Текст книги "На сердце без тебя метель... (СИ)"
Автор книги: Марина Струк
сообщить о нарушении
Текущая страница: 37 (всего у книги 54 страниц)
Все последующие дни сердце Лизы отстукивало одно лишь слово: «Жив!» Стоило только подумать о будущности своей, как в голову лезли воспоминания об Александре. Радость тут же захватывала с головы до ног, и Лиза с трудом сохраняла на лице смиренно-сосредоточенное выражение и подавляла улыбку. Он жив. И это значит, что Господь не оставил ее. Это значит, что и в будущем Он поможет ей. И все сбудется! Все будет! Она разыщет Николеньку. Непременно разыщет! Вернет себе честное имя и, быть может, имение батюшкино, отданное в опеку Лизавете Юрьевне. Пусть дом тот маленький и скромный, но это ее дом… Ее жизнь.
Вместе с Покровом в Москву шагнули осенние холода. По ночам уже замерзала вода в лужах. В кельях стало совсем зябко.
Спустя несколько недель после великого праздника Лизу вновь вызвали к матушке Клавдии. И первое, о чем подумалось девушке, когда она шла за одной из сестер к покоям игуменьи, что у нее совсем нет верхней одежды. Траурное шелковое платье вряд ли согреет в начале ноября, когда с неба вот-вот посыплет снежная крупа.
Лиза знала, зачем ее позвали, но все же не была готова услышать эти слова. Совсем не готова.
– Для вас пришло время покинуть стены обители, – проговорила матушка Клавдия.
На этот раз она принимала Лизу в одиночестве, пряча от холода ладони в складках подрясника. – У вас все еще есть выбор. Я писала к матушке Досифее в Тверь и к матушке Аполлинарии в Калугу. Они готовы принять вас по моей рекомендации трудницей. А дальше – как Господь рассудит…
– Благодарю вас, досточтимая матушка, может статься, позже я и приду в обитель. Но покамест не могу покинуть Москву… – начала Лиза, но тут же замолчала по знаку игуменьи.
– Тогда иное, раз уж так решено. Ступайте к экономке, она выдаст вам мирское платье. За воротами дожидаются уже. Сторож сказал, давно прибыли.
– Кто, досточтимая матушка? – сердце Лизы на миг похолодело, хотя она была уверена, что едва ли игуменья отдаст ее в руки Marionnettiste.
– Я взяла на себя дерзость написать к единственному лицу, от которого могла получить сочувствие к вашему положению. Написала обо всем, что стряслось с вами. К счастью, эта особа согласилась помочь вам, – говоря это, игуменья поднялась с кресла. – Мадам Дулова ждет вас.
– Дулова? – переспросила Лиза, пытаясь вспомнить, где могла слышать эту фамилию.
Ощущение, что имя ей знакомо, было настолько сильным, что она даже растерялась. А потом вспомнила раздраженный голос Лизаветы Юрьевны:
«Дулова?! O mon Dieu et tout les saints![285] Дулова! О чем еще можно вести тут разговор?!»
– Она отказалась зайти в обитель из опасения навлечь гнев ее сиятельства, потому ждет вас за воротами монастыря. Вам следует поблагодарить Господа за такую милость. Ежели бы мадам Дулова не откликнулась, не знаю, в чьи бы руки я вручила тогда вашу судьбу, – поведала игуменья с мягкой улыбкой. В ее выцветших из-за прожитых лет глазах светилось такое участие, что горло Лизы перехватило слезами.
– От всей души благодарю вас, досточтимая матушка, – девушка поднесла руку настоятельницы к губам.
– Ступайте, дитя, и помните: «Все, что ни приключится тебе, принимай охотно, и в превратностях твоего уничижения будь долготерпелив, ибо золото испытывается в огне, а люди, угодные Богу, – в горниле уничижения». Да пребудет с вами Господь!
Сестра-экономка молча выдала Лизе до боли знакомую шляпную коробку, побывавшее в починке, аккуратно сложенное траурное платье, шляпку с вуалью и плащ с пелериной из толстой шерсти.
– Барыня передали вам по милости своей, – буркнула сестра, указав на плащ. – Пришли вы к нам по бабьей поре, а ныне ж стужа какая. Нешто смерзнуть желаете?
