Текст книги "На сердце без тебя метель... (СИ)"
Автор книги: Марина Струк
сообщить о нарушении
Текущая страница: 33 (всего у книги 54 страниц)
– Именно так судачат в Москве? Можешь смело выкинуть это из головы! Сущий вздор и нелепица! – вскинулся тут же Александр, сбрасывая ее руки. – Причина нашего расставания исключительно во мне. Я и никто иной. Можешь вторить именно этой сплетне! Да, наше супружество не состоялось, но по моей вине и только!
Но Амели не собиралась следовать его грубому совету. Напротив, теперь она была уверена, что с радостью подтвердит, коли речь коснется бывшей графской невесты, что именно та нарушила данное слово, и что слухи о побеге из-под венца с мужчиной верны. Ведь желание Дмитриевского даже перед ней защитить эту девицу вдруг обожгло обидой и ревностью. Эта девица не стоит того… не стоит!
– Ежели бы то были только сплетни, я с готовностью развеяла бы их. Но, увы, этот дым не без огня. Я сама видела их. И ее, и мужчину… Здесь, в имении. У грота Аполлона. Он…
Договорить она не успела. Дмитриевский вдруг налетел на нее, словно ураган, и схватил за плечи, больно вцепившись в кожу через ткань легкого летнего платья.
– Кто он? – прохрипел Александр, и Амели в ужасе застыла при виде того, что плескалось в его глазах.
– Я не уверена… Я видела издалека, и посему могу ошибаться, – быстро прошептала она, лишь бы он отпустил ее руки. И предугадывая следующий вопрос, добавила: – Это было на Лествичника, коли не ошибаюсь… Да, определенно был Лествичник, ведь тогда святили «лестницы».
Александру хватило доли секунды, чтобы вспомнить, кто был в имении в ту пору. И словно огнем опалило, когда подтвердились все его подозрения, которые множились и множились в течение полугода.
– La petite cousin? Это был он?! Скажи же мне!
Глава 31
Амели взглянула в темные глаза без тени страха, лишь чуть вздрогнула от крепкой хватки. И даже заметив, каким напряженным и пристальным сделался взор Александра, глаз не отвела.
– Я же сказала, что видела издалека, – проговорила она спустя минуту тяжелого молчания. – Не могу сказать с полной уверенностью, кто был подле твоей невесты… подле той барышни в тот день.
Дмитриевский еще какое-то время смотрел в глаза Амели, а потом горько усмехнулся.
– Только вот ведь какая ирония… Ты едва ли ответишь, даже будь то действительно Василь, – с легкой грустью произнес он, отпуская ее руки. – Я на миг позабыл, что он близок тебе…
– Что с того, ежели твоя невеста увлеклась Василем? Ты ведь знаешь, им легко плениться. Он без особых усилий очаровывает любую особу женского пола. И все же я уверена, что Василий Андреевич никогда бы не пошел против тебя.
– Ужели? – иронично осведомился Александр. – Незадолго до твоего приезда в Заозерное, он именно так и поступил. Впрочем, хватит о том! Не желаю говорить ни о Василе, ни о… о другом.
Он обхватил лицо Амели ладонями, притянул к себе и коснулся лба быстрым поцелуем. После чего с улыбкой проговорил:
– Благодарю, что приехала ко мне, ma Belle Voix. Теперь отдыхай. Ты, должно быть, устала с дороги. Нынче я не побеспокою тебя…
Молодая женщина даже не успела ничего ответить, как Александр резко развернулся и вышел вон. В передней тут же послышался шум: лакеи заносили в дом багаж. Амели опустилась в кресло и рассеянно наблюдала за суматохой, извечно сопровождавшей приезды и отъезды. Она до сих пор ощущала на лбу мимолетный поцелуй Александра и думала о том, что не ошиблась в своих предположениях: точка невозврата в их отношениях была пройдена еще этой зимой.
