Текст книги "На сердце без тебя метель... (СИ)"
Автор книги: Марина Струк
сообщить о нарушении
Текущая страница: 42 (всего у книги 54 страниц)
А потом на смену будоражащим воспоминаниям пришла горькая мысль о том, что пока она наслаждалась ласками Александра, принимая похоть за любовь, Николенька терпеливо ждал ее приезда… Возможность которого она отвергла, чтобы и дальше греться у того огня…
– О нет! Я не хотел вас огорчить или испугать, Лизавета Алексеевна! – вырвал Лизу из горестных раздумий голос Никиты, и она вмиг вернулась в полутемную комнату, где напротив нее сидел другой человек – так непохожий на Дмитриевского. Благородный, готовый помочь, щедрый сердцем, светлый… Его беспокойство выглядело непритворным. Да и с чего бы ему притворяться? Это было не в его характере, и именно поэтому Лиза почувствовала себя так… так…
– Да, я знаю, что вы проживали позапрошлой зимой под чужим именем в Заозерном. И знаю, что именно вы были невестой графа Дмитриевского, сбежавшей из-под венца в канун венчания, – спокойно произнес Никита. – Известный вам ротмистр уланского полка Скловский рассказал мне о вас, вернее, о той девице, что попала в имение Дмитриевского из-за поломки саней на пути в столицу. Он хорошо вас запомнил, потому отменно описал, даже цвет глаз. Оставалось сопоставить другие детали: ваше бегство из Твери в дилижансе, розыск курляндки, которая также пропадала в эти месяцы и носила по странному совпадению то же имя, что и мать сбежавшей невесты. Я знал, что за вами есть тайна. А я люблю их разгадывать. Нет, не бойтесь! Вам не стоит опасаться на мой счет. Что бы вы ни сделали Дмитриевскому, я первым возвеличу ваш поступок. Жаль только, что ваш замысел не удался. Не знаю, по какой причине вы хотели отомстить ему. Но уверен, множество людей могли бы предъявить Дмитриевскому счет. Увы, не всегда месть дает результат. Однако все это не важно, Лизавета Алексеевна. Я говорю вам о том лишь для того, чтобы вы знали – для меня нынче открыто многое из вашего прошлого. Верно, прозвучит, как угроза, но это вовсе не так!
– А как? – спросила растерянная Лиза. Впервые за последние дни толстая стена равнодушия дала трещину, уступая место отголоску страха, но более – любопытству. Потому что она ровным счетом не понимала намерений Никиты.
Он в Москве, когда должен быть в полку в Твери. Странным образом проник в тайны ее прошлого. Пусть не знает всей мерзости и низости той аферы, но разве самого знания о ней недостаточно? Почему же он так спокоен, словно его это нисколько не заботит?
– Я не хочу, чтобы меж нами были какие-либо недоговоренности. Пусть даже с моей стороны. Я хочу быть с вами открытым, честным. Поверьте, за мной нет ничего, что я мог бы утаить от вас. И именно так я бы хотел просить вас стать моей супругой.
Предложение Никиты было столь неожиданным, что Лиза поначалу даже не поняла смысла его слов. А когда поняла, не нашлась, что ответить, – просто смотрела на Никиту, по-прежнему сидящего у стола и наблюдающего за ней. И невольно мелькнула мысль, что даже в нынешних обстоятельствах они так далеки друг на друга. Никита сидел в свете свечей, полностью открытый взору. Лиза же укрывалась в тени, и ему оставалось только догадываться о ее чувствах по позе или звуку голоса.
– Вероятно, вас удивило мое предложение, но я бы желал, чтобы вы не отвергали его тотчас. Вы знаете, что я был ранен в Валахии. Рана, к сожалению, не позволяет мне выполнять в полной мере своих обязанностей в полку. Но я не ропщу. Это благо быть полезным своей Отчизне, служить ей своей кровью. Да и возраст уже подходит. Я бы вышел в отставку да занялся изысканиями касательно нашего княжеского титула. Но я увлекся, простите… Разве ж так предлагают руку?