Замерзнуть Лиза определенно не желала, потому с благодарностью приняла плащ. После дешевой бумазеи шелк приятно скользнул по телу, напоминая, что она выше по положению многих, с кем прежде делила монастырские будни и праздники. Теперь она снова стала самой собой. Той, кем была рождена. И снова принимала имя, под которым явилась на свет некогда в родном имении.
Наталья Михайловна Дулова ждала ее в коляске неподалеку от монастырских ворот. Лиза сразу же узнала ее, едва увидела, несмотря на то, что некогда хорошенькое девичье лицо несколько изменилось. У рта залегли складки разочарования и усталости, а глаза уже не сияли столь восторженно, как прежде. Но при виде Лизы Наталья улыбнулась – открыто, без притворства.
– O, mademoiselle, не думала я, что нам доведется свидеться при таких обстоятельствах. Скорее же, забирайтесь внутрь. Кирпичи еще не остыли. А стоять на таком пронизывающем ветру – поистине мука!
Сказанное ею не таило в себе ни надменности, ни любопытства, ни укора. В голосе Натальи сквозила лишь легкая радость от встречи с тем, с кем не виделся более полутора лет. «Странно, – подумалось Лизе. – мы ведь никогда не были близки с ней».
Когда Лиза появилась в доме графини Щербатской, ее дочь Наталья уже была в поре и выезжала. В доме им удавалось пересечься крайне редко. А вскоре Наталья покинула стены особняка на Мясницкой и никогда более не переступала порога покоев Лизаветы Юрьевны. Последний раз Лиза видела Наталью перед отъездом в деревню, когда та смело бросилась наперерез поезду графини, едва открылись ворота. Тогда Лиза приняла в руки очередную записку, надеясь, что сердце старой графини все-таки смягчится. Но напрасно – записка, переданная ее сиятельству на первой же станции, была немедленно сожжена. Лизу же били по ладоням тростью, приговаривая, что «la curiosité est un vilain défaut[286]».
– Вам, верно, любопытно, отчего я откликнулась на просьбу матушки Клавдии? – спросила Наталья, едва Лиза заняла место напротив нее в карете.
Этот прямой вопрос, в обход правил политеса, вовсе не смутил Лизу, столько времени прожившую подле Лизаветы Юрьевны и привыкшую к прямоте, свойственной крови Щербатских.
– И это после всего, что прочитала в послании от нее, – продолжала Наталья. – Сказать откровенно, я и помыслить не могла, что вы решитесь на подобный поступок. Мне прежде думалось, что вы la petite souris[287], как прочие приживалки и богомолки, что бывали при maman. Jeux de chat, larmes de souris[288]. Но после… тогда в парке, помните? А еще во время прогулки и когда она уезжала в деревню прошлым летом? Зачем вам все это было надобно? Выступить против ее сиятельства – нужно обладать либо огромной глупостью, либо невероятной храбростью. Вы, верно, гадаете, в курсе ли Москва обо всем, что стряслось с вами? Графиня Щербатская умеет хранить тайны, особенно, когда сами герои тайн держатся в тени, не то что я. Так что послание матушки Клавдии, в котором она поведала вашу удивительную историю, стало для меня сродни грому.
– Ежели мое присутствие доставит вам хлопоты… – смутилась Лиза, понимая, насколько испорчена ее репутация.
– Ах, полноте! Оставьте свою чрезмерную гордость, которая, ставлю империал, не раз выводила ее сиятельство из себя. Мне ли бросать в вас камни? Corbeau contre corbeau ne se creve jamais les yeux[289], так кажется говорят, верно?
Лиза невольно вздрогнула, услышав поговорку, что не осталось незамеченным для Натальи.
– Замерзли? Лучше экипажа найти не удалось. Все ведь срочным порядком. Вот, ежели желаете, возьмите мою муфту – обогреете руки. Нет-нет, не терплю возражений! Возьмите!
– Почему вы делаете это?