Амели знала Александра и Василя с детства. Тогда еще Алена, дочка одной из белошвеек Заозерного, она тайком наблюдала за обитателями усадьбы, особенно за барчуками и барыней, первой женой графа Дмитриевского. Девочку восхищала эта красивая высокая женщина в светлых платьях, обожавшая музицировать и петь. Даже на прогулках графиня частенько пела в полный голос романсы. Алена слушала внимательно и выучила все до единого. Тайком убегая в лес, она громко распевала их, запрокидывая личико к небу, видневшемуся меж верхушек деревьев.
Но однажды девочка осмелела настолько, что присоединила свой голос к голосу графини, когда в беседке за вечерним чаем та решила спеть acapello один из романсов Сумарокова. Впервые маленькая Алена пела на публике, пусть и прячась в кустах за беседкой. И чувствовала себя при этом так, будто у нее за спиной выросли крылья, и она вот-вот воспарит к небесам. Голос ее становился все громче и увереннее, и завороженная его звуком, что так красиво вторил голосу графини, она пропустила момент, когда барыня замолчала. Опомнилась Алена лишь тогда, когда ее вытащили из укрытия сильные руки лакея на обозрение удивленным господам. Девочка обмерла от страха, думая, что ее строго накажут за своеволие. Но графиня вдруг восторженно захлопала в ладоши, заливаясь радостным смехом:
– Charmante! О, Nicolas, c'est charmante! Elle est tres talentueuse! O, Nicolas![266]
Алена тогда не поняла ни слова из того, что сказала барыня, и о чем после говорили друг другу господа. Но к матери она вернулась только до конца лета. В сентябре хозяева собрались в Петербург, где Александру, их единственному за столько лет брака сыну, предстояло поступить на обучение в Пажеский корпус. И перепуганную Алену взяли с собой.
Ехать пришлось в одной карете с господами. Девочке было страшно, хотелось плакать, но она не проронила ни слезинки. Сидела почти всю дорогу прямо, словно жердь проглотила, под пристальным усмехающимся взглядом молодого барчука. Даже на мать не взглянула, что бежала возле барской кареты, желая в последний раз поймать взгляд дочери. Знала бы Алена тогда, что более им встретиться не доведется. Через два года белошвейка сгорит от грудной и упокоится на сельском кладбище.
С того самого дня, как Алена решилась подпеть графине, ее судьба совершила крутой поворот. По приезде в Петербург девочку несколько раз прослушали какие-то важные господа. Сперва – Нарышкин, приехавший с визитом к графине после ее записки, а затем и господин Кавос, ставший впоследствии ее преподавателем.
– Не бриллиант, – сказал тогда Кавос графине. – Но после искусной огранки засверкает, помяните мое слово!
Через неделю Алену определили на обучение в театральную школу, и она покинула дом Дмитриевских. Первое время девочку навещала графиня, приезжавшая в Петербург на время сезона. А после и этих редких визитов не станет, ведь в 1811 году мать Александра скончается в родах.
Кавос выпустил на сцену шестнадцатилетнюю Алену в 1817 году, доверив ей маленькую роль в двух актах премьерного спектакля. В тот день наивная крестьянская девочка Алена из тверских земель умерла, а вместо нее на свет явилась Амели, ставшая впоследствии Belle Voix de Moscou. Именно в Москву она переехала спустя год, движимая честолюбивыми мечтами стать госпожой, так похожей на графиню Дмитриевскую.
В столице, как известно, пробиться тяжело, а вот в Москве она стала первой. Ее боготворили поклонники, а литераторы вознесли на пьедестал в своих одах и стансах. Здесь она получила все, о чем когда-то мечтала. Стала первой! Она творила свою судьбу, не оборачиваясь и не прислушиваясь ни к кому.
А потом… Потом на одном из ужинов после очередной триумфальной премьеры ей представили Василя, как «подающего надежды литератора». Именно Василь позднее свел ее и Александра, прибывшего в Москву уже кавалергардом в свите императора Александра Павловича…
И все изменилось в одночасье. Ради Александра Амели отвергла всех своих поклонников, заслужив ироничное прозвище Un femme fidele[267]. Ради него стала отказываться от ролей и даже всерьез подумывала об уходе из театра и возвращении в Петербург. Она полюбила Александра без памяти, не обращая внимания ни на чьи напоминания о пропасти, что лежала меж ними, и даже на сделанное им однажды признание, что он испытывает к ней совсем не те чувства, коих она заслуживает. Тогда они расстались впервые, полагая, что навсегда.