«Ведь именно так должно предлагать руку, верно?» – прошелестело вдруг по комнате еле уловимой волной сквозняка. Ветерок принес не аромат цветущих кустарников в палисаднике, а запах кельнской воды, от которого у Лизы запорхали бабочки в животе и так часто забилось сердце. Она взглянула на Никиту, пытаясь понять, почувствовал ли он то же, уловил ли звук мужского голоса. Но тот был спокоен и продолжал делиться планами на будущность: после отставки поселиться в деревне, посвятить себя хозяйским делам и семье.
– Я не люблю вас, – проговорила Лиза, когда Никита сделал паузу, явно ожидая ее ответа.
Уголки его губ дрогнули в легкой улыбке:
– Я вас тоже, Лизавета Алексеевна. Но разве не тот прочен брак, что имеет под собой трезвый расчет, а не горячие страсти? Огонь больно обжигает. А вот прохлада воды дарит блаженство. Разве не так? Я не прошу вас дать мне ответ тотчас же. Знаю, вам необходимо все обдумать. Мой отпуск возможен только под Рождество. Я приеду в Муратово, и ежели вы будете готовы дать ответ, приму его с пониманием. Что бы вы ни решили, я останусь вашим другом. А теперь, как ваш друг, я должен ускользнуть незамеченным из дома, дабы не погубить ваше renommée. И так задержался. По бумагам я был послан на маневренное поле в окрестности Москвы, но тревоги Натали толкнули меня приехать сюда. Вижу, что не напрасно. Дайте слово, что завтра же уедете в Муратово. Слухи о холере усиливаются. Не стоит гневить судьбу. Подумайте о тех, кому вы дороги.
Упоминание о Натали кольнуло Лизу острой иглой совести. Она не писала ей несколько дней. Немудрено, что та встревожилась, не получая известий.
– Я напишу к ней, – поспешила заверить Никиту Лиза, но он только покачал головой и позвонил прислуге.
– Я сам напишу нынче ночью. Вам же надобно покончить с вашим затворничеством и поскорее уехать в Муратово.
На звонок явился Прохор. Никита приказал послать к кабаку, где его дожидалась коляска, и передать, что он готов выезжать. Когда лакей с поклоном ушел, Никита встал и подхватил со стула плащ и перчатки, небрежно брошенные им тут же по прибытии. Лиза в который раз удивилась вольности его обращения, и в голову закралось сомнение, не вынуждает ли ее Никита подобным нарушением этикета принять его предложение? И если вынуждает, то по какой причине. Почему ему так важно обвенчаться с ней? Привыкшая везде искать подвох, она вдруг вспомнила о давней неприязни Никиты к Александру. Не в этом ли ключ ко всему? Сделать супругой сбежавшую невесту…
– Зачем вам моя рука? – вырвалось у Лизы в волнении. – Зачем вам делать мне предложение?
Подозрения лишь усилились, когда Никита как-то странно посмотрел на нее, отведя на мгновение взгляд от перчатки, которую натягивал в тот момент.
– Зачем вам это? Вы знаете, что имя мое запятнано, что родовое имение отдано в залог. Я не принесу вам ни чести, ни состояния, ни земель. Что вы получите от нашего брака? Кроме…
– Кроме… – повторил холодно Никита, стоя перед ней уже в плаще, готовый к отъезду.
– Кроме мести его сиятельству, графу Дмитриевскому.
Он вздрогнул, будто от удара. В глазах мелькнуло нечто такое, что подсказало Лизе, как она ошибалась. И если бы только можно было вернуть назад каждое брошенное слово!
– Мне жаль, что вы ждете нынче от других только худого. Вдвойне жаль, что ждете того от моей персоны, – проговорил медленно Никита. – Только Господь карает людей за грехи, людям не должно брать на себя такое право. Так и я, пусть и не забыл всего зла, что принес мне Дмитриевский, не жажду мщения. Ежели вы не верите мне, даю вам слово, что никогда не открою вашего прошлого. Хотя и не имел намерения этого делать. После отставки меня ничто не связывало бы с Тверью и ее окрестностями. Моя супруга никогда бы не пересекала тех границ без надобности на то или желания. Я рассказал вам обо всем, чтобы вы знали, насколько мне безразлично ваше прошлое и ошибки, которые вы совершили в нем. Исключительно ради того, чтобы меж нами не было тайн и недоговоренностей. Наверное… моя ошибка…
Никита смешался, явно не зная, что сказать, и тогда Лиза шагнула к нему и взяла за руку. А после, встав на цыпочки, легко коснулась губами его лба, прямо у линии волос.