– Вы ведь озябли! – попыталась увильнуть Наталья, но после все же призналась без тени улыбки в голосе: – По нескольким причинам. Я прекрасно помню, каково это – быть отверженной. Ежели бы все сложилось иначе, ежели бы Жо… Григорий Александрович оказался человеком без чести… Страшно подумать! Это когда любовь застит глаза, все кажется таким… таким… L’amour est aveugle[290]. Истинно так. И потом, чем я рискую? Графиня Щербатская скрыла, куда делась ее очаровательная protégé. В глазах света вы просто таинственным образом исчезли. Я даже сперва думала, что maman добилась своего и упекла вас в обитель. Но все оказалось куда как интереснее и благополучнее для вас.
– Вы полагаете? – с легкой иронией усомнилась Лиза.
– Вы сами убедитесь в том со временем. Позвольте мне помочь вам, коли смогу. Правда, вряд ли я смогу многое, – теперь в голосе Натальи сквозили нотки горечи и усталости. – И это еще одна причина, по которой я отозвалась на просьбу. Мне нужна помощница. Как вы знаете, у меня есть сын, мое сокровище Поль. Признаюсь, я не справляюсь с тяготами материнства. А неизвестную особу в дом брать бы не хотелось. Я не предлагаю вам роль воспитательницы или приживалки, вы станете мне une compagne[291]. Что скажете? О, вижу, вы удивлены и растеряны моим напором. Жорж… Григорий Александрович всегда мне твердит, что моя излишняя горячность может отпугнуть людей … Однако, мы уже прибыли!
Дуловы снимали в Хохловском переулке половину двухэтажного дома, расположенного неподалеку от казарм батальона, которым командовал муж Натальи.
Когда карета остановилась, Лиза не сразу опомнилась, все еще находясь под впечатлением от разговора по дороге.
– Что, не похоже на прежнее наше с вами жилье, Лизавета Алексеевна? – неверно расценила Наталья задержку Лизы перед выходом из экипажа. – Нынче я живу по принципу: mieux vaut assez que trop[292]. А в особняке на Мясницкой или в матушкином имении легко было потеряться. Либо потерять себя самое. Allons, venez!
Лиза все еще ощущала неловкость за свою невольную паузу, когда шагнула на ступени крыльца и далее в полутемную переднюю, следуя за хозяйкой дома. Ей ли казаться недовольной? Потому и была особенно молчалива, когда они вдвоем с Натальей прошли из передней на второй этаж, в хозяйские покои. У подножия лестницы Наталью встретила горничная, торопясь принять у барыни шляпку, сумочку, пальто, перчатки и зонтик. Все это Наталья передавала ей постепенно, следуя вверх по лестнице и далее через анфиладу комнат в небольшую, но уютную столовую с абажуром из темного бархата над круглым столом. Лиза взглядом дала понять горничной, что та может принять ее плащ позже.
– Maman! Maman! – из соседней комнаты выскочил светловолосый мальчик лет пяти и метнулся в юбки Натальи.
Молодая женщина легко подхватила ребенка на руки и пару раз крутанула. Подол ее юбок взметнулся, обнажив верх узконосых ботинок.
– Поль, поприветствуйте даму, о которой я вам говорила, – обратилась она к мальчику, наконец, спуская его с рук.
Тот тут же посерьезнел, шагнул к Лизе и поклонился, заложив руку за спину.
– Bon jour, madam.
В эту минуту мальчик показался Лизе похожим на Лизавету Юрьевну. Сходство было лишь мимолетным – в выражении глаз, в случайном повороте головы, в линии рта. Но оно было, выдавая в мальчике истинного потомка рода Щербатских.
Несмотря на жалобы Натальи на тяготы материнства, Павлуша оказался превосходно воспитан. Во время чая, к удивлению Лизы, его не отослали в детскую, а усадили за стол вместе со всеми. Манеры мальчика за столом были безупречны. Пусть он иногда и позволял себе небольшие шалости или задорный смех, когда кормил крутящихся возле стола кошек.