Грешно признаться, но Амели вовсе не огорчилась, узнав через некоторое время о безвременной кончине супруги Александра. Больше ее потрясло, как после этого он медленно, но верно принялся разрушать свою жизнь. Пьяные кутежи, безумные выходки, резкие слова часто приводили Дмитриевского к барьеру и заканчивались гауптвахтой, а однажды даже ссылкой в Малороссию.
Сущее безумие, но Амели тогда вдруг сорвалась из Москвы, уверяя всех, что желает посетить Одессу и впервые в жизни увидеть море. До Одессы в итоге она так и не доехала, задержавшись по пути в одном губернском городе, где квартировал полк Александра. «Compagne de ma vie»[268] – называл ее Дмитриевский. И она действительно стала его спутницей, его ангелом-хранителем, его другом. Именно другом. Потому что в те дни в Малороссии Александр откровенно провел меж ними черту, за которую ей так и не удалось перешагнуть.
В итоге Амели все-таки уехала, и их пути не пересекались долгое время. Она снова пела в Москве, а Александр все же вернулся в гвардию, а значит, в Петербург. Им довелось увидеться лишь в конце 1825 года в Заозерном. Узнав о приговоре Дмитриевскому, а также о несчастьях в его семье, Амели снова бросила сцену и приехала в имение, чтобы верной compagne de ma vie остаться с ним на долгих четыре года. Большего она уже не ждала, как и призналась ему в откровенном разговоре через несколько дней после приезда.
– Я мертв в душе, – говорил ей тогда Александр. – Ничего не чувствую и вряд ли когда смогу. Ты не заслуживаешь такого, ma chère. Ты должна быть любимой… нет, даже не так. Ты должна быть обожаемой! Иного и быть не может…
– Я нужна тебе. И поэтому я остаюсь, – твердо возразила она тогда и первая поцеловала его, начиная тем самым долгую череду дней и ночей, проведенных вместе.
Но страх потерять эти хрупкие отношения ни на миг не покидал Амели. Она так ждала этого момента, что тут же поняла, когда тот настал. Волнение, которое молодая женщина заметила в один из зимних вечеров в движениях и голосе Александра, можно было списать на прошедшую днем охоту. Но каким-то истинно женским чутьем Амели разгадала, что не только удачный гон был тому виной. Александр менялся с каждым днем. В линии его рта исчезла жесткость. Глаза блестели, словно от возбуждения. И он улыбался! Не привычной улыбкой уголком рта, а широко и открыто, как прежде, еще до брака с mademoiselle Дубровиной.
Он стремительно становился прежним: тем Дмитриевским, что залезал на верхушку яблони, чтобы достать самое спелое яблоко и тем самым произвести на нее впечатление; тем, что на ходу запрыгивал в ее коляску, когда она выезжала на прогулки; тем, что однажды влез в окно ее спальни на третьем этаже особняка, пройдя по тонкому карнизу, после чего она окончательно покорилась его желаниям и напору.
И осознание этих перемен отдавалось горечью при всей радости, что чувствовала за него Амели. Ведь для нее это означало только одно – скоро ей не будет места в жизни Александра. И потому она ничуть не удивилась, когда в один из редких и таких коротких визитов Дмитриевский взял ее руки в свои ладони и мягко начал говорить о том, что весьма ценит ее расположение и заботу о нем, что ему безумно дороги их отношения, но…
– Ты сделал предложение той барышне, – докончила за него Амели, видя, как тяжело ему подбирать слова. – Я рада, что это свершилось. И рада, что ты счастлив, что твое сердце ожило…
– Это не так, – возразил ей тогда Александр, и на лицо его тут же набежала странная тень. – Все совсем не так…
– Это ты так думаешь, mon cher compagnon, – улыбнулась она радостно, хотя душа ее разрывалась от горя. – Я рада, что это свершилось. И уеду тотчас после оглашения…
– Я не гоню тебя, – поспешно заверил ее Александр. – Ты вольна уехать, когда пожелаешь. Но бывать здесь с визитами я более не стану.
