала окрестные пейзажи, старалась поддерживать разговор с хозяйкой дачи, сокрушавшейся о потере жильцов. И когда распрощалась с ней и села в коляску, и когда тронулись в обратный путь по широкой сельской улице, все думала, думала… Но лишь все больше укреплялась в том, что несчастья следуют за ней по пятам, как репей, цепляясь к тем, кто подле нее оказывается.
Стало страшно вдруг за маленького Павлушу, с которым только три дня назад собирала из карточек слова. Найдя взглядом маковки церкви, видневшейся на соседней улице в окружении изумрудной листвы, Лиза приподнялась в коляске… да так и застыла, не перекрестившись. Потому что церковь была удивительно похожа на ту, с рисунка брата. Те же маковки с узорами, те же кресты с полумесяцами, то же количество куполов.
Это была та самая церковь, что показывала ей в альбоме Натали, и которую Лиза отвергла из-за колокольни. Нынче же, когда колокольню скрывали неровные ряды строительных лесов, когда сам храм виднелся за крышами домов, а не с того ракурса, как в альбоме, сходство более не вызывало сомнений.
Лиза резко вскочила с сиденья, едва устояв на ногах, и так быстро завертела головой, пытаясь понять, в каком именно из окрестных домов есть то самое окно, из которого смотрел когда-то Николенька, что сопровождавший ее Прохор крикнул извозчику остановить коляску.
– Что стряслося, барышня? – Он озадаченно посмотрел на взволнованное Лизино лицо, а та уже спрыгивала с коляски, едва не зацепившись подолом, чтобы поскорее подойти к домам и прочитать редкие таблички о постое.
Прохор, помня о наказе хозяина и о сумме, что везла Лиза в бархатной, расшитой бисером сумочке, тут же соскочил следом, приказав извозчику обождать.
– Ищем, что ль, кого? – спросил он, заметив, как напряженно вглядывается Лиза в незнакомые ему буквы, написанные где краской, а где мелом.
Но Лиза только рассеянно кивнула, и Прохор любопытствовать далее не стал – молча следовал за ней от дома к дому.
За странным поведением барышни наблюдал не только лакей. С тихим скрипом отворилась калитка через два дома от того, где Лиза пыталась найти табличку о постое, и из калитки выглянуло круглое женское лицо в обрамлении светлого платка, обмотанного вокруг головы на крестьянский манер.
– Ищете чего, барыня? – несмело обратилась к ней немолодая женщина, пряча кого-то за калитку.
«Ребенка!» – тут же догадалась Лиза и поспешила подойти к ней, движимая странным предвкушением. В душе все разрасталось ощущение, что ее поиски вот-вот подойдут к концу. Иначе и быть не могло. Именно на этой улице стоит дом, из окна которого когда-то Николенька глядел поверх крыш и крон деревьев на церковь. Робкое возражение разума, что за год многое могло измениться, Лиза предпочла не услышать.
Не зная, за кого кукловод мог выдать ее брата, она начала издалека: поинтересовалась, не проживали ли здесь постоем мальчик с дядькой или с родственниками. Женщина сперва молчала, и только когда Лиза посулила ей несколько монет, сказала, осторожно подбирая слова:
– Это вам к фельдфебельше надобно, ваше благородие. Она за мальцом в приходскую школу пошла. Вскорости будет. Вы уж дождитесь ее…
От этих слов сердце Лизы сначала замерло в груди, а после забилось в горле с утроенной силой. Она сама не помнила, как вернулась к коляске в сопровождении Прохора, как забралась на сиденье, чтобы дождаться прихода неизвестной фельдфебельши. Лизе указали дом этой женщины, и она смотрела и смотрела, не отрывая взгляда, на одноэтажное деревянное строение с резными ставнями и высоким забором. Почему-то не было никаких сомнений, что вот она – конечная точка ее длительных поисков, ее долгого пути к брату, с которым она так непростительно разлучилась, погнавшись за обманчивой мечтой о счастье.