После трапезы за Павлушей спустилась нянька, молоденькая конопатая девочка лет пятнадцати-шестнадцати, и Лиза впервые заподозрила, что Наталья немного лукавила, когда говорила о помощи в присмотре за сыном. В доме явно было кому ходить за ним: помимо горничной Натальи, в доме имелись еще пара девушек, пожилой дворецкий, заодно выполнявший обязанности буфетчика и дядьки Павлуши, кухарка с поваренком, дворник и денщик капитана Дулова, щербатый Семен. Это, конечно, не шло ни в какое сравнение с огромным штатом прислуги в домах графини, но все же Лиза иначе представляла себе положение, в котором оказалась Наталья, лишившись благоволения Лизаветы Юрьевны.
– Вы думаете о брате, верно? – Наталья первой нарушила тишину, установившуюся после того, как Павлушу увели в детскую.
Лиза глубоко вздохнула, пытаясь справиться с нервной дрожью, охватившей ее при упоминании Николеньки.
– Вам понадобятся средства, чтобы вести розыски, коли вы убеждены, что есть шанс его разыскать. Но сперва об ином. Матушка Клавдия писала мне, что у вас нет бумаг. Они остались у ее сиятельства, верно? Быть может, у вас есть иные?
– Под иным именем более скрываться не желаю, – твердо ответила Лиза, справившись с волнением, и Наталья наградила ее ободряющей улыбкой. – Да и на другое имя бумаг тоже нет, остались в доме на Немецкой. Я после расскажу вам о том, ежели позволите.
– D’accord, – согласилась Наталья. – Так насчет бумаг… Я говорила с Никитой Александровичем о вашей ситуации. Ах, не смущайтесь! Я рассказала ему совсем иную историю. Никита Александрович, брат Жоржа, весьма ловок умом, ему следовало родиться стряпчим, право слово. Он-то и придумал, как вам бумаги выправить новые и выхлопотать пенсию. Можно еще попробовать высвободить ваше имение из-под опеки ее сиятельства, да вступать в споры с графиней – дело неблагодарное.
От таких новостей у Лизы даже слегка закружилась голова.
– Вы, верно, устали? Столько всего приключилось нынче! – всплеснула руками Наталья. – Я прикажу вас проводить в вашу комнату. Она в мезонине, подле детской, уж не обессудьте, но иного предложить не могу.
– Да что вы! Полноте! – воскликнула Лиза и благодарно сжала руку Натальи. – Я не смела даже надеяться, право…
– И зря! Вам надобно было подумать о том, чтобы обратиться ко мне тотчас же, как в Москве оказались, – укорила ее Наталья. – Qui bien fera, bien trouvera[293].
– Помилуйте, я ведь ровным счетом ничего…
– Пойти против maman дорого стоит, Лизавета Алексеевна, – возразила Наталья. – А я помню все ваши попытки помочь мне тогда. На память Щербатские никогда не жаловались. Allons, довольно! Я позвоню Глафире, она проводит вас в вашу комнату. Не думайте более о худом, Лизавета Алексеевна. Друзья на то и даны, чтобы помогать друг другу, n’est ce pas?
Прежняя Лиза с радостью бы откликнулась на эти слова и заверила бы Наталью в своем расположении и безграничной благодарности. Но Лиза нынешняя не доверяла уже словам столь легко. Потому сердечно, но сдержанно поблагодарила хозяйку дома и ушла в отведенную комнату, чтобы отдохнуть и освежиться перед обедом, назначенным на шесть пополудни, когда со службы возвращался капитан Дулов.
На душе у Лизы было тревожно. Она опасалась, что Григорий Александрович вовсе не так расположен иметь в доме компаньонку супруги, да еще с такой сомнительной репутацией. Да, Наталья заверила ее, что никто не слышал о происшествии с воспитанницей графини, что ее сиятельство надежно сохранила в тайне ее прошлогодний побег, но… Кто знает, чем это все может обернуться нынче, когда Лизавета Алексеевна Мельникова снова предстанет перед московской публикой? Да и сможет ли она сделать это без страха быть узнанной?
От всех этих мыслей у Лизы разыгралась мигрень. Потому, сбросив ботинки и развязав тугую шнуровку, она, как была в платье, бросилась на постель и спрятала лицо в мягких подушках. «Vu une fois, cru cent fois[294]». Или, как говаривала ее нянюшка: «Поживем – увидим»…
Глава 35
Вопреки Лизиным опасениям при знакомстве Григорий Дулов ничем не выказал своего недовольства, напротив – был весьма приветлив и радушен. Не будь Лиза уверена, что он посвящен во все обстоятельства ее истории, усомнилась бы в том определенно.