– Я понимаю, – кивнула Амели. – Ежели позволишь, я задержусь на несколько дней. С могилой матери прощусь…
Но уехать в указанный срок не вышло: наступила оттепель, дороги превратились в непролазную грязь. И Дмитриевский прислал записку, чтобы она и думать не смела пускаться в путь по такому бездорожью. «Путешествие ныне представляется мне неразумным, потому прошу тебя задержаться. По такой распутице недолго застрять где-нибудь в полях. А одинокой путешественнице это было бы весьма нежелательно…»
С того самого дня, как Александр сообщил о своем решении жениться, Амели его больше не видела. И нынче пребывала в ужасе от тех перемен, что случились с ним за столь короткое время. Из него словно вынули душу. Как тогда, после смерти жены. И меж ними тоже многое переменилось. Амели полагала, что Александр впервые позвал ее, потому что она нужна ему как женщина. Но теперь, после его поцелуя, поняла, что это не так. Ранее он никогда не оставлял ее в ночь после приезда в одиночестве. «С его-то горячей кровью», – горько усмехнулась Амели. И ранее он никогда не целовал ее в лоб на прощание…
Compagne de la vie. По-иному и быть не могло. Но даже их прежние отношения нынче переменились, как и сам Александр. И ее весьма занимала причина подобных перемен. Едва ли побег невесты и ее возможная связь с другим могли так опустошить этого сильного мужчину.
Следующим вечером Амели внимательно наблюдала за ним во время ужина, аккуратно вела разговор и подмечала каждую эмоцию на его лице. И ужасалась тому, что поселилось нынче в груди Александра – ярость и ненависть. Жгучий клубок из ядовитых чувств… Но это только разжигало ее любопытство.
А он весь вечер задавал и задавал вопросы, тоже пытаясь ее подловить. Перескакивал с темы на тему, чтобы застать врасплох и понять, не обманула ли она его, утверждая, что толком не разглядела спутника его невесты на Иоанна Лествичника.
– Что за горячее желание узнать его имя? – в конце ужина напрямую спросила Амели. – Что будет, коли ты узнаешь его?
– Он умрет, – равнодушно пожал плечами Александр, но она видела пламя, мелькнувшее в его глазах, и не поверила этому равнодушию.
– Если эти двое любят друг друга, то допускаю, что они могли обвенчаться, покинув границы Заозерного. Ты готов взять на себя такой грех: разлучить мужа и жену? Разрушить своей местью чужое счастье? Я полагала, ты не настолько жестокосерден. Не ты ли когда-то говорил, что любовь нельзя подчинить никому и ничему? Что это единственное чувство, на которое не накинуть сеть… Быть может, не стоит множить свои грехи? Прости им эту слабость… и отпусти их…
– Значит, все-таки Василь, – с усмешкой прервал ее Александр. – Иначе ты бы не вступилась столь горячо… И не уверяй, что лишь о душе моей печешься.
– Никогда прежде не замечала в тебе подобной мстительности, – проговорила Амели и осеклась под тяжелым взглядом своего собеседника.
Более эту тему они не поднимали. Ужин завершили, мирно беседуя. Говорили даже о политике, о гибели русского посланника в Персии, о вестях с русско-турецкого фронта. Светские новости мало интересовали Дмитриевского, навсегда отринувшего от себя прошлую жизнь. А вот о военных событиях он жаждал услышать как можно больше, до сих пор переживая, что его прошение о восстановлении в армии и последующем направлении на войну между Россией и Оттоманской империей было отвергнуто царем.
В тот вечер Александр остался на ночь, но не было в том и намека на их прошлые отношения. Амели заметила, как он смотрел из-за занавесей балдахина, когда она распускала свои длинные волосы цвета темного шоколада. Поймала его взгляд в зеркальном отражении и сердцем вдруг разгадала, что видит он сейчас в зеркале совсем иное лицо. И что-то такое было в том взгляде… Нет, не простой побег из-под венца случился на Красную горку, она чувствовала это. Но открывать свою душу Александр никогда не спешил… И Амели уже не верила, что сможет ему помочь и на этот раз.