Фельдфебельшей оказалась невысокая полноватая женщина лет тридцати пяти в платье из простой бумазеи и капоре, украшенном потрепанными шелковыми цветами. Задумавшись, Лиза едва не пропустила ее, когда та прошла мимо коляски к калитке. За женщиной следовал мальчик в синей бархатной курточке с кистями, как у гусара. В курточке Николеньки! Точно такая же курточка была на Николеньке, когда он приезжал в свои последние каникулы в имение Лизаветы Юрьевны.
– Стойте! – резко окликнула Лиза.
Крик заставил женщину и мальчика испуганно обернуться на коляску, мимо которой они только недавно прошли, держа путь к дому. Лиза вскочила с сиденья, заставив занервничать лошадей, отчего коляска дернулась. Только быстрая реакция Прохора уберегла девушку от падения.
– Стойте! – Лиза второпях спрыгнула на землю, сбросив с локтя руку лакея.
Ей показалось, что фельдфебельша сейчас распахнет калитку и спрячется за ней. Но та никуда не уходила. Терпеливо ждала, пока Лиза быстро шла к ней, от волнения путаясь в юбках. Только мальчика к себе притянула, вцепившись пальцами в его плечико, – совершенно незнакомого Лизе мальчика.
– Откуда у вас эта куртка?
Нет, Лиза хотела иначе начать разговор. Она планировала быть с фельдфебельшей мягкой, расположить к себе и разузнать все, что так ее волновало, а не отпугнуть своей резкостью, как вышло в итоге, судя по заметно побледневшему лицу женщины.
– Откуда у вас эта куртка? – повторила Лиза, стараясь смягчить голос. Но от волнения он сорвался, и фраза завершилась странным полувыдохом-полувсхлипом.
Незнакомка в ответ едва улыбнулась и проговорила тихо:
– Я ждала вас раньше, сударыня. Многим раньше. Еще когда его благородие сказали, что вы будете со дня на день. Но вы не приезжали. А что до куртки… Это самоличный подарок Николаши. Мы чужого никогда не брали. – Она вдруг недовольно поджала губы и толкнула калитку: – Пойдемте в дом. Не стоит глаза мозолить. И так снова разговоры пойдут.
Позднее Лиза удивлялась, что заставило ее быть тогда такой покорной, вмиг отбросив изначальный напор. Молча шагнула она за порог калитки и прошла в дом. Хозяйка, проводив в одну из дальних комнат мальчика, наблюдавшего все это время за незваной гостей, осталась наедине с Лизой.
– Где он? Где мой брат? – Лиза вновь атаковала женщину расспросами, пренебрегая всеми правилами вежливости. От волнения ее буквально колотило нервной дрожью.
Фельдфебельша обернулась от горелки, которую пыталась разжечь под небольшим медным кофейником. Взглянула на Лизу со странным выражением, которое заставило ту еще пуще затрястись. Но в этот раз не столько от волнения, сколько от страшного предчувствия. Лиза резко мотнула головой, отрицая понимание того, с чем не готова была столкнуться лицом к лицу. Нет.
– Нет!..
Она развернулась, чтобы бежать прочь. Прочь из этой комнаты и от этой женщины. От ее сочувствия. От горя, что исказило ее черты. От слез, которыми наполнились ее глаза. Ведь если убежать, то можно притвориться, что ничего не было. Ни дома с резными ставнями, из окон которого видна знакомая церковь. Ни этой женщины с грустным и добрым взглядом. Ничего!
Да только куда убежишь от правды? И от рисунков в простых деревянных рамках, расставленных на этажерке между цветочными горшками. И от лица Николеньки на одном из них.
– Он намалевал мне в подарок на Рождество, – разгадав, куда смотрит Лиза, проговорила фельдфебельша за ее спиной. – Все переживал, что у него копеек свободных нет прикупить нам с Мишей что-нибудь к празднику. И в рождественское утро протянул мне рисунок: «Возьмите, Анисья Филипповна, душенька, на память обо мне…» Как в воду глядел Николаша… Он и вас намалевал. Все показывал мне. Смотри, мол, Анисья Филипповна, сестрица моя. Скучал по вас шибко, сударыня.