– Я не достойна вашего имени, – произнесла она тихо.
– Позвольте мне лично судить об этом, – так же тихо ответил Никита, а после отстранился от ее руки и направился к выходу. У дверей, однако, задержался: – Alors, partez vous de Moscou?
– Oui, je le ferai. J'ai promis.
– D’accord[340]. – Никита неловко улыбнулся, и Лиза почувствовала невероятную легкость, когда поняла, что он не держит на нее более зла за ее подозрения.
– На столе я оставил журнал и письма к вам.
– Благодарю вас.
– Вы ведь подумаете над… над тем, что я сказал вам сегодня?
– Oui, je le ferai. J'ai promis.
На этот раз улыбка Никиты была шире и даже коснулась глаз. И Лиза не могла не улыбнуться в ответ, благодарная, что он не оставит ее своей дружбой. Даже после того, как сама она едва не разрушила все.
– Я весьма сожалею о вашем брате. Хотелось бы мне хоть на толику уменьшить ваше горе, – кланяясь, проговорил Никита, и Лиза только кивнула, чувствуя, что снова начинает задыхаться.
Через мгновение она осталась одна в темноте летней ночи, наедине со своим горем, своей потерей и сожалением. Наедине со своим прошлым, снова настигшим ее с письмом от Софьи Иогановны, вскрыть которое Лиза решилась только следующим днем.
Глава 39
Лизе и ранее доводилось терять близких. В отрочестве она осталась круглой сиротой, причем и отец, и мать уходили на ее глазах. Именно на нее после их смерти легли заботы о похоронах и отпевании. Оттого боль потери ни на минуту не отпускала тогда из своих тисков. Но со временем притупилась, заслоненная насущными тревогами: после смерти матери Лизе пришлось заменить усопшую для младенца, а когда преставился отец – взять на себя все заботы о будущем брата.
Теперь же боль не отступала. Тревожиться о будущем более не имело смысла – сказать по правде, нынче оно вообще мало заботило Лизу. Николенька ведь был для нее не просто кровным братом. Она выхаживала его с рождения, с той минуты, как взяла на руки после смерти матери. Она стала для него надежной защитой и верным другом, а он для нее – якорем в буре невзгод, что щедро отпускала судьба на ее долю. Оттого в этот раз горе ее было безгранично. К тому же его отягощало чувство вины. Разве не она виновна в смерти брата? Разве не за прошлые грехи карает ее нынче Господь? Через ее проступки Николенька получил такую судьбу, не иначе. Ее вина в том, и ничья больше…
И быть может, после отъезда Никиты Лиза снова бы погрузилась в ставшее уже привычным состояние самобичевания, сменявшееся полной апатией. Но мысли о его визите, словно надоедливая мошкара в летний зной, все кружились и кружились в голове, не давая думать ни о чем ином. Сперва она все размышляла над поведением Никиты, когда он вел себя с ней так вольно, по-родственному, на грани неприличия. Лиза находила это странным, но не отталкивающим. За минувшие месяцы Никита настолько прочно вошел в ее жизнь, что стал близок не как друг, а именно как сродственник. Оттого и мысль о его предложении не вызывала отторжения; справедливости ради стоит отметить, что и иных чувств тоже. Сердце Лизы билось ровно, выдавая полнейшее равнодушие. Верно, от горя, сделавшего ее такой безучастной ко всему?
А может, душевное спокойствие Лизе вернул сон, что привиделся ей в минувшую ночь. Ей снилось, будто она снова жила в доме графини вместе с Николенькой. Правда, его как раз собирали в пансион, и Лиза плакала навзрыд, как плакала когда-то наяву, провожая брата на учебу. А Николенька, добрая и светлая душа, неловко вытирал слезы с ее лица и, смущаясь, уговаривал не плакать.