Все было иначе в это лето. «Как дешевая постановка», – с горечью думала Амели. Со стороны могло показаться, что все у них по-прежнему: Дмитриевский приходил в ее флигель трижды в неделю, после ужина оставался на ночь, а на рассвете возвращался в усадебный дом. Но это было лишь подобие прежнего Александра: он вспыхивал, словно порох, на любое замечание, горячился, когда Амели пыталась намеками вывести его на откровенность.
А ведь зимой 1826 года это сработало… Получив злосчастное письмо о смерти Михаила в полку, Александр вдруг разговорился, выплеснув всю боль от потери близких – брата, отца, друга. Да, он не стал мягче или дружелюбнее с того дня, но Амели видела, что не было более той тяжести, что давила его к земле. А нынче…
Александр же прекрасно видел все уловки Амели. Отец Феодор верно говорил – исповедь помогала облегчить груз на душе, он помнил это еще по прежним дням. Но нынче мысль о том, чтобы открыться кому-нибудь, обжигала. Никому он не мог рассказать о случившемся – ни Борису, от которого с момента отъезда получал лишь скупые отчеты, ни своей верной Амели. Он пробовал как-то написать Головнину, но вспомнил о том, как уже однажды написал, поддавшись порыву, другую исповедь, и рука сама скомкала лист бумаги.
Признать свою слабость для него было чем-то совершенно невозможным. А еще очень тягостно было признавать, что его отчаянная просьба, отправленная Амели, оказалась ошибкой. Не помогло ему, как ранее, ее присутствие. Не внесло покоя в его душу ее тепло и внимание, а их совместные ночи растравили только сильнее. По прошествии нескольких летних недель к не оставляющим его переживаниям добавилось привычное чувство вины. Вины перед Амели, в глазах которой он легко читал грусть и разочарование, несмотря на все ее старания скрыть их. Вины перед Лиди, с которой иногда встречался в церкви на праздники и на верховых прогулках по окрестностям. Девушка всегда смотрела на него с такой тоской в глазах, а уголки губ ее дрожали, словно она с трудом сдерживает рыдание. В каждом вздохе, каждом движении рук, каждом наклоне головы Александр чувствовал ее боль, и снова возникало сожаление, что он не мог поступить иначе. И снова возвращались мысли, что, быть может, он действительно все это заслужил, что он и вправду Чудовище, погубившее всех, кто был ему близок, причиняющее боль всем, кто его любит. Верно, прав Василь, называвший его la Bête, прав во всем?
Подозрения Дмитриевского подтвердились в начале сентября. Когда случайно обнаружил, что за его спиной ведется активная переписка Амели и petite cousin, не смевшего даже носа показать в эти месяцы в имение. Александр первым встретил человека, посланного в уезд за почтой, и потому в его руки попали два конверта, подписанные знакомым почерком. И тут же ему признались, что барыня из флигеля получает по три письма за месяц и ровно столько же отправляет обратно.
Едва утихший огонь снова вспыхнул жарким пламенем. Память в который раз услужливо напомнила слова и поступки, указывающие на вину Василя. Разум попытался было возразить, что уж слишком покоен нынче его кузен. Сперва прибыл в Москву, после уехал в имение друзей под Тулу – в общем, продолжал, казалось, вести свой привычный праздный образ жизни. «Он любит ее без памяти», – уверяла Александра Софья Петровна, и он чувствовал, что это правда. Тогда разве поступал бы так любящий столь сильно мужчина? С другой стороны, Василь мог догадываться, что Александр пустил по его следу людей, так что… И разум тут же умолк, уступая новой волне ярости и ненависти.
За сцену, случившуюся позднее во флигеле, Александр потом еще долго будет испытывать жгучий стыд. Он ворвался туда, как безумный, желая раз и навсегда узнать правду. К чувствам, разрывающим грудь, примешивалась еще и горечь оттого, что Амели предала его. Единственная женщина, которой он бы смело доверил свою душу и жизнь.