Прежде ей доводилось только слышать об этом мужчине. Когда Наталья покинула родной кров, Лизавета Юрьевна не раз поминала «беспутного гвардейца» недобрым словом. И, грешно признаться, Лизе было любопытно увидеть того, ради кого дочь графини так легко отказалась от богатства и завидного положения в свете.
Наружность Дулов имел вполне приятную, хотя особой красотой не отличался. Однако стоило ему завести разговор, как собеседник неминуемо становился жертвой его неотразимого обаяния. Неудивительно, что Наталья так сильно увлеклась им, повстречав в Дворянском собрании на ежегодном бале в честь открытия сезона.
Весь его облик был обманчиво мягок, движения ленивы, а голос тих и немного певуч, особенно когда Григорий переходил на французский. Он напоминал Лизе кота, и вовсе не из-за пшеничного цвета усов, – такой же вальяжный и благодушный. Но возникало ощущение, что за всей этой внешней мягкостью таилась твердость нрава и верность своим убеждениям. Лиза даже уловила некое сходство с кукловодом, и дело было не в том, что оба уговорили бежать девиц из дома графини Щербатской.
Верно, потому она и не растерялась, когда Григорий, воспользовавшись отлучкой жены в детскую, неожиданно резко произнес:
– Надеюсь, вы не обманете доверие Натали, Лизавета Алексеевна. Ей стоило огромных трудов вернуться в общество. Я не допущу, чтобы ее имя снова сделалось предметом сплетен.
– Я знаю, как ценно честное имя, Григорий Александрович. И постараюсь отныне, чтобы даже тени не упало на мое. А что до Натальи Михайловны, не беспокойтесь понапрасну. Было бы черной неблагодарностью с моей стороны – причинить ей хотя бы малейший вред.
Когда на пороге гостиной появилась Наталья, Лиза поразилась тому, каким взглядом встретил ее Григорий – полным особого света, присущего любви. Она тут же простила ему резкость слов и недоверие, убеждаясь в неправоте Лизаветы Юрьевны, в течение шести лет повторявшей, что «этому мерзавцу нужны только средства, а не сама особа».
– Надеюсь, Жорж не напугал вас, – спросила на следующее утро Наталья у Лизы, когда после завтрака проводила супруга на службу. – Он заботится обо мне и порой слишком. До сих пор горячится при упоминании maman. Но у него доброе сердце. Именно он первым предложил протянуть вам руку помощи, а я уж додумала остальное. Вскорости мы наконец-то представим вас нашему La tête bien[295]. Так Жорж зовет своего брата, Никиту Александровича. Он нынче в Петербурге. Подумать только, как все удачно сложилось! Ведь Никита Александрович был бы сейчас с полком, кабы не ранение. Он у нас, как говорит Жорж, изрядно понюхал пороха в Валахии и, к великому его огорчению, выбыл из строя прямо перед заключением мира. За два года войны ни царапины, а тут – зацепило. При штурме крепости одной… запамятовала название. Жорж говорил, оно схоже с французским портом, да и то мне не в помощь[296], – Натали коротко рассмеялась. – Я бы и про мир, верно, не запомнила, ежели бы не ужин по тому случаю в Офицерском собрании. A propos, о собрании… Вам самая пора выходить в свет, ma chère. Правда, билет в Дворянское собрание обещать не могу, но в нашем Офицерском приемы и балы тоже весьма недурны. Покамест не обзаведетесь новыми знакомствами, вашим партнером в танцах может стать Никита Александрович. Une hirondelle ne fait pasle printemps[297]. Вы просто обязаны заявить о себе снова. Не позволяйте страхам переменить вашу жизнь. Да и вообразите, что станется с ее сиятельством! Вы же знаете, для нее будто кость в горле, когда что-то идет не так, как она полагала.
– Могу ли я так рисковать вашим именем? – возразила Лиза. – Могут пойти толки…
– Не пойдут, – отрезала Наталья. – Мы обе знаем, графиня Щербатская никогда не допустит, чтобы ее имя дважды коснулось одной истории. Довольно того, как свет обсуждал мое бегство из отчего дома. А тут сызнова! Помилуйте, Lisette… Вы ведь позволите мне так вас называть? Maman заставит самые болтливые языки замолчать, лишь бы не возбудить пересудов.