– Куда его увезли? – проговорила Лиза глухо.
«Скажи! Скажи мне, что его просто увезли в другое место, перепрятав, чтобы я никогда не смогла найти его, ежели не пойду на поклон, не сдамся на милость…»
– Его благородие писали же к вам. Или?.. Ох, господь милосердный… Душенька, сударыня моя, знаете ли вы?.. Николаша же… Его благородие заверили, что писали к вам. И что ждать вас надобно, чтобы скарб нехитрый Николашин отдать. Ничего не взяли себе его благородие. Сказали, все вам отдать, как прибудете. Я вас ждала ранее. Еще зимой ждала, как его благородие сказали… Сударыня?
Странное чувство… Будучи в абсолютно ясном сознании, Лиза вдруг ощутила, что тело будто не принадлежит ей. Ноги внезапно ослабели, а руки даже не сделали попытки удержаться за что-то, чтобы избежать падения. Если бы ее не подхватила фельдфебельша, точно бы расшиблась, рухнув плашмя на деревянный пол. И сочла бы то за благо – разбить себе голову в кровь, чтобы лишиться если не жизни, то хотя бы духа. Хоть на время провалиться в благословенную тишину. Не слышать и не видеть. Не чувствовать, не понимать.
Но, увы, не случилось. Сознание не покинуло Лизу ни на минуту. Хозяйка усадила ее в неудобное старое кресло с продавленным сиденьем. И девушка, будто в полусне, слушала рассказ Анисьи Филипповны, каждое слово из которого прорывалось сквозь пелену ее горя и падало куда-то в глубину души каплями обжигающе горячего воска.
Три года назад фельдфебельша овдовела: супруг, инвалид войны, умер от старых ран. Все, что ей осталось, – дом, купленный на последние сбережения, да небольшая пенсия. Пришлось сдавать комнаты внаем. Так и нашел ее, барин, его благородие. Он снял для своего маленького воспитанника большую половину дома: самые светлые и просторные комнаты с отдельным входом и кухней во дворе. С мальчиком приехали приставленный к нему дядька с супругой – кухаркой и прачкой для барчука.
Поначалу Анисья Филипповна не часто видела Николеньку. Тот почти не покидал своей половины, на прогулки первые недели его тоже не выводили. Несколько раз в неделю приезжал учитель, занимался с мальчиком грамматикой, математикой и языками. Фельдфебельша общалась большею частью с опекуном, регулярно приезжавшим проведать Николеньку. Он-то и сообщил, что ее маленький постоялец заскучал в одиночестве, и попросил позволить Николеньке играть с ее сыном, которого мальчик как-то углядел в оконце. Именно попросил, что весьма удивило Анисью. Не приказал, как заведено у благородных господ, а попросил разрешения бывать маленькому барину на прогулках с ее Мишей, а иногда по вечерам – на их половине. Она с радостью согласилась. Так в ее жизни появился Николаша, как с нежностью называла его фельдфебельша. Она стала замечать, что ни дядька, ни его жена не относились к мальчику иначе, как к навязанной им обязанности. Потому сама старалась окружить мальчика теплотой и заботой, угадав сердцем его одиночество и тоску.
Нет, она не осуждает сестру ее сударика, не приведи господь, уверяла фельфебельша. У всех в этом мире есть что-то, что мешает порой быть с теми, кого любишь. Сам Николаша всегда говорил, что сестрица скоро заберет его отсюда, а его благородие обещал ему это в каждый свой визит. Надо только подождать. Вот Николаша и ждал.
– Никто не думал, что так сложится. Стало уже совсем теплехонько за окошком, оттого и не кутали Николашу на прогулках. Не ведаю, чья вина, чей недогляд. Дядьки ли, мой ли. Надуло Николаше жабу[339]. Аккурат перед прошлой Пасхой.
Рассказывая, фельдфебельша теперь то и дело вытирала платком слезы. Никто и подумать не мог, по ее заверениям, что жалобы на боли в горле станут началом страшной болезни. Никто не предполагал, что смерть уже стоит на пороге дома, протянув свои костлявые руки к несчастному.