Амели сначала растерялась, не понимая причины его гнева.
– Ты удивляешь меня, – попыталась она оправдаться перед Александром. – Мы и ранее вели с ним переписку, вспомни! И никогда ты не был так зол из-за того. Теперь, видя то, что вижу ныне, я понимаю, почему он просил ничего не говорить тебе о его письмах.
– О чем вы пишете друг другу, ma chère amie? – рявкнул Александр, и она, испугавшись этого рыка, метнулась к бюро и принесла ему и письма, и пакет, который обещалась передать Пульхерии Александровне.
– Ты опустишься до того, чтобы читать чужие письма? – спросила с издевкой, буквально бросая их ему в руки. – Что же, читай! У меня нет от тебя тайн. Moucharde![269] Так обо мне ты еще не думал! Уж лучше putain[270], чем moucharde!
Но Дмитриевский даже не попытался поймать брошенные ему письма, и они, ударив его в грудь, упали на пол. Он недовольно поморщился при грубых словах Амели. Они больно царапнули его сознание, даже ярость несколько поугасла.
– Вижу, ты превосходно овладела французским за эти годы. Отменный словесный запас, поздравляю!
– У меня были хорошие учителя, mon cher! – тяжело дыша от злости, парировала Амели. Прошелестев кружевным капотом, опустилась в кресло перед зеркалом и принялась резкими движениями расчесывать волосы.
После минуты молчаливого наблюдения за ней в отражении зеркала Александр вдруг почувствовал себя виноватым. Ее слова напомнили ему о том, какой нынче была ее жизнь, и о том, какую роль сыграл в этом не только он, но и вся семья Дмитриевских. Он опустился на корточки и стал собирать письма, ворохом рассыпавшиеся на ковре. Но внезапно взгляд его выхватил одну фразу: «Убеди его в том, что он поступает неверно. Он должен понять, что значила для него la Belle. Так будет лучше…»
И снова обжигающим жаром полыхнуло в груди от проснувшихся подозрений. Александр не видел окончания фразы – уголок одного из писем закрывал его от взгляда. Он чуть было не развернул письмо, чтобы прочитать, но вовремя поймал в зеркале пристальный взгляд Амели. Быстро сложил письма в одну стопку, стараясь не показать стыда, от которого, как ему казалось, запылали уши. Ему, Дмитриевскому, читать чужие письма! Господи, до чего он дошел? Что с ним сталось?
– Прости меня, – Александр аккуратно положил письма на край кровати, а потом шагнул к Амели и поцеловал ее в макушку. – Прости…
Прежде чем он успел отстраниться, Амели поймала его руку.
– Василий Андреевич беспокоится о тебе. Оттого в переписке имя твое. Он же кровь родная, не чужой…
– Это он был у грота? – как-то отстраненно спросил Александр, словно его уже не волновал ее ответ.
Амели некоторое время смотрела в его глаза, а потом сказала:
– Подумай сам. Коли он тогда был у грота, к чему ему печься о том, чтобы ты разыскал свою бывшую нареченную?
– А ежели я скажу, что есть причины? – Александр криво улыбнулся. Мысль о том, что Василь так и не нашел Лизу вдруг согрела приятным теплом, но и заставила встревожиться.
– Что, ежели ему крайне необходимо, чтобы я отыскал ее и, вновь поддавшись чарам, повел под венец? Чтобы она стала моей женой. Чтобы получила все, чем я владею. Чтобы после передать все это через право наследования своему супругу.
– Я тебе не понимаю… – рассеянно проговорила Амели. – Какому супругу?
– Тому, кто займет мое место, когда покину этот суетный мир. А покинуть его я должен вскорости после венчания с дивной Belle, как он ее называет.