– Ne pleure pas. Tout ira bien, – говорил он, так знакомо певуче растягивая гласные, и повторял уже по-русски: – Не плачь, сестрица, все будет хорошо. Так надобно, понимаешь? Не плачь, все будет хорошо.
Лиза проснулась, храня где-то в глубине памяти остатки этого сна и теплых объятий брата. В голове все крутились и крутились его тихие слова на французском – увещевания отпустить, заверения, что все будет хорошо, в которые она не верила ни тогда, ни сейчас. А когда Лиза просмотрела врученные ей фельдфебельшей рисунки и письма Николеньки, горе понемногу притупилось. Но вот совесть… совесть иногда просыпалась и шептала навязчиво, как сильно виновата она перед братом, и что не стоит его прощения и доброты.
Сегодня Лиза впервые за несколько дней вышла из спальни при дневном свете и поразилась тому, как сильно оставшаяся прислуга запустила дом. Даже стол после ужина Никиты не прибрали. Вокруг тарелок с остатками еды лениво кружили мухи, налетевшие через распахнутые из-за жары окна. Беспорядок в гостиной вызвал злость, а злость всегда была отличным помощником, чтобы на время забыть обо всех тяготах и невзгодах. Домашние хлопоты сменились иными – Лиза села разбирать почту, скопившуюся за время отсутствия хозяев. После сортировки ее нужно было разослать адресатам: письма для Дулова – под Москву, где проводились маневры, для Натали – в отдельную стопку, чтобы забрать с собой в Муратово. Собственную корреспонденцию – три письма да журнал, что привез Никита, – Лиза отложила на потом, чтобы просмотреть за вечерним чаем. Вскрыть письма сейчас означало бы для Лизы тут же сесть за перо, а желания снова поднимать покровы, под которыми она прятала свое горе, пытаться подобрать вежливые слова благодарности в ответ на соболезнования не было вовсе. Одно из писем пришло от Софьи Иогановны, которая еще не знала о постигшем Лизу несчастии. Потому ее письмо Лиза откладывала и откладывала. И лишь после писем от Никиты и Натали взялась за послание курляндки.
Вечер был душным, сумерки не принесли долгожданной прохлады. Но когда Лиза читала строки, написанные рукой Софьи Иогановны, показалось на миг, что на нее дохнуло ледяным дыханием зимы. Похолодели руки и ноги, а сердце при том будто сорвалось с места и пустилось в пляс, отдаваясь неистовым биением пульса в ушах. Лиза обессилено прилегла на козетку, ощущая под щекой неровные переплетения узора на гобеленовой ткани.
«…Будьте осторожны, ma fillette, заклинаю вас. Аид вышел из своего темного царства и разыскивает Персефону. На чьей стороне будет Господь – неведомо… Я не понимаю, с какой целью Аид вдруг решился на поиски, но сомневаюсь, что им движут благие побуждения. Ярость, что горела в нем той весной, невозможно погасить даже самому лютому морозу. Ад не замерзает, а Аид – истинный владетель подземного царства. Я заклинаю вас укрыться понадежнее. Истинное благо, что он заперт в своих землях волею более царственной, чем имеет сам. Посему не пишите ко мне покамест во избежание последствий, meine Mädchen… Да пребудет с вами милосердие Господне и моя любовь к вам…»
Волна противоречивых эмоций захлестнула Лизу: невольная радость, причину которой она страшилась себе назвать, предчувствие скорых перемен, страх, что прошлое снова поднимается из пепла. Господи, неужто наказания за прежние грехи недостаточно? Неужто ей вновь грозит преследование, от которого когда-то еле удалось ускользнуть с Немецкой улицы?
Значит, Александр все еще ищет. Значит, именно он тогда пустил по ее следу розыск. Сомнений в том уже не было. И видимо, не поймав ее, люди его отыскали Софью Иогановну даже на самом краю империи.