Спустя пару часов после вечернего чая у Николаши обнаружилась горячка. Чего только ни делала Анисья Филипповна, призванная к мальчику ночью перепуганным дядькой, – ни растирание груди можжевеловым бальзамом, ни смазывание уксусом висков, ни пропитанные холодной водой простыни не помогли. Николаша был уже почти без сознания. Приглашенный поутру доктор, прощупав пульс и осмотрев мальчика, только развел руками. Поставил компресс на грудь, посоветовал срочным порядком вызвать опекуна для прощания и позаботиться обо всем, что полагалось: заказать гроб да послать за священником для соборования. Да сказал еще, что у мальчика, вестимо, здоровье слабое, коли его жаба так свалила.
– Его благородие не успели с мальчиком проститься. Прибыли спустя два дня, как тот скончался. Горевал барин страшно, словно дитя родное потерял. Да, впрочем, любое горе видеть страшно… Одно только и могло служить утешением – Господь Николашу на Пасху забрал. Отметил, знать, не иначе. Душа его сразу в рай направилась, к угодникам святым. Я так и сказала его благородию в утешение.
– Как он ушел? – спросила Лиза еле слышно. Слезы уже не так больно сдавливали грудь, как вначале их разговора, и она смогла произнести эти несколько слов.
– Тихо. Мирно. Как уходят ангелы. Он, верно, и стал ангелочком, Николаша… Такая светлая душа у него была. Только беспокоился… – Анисья Филипповна запнулась, но, встретив твердый взгляд Лизы, продолжила: – Беспокоился, как вы будете без него, сударыня. Все просил передать, чтобы не горевали шибко по нему, что он встретит там маменьку и папеньку ваших, узнает их, и счастлив тем…
При этих словах Лизу захлестнуло столь сильной волной отчаяния, что показалось даже, будто сама сейчас умрет от разрыва сердца. Но Господь, судя по всему, оставил ее своей милостью. Несмотря на боль, сердце ее продолжало биться. Фельдфебельша, увидев, как смертельно побледнела ее гостья, быстро сбегала за холодной водой и ландышевыми каплями.
– Я ждала вас раньше, – повторила она позднее, когда капли сделали свое дело и сердце Лизы забилось ровнее. – Его благородие сказали мне, что вы прибудете тотчас же под Рождество. Велели подготовить весь скарб Николашин. Сначала забрали после похорон, а потом вернули все. Самолично привезли-с. Я и ждать-то не ждала, что сызнова увижу его благородие. Прибыли-с после Филиппова дня, все привезли и велели вас дожидаться.
Но Лизу сейчас не волновали все эти подробности.
– Где Николенька?.. – заговорила и поняла, что не сможет продолжить. Никогда не сможет произнести слово «схоронен» подле имени брата.
Но Анисья Филипповна поняла. Ободряюще сжала ее руку и тихо произнесла:
– Недалече тут. Подле церковки, что так любил малевать. Я провожу, коли желание есть.
Желания смотреть на могилу не было вовсе. Хотелось укрыться где-нибудь в темном месте, и чтобы не было ни чувств, ни мыслей. Но когда Всевышний шел навстречу Лизиным чаяниям?
Едва ступили на погост, Лизе вновь стало дурно. Сам вид могил всегда вселял в нее тоску и вызывал слезы, напоминая обо всех потерях, что случились в жизни. Теперь же это чувство усилилось во сто крат пониманием того, что нет ничьей вины в очередной потере, кроме ее собственной. Не кукловод виноват в том, что она лишилась брата. Она сама накликала на него смерть. Потому что отчетливо вспомнила вдруг чужие слова, произнесенные однажды: «Помнится, на охоте вы говорили о своем брате. Где он нынче? Что с ним сталось?», и собственный ответ, как страшное пророчество: «Мой брат мертв. Господь забрал его душу к себе несколько лет назад». Боже! Она сказала так всего за несколько недель до смерти Николеньки.