При этих словах в голосе Натали промелькнули нотки горечи. Видимо, даже спустя столько лет разлад с матерью глубоко ранил ее.
Позднее в одном из откровенных разговоров Наталья призналась, как бесконечно тяготит ее, что маленький Павлуша никогда не узнает grand mere. И Лиза не нашлась с ответом, потому что обе понимали, для Лизаветы Юрьевны поговорка «loin des yeux, loin du coeur»[298] – не просто слова.
Про побег Натальи в доме Щербатской стало известно лишь спустя сутки – все хранилось в тайне. Однако Лизавета Юрьевна, как выяснилось позднее, разведала все заранее. Одна из горничных молодой барышни испугалась гнева графини и почти сразу призналась во всем. Тотчас же вдогонку были посланы дворовые с наказом любыми средствами задержать «этого подлеца, порочащего честь мундира» и «девку, опозорившую материнские седины».
– Перед Богом отвечу на суде, а Его Императорское Величество лета мои да имя уважит. Главное, достать их прежде венцов… Впрочем, из-под венцов тоже тащите! – наставляла графиня, колотя в бешенстве тростью об пол спальни, да так, что в итоге треснул паркет. – Развенчаю! Без благословения родительского пошла. Да и в полку его вряд ли известно. Развенчаю! Не бывать позору такому!
Но Натали отменно знала нрав матери. Люди графини безуспешно искали молодую барышню и поручика Московского лейб-драгунского полка. Только спустя два дня после ночного побега в особняк на Мясницкой принесли записку о том, что Наталья обвенчалась с Григорием Дуловым в церквушке Дмитровского уезда и брак был осуществлен. С той поры Лизавета Юрьевна прекратила преследование и вычеркнула непокорную дочь из своей жизни. Лиза пыталась помочь Натали наладить отношения с матерью. Пять лет назад она еще верила, что любое сердце можно смягчить, особенно материнское.
Спустя несколько месяцев после побега, она впервые попробовала достучаться до графини. В один из дней Лизавета Юрьевна, по совету докторов, решила прогуляться пешком. Вместе со своей свитой небольшим поездом она отправилась в Нескучный сад. Наталья появилась на одной из аллей совершенно неожиданно, едва графиня при помощи прислуги вышла из кареты.
– Madam! Madam, s’il vous plait, ecoutez-moi! Madam![299] – вскричала Наталья, пытаясь вырваться из крепкой хватки двух лакеев, тут же преградивших ей путь.
Графиня даже бровью не повела. Сделав знак одному из дворовых декламировать стансы на французском, она неспешно направилась вглубь сада. Несчастный, краснея от неловкости, был вынужден повысить голос, когда Натали стала громче призывать мать.
– Madam, je ne partirai pas tant que ne vous ecoutez moi! Je vous jure![300]
Взглядом, обещающим лакеям все известные кары, Лизавета Юрьевна приказала убрать заблудшую дочь с глаз долой, и те поспешили увести несчастную прочь из аллеи. Легкое пальто молодой женщины при том распахнулось, и Лиза заметила явную округлость живота под шелковым платьем.
– Madam, je vous en prie, – поспешно шагнула она к графине, нечаянно толкнув карлицу Жужу. – Je vous en prie, soyez genereuse, madam. Elle… elle est… enceinte…[301]
Лизавета Юрьевна резко остановилась, и все вокруг стихло, даже бешено лающие мопсы присмирели.
– Домой! – приказала графиня, стукнув тростью.
Вся процессия развернулась и величественным шагом двинулась в обратный путь к экипажам. В карете Лизе влепили такую пощечину, что у нее еще долго горела алым пятном щека.
– Вы живете подле меня столько времени и до сей поры не уяснили, как должно держать себя на людях. И что это за слово? Enceinte! O, mon Dieu! C’est scandaleux!
По возвращении Лизу долго распекали за отсутствие манер и «деревенскую неучтивость», а после удалили с глаз «размышлять о своем промахе».