«…Он не отпустит тебя так просто. И мне не спустит. Не такова натура. Отыщет везде и воздаст за унижение, которому подвергнется, коли уедем. Не будет жизни после… не даст! И жить не даст…» – всплыли в памяти слова кукловода. Какими же пророческими они оказались! А Лиза, ослепленная чувствами, не прислушалась к ним. Выбери она другую дорогу, кто знает, не сумел бы ее отъезд из Заозерного переменить будущность Николеньки?
Волнение заставило Лизу вскочить с козетки и лихорадочно заходить по комнате. Нет! Она не будет думать о прошлом! Не сейчас, когда еще так остра боль, когда так мучительно терзает совесть. Ей казалось, что удалось позабыть обо всем, некогда случившемся в ее жизни. Всего лишь казалось… Стоило только прочесть полузабытое обращение Софьи Иогановны к ней – «meine Mädchen», и воспоминания буквально обрушились на нее, сладкие и горькие одновременно, как дикий мед.
Нет, нельзя думать о том, что было прежде. И нельзя плакать. Не зря ее старая нянька Степанида говаривала о долгих слезах по покойным: «Мокро им на том свете от слез наших, худо, коли мокроту разводим…» И тут же, словно ветерком, донесло до уха Лизы тихий голос брата. «Ne pleure pas. Tout ira bien…» – прошелестел он кружевом штор, а после прошипел угасающим фитилем в расплавленном воске догоревшей свечи.
«Все будет хорошо. Все должно быть хорошо», – убеждала себя Лиза, подойдя к окну и устремляя взгляд в летнее небо, раскинувшееся над Москвой. Иллюзия, что все ее беды и несчастья остались далеко позади, была недолгой. Все снова вернулось на круги своя, сдернув пелену обманной жизни и явив жестокую явь.
Прочь! Прочь из Москвы! Затеряться в просторах деревенских полей и садов, забыть обо всем. Кто отыщет ее в деревне? Никто… Никакие ниточки не приведут в Муратово. Только в монастыре да у графини знали, где она может укрыться. Но и там, и там молчать будут, Лиза не сомневалась в том. Да и как выйдут в розысках на обитель или графский двор? Нет ровным счетом ничего, чтобы связывало монастырь или графиню Щербатскую с канувшей в Лету Елизаветой Вдовиной.
Но следовало соблюдать осторожность. Лиза прекрасно помнила, какой острый ум у графа Дмитриевского. Не его люди, так он сам может додуматься, что монастырь всегда служил прибежищем для беглецов. Кто знает, может, ее уже ищут по женским обителям?
Единственным местом, куда она отважилась наведаться перед отъездом, было небольшое кладбище в селе Рождественском, где покоился ее брат. До сих пор даже думать о том, что под каменной плитой лежит его тело, было горько и больно. Разум, словно защищаясь, по-прежнему отказывался признавать Николеньку мертвым, оттого казалось, что лежит здесь вовсе не он, и навещает Лиза совсем чужую могилу. Отрицание его смерти было бальзамом для истерзанного виной сердца. Лиза до сих пор думала о Николеньке, как о живом, вспоминая легкую грустинку в его глазах в минуты разлуки, когда по окончании каникул он уезжал на учебу. «Ne pleure pas. Tout ira bien…» – все крутилось и крутилось у Лизы в голове на обратном пути в Хохловский переулок.
В доме уже вовсю готовились к завтрашнему отъезду. Грузили телеги со всем хозяйским скарбом – Дуловы решили совсем оставить городскую квартиру, чтобы сократить расходы. «Все едино теперь до следующего сезона мне не воротиться в Москву», – написала Натали в письме, которое было доставлено из Муратово с небольшим обозом, снаряженным в город за остальным имуществом. Между строк без особого труда читалась тоска по городским увеселениям, но Лиза надеялась, что сумеет развеять ее своим присутствием подле подруги. Тем более, как оказалось, по соседству с Муратово располагалось имение самих Апраксиных с небольшим крепостным театром.