А еще вспомнилось, как незадолго до Пасхи кукловод уговаривал ее бежать из Заозерного, и как она сомневалась, потакая желанию остаться подле Александра. «Я мог бы устроить ваше свидание. Одно только слово, и я увезу вас к нему! Я увезу вас к нему тотчас! Желаете того? Одно только ваше слово! Едемте нынче же!» – заговорила память знакомым голосом, когда Лиза, шла по погосту, лавируя между могил.
Ах, если бы тогда она прислушалась к голосу рассудка, а не сердца! Если бы снова сбежала с кукловодом! Они бы были вместе на Пасху: он, она и Николенька. И даже если бы брат не избежал страшной участи, она была бы возле него: держала за руку, ловила последний вздох, успела бы проститься с ним…
Камень с рельефным изображением креста и плачущего ангела на могиле Николеньки сразу обращал на себя внимание среди окружавших его простых деревянных распятий. Потому Лиза еще издалека поняла, куда именно ведет ее Анисья.
– Недавно поставили, – сообщила вполголоса фельдфебельша, выдергивая редкие травинки из надгробия за кованой оградой – еще одна дорогая деталь, указывающая на то, что покоится здесь не мещанин или купец, а человек знатный. – Его благородие прислали записку, чтобы я проследила за работой, когда мастера ставить будут. А оградку ее сиятельство справили…
– Ее сиятельство? – пошатнулась Лиза. Чтобы удержаться на ногах, ей даже пришлось ухватиться за столбик ограды.
– Да! Я сама подивилась. Ее сиятельство, так ее называли слуги, что с ней прибыли. Я ждала вас, сударыня, а приехала она. В карете с гербом. Все расспрашивала меня о Николаше. Как он жил, кто за ним ходил, как ушел от нас. Оставила мне десять рублей в знак благодарности и уехала. После человек от нее явился. Говорил, ее сиятельство пожелала, чтоб о могилке заботу вели. На распятие денег оставил да на хлопоты. Да камень его благородие уже справил… И денег мне тоже оставляет всякий раз, как приезжает. Чтобы я хлопотала тут, не оставляла могилку. Да я бы и так не оставила. Как можно?
«Воистину, – с горечью подумалось Лизе. – Можно ли этой женщине, знавшей Николеньку всего несколько месяцев, оставить его, как оставила она, его сестра?» Она ведь просто бросила брата, погнавшись за химерой счастья, за призрачной надеждой на любовь мужчины, не заслужившего и сотой доли ее чувства. О, если бы прошлой весной Лиза нашла в себе силы оставить Заозерное и уехать от Александра! Пусть бы ей пришлось жить с нелюбимым более человеком, но зато рядом с Николенькой, живым и здоровым!
Остаток того дня прошел для Лизы словно в тумане. Она не помнила толком, как вернулись с кладбища, как фельфебельша отдала ей небольшой сверток в грубой упаковочной бумаге. Не помнила, как простилась с этой доброй женщиной, хотя припоминает, что отказалась от бархатной куртки, решив, что негоже забирать подарок брата у единственного его приятеля. Не помнила, как воротилась в Москву, как заперлась в своей комнате, отрекшись от всего мира. Все, что было рядом с ней в последующие несколько дней, – безграничное горе, сменявшееся приступами злости на саму себя, от которых хотелось выть.
К утру третьих суток Лизиного добровольного заточения и эти чувства отступили, оставив после себя мрачное равнодушие ко всему окружающему. Ей было абсолютно все равно, что с ней станется далее, безразлична собственная судьба. Даже страх перед карой Господней был погребен под этим равнодушием – предложи ей кто сейчас выпить с лишком ландышевых капель, по уверениям докторов, замедлявших ход сердца, и она бы выпила, не дрогнув.
Но, по счастью, эта мысль не приходила ей в голову. И по счастью, вечером следующего дня в дом Дуловых неожиданно прибыл Никита. Он поднялся прямо к дверям спальни Лизы в мезонине, нарушив все мыслимые приличия, и потребовал, чтобы она сошла в гостиную, а наперед пустила к себе единственную горничную, оставшуюся в доме.