– Коли проведаю, что вы посылали весть о моей прогулке, прогоню со двора. И брата не позволю видеть, чтобы и его во грех не ввергла. Неблагодарная!
– Это же ваша кровь… – пролепетала Лиза, потрясенная картиной, которая по-прежнему не шла из головы. Для нее немыслимо было отринуть вот так, без сожалений, родного человека.
– Род Щербатских продолжится кровью моего сына Павла Михайловича, ибо нет у меня более отпрысков! – отчеканила старуха, резко дернув головой, отчего оборки кружевного чепца угрожающе колыхнулись. – А вы отправляйтесь к себе да посидите на хлебе и воде пару деньков. Может статься, пустой желудок прояснит вашу голову, и та сообразит, что острое чувство справедливости не всегда на пользу идет.
Лизавета Юрьевна ошибалась. Ее единственный сын, переживший двух братьев, умерших в младенчестве, через семь месяцев после случая в Нескучном саду изволил держать пари, что пройдет по узкому парапету из одного окна третьего этажа петербургского особняка в другое. То ли нога его соскользнула, то ли хмельная голова пошла кругом, но двадцатитрехлетний граф Щербатский упал прямо на каменные плиты двора, повредив спину. Спустя несколько часов мучений Господь прибрал его к себе. С тех самых пор Лизавета Юрьевна никогда более не снимала траура. Именно смерть сына переменила ее желание найти для Лизы приличную партию.
– В супружестве не бывает счастья, – твердила она. – Самая благородная участь для женщины стать невестой Христовой. Il vaut mieux tuer le diable avant que le diable vous tue[302].И не смотрите на меня так испуганно, моя милая. Уж коли кто посватается, отдам, ежели человек будет при достоинствах. Да что-то женихов не видать покамест. Нынче не наружность в цене, а средства. А вот Христос любит всякою… да и за меня с Павлушей будет кому просить, когда час придет.
Молодого графа Щербатского похоронили в родовом имении. Наталью проститься с братом не допустили. Только спустя полгода она смогла поплакать на его могиле, когда Лизавета Юрьевна на время сезона возвратилась в Москву. Лишь однажды, в третью годовщину смерти сына, графиня решилась написать короткое послание дочери, случайно заприметив ту через оконце кареты во время прогулки. Лиза узнала об этом от самой Натальи, когда обе вспоминали прошлое.
– Условием было оставить Жоржа и никогда более не встречаться с ним и не состоять в переписке. Я бы безвыездно жила в подмосковном имении, не знала бы нужды, а мой сын унаследовал бы все имущество и титул Щербатских, – Наталья немного помолчала и добавила с легкой горечью: – Она так и не поняла, что мне нужно было лишь ее прощение и признание grand fills. Но такова уж ее сиятельство – все должно быть либо так, как она желает, либо никак. Подумать только, она полагала, что я могу оставить Жоржа!
Лиза предпочла умолчать о том, что Лизавета Юрьевна никогда не считала Григория Дулова способным на долгий брак. По словам графини, Дулов был легкомысленным мотыльком. Он слыл в полку известным мотом, игроком, имел пристрастие к спиртному. Унаследованное от отца имение в Калужском уезде было заложено, а жалованье спускалось в первые же дни.
И, как убедилась Лиза, живя у Дуловых, Лизавета Юрьевна во многом была права. Григорий действительно время от времени задерживался после службы и возвращался под хмелем в ночи, устраивая разнос денщику. В первый раз, услышав шум далеко за полночь, Лиза в испуге набросила на плечи капот и выбежала в коридор, полагая, что стряслось что-то худое. И только глянув в лестничный пролет, поняла, что послужило причиной переполоха. Ей следовало уйти – вид пьяного мужчины, что, не выбирая выражений, поносил денщика, пытавшегося затащить его вверх по лестнице в покои, был не для женских глаз. Но прежде, чем она ушла к себе, послышался голос Натальи – мягкий, с легкой укоризной, но без тени недовольства.
– Знать, проигрался… Ну что ж с того? Проиграл и проиграл, mon ange, отчего вина хватил с лишком?