«Нынче оно пустует, – писала Натали. – Его сиятельство Владимир Степанович все чаще в своем имении на Брянщине, но поговаривают, что Ольгово все же открыто для посещения. Жаль, что я не знала прежде о том соседстве, когда еще здравствовал Степан Степанович. Тут были и театры, и гуляния, и охоты. В соседях у нас еще и губернский предводитель, Петр Хринсафович, всего в паре десятков верст его Обольяново. Мне говорили, что летом там бывают славные приемы. Жду вас с нетерпением, mon ange. Всей душой разделяю вашу скорбь, но хотела бы утешить вас самолично. Горе переживается легче, коли разделить его. Павлуша также тоскует по вас и шлет вам свои наилучшие пожелания. Не терзайте меня, ma chère, приезжайте поскорее. Тревоги о вас не покидают меня ни днем, ни ночью, посему пожалейте несчастную. Никита Александрович выправил для вас все бумаги. Он особливо хлопочет о вас, тревожится, так что знайте, своим промедлением вы мучаете более трех персон, думающих о вас непрестанно. Apropos, коли речь зашла о La tête bien – не могу сдержать себя и не написать, что коли все так, как я полагаю (а я буду наисчастливейшей особой, коли все так), то я готова вовсю хлопотать перед моим супругом, чтобы все сбылось. Боюсь писать прямо из суеверия, потому что это мое самое наипервейшее желание среди прочих. Je sais que c’est égoïste[341], но мне страшно подумать, что вскоре вы станете владелицей своего родового имения, а значит, будете вольны оставить нас. Однако, позволю сказать, что не одно имение не сравнится с возможностью счастия и покоя в супружестве, а La tête bien – та самая особа, что может подарить его. Ах, приезжайте же скорее, чтобы мы могли все обговорить толком!»
Далее следовали привычные для писем Натали заверения в особом расположении и горячие просьбы поскорее решиться на путешествие.
Душа Лизы наполнилась долгожданным теплом при понимании того, насколько дорога она была Натали. Пусть кому-то это письмо действительно могло показаться немного эгоистичным, но Лиза видела за словами подруги совсем иные чувства. Она вдруг поняла, что Натали права, – горе не следовало переживать в одиночку. И ей до безумия захотелось найти утешение в объятиях близкого человека.
Медлить более не стоило. Потому, отправив на подводах сундуки и коробы с книгами, посудой, гардеробом и прочим имуществом Дуловых в Муратово, Лиза озаботилась и собственным отъездом. Правда, хлопотать было не о чем – выяснилось, что Никита оставил для Прохора четкие указания. Лакею оставалось только найти нанятого человека, который и отвез бы Лизу в имение. Правда, пришлось изрядно переплатить вольному ямщику[342] за простой – покамест он ждал, сумма за провоз увеличилась едва ли не вдвое. Когда Лиза узнала об этом, ей стало неловко за то, что так долго тянула с отъездом. Да и к тому же она вполне могла обойтись почтовым экипажем, тем более Дуловы высылали из имения на одну из станций собственную подставу, чтобы ей не пришлось ждать почтовых лошадей. Но все же забота Никиты была приятна Лизе. Никто и никогда прежде не проявлял к ней такое внимание. «Без умысла какого», – с горечью добавляла мысленно Лиза. Ведь прежде все, даже заботясь о ней, искали в том свою выгоду.