– Я знаю, что случилось, – говорил он глухо из-за дверей. – Мне очень жаль вашего брата, Лизавета Алексеевна.
– Откуда?.. – прохрипела Лиза и не узнала свой огрубевший и осипший от рыданий голос. Она сама не понимала, почему совершенно не удивилась присутствию Никиты здесь, в доме, да еще и ответила ему.
– Прохор рассказал детали. Я догадался об остальном. Вам не стоит сейчас затворяться от мира, Лизавета Алексеевна. Я буду в гостиной. Даю вам час, чтобы привести себя в надлежащий вид, и спуститься. Иначе Прохор с дворником сломают дверь.
Это было грубо и вне всяких правил. Но, вероятно, эта грубость и вынудила Лизу покинуть свое укрытие.
– Что вы здесь делаете? – спросила она, едва появившись на пороге гостиной, где Никите сервировали холодный ужин.
За распахнутым окном уже сгустились сумерки, от легкого сквозняка трепетали огоньки свечей в жирандолях. Лиза не стала подходить к столу, опустилась на канапе у незажженного камина, чтобы оставаться в тени.
Никита будто не услышал ее вопроса:
– Вы знаете, что кухарка уже два дня как оставила дом? Мне пришлось отправить Прохора за ужином в ближайший кабак. Не составите мне компанию? Пусть это не совсем та еда, к коей вы привыкли, но ветчина недурна, а пирожки с зайчатиной и вовсе – пища богов.
При появлении Лизы он не поднялся со стула, не обернулся к ней и даже не прервал трапезу. Это было совсем непохоже на него, и девушка бы непременно насторожилась, не будь нынче столь равнодушной ко всему.
– Не желаете пирожков? Что ж, ваше право. – Никита замолчал и снова вернулся к ужину.
Молчала и Лиза, наблюдая за причудливым танцем пламени свечей. Никита не торопясь завершил ужин и только после этого подошел к Лизе.
– Выпейте, – протянул он ей бокал с ярко-красной жидкостью. – Пейте, вам сейчас это нужно. Забудьте о правилах приличия и пейте смело. Когда боль остра, только крепость вина способна унять ее. Увы, лишь временно, но…
Лиза робко взяла бокал и сделала слишком большой глоток вина, отчего совсем некрасиво закашлялась. Но не смутилась. Смело выдержала любопытный взгляд Никиты, который вернулся к столу и развернул свой стул так, чтобы видеть ее.
– Мне всегда это нравилось в вас, – улыбаясь легко и открыто, проговорил он. – Вы никогда не притворялись, желая получить мое расположение. Такова вы…
– Нет, вы ошибаетесь. – То ли вино, выпитое на пустой желудок, ударило в голову, то ли безразличие к собственной судьбе затуманило разум, но Лиза вдруг решилась на откровенность: – Я не такова.
– Знаю, – коротко ответил Никита. – Один мой знакомец до сих пор вспоминает сбежавшую невесту графа Дмитриевского – девицу с вашим ликом, но под другим именем. Вы помните новогодний бал у губернского предводителя около двух лет назад? Помните?
Конечно, Лиза помнила. Внезапно темные стены гостиной исчезли, сменившись стенами бальной залы, залитой ослепительным светом сотен свечей. Тишину летнего вечера наполнили звуки музыки и еле уловимый гул разговоров. А перед глазами Лизы возникло… Нет, не лицо ротмистра уланского полка. Совсем иные черты.
Теперь она понимала, что за свет горел в мужском взгляде, который притягивал ее к себе, как мотылька манит огонь. Желание. Оно каким-то образом передалось ей через этот обжигающий взгляд, проникло в вены и снова вспыхнуло при одном только воспоминании. Она вспомнила, как он смотрел на нее: в бальной зале, в оранжерее, где жадно целовал, крепко прижав спиной к решетке с розами, в спальне, где мог открыто обладать, властвовать, покорять своим руками и губам, заставляя поддаться огню, которым горел его взгляд.