– Не свезло в сей раз, mon couer, не свезло, – виновато отвечал ей муж. – Пара сотен сверху ушла. Да еще с десяток империалов золотом, что вытащил из карманов одного юнца… Heureux au jeu, malheureux en amour[303]. Я же счастливец в ином.
– Может, побранить вас, Григорий Александрович? Вернет ли то удачу? – с усмешкой спрашивала Наталья.
– Побрани, душенька, побрани своего неудачника. Набранишь на сотен пять, нам и того будет довольно. Мадаме твоей французской счет за платье оплатим. Торопись, пес, видишь, барыня в передней совсем озябла? Чего с сапогами возишься?
– Дык, ваше высокоблагородие, вы ножкой-то не дергайте шибко! Вмиг сымем-то!
– Никита не прибыл еще? – интересовался меж тем Дулов у жены.
– Нет, mon ange. Верно, задержали при дворе, ужин императорский в честь замирения с Турцией все откладывают.
– А славно меня ваша маменька, mon ange, прямо перед войной из гвардии выпросила. Прогадала, ой прогадала. Оставила б в полку – мне бы прямая дорога в Валахию, как брату. И кто ведает, что б тогда сталось? Вон сколько полегло там… Как там у Вольтера? Tout est pour le mieux dans le meilleur des mondes possibles[304].
– Пойдемте спать, Жорж. В передней совсем не топлено. Не хватало еще простуду подхватить, у вас ведь…
Что не так было с Григорием Александровичем, Лиза слушать не стала – ушла в комнату, напомнив себе, что грешно вот так подслушивать чужие разговоры.
И несмотря на то, что некоторые из пророчеств графини Щербатской сбылись, Наталья не казалась недовольной своим супружеством. Играл Григорий Александрович, придерживаясь определенных рамок, не чаще двух вечеров в неделю. А отдавался во власть Бахуса и того меньше – исключительно после проигрышей, коих набиралось два-три в месяц. Средств и без проигрышей всегда не хватало – ни жалованья, ни столовых, ни квартирных, которые платились раз в год. Наталья совсем не умела вести хозяйство, как смеясь с легкой грустинкой в голосе, признавалась Лизе.
– Вы были посланы мне свыше, не иначе! – радостно восклицала она, когда Лиза указала ей на недочеты в расходной книге. – На меня всегда наводят тоску разговоры о ценах и провизии. А понимание того, как быстро тают средства, и вовсе портит настроение на полдня. Я пытаюсь экономить, да не выходит. Вы всенепременно должны пойти со мной за покупками в Гостиный. Тем паче в воскресенье мы ждем к обеду приятелей Жоржа. И Никита Александрович, может статься, прибудет из Петербурга.
– Вы считаете, благоразумно мне выходить нынче? – Лиза невольно похолодела от страха. – Гостиный двор всегда полон… И этот обед…
– Ах, перестаньте! Вам давно пора выпорхнуть из клетки, в которую вы сами себя заперли. Courage, Lisette! Да и потом, мы отправимся в Гостиный поутру, чтобы купить у торговцев все наисвежайшее. А вы ведь знаете, когда начинает день окружение ее сиятельства. Нет-нет! Я вам не позволю всю жизнь провести украдкой! Довольно того, что и так затворились тут почти на две недели. Скоро Филиппов[305] начнется, а мы так никуда и не выходили.
На следующий день мадам Дулова повезла Лизу в Гостиный двор, где с явным удовольствием водила свою новую компаньонку от лавки к лавке, делая покупки. Несмотря на заверения Натальи о невозможности встретить знакомых в столь ранний час, они все же столкнулись с дамами, известными Лизе по прежней жизни. Некоторые из них сделали вид, что не знакомы, остальные же, кто с прохладной вежливостью, кто более сердечно, раскланивались с Натальей, а заодно и с Лизой.
– Не берите в голову, – предупредила Натали, когда мимо в сопровождении пары лакеев проследовала знакомая обеим молодая княгиня, скользнув по ним деланно невидящим взглядом. – Тут нет вашей вины. Повторюсь, ее сиятельство скрыла все обстоятельства вашего исчезновения. Посему за нами лишь шлейф от моей истории. Это вам нынче следует хорошенько подумать, стоит ли идти со мной об руку.