Удивленно распахнув глаза, Амели взглянула на Дмитриевского, завороженная его вкрадчивым шепотом. А в Александре словно плотину прорвало: бурной рекой полились слова о том, что случилось зимой в Заозерном, и какие последствия повлекло простое дорожное происшествие. Амели, затаив дыхание, слушала его рассказ. А еще она надеялась, что, как и прежде, откровение принесет ему облегчение и покой, поможет примириться с происшедшим. Как это было тогда, летом 1826 года…
– Но почему именно Василь? – мягко возразила она, с трудом разлепив пересохшие губы, когда Александр, наконец, замолчал. Амели поразил накал чувств, бушевавший в его душе. И ненависть… Ее огонь буквально пожирал его изнутри, Амели видела его в глазах Александра, угадывала в резкости движений, слышала в голосе. И ей очень хотелось ошибаться. Потому что она боялась… Боялась, что этот огонь уничтожит его. Поглотит полностью, оставив лишь пепел.
– Потому что не было иной персоны в имении на Лествичника. Взять хотя бы этот факт…
– Неужто? Ни гостей, ни проезжих персон? Никого?
– Ты же знаешь, я никого не принимаю. Заозерное не постоялый двор. И гостей не было. Только Василь и Борис.
Он вздрогнул и посмотрел на нее с невысказанным вопросом в глазах, а потом оба, словно опомнившись и устыдившись, покачали головами.
– Чтобы обогатиться за мой счет, Борису нет нужды в таких планах… Он и так держит все в своих руках.
– Он вытащил тебя из той истории. Пусть и ссылка в имение, но не в Сибирь же… и в солдаты не разжаловали, как Михаила.
Михаила упоминать не следовало. Амели тут же поняла это, едва заметила, какое жесткое выражение приобрели глаза Александра. Он снова закрывался от нее.
– Повторюсь, ежели позволишь. Много неясностей в этой истории, – поспешно проговорила она. Отчаянно пытаясь удержать момент откровенности, даже схватила Александра за запястье. – Не странен ли ее отказ тебе, когда ты шагнул в расставленную ловушку? Не странен ли ее побег перед самым венчанием? Не странно ли, что она пыталась отравить тебя прежде срока?
– Не желаю думать о том, – холодно отрезал Александр.
И Амели поняла, что далее спрашивать бесполезно. А самая верная тактика в таком случае – отступить. Но заметив в глубине глаз Дмитриевского странную тень, она почему-то снова попыталась удержать его:
– И все же… однажды тебе стало легче, после того, как ты открыл мне свою душу. Быть может, и ныне…
– Удивительно слышать это от тебя, ma chère amie. Ты же знаешь, я не сторонник распахивать душу. Я не верю, что это облегчает жизнь. Порой, открывая свою душу, мы рискуем не столько получить прощение и понимание, сколько израниться вконец.
– Мне очень жаль, что так случилось… – прошептала Амели, без особого труда разгадав, о ком он говорит. И в очередной раз с трудом подавила приступ неприязни к той, что без сожаления вскрыла едва затянувшиеся за прошедшие годы раны.
– Пустое! – оборвал он ее. – Все едино ныне. Я сам позволил всему случиться. Кого теперь винить, кроме самого себя?
– И все же… – вновь повторила Амели, протягивая ему руки, которые он принял в свои широкие ладони. – И все же…
Что-то смущало ее во всей этой истории. Что-то, что постоянно ускользало от нее. Она все размышляла, пытаясь понять, что же именно. Днями, когда во время визитов Александра то и дело видела тень на его лице. Ночами, когда просыпалась в одиночестве и замечала у распахнутого окна мужскую фигуру, наблюдающую за звездами. Даже в силуэте его без труда читались напряжение и злость. Амели старалась, как могла, унять его боль, сделать его жизнь светлее, окружала его заботой и лаской, пытаясь принести ему утешение. Александр не сказал ей о том прямо, но Амели поняла и попросила Василя не писать ей более в Заозерное, обещаясь переговорить обо всем лично по возвращении в Москву. К ее облегчению, младший Дмитриевский последовал ее просьбе, упомянув, впрочем, что станет «первым визитером в ее московской гостиной, едва она начнет принимать».