Никита же был не таков. Его забота окружала Лизу будто облаком. И она знала, что так будет всегда. Согласись она принять его предложение, ей никогда более не будет грозить худое. Он все решит, уладит любые сложности. La tête bien…
В ночь перед отъездом не спалось. Что-то не давало покоя. И это чувство только усилилось, когда расторопная горничная Маша, оставленная Лизе в спутницы до Муратово, помогла ей облачиться в знакомый траурный наряд. Лиза не доставала это платье из гардероба почти год, как приехала в дом Дуловых из монастыря. Черный шелк был тщательно завернут в бумагу и убран в сундук, а вот ныне пригодился. Поневоле вспомнилось, как стояла перед зеркалом, впервые облачившись в это чернильно-черное платье. Кто бы мог подумать, что ей все же доведется носить траур – пережить потерю, да только не ту, что когда-то пророчила судьба. Верно, недаром Лиза тогда испугалась этого платья. Только сердце ее в тот раз замерло не из страха за брата, как следовало бы, а из-за Александра…
«Не думать, – решительно приказала себе Лиза, опуская вуаль шляпки. – Не думать о нем. Не вспоминать!» Ведь воспоминания тянули за собой боль и глухую вину, а еще острое сожаление о том, как глупо попалась в столь тщательно расставленные Дмитриевским силки. «Вот кто совсем ничего не потерял», – отчего-то со злостью подумалось Лизе, когда на рассвете, хрустнув рессорами, экипаж бодро тронулся с места. Звякнули бубенцы на упряжи, и почему-то пришли на ум строки, прочитанные прошлой ночью в журнале, что оставил ей Никита:
«Увы! несчастлив тот, кто любит безнадежно;
Несчастнее его, кто создан не любить…»[343]
Они все крутились и крутились в голове, пока ямская карета катилась по уличным мостовым к заставе. Как обычно бывало в канун Троицы, в Москве стояла жара. И, несмотря на ранний час, в замкнутом пространстве кареты царила невыносимая духота. Шелковое платье с длинными рукавами только усугубляло положение, так что Лиза всерьез начала опасаться обморока. Позабыв о приличиях, она стянула с головы шляпку, оставшись простоволосой, скинула кружевные митенки – все едино в карете лишь она да задремавшая Маша. Горничную даже не разбудил громкий голос офицера на заставе, сопровождаемый скрипом шлагбаума. Лиза невольно позавидовала такому глубокому сну. Ей же оставалось только смотреть в оконце на окрестные поля и леса да загонять поглубже неприятное предчувствие, которое только усилилось, когда ямщик попросил позволения ехать по Московскому шоссе.
– Дорога там получше будет, барышня, – уверял он, комкая картуз в руках. – На Дмитровском тракте почтари с лошадьми шельмуют. Рогачевский тракт от Москвы до Озерецкого торговыми подводами разбит, эдак без колеса можно остаться. Да и встрять можно на выезде – больно узка дорога, особо не разъедешься. А по Московскому мы покатим, как блин по маслу. Да и станции там хоть куда – все ж шоссе. А потом свернем, я там окрест все пути знаю. До Пешек докатим, переночуем и повернем на Рогачевский. А уж оттудова рукой подать.
Теперь, когда карета миновала Черную грязь, Лизе почему-то стало казаться, что она возвращается обратно. В Тверь, откуда когда-то бежала дилижансом. В Заозерное, что, как помнится, лежало аккурат на границе Московской и Тверской губерний. «Хорошо хоть вскорости свернем», – думала она, и дышать становилось немного свободнее. Словно то, что она ехала по этому шоссе, выдавало ее местонахождение людям Дмитриевского.
Александр все не шел из головы. Лиза, убаюканная мерным ходом кареты, задремала с мыслями о нем и с ними же проснулась. Оттого и разозлилась на себя. Поскорей бы уже свернуть на Рогачевский тракт, как обещал ямщик. Ей все казалось, что вот-вот на станцию, где остановились на закате для ночлега, приедет очередная карета, а в ней – либо Александр, либо Marionnettiste. От этих мыслей она так разнервничалась, что пришлось даже просить Машу накапать ей ландышевых капель.
В Пешках задержались долее планируемого. Ночью разразилась гроза, повалила немало деревьев и размыла пути. По словам ямщика, до тракта предстояло ехать по дороге, не укрепленной бревнами, без канав для слива дождевой воды.
– Коли шоссе подразмыло, то и дорогу-то ту того, – чесал затылок ямщик, а Лиза изо всех сил пыталась скрыть недовольство.
Ее так и тянуло уехать подальше от шоссе. Тем более путников, застигнутых ненастьем, в Пешках становилось все больше. Даже дилижанс подъехал, чтобы обождать, пока расчистят путь от поваленных грозой деревьев.
– Надобно ехать, – твердо заявила Лиза спустя день после ненастья, когда немного просохла земля.
Ямщик качал головой и пытался возразить, но она была непреклонна. Тем более Прохор вдруг поддержал ее – заверил, что в случае чего они с возницей сумеют вдвоем убрать с дороги сломанное дерево, а уж карету вытянуть из грязи и подавно.