Дни незаметно летели за днями. С полей убрали урожай. Серые тучи, пришедшие на смену лазури летнего неба, не принесли облегчения Александру, а только вогнали в странную тоску. Он надеялся, что когда исчезнет эта лазурь, так схожая с цветом глаз, что он так часто видел во сне, погаснут и яркие воспоминания. Но увы… Всякий раз, когда он слышал шелест женского платья, ему до безумия хотелось, чтобы в комнаты вошла именно она. Обняла его своими хрупкими, изящными руками, прислонилась лбом к его подбородку, как то бывало прежде.
Но это были другие женщины… Его tantine. Амели, дружеское расположение к которой сгорало в огне вины перед ней. Лиди, иногда заезжавшая в Заозерное после службы «справиться о здравии». С ней Александр тоже не мог общаться, как ранее. Ведь каждый раз, встречаясь с ней взглядом, он читал в глубине ее глаз то, отчего в душе поднималась горечь, оставляя неприятный привкус во рту.
От Зубовых он все-таки отделался. Стараясь не думать о ясном взгляде Лиди, просто запретил принимать какого-либо в Заозерном. Это была крайняя мера. И Александр пошел на нее, зная, что даже размытые дороги не смогут удержать mademoiselle Зубову от визита. Более им пересечься было негде: он не посещал службы, несмотря на робкие уговоры отца Феодора, а местами своих прогулок избирал наиболее отдаленные от имения Зубовых окрестности.
Амели уехала сама. Совершенно неожиданно. Или Александр просто не заметил ее сборов. Ведь как можно было упаковать багаж – все эти дорожные сундуки и коробки – за один короткий день? Но как бы то ни было, однажды вечером Амели попросила лошадей, и он без особых раздумий ответил, что распорядится на сей счет.
Она уезжала на Покров, навестив накануне могилу матери на сельском кладбище. Он запомнил это, как и глаза Амели, внимательные, печальные, полные невысказанной тревоги. Она погладила его по гладко выбритой щеке, чуть наклонившись из кареты, возле распахнутой дверцы которой он стоял.
– Мне очень жаль, что так вышло. Ты же знаешь, я готова на все, чтобы твоя душа обрела, наконец, покой и радость. Но в этот раз не я должна быть твоим утешением…
– Ты говоришь загадками, – с улыбкой произнес Александр.
– Вовсе нет, – улыбнулась она ему в ответ. – Ты и сам знаешь это. Только не хочешь признать.
Улыбка мгновенно пропала с его лица, и он попытался отстраниться, но Амели быстрым движением обхватила его затылок, не давая отойти от кареты. Приблизив губы к его уху, она горячо зашептала:
– Ты запретил, но я говорила… со всеми. Mon cher ami, люди видят то, что хотят видеть, порой отвергая очевидное ради своих заблуждений. Подумай! Подумай об одном – твоя жизнь была в ее руках. Но она сделала все, чтобы ты остался жить… Даже в ущерб себе… Просто подумай от том, почему ты еще дышишь!
Он все-таки отстранился, грубее, чем хотелось бы, скинул ладонь Амели со своего затылка. Но в последний момент поймал ее руку и поцеловал через прозрачную кисею перчатки, прежде чем затворить дверцу кареты. Потом передал ей узкий футляр, который по знаку протянул ему стоявший рядом лакей.
В тот же момент зычно крикнул кучер, хлестнув лошадей, и карета медленно покатилась к главной аллее. Амели страшно разозлилась на Дмитриевского за подарок, который ей буквально впихнули в ладонь, и за его ослиное упрямство. Ее уязвило, что он низвел их отношения до заурядной связи благородного господина и театральной певички. Захотелось схватить с бархатной подложки украшение и швырнуть ему прямо под ноги, и она резко распахнула крышку футляра.
В футляре лежала свернутая бумага. Амели не требовалось разворачивать ее, чтобы понять, что за документ поднесли ей в дар. Вольная. Это была ее свобода, оформленная и заверенная должным образом. И это было их прощание… Но под бумагой все-таки оказалось и украшение – удивительно искусная подвеска в виде птицы, переливающейся в свете дня блеском камней. А под украшением – записка: «Я желаю, чтобы твоя жизнь была наконец-то устроена должным образом, ma Belle Voix, и чтобы ни один осколок моей жизни никоим образом не помешал тому. А.».