Сначала Провидение явно благоволило им, несмотря на мрачный настрой ямщика. Небо было высокое и ясное. Снова нещадно палило солнце. Несмотря на опущенные стекла в окошках кареты, легкий ветерок не дарил прохлады, лишь слегка обдувал щеки и мокрые от пота локоны теплым воздухом. Лиза снова позавидовала Маше, глядя на ее легкое бумажное платье. Сама она буквально задыхалась в ставшем вдруг тяжелым шелке.
Однако после трех пополудни, как показывали часики, приколотые к Лизиному корсажу, небо потемнело, и в стены кареты все сильнее стал бить ветер, пытаясь забросить внутрь пригоршни пыли. А вскоре тяжелые капли дождя забарабанили по крыше кареты, с каждой минутой все громче и злее. Маша, испугавшись непогоды, закрыла глаза и громко молилась. Лиза же с удовольствием подставляла лицо нежданной прохладе и холодным струям воды. Однако стекла вскоре пришлось поднять, чтобы не замочить все внутри, снова добровольно запирая себя в духоте. Спустя некоторое время карета остановилась у темной громады постоялого двора, едва различимого сквозь пелену дождя. Но ни ямщик, ни Прохор выпускать путниц из кареты не спешили – шло время, а дверцу так никто и не распахнул.
Наконец, лакей стукнул костяшкам пальцев в оконце и, когда Лиза приоткрыла его, попытался перекричать шум дождя:
– Барышня, ситуяция тут! Есть три покоя на постой у хозяина. Два заняты. Барыня тута одна. Прямо перед нами на двор завернула. Потерялся ее кучер посередь непогоды. Насилу отыскали укрытие…
– Эта барыня… она возражает, чтобы мы разделили с ней ночлег? – прозвучало довольно резко, но Лиза даже не почувствовала укола совести. Ее сильно укачало на колдобинах дороги, а от духоты кружилась голова. Хотелось отдохнуть, и любая проволочка вызывала лишь раздражение.
– Не барыня, – покачал головой Прохор. – Возница наш. Он говорит…
Далее Лиза слушать не пожелала. Она очень устала, и ей до смерти надоело бормотание Маши под оглушительный стук ливня по крыше кареты. Потому она отмахнулась от Прохора и поспешила войти в дом, успев изрядно промокнуть за несколько шагов до крыльца.
Им отвели оставшиеся две маленькие комнаты, которые поспешил натопить хозяин постоялого двора, прогоняя сырость. Прохор и недовольный ямщик расположились в людской избе, неподалеку от дома, Маше досталась постель на сундуках у печи в проходной комнатке, а Лизу устроили в спальне.
Наутро хозяин постоялого двора, худой и высокий крестьянин с редкой бороденкой, разливая чай из самовара в проходной комнате, причитал, что давненько не видал такой непогоды перед Троицей. При этом вид у него был вполне довольный – все покои заняты жильцами, а это означало весьма неплохой заработок.
Дождь лил без передыху несколько дней. Запертая непогодой в стенах постоялого двора, Лиза маялась от безделья. Соседка ее по несчастью – барыня с дочерью и десятком человек обслуги – в общей комнате не показывалась, словно избегая знакомства с Лизой. Как сообщила Маша, успевшая уже свести знакомство с соседскими горничными, барыня прибыла по Волге из саратовского имения, на станцию приехала из Корчевы, а путь держала к родственникам под Коломну.
– Вот же ж пуганые они! – фыркала Маша, сервируя завтрак. – Сперва шугались от меня аки от чумной. Знать, барыня у них шибко строгая, коли даже своей тени боятся.
К вечеру Лизу совсем загрустила. Она вдруг вспомнила, что где-то рядом может быть имение Александра. Снова вспыхнули пышным цветом опасения и тревоги, кольнуло в груди от странной смеси неясного предчувствия и острой тоски. Минуло более года, как она оставила земли, лежащие где-то в двух-трех десятках верст, а она могла закрыть глаза и вспомнить почти каждый миг из того, что ей пришлось пережить в Заозерном. Каждый взгляд, каждый жест…
